Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

– Разговорчивый малый, – произнес Лютиков. – Кокнуть бы его для ясности.

Власюк поднялся, держа в руке автомат и как бы спрашивая взглядом Андрея: "Что ж терять время?"

Но и сейчас в лице Кюна не дрогнул ни один мускул, едва заметно лишь покривились губы.

"Нет, он не трус, – думал Андрей. – И убежден в своей правоте. Наверное, человек способен оправдать любую жестокость, когда убежден, что делается это во имя будущего. А нужна ли будущему жестокость? Не тут ли самое большое заблуждение?"

– Что же, лейтенант? – проговорил Власюк.

– Если попробовать идти через болото, – не сразу ответил Андрей. – Если попробовать?

– Факт, – обрадовался Лютиков. – И мешок тащить будет. В гости, что ли, явился?.. Кто не работает, тот не ест.

Андрей встал и так, чтобы не слышал Кюн, пояснил хмурившемуся Власюку:

– Он много знает. И карта... Без него трудно разобрать...

– Как тебя, – говорил уже пленному Лютиков, – Эрик?.. Юрка, значит. Давай собирайся, турист.

XX

Зыбко качался под ногами торф.

– Пройдем, – говорил Власюк. – Теперь пройдем.

След есть. Кабаны ходили... Лишь бы до ночи успеть.

Ночью шагнул мимо тропы – и каюк.

В легкой серой дымке таяло косматое солнце. Непуганые бородавчатые жабы сидели на кочках. Радистка опасливо глядела на них.

– Ка-а-кие страшные!

– Ага... Страшней танков, – засмеялся Лютиков. – Юрка, ты мне адресок дай. В Берлин заеду и навещу...

А что? Гутен морген, жарьте яичницу! Я человек скромный. Как по-вашему яичница?

Он только что выволок из трясины завалившегося туда Кюна, и в голосе у него были теперь покровительственные нотки.

– М-м... Damlack! – пробормотал Кюн сквозь зубы.

И Андрей не понял, кого называл глупцом: самого себя оттого, что был захвачен такими несерьезными мальчишками да еще собирался их образумить, или Лютикова, надоевшего ему бесконечными расспросами.

– Вон как? – удивился Лютиков. – Харч один, а прозвища разные. С того и кутерьма...

– Да умолкни ты! – сказал Власюк.

Самолет делал круг над болотом.

– Ложись! – приказал Андрей. И все повалились в густую, вязкую тину.

– Я оценил русское упрямство, лейтенант. – Кюн вскинул голову и злым движением руки потер испачканную тиной щеку. – Но что будет дальше? За болотом снова наши войска.

Мелькнув крестами, самолет развернулся и, быстро снижаясь к лесу, исчез.

– Курорт, – бормотал, оглядываясь, Лютиков. – Черти этот самолет носят. Весь деликатес размокнет.

Что, Юрка, не жарко?

Андрей перехватил взгляд радистки. Она исступленно смотрела на пылавший закат, будто, позабыв о жабах и о страшной трясине, видела что-то непостижимое другим.

– Лейтенант! – Власюк, не поднимаясь, указал рукой в сторону камышей, торчавших островками. За стеблями угадывались фигуры людей, похожие на розоватые тени. Первой мыслью Андрея было: это немцы, и сейчас защелкают выстрелы.

– Эй, там! Хватя купаться, – донеслось с островка. – А ну давай сюда. Быстро! – из камышей выступила фигура бойца с ручным пулеметом.

– Кто такие? – громко спросил Власюк.

– Шагай, шагай! Были б чужими, зараз перещелкали, в один момент...

Их было шестеро. Грязные, в рваном обмундировании, бородатые, они настороженно смотрели на десантников.

– Какой части? – проговорил низкорослый, крутогрудый старшина, разглядывая гауптмана. – Это кто?

– Это пленный, – сказал Андрей.

– Какого ж хрена его тащите? Ладно, разберемся!

Проходи сюда.

Маленький островок зарос камышом. Из камыша был сделан покатый навес, чтобы укрываться от воздушного разведчика.

– Закурить, братцы, нету? Уши пухнут, – без надежды в голосе спросил боец с забинтованной шеей и распухшим лицом.

