Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Ошибаетесь, лейтенант, я не следователь.

– А кто же?

– У меня разрешение командира полка встретиться с бойцом Галицыной. Мы старые знакомые.

– Ешь ты корень, – лейтенант указательным пальцем сдвинул фуражку на затылок. – А мне докладывают, что прокурор явился На кой черт? Да еще когда руки мягкие, у судейских...

– Руки? – переспросил Невзоров.

– Ну да. Отец учил: хочешь понять человека, не только в глаза смотри, а на руки еще. Когда руки мягкие, то душа бывает черствой.

Теперь от его настороженности не осталось и следа.

Он, видимо, хотел быстрее разъяснить, почему спервп так враждебно настроился, и в голосе звучала доверительность.

– Понимаешь, лейтенант, – сказал Невзоров, обращаясь уже на "ты". – Для меня эта девушка много значит. Ну, что тебе объяснять? Будем считать: все уладилось.

– Да что? – кивнул тот. – И мне, которые с характером, нравятся. Заменю ее сейчас.

– Времени, лейтенант мало, – сказал Невзоров. – Вот беда.

– Так час хоть погуляйте.

Как все добрые по натуре люди, испытав неприязнь или озлобление и поняв, что это было напрасным, oн торопился сказать или сделать хорошее, приятное, чувствуя уже себя виноватым.

– И десяти минут нет, – вздохнул Невзоров. – Гдэ медаль заработал?

– Давно... Под Клеванью.

Невзоров припомнил, как еще в начале войны у границы под станцией Клевань механизированный корпус генерала Рокоссовского стремительными атаками отбросил танковые дивизии Клейста, и затем генерала вызвали в Ставку, назначили командующим армией.

– У Рокоссовского были?

– Да нет. Я из пограничников, – Еськин опять фгсонно поднял кулак и, у виска распрямив ладонь, чуть скосил глаза на Марго, как бы выказывая мужскую солидарность и понимание того, сколь мало интересуют красивого подполковника его боевые заслуги.

IV

В черной безмолвной пустоте Андрей стал различать Щебет птиц, шорох листьев. Мир как бы опять входил в него своими неумолкаемыми звуками. И тут же он испытал боль. Эта боль, неожиданная, резкая, принесла мысль: "Я жив". Он раскрыл глаза. Над ним склонились колючие ветви терновника, а сбоку, как из туман?, выплывало лицо Ольги.

– Очнулся! – радостно прошептала она.

– Где мы? – спросил Андрей.

– Здесь овраг... кусты...

– Где Лютиков... матрос?

– Здесь. Ушли воду искать.

– Я был ранен?

– Взорвался танк.

– Танк? Да, я помню. Меня оглушило?

– Контузило, и еще осколок плечо задел.

– Сильно?

– Много крови вышло, а так ничего.

Она коснулась пальцами его щеки. Пальцы были горячие, дрожащие.

– Очень больно?

– Не очень, – сказал Андрей, – только холодно.

А немцы где?

– Мы далеко ушли. Скоро вечер.

– Надо мне сесть.

– Не надо!

Она снова коснулась пальцами его щеки. И в этом прикосновении он чувствовал какую-то затаенную, робкую ласку.

– Морщинка, – тихо добавила она. – А раньше не было.

– Вот... хотел сказать вам... тебе... Хорошо, что мы...

– Я знаю...

– Что?

– Еще тогда в лесу... не знала, что это. Отчего?

Мне уже ничего не было страшно. А потом было страшно за тебя. Ну вот.

Глаза ее приблизились, стали такими же огромными, как ненастное черное небо, а шепот, будто мягким теплом, обволакивал его, снимая боль в плече.

– У тебя глаза хорошие, – сказал Андрей.

– Ну, – проговорила Ольга, – это от бабки. Ее считали у нас в деревне колдуньей. Ты не смейся.

– Я не буду смеяться, – ответил Андрей.

– Теперь мы никогда не расстанемся. Правда?

– Да, – прикрыл веки Андрей. – Ольга...

– Я знаю! Ты молчи. А раньше кого-нибудь любил?

– Мне казалось. В школе учились с ней. Но это совсем не так. Я еще ни одной девчонки не целовал.

– И я... Не открывай глаза.

Он почувствовал губами ее дыхание, затем и ее губы, обжигающие, сухие, горячие.

– Я буду совсем твоя, – шептала она. – Совсем...

Ну? А ты ничего не говори. Вот сама...

Она чуть отодвинулась, взяла его руку и прижала к своей щеке.

– У тебя правда ничего не болит?

