Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Здравствуйте, дедушка, – сказал Андрей. – Переночевать можно?

– А ты откель идешь? – подозрительно спросил Дед.

– От Воронежа.

– Это что... на побывку аль как?

– Из госпиталя возвращаюсь.

– Фронтовик, стал быть, – уточнил дед. – Ну и ты здравствуй. Ранило не тяжко?

– Три недели отлежал.

– А-а, – протянул дед. – Курить, може, хочешь?

– Спасибо.

– Табачок у меня свой. Духовитый, – говорил дед, вытаскивая кисет. – Я его на мяте сушу. Ты сидай рядком, погутарим.

– Да мне где-нибудь заночевать, – сказал Андрей.

– Это легкое дело. Направлю, – корявыми, черными от земли и табака пальцами он ловко сворачивал цигарку, и его темные, впалые глаза на дряблом лице блестели острым любопытством. – Переночевать не забота, Токо ныне, бывает, документ спрашивают. Гляжу, сапоги-то нерусского шитья.

– Немецкие.

– Значит, трофей?

– Трофей.

– Вот я и гляжу. Слышь, а как там?

– Где?

– На фронте, вестимо. Ты обскажи мне: кто говорит, будто немца запустили глыбко, чтоб и не выпустить, а кто и наоборот. А?

– Это маршалы знают, – улыбнулся Андрей.

– Да оно это... Говорят, у него танков много. – Дед кивнул головой в ту сторону, где у поворота улицы стояло несколько женщин: – Вишь, бабы клубятся. Похоронку опять доставили. А жинка его на сносях. От какой расклад: одни сюды, другие отседа... Супротив танки ходил?

– Видел и танки, – ответил Андрей.

– Эге... Я в девятнадцатом году англицкую танку ручной бомбой шибанул, – дед как-то сразу оживился, тронул пальцем исковерканную ноздрю. – Метина осталась. Супротив танки первое дело зараз не робеть Он помолчал и, как бы решив, что с этим юным несловоохотливым лейтенантом говорить скучно, добавил:

– Ты к Фроське ночевать уж иди. Вторая хата ее.

Да скажи, я послал. Фроська – баба ответная.

Андрей пошел к этому дому с цветастыми занавесками на окнах. У крыльца трясла решето молодая высокая женщина. Юбка из грубого шинельного сукна обтягивала колени ее длинных босых ног. Она, видимо, только что пришла домой, разулась, и запачканные глиной сапоги лежали на крыльце. Оглянувшись, когда скрипнула калитка, она прижала к груди решето и молча, обеспокоенным взглядом уставилась на Андрея.

Туго повязанный белый платок скрывал ее лоб, а на круглых щеках, словно приклеенная конопля, виднелось несколько мелких родинок. Она была в том возрасте, который делает любую женщину привлекательной, и зрелое тело хранит еще упругую свежесть юности.

– Извините, – неуверенно сказал Андрей. – Вы Фрося? Говорят, у вас можно заночевать.

– Заночевать? – широкие черные брови ее дрогнули, соединились в одну линию. – А кто говорит?

– Вон там дед сидит.

– Это Антип Драный, что ли? Ох, леший!

– Мне только до утра, – сказал Андрей. – Если не помешаю.

– Чего ж теперь, – засмеялась она. – Входите. Кому это мешать? Я безмужняя.

Теперь в ее смехе была певучая мягкость, и взгляд, сразу же утратив обеспокоенность, стал игривым, испытующим.

– Так входите, – говорила она, как бы смеясь и над нерешительностью лейтенанта. – Дом-то у меня большой. Повечеряем разом... Я ж сперва думала весть какая от бати с фронта, и сердце захолонуло.

С непринужденностью, будто они давно знакомые, Фроська повела его в хату.

– Вы уж не обессудьте, – сказала она, торопливо прибирая висевшие на стульях женскую ночную рубашку и лифчик. – Домой-то лишь спать хожу. Теперь и повечеряем. За день оголодали, верно?

– Да нет, – улыбнулся Андрей. – Мне сухой паек выдали.

– На сухомятке разве сыт будешь? Антип-то Драный, поди, целый час мытарил разговорами, как бомбой отбил танк. Он всем хвастает, да каждый раз иначе – Неправда, значит?

– Да было... Мне и батя сказывал. Только Антипу никто не верит уже. Шалопутным его завсегда считали.