– Почему нету? У нас-то все есть, – Лютиков достал из мешка коробку сигар. – Ассортимент. Как же!

– Да откуда вы, братцы? Мать честная! – уставился тот на сигары. А другой боец, с перебитым, как у боксера, носом, выгоревшими бровями, подозрительно щурил глаза.

– С неба, дядя, с неба, – засмеялся довольный Лютиков, ткнув грязным пальцем вверх. – Наслышались там про ваши страдания. Кругом война идет, а ребятки в болоте сидят без курева.

Старшина, держа еще пулемет наготове, молча переглянулся с высоким человеком в шинели и командирской фуражке.

– Мы ищем дивизию Голикова, – сказал Андрей. – Что-нибудь слышали?

– Почему ищете? Зачем? – быстро спросил высокий. – Документы есть?

Левую щеку его рассекал шрам, и, когда он говорил, вся эта половина лица оставалась неподвижной, словно принадлежала другому человеку.

– Документов нет, – сказал Андрей.

– Так... Предположим, что вы нашли эту дивизию.

– Я еще не знаю, с кем говорю, – сказал Андрей.

– И я вас не знаю.

– Мы из бригады Желудева.

– Вот как, – человек распахнул шинель, и Андрей увидел на петлицах кителя генеральские звезды. – Я Голиков.

– Вы? – растерявшись, пробормотал Андрей. – И дивизия здесь?

– И дивизия... – усмешка тронула лишь здоровую половину лица генерала, а левая часть как бы стала еще мрачнее.

– Сыны гибнут, когда отцы лгут, – проговорил Андрей. – Это комбриг велел сказать...

– Погодите, лейтенант, – остановил его комдив неожиданно мягким голосом. – Идите за мной.

Усадив Андрея на кучу сломанного камыша, он молча выслушал его и затем долго рассматривал карту, отобранную у пленного.

– Кюн этот не врал, – тихо сказал он. – Дивизию окружили, когда мы пошли в наступление. Боеприпасы кончились. Прорываться решили группами.

– Значит, напрасно летели сюда?

– Теперь самое неприятное, – продолжал Голиков, как бы не услыхав Андрея, – что рации нет...

В стороне Лютиков, точно священнодействуя, доставал из мешка консервы, хлеб, вино и угощал бойцов.

– Ох, братцы, – говорил кривоносый. – А мы чуть не шлепнули вас. Немец же с вами...

– Он теперь смирный, – отвечал Лютиков. – В гости меня звал на яичницу. Ешь, Юрка, и ты... ешь, не психуй. Наукой установлено: когда психуешь цвет лица портится.

Старшина жадно высасывал из узкой банки консервированных омаров.

– Труха, – заключил он, вытирая ладонью губы.

– Труха? – обиделся Лютиков. – Это знаешь чего?

Короли едят, и то не каждый день.

– Каждый день они сало лопают, – засмеялся другой боец. – А винцо что надо. В нашей деревне старухи травку настаивали, так это не хуже.

– Вы бы поели, товарищ генерал, – сказал Андрей.

– Да, – не отрывая взгляда от карты, проговорил Голиков. – Шестая армия. Ударная сила Гитлера..

Бельгия... Голландия... Франция... И здесь прорыв к Днепру. Сразу могут отсечь весь юг. Умело работают.

Спасет лишь контратака на фланге. Если не опоздать...

Через неделю будет поздно. Искусство войны и заключается в этом – не опоздать!

– Но как же? – спросил Андрей. – За такое время не дойти!

– Выход один, – снова как бы не расслышав его, проговорил комдив. Хотел здесь новую дивизию формировать. Теперь все меняется. Ночью мы разведали за болотом склад противника, грузовики там есть Атакуем сегодня.

– Чтобы взять машину?

– Другого выхода нет. Пока опомнятся, мы километров семьдесят проедем. Атакуем тремя группами.

Нас девять человек.

– Десять, – поправил Андрей.

– Радистке незачем туда лезть, – комдив наклонил голову. – Побережем ее.

– Конечно, – сказал Андрей.

– Ну вот, – добавил генерал совершенно иным, резким тоном. – Атакуем в полночь. Самое удобное время.