– Правда, – улыбнулся Андрей.

– И голова?

– Моей голове достается. Недавно табуреткой стукнули, а теперь еще. Я попробую встать, – косясь на замотанное бинтом плечо, сказал он.

– Лежи. Идти сейчас нельзя, еще только вечер, – она посмотрела на него так, будто решая, сказать чтото или нет. – Помнишь, когда ждала у ручья? Тебя не было долго, и я стала купаться. А ты пришел и затем убежал.

– А если бы не убежал?

Она тихо засмеялась:

– Ну?.. Я бы поколотила тебя. Вот, если, думаю, не уйдет, мокрой гимнастеркой колотить буду. – Смех ее оборвался, и глаза вдруг потухли. Столько умирают кругом, а мы о чем говорим?..

Андрей молча притянул ее руку к своим губам.

Ее узкая ладонь пахла йодом, землей, дымом. И он целовал осторожно, как святыню, трепетные, слабые пальцы, сначала один, потом второй, третий. Говорить сейчас он просто не мог, грубыми казались ему любые слова. И все чувства он вкладывал в эти движения губ.

– Я всегда буду любить тебя, – шептала Ольга. – Всегда, всегда. И боюсь, что меня не хватит Понимаешь? Не хватит моих губ, рук... Моя любовь больше, чем я вся.

Захрустели кусты.

– Где они тут? – спросил голос матроса.

– Дальше, – ответил ему Лютиков. – Не кричи ты!

– Здесь... сюда идите, – позвала Ольга.

– Вот и мы, – сказал матрос. – Как лейтенант?

Увидев открытые глаза Андрея, он присел рядом.

– Оклемался! Ну, лейтенант, живем. Воды хочешь?

Лютиков радостно улыбнулся Андрею. Он держал каску с водой.

– Мутноватая только. Из ямы набрали.

– Я ж говорил, что лейтенант, как флагшток, будет, – вставил Копылов. А у тебя, сероглазка, отчего мокрые щеки?

– Ну! Ты не подглядывай, – сказала Ольга.

– Эге-е, – он весело мигнул Андрею. – И тяжел ты, лейтенант Я хребет изломал, пока нес.

Андрей долго пил теплую, с болотным запахом воду, стукаясь зубами о металл каски.

– И меня оглушило, – рассказывал ему Лютиков – Я глядь: башня летит. Около меня шмякнулась.

– А я глядь: он брюхом землю драит, – прибавил матрос.

– Что там наверху? – отдав ему каску, спросил Андрей.

– По дороге машины катят Везде немцы.

– Попробую встать.

– Так я помогу.

– Нет.. Сам!

Правой рукой он взял автомат. При малейшем движении левой руки в плечо отдавало жгучей болью, но правой рукой он мог владеть. И, опираясь на автомат, медленно встал. Земля качалась, терновник уплывал вниз, словно его накрыло туманом.

– Ничего... Еще могу. Будем прорываться.

– Тебе, лейтенант, надо было на флот идти, – уважительно сказал Копылов, помогая ему сесть.

– Лес далеко? – спросил Андрей.

– Километров пять, – ответил матрос. – Недавно там стрельба шла. Застукали кого-то.

Лютиков обнаружил в кармане два куска сахара и расколол их на части. Они грызли сахар, запивая по очереди водой из каски. Всем было понятно, что положение отчаянное; где теперь фронт, никто не знал, и думать об этом не хотелось.

– Достал бы ты еще хлеба, – сказал матрос Лютикову, – и я всем отсемафорю, что в пехоте люди есть.

– Может, бифштекс тебе, – хмыкнул Лютиков, – с луком и анчоусы? Ты ж фокусник Давай, сооруди.

Матрос отпил несколько глотков и, держа еще каску, рассеянно взглянул на свои громадные ботинки, а затем на ноги Ольги:

– Ножки у тебя, сероглазка, до чего маленькие.

Я и не заметил раньше.

Она подняла глаза на Андрея и улыбнулась ему.

Лютиков деланно зевнул:

– Вот я как-то видел ножки..

– Где? – заинтересовался матрос.

– У одной девчонки, с которой провел ночь...

Матрос, отхлебывая из каски воду, поперхнулся.

– И сама хороша?

– Остального я не разглядел, – сказал Лютиков.

– Силен, бродяга! – кося глаза на Ольгу, хохотнул матрос.

– А ножки были, – продолжал Лютиков, – это да...

И с розовыми ямочками под коленками. Она туфли сняла. Я даже глаза закрыл.

– Эх, карась, – выдохнул матрос. – Что же ты?