Андрей сбросил вещевой мешок, повесил на гвоздь у двери шинель и уселся на широкую лавку, думая о том, почему все же не ответила за эти недели мать, хотя послал ей из госпиталя несколько писем, и почему не сообщила ничего о себе Ольга. Когда вырвались из окружения, его направили в армейский госпиталь, а Ольгу, так и не приходившую в сознание, увезли дальше, он только сумел положить ей в карман записку с адресом матери. В госпитале Андрея навестил однажды Лютиков. Он рассказывал, что из окруженцев формируются новые дивизии, что встретил капитана Самсонова, который прорвался с батальоном и теперь назначен командиром полка.

Фроська скрылась за печью и, шурша какими-то тряпками, говорила оттуда:

– В станице лишь бабы да калеки остались. Бригадиром вот меня сделали. Пахать надо и озимь сеять без тракторов. И теперь еще коров эвакуированных пригнали. Откормить же их надо. А корма неубранные.

Тоже сами косим.

Она вышла уже в другой юбке, цветастой кофте и туфлях на высоких каблуках.

– Ну вот, хоть буду на себя похожа. Целый день в сапогах да рукавицах. Забыла, что и женщина.

Андрей смотрел на ее огрубелые, в мозолях и ссадинах, а выше запястий нежно-белые руки, которыми она ловко застелила скатерть и расставляла миски с огурцами, холодной телятиной.

– А муж на фронте? – спросил он.

– Муж объелся груш, – засмеялась Фроська. – Прогнала его, да и все...

– Не любили?

– Будто есть она, эта любовь? – глянув на него как-то особенно пристально, вздохнула Фроська. – Говорят про нее только. И всякий раз иначе, как дед АНТИП о своем танке... Выпьете настоечки с устатка?

– Выпью, – решительно сказал Андрей. – Отчего же думаете, что нет?

– Любви-то? Знаю по мужу. Ведь ухаживал и чего только не обещал! Каждую ночь все мои родинки обещал целовать. А у меня их тыщи. Будто счастливой родилась. Да счастье в пригоршню не заберешь. Оно и меж пальцев стечет. Интереса же вам тут никакого.

Лучше подвигайтесь к столу.

– Нет, интересно, – сказал Андрей.

– Будто уж? – игриво повела бровью Фроська. – Чего тут... Ну, поженились мы. Он шофером был, в город часто ездил. И посля вызнала, что у него там ребеночек нашелся. Вот и прогнала, чтоб дите без отца не мыкалось. У меня-то не было.

Андрея удивило, как просто и без обиды говорила она.

– Вам налить анисовой или перцовой?

– Безразлично, – улыбнулся он.

В сенях что-то громыхнуло, и, открыв дверь, появился Антип.

– Вы чего? – спросила Фроська.

– Дак оно это... по случаю, – топчась у порога, заговорил он. – Узнать, как оно.

– Ладно, ладно, – улыбнулась Фроська. – Вы едалека не заезжайте. Садитесь-ка. По этому случаю.

Дед торопливо стянул фуражку и боком уселся к столу.

– Мы вот про любовь гутарим.

– А-а... это дело, – вздохнул дед. – Перцовая-то из самогона, что у Макарихи брала?

– Угадали, – смеялась Фроська, наливая ему перцовки. – Вы, дедушка Антип, за версту, поди, чуете?

– Ешь тя клоп, – оживился старик. – Перепробовал всякую. А Макариха в этом деле стратег. Вот когда шибанул англицкий танк...

– Выпьем сперва. Гость-то устал с дороги, – перебила Фроська, глядя на Андрея.

– Меня Андреем Николаевичем зовут, – сказал он.

– А я все попытать хотела, да стеснение брало. Ну и со знакомством.

Дед Антип взял рюмку, и лицо его сразу обрело торжественность.

– Чтоб с войны повертались. Дюже оно... это... Ну, чтоб!

– Уж повертайтесь! – вздохнула Фроська, глядя на Андрея с какой-то затаенной тревогой, изогнув брови.

Андрей выпил, едва не задохнувшись от крепости перцовки. А молодая хозяйка опять с тревогой поглядела на него.

– Ну и присуха ты, Фроська, – засмеялся Антип, ладонью вытирая губы. Война ж, она это... Когда я англицкую танку шибанул, до этого осьмнадцать станичников из нее побили.

– А ране сказывали – двоих.

– Клади в ухо, что ныне говорю, – притопнул валенком дед. – Ползет, значит, вроде огромадной лягушки. И косит пулеметами. А чем взять ее?