XXI

В лесу пел Шаляпин, могучий бас разносился вибрирующим эхом под черным небом: "Бло-ха, ха-хаха!.."

– Патефон где-то сперли – бормотал, связывая пленного, Лютиков. Веселятся...

Кюн бешено крутил глазами, сипел заткнутым лютиковской портянкой ртом.

– Носом дыши, Юрка, носом... И не балуй тут, – шепотом советовал ему Лютиков.

– Значит, вы останетесь с пленным, – сказал радистке Андрей. – Это приказ генерала. Мы вернемся за вами.

Он почувствовал, как тоненькие горячие пальцы сжали его руку, и в этом было еще что-то кроме молчаливого согласия и тревоги.

– Хорошо, – едва слышно выдохнула Ольга.

– Что, пора? – спросил Власюк.

– Еще минута, – сказал Андрей. Произнося шепотом эти слова, он уже забыл про радистку и ворочавшегося Кюна, мысленно переносясь в черноту леса, где хохотал Шаляпин и слышались голоса немцев. – Все... Идем!

– Тепленькими возьмем, – скользя бесшумно по росистой траве, проговорил Власюк.

– Halt! – лениво окликнули из темноты.

Андрей, вздрогнув, крикнул по-немецки, что идет гауптман Кюн.

– Wer ist da? [Кто это? (нем.)] – удивленно переспросил часовой, выступая из-за дерева. И тут же затрещали выстрелы.

Шипя, осыпая яркие искры, взвилась ракета. Андрей стрелял по метавшимся белым, в исподних рубашках, фигурам. Куда-то сразу пропали Власюк и Лютиков, кто-то стонал на земле. И вдруг темнота раскололась ослепительным светом и грохотом. Между деревьями проступили силуэты машин, груды ящиков. Жаркий ветер пахнул в лицо Андрея.

"Взорвался бензовоз!" – подумал он и выпустил длинную очередь в ближайшую цистерну.

Еще один яркий факел с грохотом поднялся в небо.

От него отделился клубок огня, и воющий, страшный крик заглушил на миг треск автоматов. Запахло горелым мясом.

Этот запах комком слюны остановился в горле Андрея, и он никак не мог его проглотить. А среди грохота, треска хохотал Шаляпин.

На фоне зарева мелькнула фигура комдива, без шинели, с винтовкой в руках. Он точно вышел из пламени.

Андрей увидел и Лютикова, который волоком тащил сержанта.

– Бронетранспортер! – крикнул Голиков, указывая на пятнистую машину. Взять бронетранспортер... За мной!

Его тут же обогнал старшина.

Из бронетранспортера хлестнула пулеметная очередь, и старшина, не добежав, упал. Но кто-то уже вскочил на борт с другой стороны. Взорвалась третья цистерна. Огонь лизал деревья, рекой плыл на снарядные ящики. Было светло как днем. И черными бабочками летали хлопья сажи.

– Дело сделано... Красиво, лейтенант! – проговорил Голиков. – Раненых в машину. Быстро!

– Убило старшину, – доложил кривоносый боец, – и Пилипенко.

– Всех, всех! – командовал генерал. – Никого не оставлять!

Сейчас он был иным: властным, нетерпеливым, голос звенел металлом, изуродованная щека, освещенная пламенем, подергивалась.

– Быстрее, Лютиков, радистку и пленного сюда! – крикнул Андрей, наклоняясь к лежавшему Власюку.

Руками Власюк стиснул низ живота, сквозь пальцы сочилась кровь.

– Снаряды могут рвануть... Уходите, – хрипел сержант.

– Ну-ка давай, – расстилая немецкую шинель, говорил кривоносый боец. Так сподручней.

На шинели Власюка подтащили к бронетранспортеру. Голиков уже сел в кабину.

Ревя мотором, бронетранспортер дернулся назад.

Генерал торопливо, со скрежетом передвинул рычаг, и бронетранспортер медленно покатился вперед. Запыхавшегося Лютикова, связанного Кюна и Ольгу втащили уже на ходу.

– Лейтенант, к пулемету! – приказал Голиков.