– И когда открыл глаза снова, – невозмутимо добавил Лютиков, – передо мной уже торчали здоровенные сапоги. Ехал я без билета под лавкой вагона.

– А, черт, – досадливо уронил матрос.

Ольга тихо засмеялась, прикрывая ладонью рот.

– Ага, такой перманент, – вздохнул Лютиков.

V

Они двигались по ночам, от леса к лесу, вдоль узкой речушки Сула. Ночи стали холодные, туманные. Андрей шел медленно, быстро уставал. Иногда матрос и Лютиков, оставив его с Ольгой в лесу, пробирались на хутор. Но раздобыть хлеба или кринку молока удавалось не всегда, хутора бывали заняты немцами. И тогда целый день жевали горьковато-терпкие осенние лесные ягоды. Плечо Андрея распухло, даже шевельнуть рукой он не мог. Ольга собирала какие-то травы и прикладывала к ране. Хотя матрос и Лютиков подсмеивались над ней, она каждый раз шептала бабкины наговоры. И боль в плече Андрея, то ли от сока трав, то ли от прикосновения ее рук, стихала. Удивительными бывают руки женщины, если она любит. Ни глаза, ни ласковый шепот не выразят того, что способны выразить какой-то неслышной музыкой в обычных движениях ее руки.

Этой ночью они шли без привалов Ольга поддерживала Андрея за ремень. Чернота леса, пронизанная коегде лунным блеском, дышала смолой, высыхающим мхом. На попадавшихся изредка березах распушенные ленты бересты висели будто длинные светло-желтые косы.

– Не присядем, лейтенант? – спросил матрос.

– Нет, – ответил Андрей – Скоро утро.

– А я... это, – заговорил Лютиков. – Вы потихоньку идите, а я догоню.

– Опять? – хмыкнул матрос.

– Э-эх! – глянув на Ольгу, смущенно выдавил Лютиков и метнулся за кусты.

– Вот баклан рыжий, – засмеялся матрос. – Облопался грибов. Давай поведу лейтенанта, сероглазка.

– Я сама, – проговорила Ольга.

– Измучилась ведь?

Она лишь молча уложила здоровую руку Андрея на свое плечо.

Лютиков догнал их через минуту. Откуда-то ветерок сносил запах разложения Этот запах все усиливался, будто им пропитались деревья. Они вышли на край леса. Впереди открылось поле, и дальше темнел бор Желтый лунный свет обволакивал какие-то бугорки.

Неприятные, скрипуче-равномерные звуки плыли от клубившейся туманом низинки.

– Что такое? – пробормотал матрос. – Взглянуть?

– Давай, – кивнул Андрей.

Он вернулся быстро.

– Это наши... убитые, – губы его дергались. – А на повозке ведро качается.

– Идем, – приказал Андрей.

На покореженной гусеницами земле лежали трупы, в жнивье поблескивали стреляные гильзы, неразорвавшиеся гранаты, капли холодной росы. Щемящие звуки как бы витали над этим страшным полем, где люди растили хлеб, а тихими росными ночами слушали мелодичный шорох колосьев.

– Двуколки санитарные там, – говорил Копылов. – И на мертвых бинты. Видно, раненые были. А не сдались, приняли бой.

Ольга теснее прижалась боком к Андрею. Он видел ее профиль: глаза устремлены куда-то в темноту, рот стиснут, и уголки губ опущены.

Когда перешли это поле, увидели деревню. Оттуда тянуло гарью. Пепел, как черная грязь, устилал землю вокруг обугленных стен хат Все тут казалось мертвым: не тявкнет собака, не шелохнется тень. Лишь в одном месте, у околицы, тлел крохотный, едва заметный огонек. То была мазанка, и за единственным оконцем горела лампада.

– Все-таки есть живая душа, – проговорил Копылов. – Зайдем, лейтенант?

– А как же, – торопливо зашептал Лютиков.

– Хотя бы чистую тряпку на бинты попросим, – неуверенно сказала Ольга.

Копылов тихонько постучал. Чья-то фигура встала у окна, заслонила лампадку.

– Кто это? – спросил женский голос.

– Свои, мамаша, русские, – вкрадчиво сказал Копылов. – Открой.

– Да кого треба?

– Открой, – послышался другой, старческий голос. – Чего там... Брать нечего. Все уж забрали.

Скрипнула щеколда. Лютиков остался у двери, а Копылов, Андрей и Ольга зашли в мазанку. Старуха лежала на печи, виднелась только голова с растрепанными седыми волосами, отекшим лицом и впалым ртом.

