Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

– Только бы не остановилась колонна, – сказал он. – Медленно едут...

– Разница между людьми еще в том, – проговорил Солодяжников, – что у одних эмоции дают себя знать меньше, у других – больше, а у третьих вообще опережают рассудок. – И, обращаясь к Андрею, тихо добавил: – Вот я не мог безрассудно полюбить женщину.

Хотел испытать это и не мог... Это дурацкое стремление к анализу. В науке без анализа любой факт условен, а если анализируешь чувство, оно разрушается.

Парадокс...

Андрея удивил его мягкий, даже какой-то застенчивый голос.

– Я думаю, здесь немцы перебрасывают к фронту резервы, – сказал Андрей.

– Надо полагать, – уже сухо буркнул ротный.

Андрей взял у него бинокль. Сильные линзы приблизили тупоносый грузовик. Солдат приподнялся над кабиной, щурясь, глядел прямо в стекла бинокля, а ветер трепал незастегнутый ремешок его каски. Приподнялся еще один, что-то говоря и указывая рукой на луг.

– Куда?.. Эх ты! – послышался сдавленный возглас.

Андрей обернулся, увидел курсанта и Лютикова, бежавшего следом.

– В чем дело? – раздраженно произнес Солодяжников. – Узнайте, лейтенант.

Андрей отполз немного и встал. У тоненькой рябины, обхватив ствол руками, присел курсант с родинкой на подбородке.

– Эх ты! – свирепо вращая белками глаз и тяжело дыша, говорил Лютиков. – Эх...

– В чем дело? – спросил Андрей.

– Да вот Осинский, – Лютиков поморгал ресницами и не совсем уверенно добавил: – Живот у него прихватило... Вставай, вставай! Чтоб живот не схватывало, заранее бегай в кусты.

– Черт бы вас побрал! – сказал Андрей.

– Я и говорю... Комеди франсе будет.

С другой стороны куста выполз бледный Звягин.

– Ну, Осинский, это такое... Как подвел меня! Это такое свинство! взволнованным шепотом проговорил он. – Совесть у тебя есть?..

– По местам! – оборвал Андрей.

И, когда вернулся к Солодяжникову, передний грузовик был уже недалеко. Немцы пели. В шуме моторов Андрей различил слова песенки о Лили Марлен Пора! – Солодяжников махнул рукой.

Тут же затрещали пулеметы. И справа от Андрея, из ямы, у корневища поваленной бурей сосны, звонко хлопнул миномет. А из рощи, ломая деревья, появились танки.

Грузовики наползали друг на друга. И танки, разбрасывая их, давили мечущихся солдат. Языками коптящего пламени горел, растекаясь по земле, бензин.

Солодяжников, побледнев, тер щеку кулаком – Не видят! – закричал он. Пушку не видят... Что же это?!

От заднего грузовика в колонне несколько солдат откатили пушку и разворачивали ее.

– Минометчик, куда глядишь?

– Далече, – откликнулся тот, подбрасывая на ладони мину. – А испробую.. Ну-ка все отойдите, не ровен час трубу разорвет.

И на курносом, широком его лице, покрытом рябинками, застыла деловитая сосредоточенность Верно, так же он говорил сельским мальчишкам, запрягая коня: "Ну-ка, отойдите, чтоб не лягнул".

Мина разорвалась возле пушки. Кто-то там упал Андрея поразила выдержка немецких артиллеристов.

Ствол пушки двигался, нащупывая танк Но разрыв второй мины накрыл пушку и артиллеристов белым дымом – Ура! – крикнул Звягин и, вскочив, побежал.

Остальные курсанты бросились за ним.

– Что? – произнес Солодяжников. – Безобразие...

Назад!

Его команду никто не услышал.

– Безобразие, – повторил Солодяжников, торопливо вытаскивая из расстегнутой кобуры наган – Идемте, лейтенант.

В дыму мелькали фигуры курсантов. Щелкали выстрелы, среди полыхающих грузовиков, ревя моторами, крутились танки.

Андрей подхватил немецкий автомат, лежащий возле убитого толстяка офицера Заметив мелькнувшую каску около рубчатых шин грузовика, он выпустил длинную очередь И затем увидел, как Лютиков старается открыть дверцу перевернутого, исковерканного "мерседеса". Танки остановились. Где-то еще строчил автомат, разорвалась граната...