Ветки шарпали по броне, что-то хрустнуло под гусеницами. Тяжелая машина, раскачиваясь, сминая горевшую траву, выехала на дорогу.

Лютиков и кривоносый боец торопливо перевязывали Власюка, обнажив его матово-бледный, залитый кровью живот. Ольга ладонями гладила его щеки.

Андрею показалось, что в этот момент у них совершенно одинаковые глаза, точно боль Власюка испытывала и она.

– Теперь в госпиталь прямым ходом, сержант, – уверял его Лютиков. Заштопают, и будешь, как новенький... как амур.

Кюн сипел, пытаясь что-то говорить с кляпом во рту. Убитый немецкий солдат лежал около него. Рядом оказалось и тело старшины. И когда бронетранспортер подкидывало, мертвые будто сдвигались теснее.

Лес кончился. Комдив убавил скорость, объезжая глубокие воронки. Поодаль чернели какие-то неподвижные глыбы.

– Танки наши, – проговорил боец с опухшим лицом. – Бомбили прямо на марше. А некоторые в болото свернуть пытались. Вчера еще мы разглядели.

В этот момент небо точно раскололось, громадный вихрь огня поднялся из леса. Голиков остановил бронетранспортер, не заглушая мотора.

– А получилось, лейтенант, – сказал он, вставая и оглядываясь на зарево. – Бронетранспортер не сразу искать догадаются. Обломков там будет много. Красиво получилось!

Генерал зажег карманный фонарик, и луч, скользнув по лицам бойцов, упал на Власюка.

– Что сержант? Трудно? Вот и мне под Барселоной осколком живот распороло. Знаю, как это.

Луч фонарика осветил убитого немецкого солдата.

– А этого не выбросили?

– да второпях, – ответил кривоносый боец.

Солдату пуля угодила в рот, на остекленевших глазах еще не высохли слезы. От вида этих слез мертвеца Андрею почему-то стало не по себе.

– Мальчик, – сказал генерал. – Лет восемнадцать ему, не больше. Как знать, мог стать Гумбольдтом, или Бахом, или просто хорошим человеком. Но его послали убивать.

Комдив опять сел за руль, включил подфарники, осветившие узкую полоску кочковатой дороги.

– Лейтенант, – позвал он. И когда Андрей наклонился, тихо заговорил: Радистка... Ну, как бы это...

Слова найдите хорошие. Женщины все чувствуют сильнее. Им всегда от жизни красивого хочется... Пожалуйста...

"Странный человек, – подумал Андрей. – Он ведь, не колеблясь, посылал на смерть тысячи людей... И вот что... Будто в нем не одна, а две или три разные натуры".

– Генерал наш... – тихо сказал Андрею кривоносый боец. – Он и в штыковую с нами ходил. А жену его убило. "Мессера", как собаки, гонялись. Вот "мессер" и убил.

Лязгая гусеницами, бронетранспортер катился на восток.

XXII

В черное небо голубоватыми шаткими столбами уткнулись лучи прожекторов. Иногда серебристо отсвечивали неуклюже толстые аэростаты заграждений, будто корабли пришельцев из далеких миров.

Обхватив ноги руками, Марго сидела на крыше дома.

Затемненный город с высоты напоминал темное скопище утесов, через которое лилась блекло-серая река.

– Станут бомбить или нет? – проговорила Наташа.

– А сводка опять плохая, – сказала Леночка. – Немцы за Минском.

– Ой, девчонки, что расскажу! – Наташа понизила голос. – К соседу тетка из Минска вернулась. Пешком уходили. Вдруг немец едет на мотоцикле с пулеметом.

Остановился рядом, такой молодой, даже симпатичный, и говорит: "Битте". Она как закричит. Тот говорит:

"Mein Gott" и укатил. Потом снова наша армия отогнала их.

– Старая? – поинтересовалась Марго.

– Кто?

– Тетка.

– Над всеми смеешься, – обиделась Наташа. – Что бы сама делала?

– Я бы захватила его в плен, – Марго сбросила туфлю и вытянула ногу, шевеля маленькой, узкой, розовеющей в темноте ступней.

– ТЫ просто невозможная, – вздохнула Наташа. – Что еще будет?

– В Большом театре скоро концерт, фрагменты из "Лебединого озера", проговорила Марго.