Вторая женщина, лет двадцати семи, крепкая, широкая в талии, с косинкой в глазах, уставилась на Ольгу.

– Не бойтесь, – проговорил матрос.

Старуха засипела, точно в ее утробе раздувались дырявые кузнечные мехи.

– Чего бояться? Такого страха, как треть день было, и на том свете не видать Откуда ж идете?

– Издалека, мамаша, – ответил Копылов.

– Так что здесь было? – спросил Андрей, присев на лавку.

– Вы-то убёгли, – затрясла головой старуха. – Тьфу!

– Он раненый, – укоризненно сказала молодая женщина.

– Пошто я знаю, какой он. Все убёгли. А ночами с леса идут. Хлеба им дай! Токо где взять? Марья, чего смолкча?

Лишь теперь по неподвижным зрачкам старухи Анд – рей догадался, что она слепая.

– Война тут была, – объяснила Марья. – Сперва немцы зашли, да их погнали Три дня назад сызнова биться начали Ох, гремело! Село попалили, а что убитых – это страсть. Немцы-то своих целый день на МРшинах кудась отвозили.

– Где теперь фронт, не знаете? – спросил КОПЫЛОЕ – Да сказывают, за Ромнами.

– Кто сказывал?

– Из другого села полицаи заезжали, тех, что убитые, обирать.

– На самогон все меняют, ироды, – просипела старуха.

– А нет ли у вас чистой тряпицы на бинты? – спросила Ольга.

– Где ж тут? – вздохнула женщина. – Что на нас, и все Рушника даже нет.

Старуха повернула к Ольге незрячие глаза, клокотание в ее легких усилилось.

– Марья, – сказала она. – Достань рубаху, что я на смерть приготовила.

Та растерянно переступила босыми ногами.

– Достань, говорю! – крикнула старуха – Чай бог меня и в этой рубахе возьмет, не обидится.

– Спасибо вам, – тихо проговорила Ольга.

– Гарбуз еще в чугуне остался, – добавила старуха. – Дай им. Слышу, голодные люди. Может, и Васеньку нашего где покормят...

– Сын ваш?

– Сын, – ответила старуха. – А ей муж. В солдатах он.

Расспросив еще дорогу, они выбрались из мазанки.

– Ну, старуха, – высказался Копылов. – По голосу определила, что мы давно не ели Вот свекровь! У такой сноха и без мужа не забалует.

Рассвет застал их в молодом, низкорослом лесочке.

Откуда-то наплывал туман. Было холодно, сыро. Но Андрей не чувствовал холода, испарина покрывала его тело, внутренний жар ломил кости. Он глотал ртом сырой туман, а земля, на которую сел, приятно освежала.

Тоненькие деревца, освещенные зарей, перемежались черными, гнилыми пнями в седых наростах. Эта рощица поднялась на месте старого, вырубленного когдато леса и теперь звонко шумела желтой листвой.

– Октябрь скоро... холодает, – говорил матрос, держа на коленях бескозырку с ломтями вареной тыквы. – Ну, давай расхватывай бабкин гарбуз. Еще бы сто граммов флотских к завтраку.

Ольга торопливо разрывала на полосы белое полотно длинной старушечьей рубахи. Лютиков, начавший помогать ей, вдруг завертел головой, по-гусиному вытягивая шею.

– Чего? – удивился Копылов.

А Лютиков, жалобно промычав что-то нечленораздельное, только махнул рукой и кинулся в кусты.

– Ты бы штаны в руках носил для скорости, – бросил ему вслед матрос. Во где перманент.

Ольга прижала ладонь к щеке Андрея.

– У тебя жар?

Матрос, начавший есть кусок вареной тыквы, отложил его.

– Погляжу, лейтенант, что кругом. Я за минуту Матрос ушел, и Ольга тихо засмеялась:

– Он заметил, как я смотрю на тебя. А я загадала:

если останемся вдвоем сейчас... значит, навсегда.

VI

Далекий гул нарушил тишину рассвета.

– Фронт, лейтенант!

– Да Где-то бой, – сказал Андрей.

– Бьет артиллерия. С утра начали. Фронт, – хриплым от возбуждения голосом проговорил матрос. – Я же слышу. Километров десять отсюда. Доплыли, братишки!

Пока Ольга делала перевязку, Андрей вслушивался в неровный гул, который то удалялся, то медленно нарастал. Артиллерийская канонада перекатывалась к югу. Теперь стало ясно, что идет бой на широком участке.