Он взял налитую опять Фроськой рюмку и опрокинул в мохнатый рот.

– Как тут не заробеешь? А все молодняк ишо не обгулянный. И отец, Фроська, твой пребывал в его годах, – кивнул на Андрея дед. – Храбер, а тоже оробел.

– Так уж? – возразила Фроська.

– Откель тебе знать? Тебя и в мечтах ишо не производили. А я всех старше был. Жмутся, что сосунки ко мне. Вот и говорю: "Помирать, значит, мне легше, спробую-ка ее бомбой".

В окно тихонько застучали.

– Фрось, а на улицу выйдешь? – спросил девичий голос.

– Обойдетесь! – крикнула Фроська.

– Фрось, ты нам хоть деда Антипа вышли. Хоть про танк расскажет.

– Брысь, озорницы! – махнул рукой Антип. – Вот схожу из плетня лозину достану!

– А Никитична по хатам бегает, у солдаток вас ищет, – засмеялись там.

Дед беспокойно заерзал и оглянулся на дверь.

– Оно это... темнеет вроде. И жена ведь не танк, под нее бомбу не кинешь. Она враз скалку берет. Вот, будь ты неладная!

– Для храбрости еще одну, – наливая ему перцовки, усмехнулась Фроська.

– – Это какой храбрости? – запетушился дед. – У меня ее, храбрости-то, на цельный полк. Я ж не для храбрости выпиваю, а лечусь. Разную хворобу сгоняю.

– А чего ж Никитична скалку приспособила?

– Бабе энтого понятия не дано, – обрезал дед.

– Уж ли? – сощурила глаза Фроська. – Я помню, как вы куролесили по станице, когда чуть помоложе были. А Никитична слезами заливалась. Теперь она я берет свое.

– Нет у бабы главного понятия, – сказал дед. – Ить какая вредность? Ей токо б над мужиком верх забрать.

Оно и говорится: жена не бьет, а под свой нрав упрямством берет. А у мужика своя гордость. По той причине и куролесит. Оно это... клади в ухо, что говорю. Надо как жить? Дома-то уж власть бабья. А на людях не моги ее показывать. На людях власть мужику дай, почет ему оказывай. Тогда и лад будет. Оно и конь, если долго занузданный ходит, потом рвется на волю. А у тебя, Фроська, характер больно самостоятельный... Засиделся-то с вами.

Он торопливо выпил перцовку и, натянув фуражку, приподнял к околышку согнутую ладонь:

– Здравия желаю!

Фроська встала и закрыла на крючок дверь.

– Свет запаливать я не буду. На что он?

– Как хотите, – сказал Андрей.

На улице приглушенные девичьи голоса выводили "страдания":

Ухажеры на войне,

Что теперя делать мне?

Хоть не пой частушки,

Иди заместо пушки...

– Антип-то в молодости, сказывают, красив был, – проговорила Фроська. Много девок и вдов томились.

И теперь старушки, глядя на него, вздыхают. А Никитична тоже первая красавица на Задонье была. Еще когда девкой ходила, из-за нее шашками рубились.

– Смешной дед, – отозвался Андрей.

Фроська села на лавку возле Андрея. Щеки ее запунцовели, отрывисто дыша, она часто облизывала кончиком языка пересыхающие губы.

А в темноте улицы слышались девичьи голоса:

Растоплю я пылко печь,

Чтоб миленочка завлечь.

Девяносто лет ему,

Похрапеть буде кому...

– Тоскуют девки, – глядя на Андрея, будто слабеющим от какой-то жаркой истомы голосом сказала Фроська и потом, глубоко вздохнув, наклонилась, потирая крепкой маленькой ладонью свое подрагивающее колено. – Ой, захмелела я... Ночью тоска бывает смертная.

Днем-то на людях развеется, а ночью от себя никуда не уйдешь. И мало ведь надо бабе.

Она слегка придвинулась к нему с тихим, похожим на стон вздохом.

– Вы что суровый такой?

Андрей смотрел в ее потемневшие глаза, на чуть приоткрытые губы и видел другие глаза, расширенные, глубокие, как омут, и немного удивленные. И, сам не зная для чего, стал тихим голосом рассказывать про Ольгу. У него вдруг нашлись те простые, емкие для чувств слова, которые не мог высказать раньше.

Фроська слушала, наклонив голову и прижав ладони к щекам. А когда подняла голову, лицо ее было мокрым от слез.