– "Лебединое озеро" ты раз десять смотрела, – заметила Леночка.

– Чудачка!.. Лепешинская танцует. И Костя обещал достать билеты.

– у тебя много поклонников, – сказала Наташа. – Я этого не понимаю. Имела бы одного.

– д что другим делать? – засмеялась Марго.

– Тебе Костя все же нравится? – тихо спросила Леночка.

– Почему "все же"?

– Потому, что любишь другого.

– Вот новость.

– Только не ври, – сказала Леночка. – Я заметила.

С Андреем вместе был... Это по-настоящему?

Они теснее придвинулись друг к другу, и начался тот разговор, который никогда не ведется при мужчинах сколь бы доверительно, хорошо ни относились к ним И потому, что эти разговоры бывают неизвестны сильному полу, многие поступки женщин остаются загадочными, совершенно непонятными.

– И он догадывался? – спрашивала Наташа. – Он знает?

– Мы всегда ссорились. Только начнем говорить, и поссоримся, – шепотом отвечала Марго. – Как будто язык сам гадости плетет. Он ведь некрасивый. Правда?

Ну что в нем? И я не знаю что. А всегда думаю... Если этому подчиниться, то ни капельки моей гордости не останется. Наверное, потому и зло берет.

Она легла на спину, глядя в исчерканное лучами прожекторов небо. Волосы ее рассыпались по жести крыши и вся она, точно испытывая какое-то облегчение неожиданное, удивительное после рассказанного, не могла и не хотела разрушать это чувство.

– Я бы не ждала, – строго проговорила Леночка. – Вот если полюблю, то ждать не буду.

– А гордость? – спросила Наташа.

– Гордость совсем не в этом. Кто-то выдумал, будто девушке стыдно первой рассказать.

– И затем он тебе скажет: "Характерами, дорогая, не сошлись", рассудительно вставила Наташа.

– Пусть... Но я люблю! А он, значит, глупый. При чем тут характеры?

– Ни при чем, естественно.

– Любовь красивая у всех, – сказала Леночка, но тут же, догадавшись, что имела в виду Наташа, сердито прибавила: – А ты, Наташка, вульгарный реалист. И от этого любовь не зависит.

– Мы так думаем, а они совсем иначе, – вздохнула Наташа. – Я еще в деревне жила, и бабка Авдотья, девяносто лет уже ей, созовет девок: "Ой, подружии, чего слыхала, будто Кольке-трактористу медаль вышла". "Перепутала ты, старая, – кричат ей, – медаль быку племенному с выставки дали, а Кольку на собрание потянем, уже соседку обрюхатил, жениться суля, и к другим подбирается". – "Ой, подружии, спутала, как не спутать, кому тут медаль, а кого на собранию.

И парня бранить-то, коль скорей вас бабами делает, – облыжность пустая вроде. От ума к сердцу тропка запутанная. Им, горемычным, природой налажено всякого способиться, аще б род не усох. И противу – стыдливость женская да осмотрительность. Они ж, бедолаги, ровно жеребчики несмышленые в запертую кормушку тыкаются, и уж тут его взнуздай мягонько, чтоб он, окаянный, от счастья своего не убег".

А когда помирать бабка вздумала, лежит и шепчет:

"Ой, подружии, каяться теперь хочу. Любила я много-о. Перед столькими винна за их мужиков. Неугомонно-то сердце бабье. И теперь уж совсем тело немощно и не чую при себе тут его, а душа окаянная снова ишо любви просит..."

– Любовь и смерть, – проговорила Марго, – две загадки. Одна дает жизнь, вторая отнимает. Возможно, любить и значит жить...

Наташа как-то по-бабьи, подперев ладонью щеку, тихо пропела:

Без любви прожить – не получится.

А с любовью жить – только мучиться.

А с любовью жить – только маяться.

Отчего все так получается?

И затем, вздохнув, потирая ладонями свои толстые колени, добавила:

– Почему они всегда рассматривают ноги?

– А ты не знаешь? – ответила Марго – Это еще от дикости... Ведь когда-то, чтобы познакомиться с женщиной, надо было ее догнать И тогда же выдумали, что мы слабый пол. Если не разбираются в музыке, то скрипку ценят по футляру.