Андрей добежал к пушке. Воронка от мины темнела подле лафета. Артиллеристов раскидало взрывом.

Унтер-офицер с двумя медалями на груди сидел у пушки, сжимая ладонями голову. Куртка возле левого плеча была разорвана и пропиталась кровью. Неподвижные, точно затянутые пленкой глаза смотрели на русского лейтенанта.

Андрей вытащил из его кобуры парабеллум. И красивое, с резко очерченными губами лицо унтер-офицера исказилось.

– Schie(3, – хрипло сказал он, – schie(3, Iwan! [Стреляй.. стреляй, иван! (нем.)] Они глядели друг на друга с одинаковой непримиримостью.

– Ты уж свое получил, – сказал Андрей и, повернувшись, зашагал назад.

Дым стелился над лугом, окутывая трупы, раздавленные пушки. Из-за обломков грузовика появился Лютиков, таща ранец. Он дымился весь – не то затлела одежда, не то пропиталась так дымом, что казалось, горит, но лицо сияло блаженной улыбкой.

– Консервы набрал. Шарман будет!

Танки стояли на обочине дороги. Хлопали крышки люков.

– Ногин, – кричал один танкист, – цыганская твоя душа! Чего вертелся перед носом? Ей-богу, лупану, как еще задумаешь перед носом вертеться.

– А ты не отставай, – хохотал, стоя на башне, командир с цыганским лицом. – Чисто мы их разделали.

Около его танка курсанты складывали немецкие пулеметы, гранатометы, автоматы.

Солодяжников отчитывал Звягина:

– Все могли нам испортить! Все! Нетерпение? А вы командир?! Если повторится – отстраню.

Младший лейтенант Крошка, добродушно ухмыляясь, глядел на растерянного Звягина.

– Раненые немцы есть. Что делать? – проговорил он.

– Как что?.. – пробормотал Солодяжников. – Гуманизм, оказывается, тоже конкретен...

– А, черт с ними, – беспечно махнул рукой Ногин.

Лютиков уже пристраивал за башней этого танка ранец.

– Так, – решил Солодяжников. – Все оружие забрать! И по машинам...

XVI

Русские танки давно скрылись за деревьями, а унтер-офицер Густав Зиг все еще не мог опомниться.

Невероятным казалось то, что он жив. Кругом догорали грузовики, лежали трупы, а он уцелел. И безмерная радость спазмой перехватила горло... Он ощупал плечо, убедился, что рана касательная, и встал.

Лежавший, точно мертвый, неподалеку в кювете солдат шевельнулся, поднял голову.

– Сюда! – крикнул Густав.

Тот огляделся, быстро вскочил на ноги. Этот невысокий, коротконогий солдат легко был ранен в щеку, кровь залила ему подбородок, и он кривил толстое, рыхлое лицо.

В дыму появились еще фигуры. Услыхав крик, они подходили к разбитой пушке. Густав насчитал шесть человек. Все они были ранены.

– Прятались, недоноски! – выкрикнул он. – Бросили оружие... Кошачье дерьмо! Хотели сдаться Иванам?

– Тут никто не сдавался, – хмуро проговорил коротконогий солдат. – Я думаю, господин унтер-офицер, что русские просто удрали, – нос его задвигался, а в глазах блеснули хитроватые огоньки. – Мы отбились.

– Ах вот как! – опешил Зиг. – Имя?

– Рядовой Клаус Лемке, господин унтер-офицер.

Я из Саксонии Нам пастор часто говорил: если в шкуру воткнется колючка, не брыкайся, иначе она уйдет еще глубже.

– Ищите других раненых, – приказал Густав. – Оружие найти! Быстро!

Солдаты разошлись искать живых еще товарищей и винтовки.

Зиг направился к легковой машине, в которой ехали офицеры. Машину перевернуло взрывом снаряда. Внутри изрешеченной осколками кабины застыли мертвецы. Зиг нашел чей-то пистолет, засунул в свою кобуру. Он прошел еще немного по дороге и наткнулся на лежащего кверху лицом Рихарда Крюгера, товарища детства. Штык ударил ему в горло, и вокруг дырки спеклась черная кровь.

– Тебе не повезло, Рихард, – пробормотал Зиг. – А Паула еще не знает, что стала вдовой.