– Да нешто есть такая любовь! Господи... Дура я, дура! Она ж не умерла?!

– Для меня всегда будет живой, – сказал Андрей. – И всегда буду искать.

– Ищите... Долго ищите, – беззвучные рыдания трясли губы Фроськи. – Я б за такую любовь всю жизнь до капельки отдала. О-ой! На что тогда и жизнь?

Она закусила губу и вскочила. Касаясь вытянутыми руками, точно слепая, стола, стенок, печки, Фроська ушла.

...В эту ночь Андрей долго не мог уснуть. От выпитой настойки приятно кружилась голова. Он думал об Ольге, и о Фроське, и о том, как завтра его встретят в полку.

За печкой, тоже без сна, ворочалась Фроська, шуршали тараканы, весело трещал сверчок.

Андрея разбудили петухи Фроська тихонько прошлепала босыми ногами в сени.

– Здравья желаю, Ефросинья Пантелеевна, – донесся в раскрытую дверь бодрый голос деда Антипа – Чего это вы рано ходите? – спросила Фроська Завсегда у меня в это время ломота... кха .. от поры, как танк англицкий шибанул. Перцовая-то, чай, У тебя в графинчике осталась?

– А Никитична где?

– Да с коровой. . Чего ты-то сумная? Иль не поладили?

– Вот, забирайте уж целую бутыль, – ответила Фроська.

– Кхэ, – удивился Антип. – И добрая ныне, как не бывало.

Андрей оделся, торопливо натянул сапоги. Когда он вышел, дед Антип уже исчез. Фроська чистила картошку.

– Доброе утро, – поздоровался он.

– Спали бы еще, – улыбнулась ему Фроська. – Я завтрак приготовлю.

Веки у нее напухли, а глаза были строгие, осветленные.

– Пора идти, Фрося, – сказал Андрей, накидывая шинель.

– Да как же? Не завтракая...

– Пора.

Вздохнув, она помолчала.

– Ну, доброго пути... И спасибо вам!

– За что? – удивился он.

– За любовь вашу... Плакала всю ночь. И теперь светло, чисто во мне. Глупые мы бабы. Знать, любовьто и делает жизнь красивой.

Андрей попрощался с ней, вышел на улицу. От соседней хаты сгорбленная, маленькая старушка вела корову. В руке у нее была клюка, рот провалился, и горбатый нос клювом торчал на кривом сморщенном лице.

"Это, видно, и есть Никитична, – улыбнулся про себя Андрей. – Первая красавица в Задонье, из-за которой на шашках рубились".

Он прошагал километра два от села по дороге, когда увидел грузовик. Новенькая трехтонка мчалась с бешеной скоростью, и шофер затормозил так, что ее кинуло в сторону. Над бортом кузова мелькнула рыжая голова Лютикова, из кабины выпрыгнул Самсонов.

– Мы за ним, а он тут. Ну, жив, философ?! Дай-ка обниму тебя. Говорил ведь, что еще повоюем.

Из кузова Андрею радостно улыбался Лютиков.

– Мне командиры нужны, – говорил Самсонов. – Хочешь – на полковую разведку, а хочешь – иди в штаб.

– В штаб не хочу, – сказал Андрей.

– Так и знал, – рассмеялся Самсонов. – Ну, лезь в кузов, еще наговоримся. Мы торопимся, дивизию сегодня перебрасывают. И знаешь куда? Он стиснул руками плечи Андрея и тихо на ухо добавил: – Видимо, под Москву.

XIII

В салоне транспортного "юнкерса" осталось два чоловека. Троих выбросили минут пятнадцать назад.

Мюллер зачем-то ушел в кабину летчиков. И теперь кроме Волкова здесь еще сидела женщина с длинным, но приятным лицом. Ее комбинезон, стянутый лямками парашюта, морщился. Плотно сжатый рот, когда встречались их глаза, кривился быстрой, испуганной улыбкой, точно просила она сочувствия в безысходности ее положения.

"Что заставило ее-то? – думал Волков. – Кто она?

И для чего у нее сумка медсестры?"

– Я боюсь, боюсь, – вдруг прошептала она, тиская руками щеки, сдвигая бледную кожу на лбу складками.

– Куда? – спросил он, воспользовавшись случаем заговорить. Но та, или не поняв его, или выполняя приказ не разговаривать, лишь отрицательно качнула головой, еще сильнее тиская щеки. Из кабины летчиков, прикрытой со стороны салона бархатной гардиной, вышел Мюллер. В руке у него была фляга.