Что-то мальчишески задорное было в том, как она привстала и, вложив два пальца в рот, свистнула Жесть крыши неподалеку загремела от шагов.

– Кто там? – вскрикнула она, испуганно одергивая платье.

– да я– ответил недовольный голос Шубина.

– Михал Михалыч! – засмеялась Марго. – А мы чуть со страха не умерли.

– Гавриловна сказала, что вы здесь, – пояснил Шубин. – Я чердак весь облазил.

– Ты настоящий рыцарь, Мишенька, без страха и упрека, – важно, точно посвящая его в это звание, объявила Марго. – Иди сюда.

– Ух, сила, прожектора, – говорил Шубин, садясь около Наташи.

– Мишенька, ты нам скажи, бывает любовь вечной?

– Откуда я знаю! – помолчав и трогая лоб, сказал Шубин. – Я не химик. Это химики реакции изучают Ну вечного у природы не бывает. Сама вечность понятие относительное. А мы завтра уходим целым факультетом. Добровольно!

– На фронт? – зачем-то спросила Наташа, хотя все было ясно.

– Нет. Вначале обучат истреблять танки Гранату под него или бутылкой сверху. Элементарное дело Но все же лабораторная практика требуется.

Марго сразу утратив наигранность и как бы не зная, что сказать, глядела на Шубина. Брови у нее выгнулись, а губы дрогнули, растянулись.

– Теперь свидания на крышах назначают "Где увидимся?" – "За трубой", неуклюже пошутил Михал Михалыч и один засмеялся этому анекдоту – Хлама на чердаке столько, что лоб едва не расшиб С точки зрения вечности люди живут миг, а хлама остается дай боже Он вытащил из кармана аляповатого плюшевого медвежонка с непомерно большой головой.

– Кому это? – спросила Наташа.

Поглядев на Марго, Шубин вздохнул и с деликатным великодушием ответил:

– Всем!

ХХIII

Невзоров ждал Марго, прогуливаясь у мраморных колонн Большого театра, размалеванных, как и само здание, бурыми пятнами. Спектакли начинались рано, чтобы все могли уехать до темноты. За Пресней дымили склады табачной фабрики, подожженной бомбой, и сизая пелена висела над городом. А здесь, как и до войны, стояла толпа, наперебой спрашивали лишний билетик.

От Невзорова ни на шаг не отходил плотный, низенький майор с оттопыренными ушами.

– Быть может, ваша дама не придет, и я могу надеяться? – по-волжски окая, говорил он. – Мне хоть галерку. Я с фронта. Оказия вышла, а ночью еду...

– Ну, хорошо, хорошо! – отвечал Невзоров. Его сердило и то, что Марго запаздывает, и уверенность этого майора, который весело поглядывал на часы.

– Обидно же теперь не попасть на "Лебединое озеро", – говорил майор. Всякое потом быть может. Под Оршей не знаю, как уцелел...

Говорил он без всякого выражения, будто то, что в следующий раз может не уцелеть, дело заурядное, а вот не попасть в театр действительно обидно.

– Вы из двадцатой? – спросил Невзоров, так как знал, что двадцатая армия вела тяжелые бои под Оршей с танковыми дивизиями Гудериана.

– Знаете, – ответил майор, – на батальон по сорок танков шло.

– Трудно было?

– Разно. Не так, чтобы... – отозвался майор. – И мы знатно их колотили. Вот и третий звонок. Повезло, значит, мне?

Невзоров отдал билеты, и майор суетливо начал вытаскивать из карманов помятые рубли.

– Бегите, а то не пустят, – торопил Невзоров.

– Сейчас, сейчас. Как же это? Денежки счет любят... Ах, несчастье, двух рублей не хватает.

– Ну, какая мелочь! Стоит ли терять время? – отмахнулся Невзоров.

– Вот, должником буду. Удружили вы мне.

И со счастливым, сияющим лицом, пожав Невзорову руку, майор стал протискиваться к входу.

"Нелепый человек, – думал Невзоров, – был на фронте, опять едет туда, и что ему этот умирающий лебедь, тряпичные декорации, сказочная борьба добра и зла. Пошел бы лучше в ресторан и выпил на свои рубли хорошего вина".