Ему вспомнилась та ночь, когда Паула, лежа рядом с ним, обнимая его, деловитым голосом заявила, что будет женой Рихарда. "Только дуры выходят замуж по любви, – сказала еще она. – Любить – значит быть рабыней, а не госпожой. Я узнала это с тобой..."

Она сбросила одеяло, встала на колени и ладонями провела по животу, бедрам, как бы позволяя ему любоваться своим гибким, молодым телом, а затем дрожащими руками обхватила его голову, прижала к своей груди, пахнущей ландышами.

"Да, – подумал Зиг, – известие о смерти Рихарда ее не слишком огорчит..."

Вспомнилось ему и то, как Рихард уже во время войны, получая от нее письма, говорил: "Ты не представляешь, до чего Паула наивна. Я думаю, раньше она даже ни с кем не целовалась".

– Господин унтер-офицер, – сказал подбежавший Лемке, – на дороге бронетранспортер.

Бронетранспортер медленно ехал от леса, и кто-то с него разглядывал место побоища.

– Это наш, – ответил Густав.

– Есть приказ, господин унтер-офицер, – добавил заискивающим тоном Лемке, – тем, кто выиграл бой с русскими танками, предоставлять недельный отпуск.

"Он, пожалуй, неглуп", – думал Зиг.

– Лемке, вы уверены, что русские испугались?

– Уверен, господин унтер-офицер, – быстро доложил тот. – Русские отступили.

– Ладно, – усмехнулся Зиг и, понизив голос, добавил: – Растолкуй всем. Эти молокососы еще сболтнут лишнее.

– Я давно заметил, господин унтер-офицер, люди в отдельности бывают умнее, чем все общество.

– Как это понять, Лемке?

– Даже молокососы, господин унтер-офицер, не кусают титьку, в которой есть молоко, – выкатывая круглые глаза, отчего лицо его приняло бравое и глуповатое выражение, уточнил солдат.

Бронетранспортер подъехал и остановился.

– Что случилось? – крикнул, высовываясь над бортом, гауптман с седыми висками и крючковатым носом.

– Нас атаковали русские танки, – доложил Зиг.

– Проклятье! – выругался офицер. – Куда ушли, сколько их?

Густав объяснил все, и тот начал по рации говорить с каким-то штабом.

– Вам приказано ждать здесь! – снова крикнул он. Бронетранспортер, развернувшись, уехал.

Два солдата на шинели волокли останки раздавленного танком офицера. Громко икнув, Лемке отвернулся.

Лицо его стало бледно-серым, точно под кожей разлили свинец.

– Что за нежности? – спросил Зиг.

– Это наш лейтенант. У него трое детей, имение в Саксонии, – отозвался Лемке, приседая у колеи, выдавленной гусеницей танка.

Густав подумал о том, что и у Рихарда под Берлином есть имение, а теперь ему ничего не надо. Паула станет хозяйкой всего, что упорно долгие годы наживали Крюгеры спекуляцией и торговлей.

Втайне Густав завидовал богатству Рихарда и всегда при нем старался как-то доказать превосходство своего ума. И когда Паула стала женой Рихарда, у него даже не возникло угрызений совести за то, что скрыл от товарища их прежние отношения: для сильной личности это ненужный хлам, который бывает помехой на пути к цели. Глядя и сейчас на труп Рихарда, он лишь удивлялся мелочности своего прежнего глупого тщеславия в сравнении с тем великим, что предстояло осуществить на полях России, то есть победить и стать господином мира. Но все имеет смысл лишь при жизни.

Дым еще расползался, стелясь по яркой веселой зелени луга, как черный туман. И Густаву пришла мысль, что, вероятно, старый языческий, переживший века обычай накрывать головы черным в знак траура и горя когда-то родился при виде таких дымов.

"Отчего русский не стрелял? – подумал он. – Чувствуют близость поражения? А слабость всегда укрывается личиной добродетели". И, приняв такое объяснение, усмехнулся.

Опять на дороге показался бронетранспортер, сопровождавший две легковые машины. Почти на ходу, едва шофер притормозил, выпрыгнул командир дивизии – еще моложавый, с едва заметной сединой на висках, получивший генеральские погоны из рук фюрера в Париже.

– Мой бог, – пробормотал он, увидев страшный ряд мертвецов и только несколько живых солдат.