– Наступают, ей-ей наступают, – говорил матрос – Еще вопрос, кто наступает, – отозвался Лютиков Его щеки под рыжей щетиной имели зеленовато-серый оттенок. Он то и дело вздыхал, поглядывая на куски тыквы в матросской бескозырке Где-то левее вдруг начали тарахтеть пулеметы, ударила пушка. Трескотня выстрелов стремительно приближалась, но не с востока, а с запада.

– Ничего не понимаю, – сказал Андрей.

– А что понимать, лейтенант? Сами себя колотить не будут.

– Стратег еще нашелся, – произнес Лютиков – Открытие делает, Как же! На флоте умники такие...

Резведать сперва бы, что это.

Матрос подхватил свой автомат и вопросительно глянул на Андрея.

– Растеряем друг друга, – сказал Андрей. – Идем все.

С опушки рощи они увидели белые хатки дальнего села. По дороге, лязгая гусеницами, к этому селу катилась немецкая самоходная пушка, рассыпанным строем бежали автоматчики. Бой шел где-то за селом. Оттуда выскочил мотоциклист и, подъехав к самоходке, что-то крикнул, указывая на рощу. Затем он повернул опять к селу, торопя автоматчиков. Самоходка же медленно двинулась к роще.

– Держись, братва, – тихо сказал Копылов, вытаскивая из кармана гранату.

Ольга молча расправила на плече Андрея лохмотья гимнастерки, прикрывая ими бинт.

Самоходка остановилась, надломив широкой гусеницей деревце. Высунулась голова офицера.

– Null-sechs... Feuer! [Ноль-шесть.. Огонь! (нем.)] – услыхал Андрей его команду.

От грохота выстрела над рощицей стайкой вспорхнули птицы. Снаряд разорвался у опушки леса. И там замельками фигуры людей.

– Наши... Раз они туда бьют, – шепнул матрос. – А если гранатой самоходку? Ползу, лейтенант.

И, не дожидаясь ответа Андрея, он пополз вперед.

У села, захлебываясь, били немецкие пулеметы.

Частые выстрелы самоходки наполняли рощу тугим звоном. А матрос уже находился возле деревца, подмятого гусеницей. Стоило теперь офицеру повернуть голову, и он сразу бы заметил его. Лютиков поднял автомат.

– Если обернется, – выдохнул Андрей, – не жди...

стреляй.

Копылов привстал и швырнул гранату через борт.

Самоходка дернулась, над ней взлетело облачко дыма, какое-то тряпье и офицерская фуражка.

– Сдохла! – крикнул, вскакивая на ноги, Лютиков.

А далекий лес будто шевельнулся, растекаясь по жнивью, оттуда неслись конники. Часть их завернула к селу, где трещали пулеметы, другие скакали прямо на рощу. Андрей понял, что это с боем прорывается какая-то часть. Взмыленные лошади быстро приближались, и сидевшие на них бойцы размахивали кто винтовкой, кто немецким автоматом, кто шашкой.

Майор без фуражки, с головой, обмотанной грязным бинтом, держа в руке наган, подъехал к Андрею.

– Вы эту стерву прикончили? – кивнув на самоходку, закричал он. – Ну, спасибо! А то у нас лишь два снаряда осталось. Хотели было израсходовать. Кто такие?

– Выходим из окружения, – сказал Андрей.

– Кричи громче. Я не слышу.

– Из окружения, – громко повторила Ольга. – Лейтенант ранен.

– А-а, – протянул майор, улыбаясь ей запекшимися губами. – А командовать, лейтенант, можешь? Роту дам тебе. У меня конников-то чуть осталось. А это пехота. В седле, как торбы с половой...

Обогнав запряженную четверкой лошадей сорокапятимиллиметровую пушку, к ним подскакал седоусый казак.

– Что? – спросил майор. – Громче!

– Комдив приказал держаться здесь. Танки опять идут. Восемь штук.

– Шакалы, – буркнул майор. – На хвосте второй день тащатся. – И закричал срывающимся голосом: – Коней увести в рощу!

Неожиданно и оглушающе выстрелила пушка самоходки. Диким клекотом буравя воздух, унесся снаряд.

Шарахнулись испуганные лошади. Столб разрыва поднялся около хаток, где уже двигалась пехота. Лютиков и матрос одновременно вспрыгнули на гусеницу самоходки.

– Спекся, – глядя через борт, крикнул матрос.

– Раньше бы глядеть надо, – сказал майор. – Эх, вояки!

– Ведь гранатой порванный, – удивленно произнес Лютиков. – А стрелял...