– Время, Ани, – резко сказал он, – Глоток коньяку?

– Нет, – бледнея еще сильнее, произнесла она. – Я боюсь!

– О... Это пустяки. – Мюллер бросил флягу на сиденье. – Марш, марш!

Ноги у нее подгибались, когда шла мимо Волкова У люка Мюллер осмотрел крепления ремней ее парашюта.

– Gut! – кивнул он. – Ничего страшного, Ани.

Это имя ей, очевидно, дали на время полета, как и Волкову имя Петр, хотя по документам он теперь значился Виктором Никифоровым, больным эпилепсией, освобожденным от службы в армии.

Свет погас, и Мюллер открыл люк.

– Вниз, Ани. Быстро!

– Нет! – вскрикнула та испуганным, осекающимся голосом. – Не хочу.

Мюллер крепко держал ее за руки.

– Хорошо, хорошо, Ани – успокаивающе проговорил Мюллер и тут же столкнул ее в люк. Закрыв люк, Мюллер потянул сигнальный шнурок. Опять дали свет.

Странным человеком был зтот двадцатитрехлетний немецкий лейтенант Зигфрид Мюллер. Целую неделю Волков жил на даче под круглосуточной охраной автоматчиков с овчарками, в соседних домиках тоже обитали какие-то люди, но заходил к нему только Мюллер.

Давая инструкции и ежедневно беседуя, он внимательно изучал русского лейтенанта и, как неизбежно случается, если упорно хотят заглянуть в чей-то духовный склад и мысли, сам, того не подозревая, открывался перед Волковым. Уловив такую парадоксальность, Волков с любопытством начал анализировать разговоры.

Это напоминало шарады, где нужно искать неизвестный смысловой подтекст фраз... Людей Мюллер, видимо, оценивал по их служебному долгу. Ему трудно было скрывать брезгливость и к Волкову, и к тем другим, с кем приходилось работать в силу обязанностей. Люди, ценившие жизнь выше чести, способные на предательство, чем бы ни мотивировалось оно, виделись ему грязными скотами, недостойными звания человека. Волков удивился, как явному абсурду, найдя у себя что-то общее с ним в понятиях долга и чести. А Мюллер, несмотря на быстрый практичный ум, явно гордился своим превосходством, которое исходило от его понятия чести. Он как-то даже бросил фразу, что за триста лет ни один мужчина в замке фон Мюллеров не нарушил честного слова. Теперь Мюллер уселся в кресло и проговорил:

– Лучше не иметь дела с женщинами.

– Садовский высказывал обратное мнение, – усмехнулся Волков.

– Садовский? – Мюллер поморщился, будто коснулся чего-то липкого. – Это мелкая дрянь... Итак, Никифоров...

– Да, – ответил Волков.

– Я получил радиограмму. Есть некоторые изменения. Мост будет взорван сегодня.

– То есть как? – удивился Волков.

– Идите к будке обходчика. Там ваша явка. Успеть надо к семи часам.

Мюллер нагнулся, будто заметив соринку, приставшую к сапогу, отколупнул ее и тут же взглянул снизу на лицо Волкова.

– Новую задачу даст Шор. Что вас беспокоит?

Волков не мог скрыть того смятения, которое охватило его: разрушился план всех намеченных действий.

Группа неизвестного ему Шора, с которой должен встретиться он, имела задачу подорвать мост через Оку за Коломной. Если взорвут этот мост, то нарушится снабжение фронта по главной железной дороге из Сибири. Волков уже поставил себе цель не допустить этого, хотя и не знал, как все будет.

– Начнутся облавы, – проговорил он, – если взорвут мост.

– До семи есть три часа, – успокоил Мюллер. – Все делайте точно... Глоток коньяку?

Свет вдруг погас.

– Быстро, быстро! – подскочил Мюллер.

Волков бросился из люка, широко раскинув руки.

Ему всегда нравилось чувствовать бешеную стремительность парения. Черное небо и такая же черная, без единого огонька, земля создавали впечатление беспредельности. Непередаваемое, ни с чем не сравнимое ощущение, какое бывает, наверное, у птицы, захватывало на миг, и в такой миг он представлял себя летящим над миром. Но человеческие ощущения всегда бывают еще скованы той или иной мыслью, которая пробуждает другие заботы. И он думал о трех часах времени, оставшихся в его распоряжении.