Из другого "мерседеса" выбрался коротенький, толстый майор с заспанными, укрытыми в жирных складках век глазами.

– Смотрите, Ганзен... Это мой лучший батальон.

Это рыцари, добывшие фюреру Париж, – сказал генерал таким тоном, будто и майор повинен в катастрофе.

Ганзен лишь слегка кивнул и равнодушным, ничего не выражавшим взглядом посмотрел на трупы, на обломки грузовиков, кое-где еще слабо дымившиеся, на следы гусениц в траве, и глаза его уперлись в унтерофицера.

Зиг доложил о нападении русских танков, о завязавшемся бое. Он не говорил, как протекал этот бой, но сам вид унтер-офицера в измазанной грязью куртке с двумя медалями, с забинтованным плечом, спокойным, твердым взглядом убеждал, что схватка была отчаянной и жаркой.

Генерал крепко пожал руку унтер-офицеру.

– Вы будете представлены к награде, – сказал он. – Благодарю за мужество!

Ганзен же молча наклонился, подобрав окурок русской папиросы, внимательно осмотрел его со всех сторон.

– Я полагаю генерал, встреча с этим батальоном для русских оказалась неожиданной, – майор взглянул на унтер-офицера, – русские танкисты имели другую задачу.

XVII

Самолет подлетал к Берлину. Внизу мелькнули бетонные линии Темпельхофа и ангары. Густав считал, что ему здорово повезло: командир дивизии сам распорядился выписать отпускной билет, да еще нашлось место в этом четырехмоторном санитарном транспортнике. Отделаться царапиной, когда разгромлен батальон, и через день ходить по Берлину – это ли не удача!

На подвешенных, раскачивающихся носилках лежали раненые. Возле Густава пристроился другой отпускник, тоже унтер-офицер, в маскировочной куртке, с худым лицом. У него были плутоватые глаза и запавший, как у старухи, рот. Большой, туго набитый ранец он держал на коленях.

Через иллюминатор Густав увидел на зеленом поле эскадрильи "юнкерсов" и "хейнкелей". Люди около них казались букашками.

"Люди изобретают машины, – подумал Густав, – чтобы стать могущественнее, и все больше попадают в зависимость от собственных творений. Надо высказать такую мысль отцу... это по его части".

Колеса мягко толкнулись о бетон аэродрома.

На носилках беспокойно завозился ефрейтор, у которого был перебинтован живот. Его матово-желтое лицо с обострившимся носом покрылось розовыми пятнами.

– Уже прилетели? – спросил он. – Уже?

– А ты что думал, – ответил фельдфебель, приподнимаясь на локте. Одна нога фельдфебеля по колено была отнята, и туловище оттого выглядело необыкновенно массивным. – В госпитале долечат, и все.

– Лучше бы меня убило, – простонал ефрейтор.

– Вот кретин, – буркнул фельдфебель, тараща маленькие глаза. – Ногу оторвало, да и то живу.

– Вместо ног протезы делают. А я? Мне же двадцать лет. Весной только женился...

Лишь теперь Густав разглядел, что у того ранение в пах и ноги он держал широко раздвинутыми.

– И тебе протез сделают, – ухмыльнулся фельдфебель. – Какой угодно. На батарейках... Включил и хоть пять жен имей...

Другие раненые засмеялись.

– Скоты! – истерически крикнул ефрейтор. – Грязные скоты .. Зачем я теперь жене? Я ведь люблю ее!

А она уйдет... Пусть меня отправят на фронт!

К самолету подъехали госпитальные автобусы Густав первым спустился по трапу. После тяжелого запаха йодоформа берлинский воздух казался чистым и холодным. Аэровокзал был далеко. Чтобы не пугать видом искалеченных тел ожидавших у аэровокзала пассажиров, санитарные "кондоры" приземлялись на запасных дорожках.

Густава догнал унтер-офицер в маскировочной куртке.

– Ну, приятель, вот мы и дома, – он засмеялся. – А тому ефрейтору не повезло. Если снова отправят на фронт, уж он задаст перца русским... Ты что налегке?

Было же много трофеев.

– Не до этого, – сказал Густав.

– Я кое-что прихватил, – он вскинул на плечо туго набитый ранец – У меня дочка, шестой год ей.

Мимо них прошли летчики, небрежно козыряя в ответ.