Седоусый казак, успокоив лошадь, проговорил:

– Что, по-твоему, немец? И у них разные люди:

который себя бережет, а который голову за ихнее дело кладет. Что бойцовая пчела: жало выпустил – и помер.

– Здесь еще снарядов двадцать! – крикнул матрос. – Только пали.

– Дельная мысль! – обрадовался майор. – Я тебе сейчас артиллеристов дам. А ты, лейтенант, командуй! – Он махнул рукой на восток, откуда явственно уже доносилась перестрелка. – Слышишь? Коридор нам пробивают.

Через минуту спешенные бойцы заняли оборону вдоль рощи. Те, у кого имелись лопатки, окапывались.

По дороге шла пехота, катились повозки, набитые ранеными. В небе тройка "юнкерсов" разворачивалась для бомбежки. Старшина-артиллерист подвел человека с бледным, испуганным лицом, в командирской форме.

– Куда его теперь? – спросил он у майора.

– Отдай коноводам, – приказал майор. – Если что...

списать по-быстрому.

Ольга расширенными, удивленными глазами смотрела на этого человека. Он вымученно скривил рот и отвернулся. Старшина подтолкнул его:

– Шагай!

– Экспонат, – добавил майор. – Немцам сдался.

И его к нам послали, чтоб агитировал. Хочу довести живым.

– Я его знаю, – тихо сказала Андрею Ольга. – В штабе был. Если бы не встретила раньше тебя... он мне даже нравился.

– Обыкновенный предатель, – сказал Андрей.

– Как понять это? Как?

– Да... – ответил Андрей. – Жаль, на лбу ни у кого не написано...

– Что? – спросил майор. – Давай командуй, лейтенант!

Двое бойцов-артиллеристов и Копылов с Лютиковым уже выбрасывали трупы немцев из самоходки.

Вой пикировщиков, разрывы бомб на дороге перемежались треском автоматной стрельбы. Когда самолеты отбомбились и пыль еще тучей застилала дорогу, с окраины села медленно выполз танк. Гулко ударила пушка самоходки, а за ней как бы тявкнула из-под куста сорокапятимиллиметровка. Земля вздыбилась далеко от катившегося танка, но и у самых гусениц сверкнул огонь. Тут же второй маленький снаряд рассыпал искры по его броне. И танк замер. А от села к нему двигался еще один.

– В укрытия! – кричал майор. – Кончай беготню!

Хлопцы, у кого гранаты? Пять человек сюда!

Присев у дерева, он сказал Андрею:

– Будешь тут, лейтенант. А я на фланге. Их тактика знакома. Обходить станут. Как тебя? Фамилия какая? Громче!

– Жарковой, – ответил Андрей.

– Ну а я Борисов, начштаба полка. Теперь и командир и начштаба.

Махнув рукой, он побежал в рощу.

– Болит? – спросила Ольга, глазами указывая на плечо Андрея.

– Ничего, – ответил Андрей. – Теперь не до этого.

Бухала пушка самоходки. Разрывы плескались около танков. И вдруг обе машины поползли назад.

– Во, черти, – громко сказал какой-то боец – Под огнем на буксир взяли.

Десяток снарядов, коротко взвизгнув, обрушились на рощу. Андрей понял, что немцы установили в селе артиллерию. И не видимые за хатами орудия били прямой наводкой. В дыму кружились сорванные листья.

Андрей обхватил здоровой рукой плечи Ольги. Снаряд ударил в дерево, позади них. Ее тело дернулось, и он решил, что она хотела придвинуться ближе.

– Ничего, – сказал он. – Ты не бойся.

И вдруг левее тоже ударили пушки. В грохоте боя он различил и шум танковых моторов.

"Обошли, – думал он. – Теперь раздавят".

Возле него звякнули шпоры. Седоусый казак упал, тяжело переводя дыхание.

– Танки прорвались, лейтенант! – крикнул он в ухо Андрею. – Четыре наших танка здесь. Отходить велено.

– Наши? – переспросил Андрей. – Где майор?

– Убит майор. Я до вас. Отходите!

Над селом поднимались клубы дыма Огонь лизал там соломенные крыши. Дымилась и самоходка Потом он увидел, как из нее выскочил Лютиков, а следом и матрос.

– Ольга! Это наши танки.

Она даже не шевельнулась.

– Что с тобой, Ольга? – крикнул он.

– Переверни меня на спину.

Лицо ее было спокойным, а в уголках губ чуть пузырилась кровь.

– Ты ранена?

– Вот, – сказала она. – Я вижу тебя и небо. Это хорошо... Андрей... наверное, меня убили.