Парашют мягко встряхнул его, переворачивая слева направо, что-то больно дернуло руку, а скорость не замедлилась, или он не почувствовал этого за ожегшей мозг догадкой: "Стропа захлестнулась!.." Тьма ночи вдруг стала чугунно-жесткой, на него будто устремились мохнатые глыбы сосен. Пронзительно затрещали ветки. Сильный удар оглушил Волкова... Ему казалось, что он сразу открыл глаза, однако было уже светло.

Пальцами он нащупал мокрую колючую хвою. Обломанные ветки навалились сверху, а шея его упиралась в ствол дерева. Он глубоко вдохнул прохладно-чистый воздух, который бывает лишь в осеннем русском лесу.

Одновременно с тупой болью в затылке явилась тревожная мысль: "Почему светло? Уже октябрь. Рассветает к семи часам. А мост?"

Движимый сознанием неотвратимой беды, он поднялся. Тело ныло, саднили зубы, а язык, точно вспухший, переполнял рот.

"Нет, человек не птица, – горько усмехнулся про себя Волков, расцепляя застежки лямок. – От удара я потерял сознание. И ничего не успею..."

Вполголоса чертыхаясь и охая, Волков стянул изорванный комбинезон, достал из мешка пистолет, рассовал по карманам обоймы, а пачку денег всунул за голенище. В теплом пальто, ношеных яловых сапогах и летней кепке, он уже не отличился бы от многих беженцев, которые ходили по деревням, чтобы выменять продукты, ютились на грязных вокзалах, ожидая поездов. Купол парашюта был разорван торчащими сучьями. Чтобы снять его, надо лезть на дерево.

– А-а, все равно, – пробормотал Волков. – Скорее увидят.

Что-то зашуршало в пестром ковре опавших зеленых иголок и рыжих еловых шишек. Белка проскочила на ствол дерева и уставилась бусинками глаз, выжидая, не кинут ли ей орех.

– Привет, – сказал Волков. Но белка прыгнула выше, и ему показалось, что на ее острой мордочке возникла такая же задорная, ироническая улыбка, какой улыбалась Марго. – Дура, – сказал он. – Дура ты, белка.

Немного постояв, слушая легкий, точно от речных волн, гул – не то рождаемый соснами, не то в собственном его теле и голове, – он медленно двинулся к северу, где была железная дорога. Приокские леса – остатки дремучих когда-то чащоб, укрывавшие русичей от набегов степняков-завоевателей, еще хранили свою первозданную красоту. По одной из тропок Волков добрел к насыпи. Рельсы мокро блестели на черных шпалах.

Немного в стороне виднелась будка обходчика с раскрытой дверью. Он пошел к будке, но его сразу окликнули:

– Курить есть, земляк?

Человек в солдатской шинели, без фуражки стоял под елочкой. У ног лежали две вязанки хвороста.

– Три дня не курил, – ответил Волков условленной фразой. – А в Коломне продают табак?

– Иди за мной.

Шинель у него была надета поверх гражданского костюма. Обтрепанные манжеты серых брюк волочились по земле. Форма головы и выражение немолодого широкого лица с круглыми глазами, пучками волос, торчащими из ноздрей, придавали ему вид сонливого кота.

– Далеко идти? – спросил Волков.

– Не устанешь, – тихим и, как показалось Волкову, злым голосом ответил тот. – Встречал по дороге когонибудь?

– Никого.

– Обутрилось уже. Бабы в лесу хворост собирают.

"Немец так бы не сказал, – подумал Волков. – Значит, он русский".

– Мне нужен Шор.

– Шор? – пробормотал тот, еще более злобно. – Документы-то есть?

– Имеются, – сказал Волков.

– Ну, ладно. Семен Григорьевич я, по фамилии Тюхин... Хворост бери. А ежели встретим кого, ты помалкивай.

С вязанками хвороста за плечами они углубились в лес и вышли на дорогу.

XIV

На задах Коломны домики скрывались под большими вязами и липами. Кое-где висели плакаты, объяснявшие, что болтун – находка для шпиона. Около реки табором стояли беженцы. Чуть дальше, у моста, по которому полз санитарный поезд, торчали жерла зениток.

И то, что мост цел, казалось Волкову чудом.

Дом Тюхина отличался новым забором и жестяной вывеской сапожника. Во дворе бродили куры, лизал замшелую колоду теленок, два пса, хрипя, натягивали цепь. Статная молодая женщина с узкой талией и блеклым лицом появилась на крыльце. Короткую шубейку и белый тонкошерстный платок она, видимо, накинула в спешке. А глаза ее будто хранили давнюю скорбь и непонятное чувство виноватости.