– Видал? Гордецы какие. А одеты? И кормят их не то что нас. Почему? он плюнул на палец и, как бы считая деньги, потер его другим. – Все из-за этого.

Чтобы летчика обучить, надо тысяч пятьдесят марок.

Да "мессершмитт", наверное, тысяч полтораста стоит, а "юнкере" полмиллиона. У нас цена другая: обмундирование марок пятьдесят, автомат двадцать пять. Вот и цена...

– Ты как министр финансов! – сказал Густав.

– Будь я министром, то пехоте давал бы все лучшее.

– Я еще соглашусь, – кивнул Густав, – но летчики вряд ли..

Тот взглянул на него и захохотал:

– Давай лапу. Рихард Хубе из полковой разведки.

А был контролером на железной дороге.

"Еще один Рихард, – улыбнулся Густав – Сегодня же навещу Паулу. Как она встретит?"

– Мой кит в старом городе, [Кит – деревня, в Берлине так называют свой квартал.] – объяснял Хубе – На Луизенштрассе. Если забредешь, то разопьем бутылочку.

У выхода с поля их остановили. Толстый шипе [Шипе – прозвище фельдфебеля нестроевой службы.], рассматривая отпускные удостоверения, недовольно проговорил:

– Что вы еще возитесь там, в России? Давно пора взять Москву.

– Как захватим, обещаю переслать шкуру медведя, господин фельдфебель, сказал Хубе. – Адреса только нет.

– Что-то очень ты добрый, – шипе подозрительно уставился на Хубе. – Где я видел тебя?

– Позвольте доложить, господин фельдфебель.

Работал контролером на электричке. И все безбилетники знали меня в лицо. Особенно те, которых штрафовал.

– Но, но! – багровея всем квадратным лицом, закричал шипе. – Как стоишь, телячий хвост!.. Почему заговорил о шкуре медведя?

– Я же чувствую настоящий германский дух. Лишь долг службы не позволяет вам быть на фронте, – вытягиваясь, отрапортовал Хубе.

– Ну ладно, – смягчился шипе. – Адрес простой:

комендатура Темпельхоф, Вернеру Гассе. Не забудь.

Он проводил их до автобуса и распорядился не ждать других пассажиров, а сразу везти фронтовиков.

– Храни нас бог и добрый фельдфебель, – смеялся Хубе. – Главное, сказать человеку то, что сам он хочет услыхать. И будет он считать тебя мудрейшим из мудрых. Я заметил сразу, как этот пивной бочонок глядит на мой ранец. Заставил бы вытряхнуть и к чемунибудь придрался. Конфискация в пользу рейха. Эта жаба не упустит случая погреть руки...

Улицы Берлина выглядели нарядными от блеска офицерских мундиров, радостных улыбок женщин в коротких, будто туники, платьях. За витринами магазинов над колбасами, окороками, рулонами тканей висели портреты Гитлера, как бы символизируя, что изобилие дал он. В Тиргартен-парке мальчишки и девчонки, вытянув правые руки, маршировали под барабанный бой с развернутыми знаменами. Старушки умиленно глазели на воинственную юность нации. Затем Густав увидел поврежденные бомбами дома и группы военнопленных, под охраной эсэсовцев разбиравших камни.

– Смотри, смотри, – бормотал Хубе. – Авиация работала. Где же наши хваленые истребители? Тебе это нравится?

Густав лишь покачал головой. Он полтора года не был тут и сейчас испытывал чувство неожиданного возвращения к детству. Вот улицы, где ходил, еще держась за руку матери, вот чугунная ограда кирхи, где, убегая от сторожа, разодрал штаны и где затем встречался с Паулой. Война как бы отодвинулась, а воспоминания юности приобрели новую значимость.

– Тут я сойду. Мой дом за углом, – сказал он и, попросив шофера остановиться, выскочил из автобуса.

– Жду в гости! – крикнул Хубе.

Прохожие с любопытством оглядывали торопливо шагавшего унтер-офицера, его боевые медали, черную повязку, на которой у груди висела левая рука. Он подошел к дому, взбежал по крутой, истертой подошвами лестнице и, уже надавив кнопку звонка, подумал: "Отца, конечно, нет. Следовало бы зайти к привратнице".

Он хотел спускаться, но тут услыхал знакомое шарканье ног, и дверь открылась.