– Да нет... Нет! – И какой-то жесткий холод будто остановил его дыхание.

Андрей поднял ее. Кто-то из бойцов хотел помочь.

– Нет, – сказал он. – Я сам.

Боль, от которой темнело в глазах, резала плечо.

Он понес ее, обходя упавшие и расщепленные деревца, ничего не видя дальше перед собой, как будто на дорогу опустился густой, красноватый туман.

VII

Киев, точно больной после шока, оживал медленно и непривычно. Дымили еще развалины зданий, а из уцелевших кафе неслись бравурные марши. По Крещатику ходили немецкие офицеры, солдаты-регулировщики в касках стояли на перекрестках, суетились какие-то дельцы у магазинов.

Казалось, немцы уже забыли о Волкове, пристроив к адвокату, работавшему в городской управе. Садовский достал ему аусвайс [Аусвайс – документ, заменявший паспорт (нем.).], намекнул, что пора заняться делом. И Волков с утра бродил по городу, разглядывая объявления, приказы.

К Владимирской горке никого не пускали. Рядом с бронзовой фигурой князя, окрестившего десять веков назад в этом месте языческую Русь, торчали стволы немецких зениток. Старушки брели к лавре, где заунывно трезвонили колокола. Волков направился туда же.

Около храма был черный рынок: из-под полы здесь торговали немецкими сигаретами, водкой, а открыто – просвирками, свечами, маленькими иконами. У ворот лавры толкались мужчины, которые совсем не походили на богомольцев.

Возле дороги лежал когда-то могучий клен. Видно, повалила его не буря, а крохотные червячки, изъевшие сердцевину. Клен уже высох, и сами червячки, наверное, превратились в труху. А от корней буйно выбились молодые ростки. Волков невольно засмотрелся на упавшее дерево. Было что-то в зеленых ростках, окружающих погибшего исполина, символичное, как бы утверждающее непоколебимую, вечно обновляющую силу жизни.

В толпе шла бойкая торговля.

– Просвирочки освященные!

– За Михаила-угодника тридцать рублей? Да креста на тебе нет! Вон божью матерь и то за двадцатку отдают.

– Есть зажигалочки...

Два монаха-чернорясника с церковными кружками в руках собирали подаяния на ремонт храма. Около развесистой липы здоровенный малый выкрикивал пропитым басом:

– Убогому, пострадавшему невинно... истерзанному тюрьмами!

Жалостлив русский человек. В шапку ему бросали двугривенные, иногда смятые рубли Какая-то старушка вытащила было из узелка просвирку, но он, скорчив рожу, хохотнул:

– Это, мать, не едим.

Заглядевшись, Волков едва не наткнулся на толстого полицая, должно быть следившего за ним.

– Ты шо! Куда идешь?

– А никуда, – проговорил Волков.

– Як так? Шо за чоловик? – маленькие бычьи глазки полицая уткнулись в лицо Волкову. – Сдается, личность нездешняя. Куда идешь?

Волков достал аусвайс, заверенный немецкой печатью.

– Звиняйте, – сказал тот – Люди ж всякие ходят.

Диверсанта утром тут спиймалы. Хай им черт! Бачили, шо робят? Комендатуру з усими нимцямы взирвалы..

Полицай отошел и сел на упавший клен, внимательно разглядывая дорогу.

"Что ему надо? – подумал Волков с откипевшей злостью. – Гад.. Еще день-два, и уйду в лес. Только бы достать оружие"

Колокола лавры теперь звонили слитно и угрожающе. Старушки часто испуганно крестились.

– Шнапса не угодно? Высший сорт, – проговорил кто-то на ухо Волкову. Он резко обернулся и узнал коммерсанта, находившегося с ним в пакгаузе.

– О!.. Мы ведь знакомы, – вытаращил тот глаза – Рад... Очень рад. Честь имею!..

За эти дни коммерсант будто помолодел: аккуратно уложенные редкие волосы его блестели, из кармашка нового пиджака торчала гвоздика. Он был чуть ниже Волкова, задирал голову, и выступающий кадык яблоком перекатывался в отскобленных до лощеной синевы морщинах.

– Как говорится, с освобождением вас! И меня отпустили... учитывая обстоятельства. Хе-хе... Аполлон Витальевич Ковальский. Не забыли? Делом изволите заниматься?

– Гуляю.

– Хлеб-соль, однако, в трудах и поте лица нам достаются, – усмехнулся Ковальский, беря его за локоть. – Изволите служить?

– Вам-то что?