– Это знакомый Федора, – проговорил Семен Григорьевич, кивнув на Волкова и как-то исподлобья оглядывая ее. – Без него бы хворост не дотащил. А Федор где?

– Да ушел. Следом и ушел, – тихо сказала она.

– А ты чего вырядилась?

– На базар.

– Брагу достань из погреба, – хмуро уронил Тюхин.

"Дочь, наверное, – подумал Волков. – А кто Федор?"

– Нету твоего дружка, – сказал Тюхин. – Явится еще, не пропадет.

У крыльца огненно-рыжий петух, что-то громко требуя на своем петушином языке, ходил вокруг маленькой серой утки. И утка приседала, грациозно, игриво, вытягивая длинную шею.

– Ых ты! – с бешеной злобой взмахнул рукой Тюхин.

Утка отскочила, а петух закричал еще громче, созывая кур на это место, где был рассыпан ячмень.

– Настасья! – крикнул Тюхин. – Серую потом отлови! Зарежу для лапши!

В этот момент, приоткрыв калитку, вошел человек, при виде которого у Волкова невольно дрогнули губы.

Он сразу вспомнил пакгауз и бритоголового уголовника, сидевшего, как японский божок. "Рыба... Так его называли. Откуда же он здесь?"

– А-а, – протянул тот сквозь зубы. – Явились. Ты, Семен Григорьевич, по хозяйству займись.

Тюхин, взглянув на него, сразу отвел глаза и медленно пошел к дому.

– Я Шор. Или Федор Шорин, – проговорил тот. – Все благополучно?

– Кажется.

– И мы чудок знакомы. Так вот, для остальных мы старые кореши. По документам я отбыл срок заключения, а теперь ищу работу. Тюхин лишь это знает.

Пока Шор говорил, его лицо было точно каменное и мускулы щек не двигались, а когда из сарая, прижимая к груди кувшин, вышла Настасья, он жестко усмехнулся левой половиной рта. Она быстро пробежала мимо, наклонив голову, и только щеки ее вдруг охватил румянец.

– Не нравится мне здесь, – сказал Волков.

– Почему?

– Этот Тюхин.

– Старый мерин, – опять усмехнулся Шор. – На цепь готов посадить бабу. Ревнует ее. Да Тюхин у меня в кулаке. Здесь все нормально Еще что?

Волков понял, что Шор ждет каких-то расспросов.

– Я предполагал, все будет иначе, – сказал он.

– А-а... Шухер на мосту и прочесывание леса?

– Что-то в этом роде.

– Не всегда можешь то, что хочешь, – снова краем рта усмехнулся Шор и, обняв его за плечи и ведя на крыльцо, громче добавил: – Ну, Витюха, жисть была!

Мы еще возьмем эту жисть.

Настасья без шубки, но еще в платке хлопотала у стола, расставляя тарелки, глиняные кружки для браги. Тюхин, сидя на массивном дубовом стуле, ковырял вилкой истертые, как у лошади, зубы. Вся мебель и даже тарелки отличались какой-то грубой прочностью, будто хозяин строил и покупал на два века. И Тюхин среди этой отвечающей, видно, его душевному складу обстановки как бы успокоился, немного подобрел – Ну, Семен Григорьевич, – произнес Шор, садясь рядом, – решили. Идем с Витюхой на фронт. Еще недельку погуляем – и айда.

– Берут, что ли?

– Добровольцами.

Настасья чуть не уронила сковородку, где шипели облитые сметаной грибы, и Федор, тут же метнувшись, подставил снизу ладонь.

"Реакция у него мгновенная", – отметил Волков.

– Ах ты! – пробормотал Семен Григорьевич – Чего это?

– Тяжелая... Руки болят, – оправдывалась Настасья.

– Своя ноша-то гнет? – буркнул Тюхин, сверля глазами жену.

– Я корове сена дам... А вы ешьте, ешьте, – упавшим голосом произнесла Настасья, и ее лицо с мелкими рябинками на щеках испуганно застыло, точно боялась она, что вырвутся какие-то другие слова.

– Опять ночью бил ее? – спросил Шор, когда Настасья хлопнула дверью.

– Люблю, вот и бью! – стукнув по столу кулаком, ответил Тюхин. – Я ваших дел не знаю, и мои не замай ..