– Унтер-офицер Зиг прибыл в краткосрочный отпуск, – весело доложил Густав.

– Мой мальчик!..

Вид у отца был растерянный, точно ждал он совсем другого человека и подготовился к встрече, а теперь не знал, как быть. Старый Зиг не отличался нежностью, но сейчас под коричневыми сморщенными веками блеснули слезы. Его низенькая, до плеча Густаву, фигурка в широком домашнем халате качнулась навстречу и отпрянула.

– Ты ранен? – испуганно проговорил он.

– Царапина, – успокоил Густав. – Такие пустяки раной не считаются Доброе утро!

– Ах, Густав, мой мальчик! – легонько, так, чтобы не коснуться повязки, отец обнял его. – Я хорошо знаю эти пустяки. Ты и маленьким не жаловался, если больно... Сыворотку ввели?

– Все как надо. Через три дня засохнет, – сказал Густав проходя в комнату – А ты как?

– Как все, – ответил старый Зиг, перебирая вздрагивавшими пальцами борта халата. – Нет, Густав, я покажу тебя профессору-хирургу.

– Лишнее, отец Чашку кофе я бы выпил.

– Да, да.. У меня есть аргентинский. Берег на всякий случай Ты возмужал, Густав. И не обращай внимания на мои слезы. Одиночество делает людей неврастениками.

"Ничего не изменилось. И привычкам своим отец не изменяет, – думал Густав, увидев на письменном столе, заваленном книгами, медицинскими справочниками, рукописями, вынутую из футляра скрипку. – Как обычно, вместо утренней зарядки он играет хоралы Баха. Наверное, по-прежнему говорит всем, что душевный ритм определяет физическое состояние".

Ему вспомнилось, как еще ребенком он просыпался от спокойно-торжественных звуков, как ворчала мать из-за этого. И вдруг он понял: отец уже не суровый, бесчувственный монумент, каким представлялся в детстве; это сломленный годами человек, осколок поколения, снесенного на кладбище. От такой мысли у него щемяше запершило в горле.

– Ты прекрасно выглядишь, отец, – сказал он.

В квартире все было, как прежде: и маленький продавленный диван, и пузатый старинный шкаф, и лепные тарелки на стенах. Но и еще что-то новое, незнакомое, чего не должно быть здесь, ощутил Густав.

– Исследованиями занимаешься? – проговорил он, взяв со стола книгу. Ого!.. "Жизнь великих людей".

Читаешь это на досуге?

– Нет Густав, – отец помолчал, и в глазах его мелькнуло какое-то смятение. – Меня интересуют эпидемии безумств .. Ты устал, мой мальчик. Не стоит об этом говорить.

– Любопытно, – засмеялся Густав. – Я просто не слыхал о таких эмидемиях. Веселая картинка, если массы людей сходят с ума.

– Да... Но сами они этого не понимают, – отозвался старый Зиг, насыпая в кофейную мельницу зерна – Они уверены, что лишь им доступна истина. В этом различие. Хотя и в клинике за многолетнюю практику я не встречал больного психозом, осознающего болезнь. Ах, Густав, как я рад тебя видеть! Все-таки скажи: очень болит плечо?

– – И не чувствую. Давай-ка сюда мельницу. Молоть зерна всегда было моей обязанностью.

Пока варился кофе, отец спрашивал его о боях, о том, как заслужил медали. Он показал и свою медаль, отыскав ее в ящике. На серебряном литье была дата:

"1916 год".

– А никогда не рассказывал мне, что воевал, – удивился Густав Попробуй знать своих родителей .

– Как видишь, я и в этом кое-что смыслю Тогда мы хотели кончить с войнами. Дети учатся видеть мир У тех, кто породил их, затем относятся к делам родителей с усмешкой. Хотят по-своему переделать все.

Расставляя маленькие фарфоровые чашки, отец внимательно поглядел на него.

– Мы не виделись полтора года, – сказал он так, будто вдруг усомнился, что некогда сморщенный розоватый комочек превратился в этого унтер-офицера с горделиво-красивым лицом. – Сахару тебе, конечно, две ложки?

– Можно три.

– Я очень боялся за тебя, – снова начал отец.

– Война, – проговорил сын, отхлебывая ароматный крепкий напиток. – Но мы скоро разделаемся, будь уверен. Ошибка не повторится: великая Германия – уже факт.