– Любопытствую. И разговор есть.

– Я коммерцией не занимаюсь, – буркнул Волков – О чем говорить?

– Коммерция – понятие широкое. Одни торгуют семечками, другие, можно выразиться, плодом ума своего, разными идеями. Людям все нужно. Если берут, отчего не торговать?.. Ах, звонарь-дьявол, то набатом гудит, то плясовую откаблучивает. Уметь же надо. Любой товар всучить надо уметь...

Говоря это, Ковальский уводил Волкова дальше по аллейке, засаженной столетними липами. Кое-где стволы были исцарапаны осколками, в кронах проглядывала желтизна, напоминая о скорой осени.

– И опять набат, – хохотнул коммерсант. – Испокон веков таким звоном Русь на бой подымали. Ох, намылит звонарю холку благочинный. Есть это в русской душе. Святая отверженность, что ли? Я так полагаю: всяк себе хозяин. Кому нравится поп, а кому его дочка. – Он понизил голос: Некоторые и теперь в леса идут.

"Провокатор, – решил Волков, – но дурак".

Ход мыслей человека, противоречивых и разнообразных, всегда бывает загадкой для другого, – известен лишь результат, выраженный словами и понятый соответственно тому, что ждешь от него.

– Какого черта вам надо? – громко спросил Волков, отдергивая локоть.

– Есть разговор... без дураков. Очень интересный разговор. А выдержки мало у вас, лейтенант.

– Что?

– Но в главном Сорокин, кажется, не ошибся, – пальцы торговца, будто железные клещи, стиснули его локоть. – И тихо... тихо...

– Какой Сорокин? – растерянно и осевшим сразу голосом проговорил Волков.

– Полковник. Ночью у вас был в камере разговор насчет суеты человеческой.

– Кто же?.. Кто вы такой? – спросил Волков.

– Надеюсь, поняли, что узнать это я мог лишь от Сорокина? – засмеялся Ковальский. – А кто мы такие и чего стоим – выяснят после нас. Да, лейтенант, задали вы мне хлопот, думал, потеряю из виду. Ну, теперь все хорошо. Вам, лейтенант, приказано находиться в моей группе.

Волков лихорадочно соображал: "Если он провокатор, то как узнал о Сорокине... и о моем разговоре? Если нет – зачем его арестовали? Для чего сидел в пакгаузе?"

– Кто вы такой? – сказал он. – И кто такой полковник Сорокин?

– Отлично, – улыбнулся Ковальский. – Я думал, быстрее рискнете вспомнить. Полковник Сорокин формировал и мою группу. Вам он доверил самое трудное...

Улыбайтесь, лейтенант. Мы же старые знакомые. Так вот, начнем работать. И никакой самодеятельности.

Ясно?

– Неясно... Почему?

– Мало времени, лейтенант. И улыбайтесь! Еще не хотите поверить мне?

– Но почему? – Волкова охватила непонятная злость. – Почему раньше не сказали?

– Всякому овощу свой черед, – усмехнулся Ковальский, затем, глянув на него, серьезно добавил: – Не так все просто, лейтенант. И очень трудно вам было бы абсолютно естественно играть роль. Кстати, того бритоголового Рыбу встречали?

– Нет.

– С утра за вами бродил "хвост", а теперь, кажется, нет. Полагаю, начнут готовить к работе. Соглашайтесь, да не вдруг, не вдруг.

– К работе?.. На немцев!

– Именно, – взгляд Ковальского опять стал холодным. – Греки десять лет осаждали Трою и не могли взять. Но сдавшийся в плен греческий юноша Синоп рассказал троянцам о волшебном коне. Что было потом – знаете?.. Хороший разведчик может сделать немало... А у контрразведчика задача еще сложнее.

– Но как вы нашли меня? – спросил Волков.

– Помог случай... Хотели узнать, с кем встречается здесь адвокат Садовский. До войны еще к нему присматривались. Этот адвокат ловкая бестия. Жаден, беспринципен, а умен.

– Даже умен? – переспросил Волков.

– Всегда помните, что тот, кто рядом, кажется глупее нас. Однако это чаще лишь кажется. Вот еще запомните: дело идет быстрее, когда не пытаются много делать сразу... И в любой день утром вас будет ждать здесь человек, – он уже глядел мимо Волкова, на колокольню лавры. – Ну и звонарь, чертяка! Этого звонаря бы в оркестр. Люблю колокола. Думка заветная есть, чтоб в городах устроить оркестры из колоколов. Церквей-то на Руси еще много. И катился бы вечерний звон... Хорошо, а?