– Скандалы любопытство вызывают, – процедил Шор. – Десять тысяч заплачено, чтобы все нормально было, пока я тут. Витька пробудет недельку – и еще отвалим.

У Тюхина напряглась шея, кулаки дрожали, но голову под взглядом Шора он опустил. Будто мысль его, проделав тяжелую, опасную работу, сломленная этой тяжестью, улеглась в привычное место, и только лоб покрылся испариной.

– Я ваших дел не знаю, – повторил он миролюбиво. – Ночью, говорят, снова пять машин ограбили, которые из Москвы ехали. Люди в исподнем прибежали на станцию.

– Кто же их? – засмеялся Шор.

– "Черная кошка", говорят... Когда деньги за нового постояльца отдашь?

"Ну и тип, – думал Волков. – Каких еще мне придется увидеть?"

– На кой хрен ты, Семен Григорич, деньги копишь? – цепляя вилкой гриб, шутливо спросил Федор. – В могилу-то не заберешь.

– Всякий свое рассуждает, – ответил Тюхин. – А я ишо пожить хочу долго.

– Ладно, – кивнул Шор. – Живи...

После завтрака Шор увел Волкова в небольшую комнатку с окнами на луга и речку.

– Вот как бывает, – сказал он, плотно затворив дверь. – Не ждал, что увидимся?

– Не ждал, – сказал Волков.

– Одной веревочкой нас тюрьма связала. Эта веревочка крепкая.

– Что же мост? – спросил Волков.

– Осечка вышла. Как добрался?

– В лесу рассвета ждал, заблудиться боялся.

– Никогда в этих местах не гулял?

– Нет.

– Здесь безопасно. Тюхин завяз крепко. С женой, верно, ладит плохо. Баба давно кипит, а старый осел не замечает. Для его же пользы я малость любовь кручу. Если пар не выпускать, так разорвет котел. А если что, и Настасья предупредит.

"Вот для чего ведет эту опасную игру", – подумал Волков, а вслух сказал:

– Как она живет с таким?

– Все люди живут и умирают по-разному, – отозвался Шор, глядя в окно. Я делю человечество на три категории: мечтатели, практики и дураки. Мечтатели хотят изменить мир, практики управляют, а дуракам остается верить, что кто-то им устроит лучшую жизнь. Но в каждом заключена эта троица – вопрос лишь, чего больше.

Слушая Шора и приглядываясь к нему, Волков старался исключить эмоции. Он уже знал, как трудно разобраться в другом человеке. Знал, что, глядя на другого, каждый незаметно для самого себя делает отбор каких-то слов и потом рисует его внутренний портрет, а точнее, более приемлемую для себя схему. Говорят, первое впечатление бывает самым верным. Но это лишь кажется, потому что затем фиксируются детали, которые оправдывают возникшую симпатию или антипатию.

"Немец он или русский? – думал Волков. – Под уголовника он, конечно, только маскируется".

Шор казался противоположностью Мюллера, и Волков сказал:

– А лейтенант Мюллер делит человечество просто на умных и глупых.

– Мюллер? – вырвалось у Шора. – Этот аристократический цыпленок?

Как бы спохватившись, он помолчал и добавил:

– Ты не глуп, лейтенант.

Но Волков заметил и мелькнувшую в его глазах усмешку.

– Теперь о деле, – сказал Шор. – Слухи бродят, что в лесах у Оки накапливаются какие-то войска. Просят узнать, откуда эти войска. Завтра поедешь в сторону Москвы, до Раменска. На этой станции уже требуют особые пропуска. Документы у тебя надежные.

Вроде ищешь эвакуированных родных. Поищи земляков и среди бойцов.

– Ясно, – кивнул Волков.

– А сейчас отдыхай. После обеда можно в город сходить. Оглядишься тут.

После обеда Шор, запьянев, улегся спать. Волкова насторожило то, что он будто способствует его замыслу, и тоже хотел остаться дома. Но Шор тоном приказа сказал:

– Тебе Надо узнать обстановку. Иди.

На кривых, с покосившимися домиками улицах городка было много военных: спешили куда-то интенданты, прохаживались курсанты училищ, летчики. Группами шли усталые, в промасленных телогрейках рабочие с завода, где окончилась смена. У магазинов стояли очереди за хлебом.

"Верит Шор, что я крепко запутан, – думал он, – или это проверка?"

Все же он рискнул зайти на почту и отправил короткую телеграмму: "Здоров, адреса пока нет. Еж" – так его называла мать в детстве.