– Национал-социалистский идеал, – уточнил отец.

– Всякий идеал не просто деятельность сознания, – заметил Густав. – Он вытекает из реальных фактов, которые накапливаются и требуют изменений существующего порядка.

Старый Зиг тяжело поднялся.

– Но кем определяется реальность? Богов делают ведь служители. Я повидал концлагерь...

– Ты?

– Да, мой мальчик. Как эксперт. Даже трудно все это объяснить.

– Понятно, – усмехнулся Густав. – Там ананасами не кормят. Это враги нации, отец. Еще в законах Ману на заре цивилизации самое жестокое наказание было за критику властелина. Язык протыкали раскаленным гвоздем и бросали в яму со змеями.

– А теперь это называется "разумной утилизацией материала". Да, да! И заключенные все могут делать сами, пока их тоже не переработают. Один коллега пытался рассчитать цикличность...

– Да он просто шутил, – усмехнулся Густав.

– На основе психологической формулы: если другим хуже, значит, мне еще хорошо, – как бы не слыша его, говорил отец. – Но, Густав, это же моя формула.

Я открыл ее как переходный синдром от здорового к больному мышлению...

– Ты сгущаешь краски, – проговорил Густав.

– Ведь наше сознание – только реакция мозга на полученную информацию. И мы не осознаем самой реакции, поэтому трудно угадать, к чему она приведет.

За тысячелетия были созданы основы культуры. Но если разрушить это... Знания, даже глубокие специальные знания – еще не культура!

– Чем же тогда определяется культура? – спросил Густав.

– Мерой добра, которое творит человек.

– Но то, что для одних добро, для других может быть злом.

Старый Зиг вскинул голову, будто увидев непреодолимую преграду.

– Я лишь врач. Моя область – психогенные реакции. Фанатизм – это не убежденность, а болезнь, еще мало изученная. Ее порождает стремление уйти от нерешенных проблем. Люди забывают, что не только мозг управляет поведением, но и поведение дает отпечатки на сознание, которые необратимы.

Густав удивленно смотрел на отца – эти мысли противоречили реальности войны. Дряблые щеки отца тряслись, локти раздвинулись, точно подрезанные крылья у птицы, не способной взлететь.

– Да... Извини, мой мальчик. Как нелепо тебя встретил после разлуки... Мне трудно сдерживаться.

– Нервы? – спросил Густав.

– Все вместе... И нервы, – кивнул отец. – Уже пора идти в госпиталь. Я быстро вернусь.

– А я посмотрю Берлин, – сказал Густав.

XVIII

– Густав?.. Мой бог!

– Добрый вечер, Паула.

– Ты один? – голос у нее был тихий, но вместе с тем напряженно-растерянный.

– Да. – Густав разглядывал ее тонкое, нервно-подвижное смуглое лицо, как бы окутанное дымкой светлых волос. Никогда и не думал он, что Паула может стать такой элегантной. Голубовато-серый костюм с фиолетовыми жилками плотно облегал худощавую, высокую фигуру Паулы, точно продолжая линии длинной шеи и подчеркивая высокий бюст.

Веранда дома Крюгеров была обращена к озеру.

И за плечами Паулы темнела гладь воды, окруженная соснами.

– Как неожиданно... А я хотела уйти. На Глинике [Озеро под Берлином.] будет интересно, – проговорила она. – Что с твоей рукой?

– Это пустяк.

– Конечно, Рихард передал записку. Он шлет письма через день и советует, как вести хозяйство.

– Рихард убит.

Брови Паулы дрогнули, а улыбка, точно она ее медленно проглатывала, сходила с губ. В призрачном вечернем свете шея и лицо ее, казалось, начали леденеть, источать холодок. И зеленоватые глаза тоже стали прозрачно-холодными.

– Так не шутят, Густав.

Густав молчал... Паула опустилась в шезлонг, медленно достала сигарету из расшитой бисером сумочки Теперь он видел ее длинные ноги, где чуть выше левой коленки была хорошо знакомая родинка. Густав отчетливо вспомнил, как познакомился с ней...

Он уплыл далеко от берега на этом озере и заметит голову. Девушка захлебывалась. Когда он подплыл, она схватилась за его шею. Густав растер ей сведенную судорогой ногу.

"Ого! – проговорил он тогда. – И с такими ножками вы решили утонуть?"

Мокрой ладонью незнакомка вдруг больно хлестнула его по щеке. Густав разозлился, поплыл от нее к берегу Она плыла рядом. Так же рядом легла на пустынном пляже. Густав долго молчал, и она сама заговорила:

"Меня зовут Паула... А вы не из породы каменных людей?"

"Знаете ли, – ответил Густав, – у меня свойство хамелеона. Если рядом что-то холодное, то и я делаюсь камнем". И опять заработал пощечину. "Черт возьми! – крикнул он. – Это вам не пройдет". Обхватив девушку, он старался поцеловать ее. Она вырывалась, колотила его по спине и сама нашла его губы...

Теперь Паула отчужденно, холодно смотрела на него.

– Как это было с Рихардом, тебя интересует? – спросил Густав.

– Он что-нибудь узнал? Узнал, что я и ты...

– Нет, – сказал Густав и одновременно подумал:

"Вон что ее беспокоит – мещанская добродетель".

– Бедный Рихард!

– Что же делать? – проговорил Густав. – Будущего не угадаешь... Ты выбрала Рихарда...

– Выбрала?! Но разве ты удерживал меня? – Она щелкнула зажигалкой-пистолетиком, и глаза ее стали розовато-злыми, а в уголках под веками блеснули слезы.

– Рихард любил тебя, – сказал Густав. – А он был моим другом...

"Я вру, и она знает, что вру, – неожиданно подумал он. – Свою расчетливость люди непременно хотят прикрыть великодушием или какими-то неизбежными обстоятельствами ".

Злясь уже на себя, он с неприкрытой жестокостью начал говорить о том, как танк раздавил ступни ног Рихарда, а потом русский солдат еще воткнул ему штык в горло. Густаву хотелось, чтобы она завыла от ужаса, чтобы поняла, как ему чудом довелось уцелеть.

– Не надо, Густав... Хватит, – шептала она, заслоняя глаза ладонью. – О чем Рихард говорил перед этим?

– О коровах... Говорил, надо часть коров осенью продать, и это зимой даст выгоду на кормах, – усмехнулся Густав. – И еще говорил, что хорошо тебя знает.

Ему даже не приходило в голову беспокоиться о верности жены...

– Если тебе хочется показать, каким умеешь быть грубым, то я это знаю, – сказала Паула тихо и так, что Густав осекся. – Рихард был со мной счастлив. Если человеку дают счастье, неважно ведь, что за этим: искренность или обман. Это значит много только для женщины, когда она любит. Нам всегда приходится думать и о будущем...

– Хм, – пробормотал Густав.

Лицо этой новой для него Паулы как бы заранее воспрещало дерзить. Да и знал ли вообще он Паулу?

Знал когда-то лишь тело и находился в присущем для многих заблуждении, что постиг все. Их роли явно переменились: тогда он смеялся над ее грубыми манерами, а сейчас она с холодной вежливостью отчитала его.

Он испытал вдруг горечь невозвратимого. А опыт всегда толкает человека к размышлению.

– На фронте смерть – обычное дело, – сказал Густав. – Вместо Рихарда мог быть я. Правда, каждый уверен, что именно его не зацепит – без этой уверенности трудно воевать. И мы там грубеем. Не так-то легко говорить мне о Рихарде. Но это случилось. Прошедшего нельзя изменить. Оно лишь накладывает отпечаток на нас, делает нас умнее или глупее, а жизнь продолжается.

Паула ответила кивком, деловито морща лоб и раздувая тонкие ноздри. Затем она встала.

– Я не из слабонервных, Густав... Но все как-то сразу. И я уже вдова...

– Какие сигареты у тебя? – спросил он.

– Что?

– Сигареты?

– А-а... Это "Райх"... Пожалуйста, кури.

– Нет, спасибо. Я ведь не курю.

Запах дыма напомнил Густаву то, что казалось непонятно-чужим дома, пока разговаривал с отцом. Там был этот запах. Кто-то курил перед самым его приходом, и отец долго не открывал дверь, наверное, выпроводил гостя черным ходом. Женщина?.. И очевидно, молодая, если курит. Старик здорово растерялся, а потом эта философская беседа...

Повернув голову, Паула смотрела на озеро. У берега началось факельное шествие. В темной воде отражались сотни зыбких огней. Легковые машины и автобусы съезжались к пляжу.