Он увидел Марго, бегущую через скверик. В белом платье, в туфельках под цвет растрепавшейся копны волос, Марго была очень хороша.

– да, Костя... опоздала? – сказала она, морща нос и проводя кончиком языка по нижней губе.

– Да, – забыв, что сердит, любуясь ее гибкими руками, немного осунувшимся лицом и живым блеском глаз, улыбнулся Невзоров. – Билеты сию минуту отдал.

– Вот... Ну как же? Там добровольцев записывали.

И мы ждали, – оправдывалась Марго. – И не взяли.

Профессор испортил все. Говорит, надо учиться музыке.

– Каких добровольцев? – спросил Невзоров, осторожно беря ее под локоть.

– Добровольцев, чтобы танки истреблять.

Невзоров улыбнулся, представив Марго в ее туфельках, с этой воздушной прической около танка.

– Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. И профессор знает...

– Что он знает? Старый башмак!

– Он знает, – мягко сказал Невзоров, – войны кончаются, а музыка остается. Поэтому хочет уберечь способных людей.

– Вы так думаете? – Марго закусила губу. – Куда же мы теперь пойдем?

Рассеянный взгляд ее остановился на петлице Невзорова, где было уже три шпалы.

– Костя... Вы стали полковником?

– Подполковником, – небрежным тоном, как бы между прочим, сказал Невзоров и одновременно горделиво расправил плечи. – Так вот, есть обычай. Гусары считали непременным обмывать это шампанским. И мы пойдем в ресторан.

– Ну, если гусары считали... – вздохнула Марго, и глаза ее расширились, – Костя, а где ваши усы?

Стоявший поодаль и разглядывавший до этого ноги Марго черный, как цыган, капитан с недоумением уставился на губы Невзорова, точно у него и в самом деле были, но вдруг исчезли усы.

– Ну да, такие пышные усы. Чтобы мочить в вине и щекотать руки женщинам, – добавила Марго.

– Держу пари, никто не угадает, что придет вам в голову еще через минуту, – засмеялся Невзоров.

– Нет, правда. Говорят, время меняет людей. Ничего подобного. Это люди приспосабливаются к времени и думают, что они ужасно современны.

Невзоров уже привык к ее безобидным колкостям и легко мирился с этим, как человек, любящий красивые розы, мирится с тем, что укрытые под лепестками шипы иногда колют руки. А ее непостижимо быструю смену мыслей относил к забавной легкости суждений.

И, настраиваясь на эту легкость, он даже отдыхал от постоянных своих, как думал, трудных и больших забот.

– Костя, а почему вы разошлись с женой? – спросила вдруг Марго.

– Беда в том, – проговорил он, – что самый ангельский характер женщины делается несносным и сварливым, едва лишь она станет чьей-то женой А я этого раньше не знал.

– Что же будет потом, если у меня и сейчас несносный характер? вздохнула Марго.

– Тут как раз есть надежда, – сказал он доверительно-шутливым голосом. – Несносный характер переменится и будет ангельским.

У старушки, торговавшей цветами около ресторана "Метрополь", Невзоров купил три большие розы, заплатив помятыми рублями, которые дал ему фронтовик-майор.

– Это компенсация за упущенную возможность посмотреть балет, – сказал он. – А я, признаться, не огорчен. Когда еще будет свободное время!

На двери ресторана висело объявление, что мест нет.

Однако седоусый важный швейцар, увидев военного, пропустил их в зал.

XXIV

Табачный дым в зале поднимался клубами, обволакивая мраморных Афродит. Деловито сновали официанты – белогрудые, в черных фраках, как пингвины.

Невзоров отыскал место за столиком, где пил водку человек в широкой блузе, какие носят художники или актеры. На голове этого человека топорщился редкий пушок волос, и круглое лицо с круглыми румяными щеками было как у доброго старого гнома.

– Присаживайтесь, молодые люди, – заговорил он.– Без компании душа русская сохнет.

Едва уселись они, как подбежал сухонький носатый официант.

– Обнови-ка графинчик, Михеич.

– Довольно бы, Павел Алексеевич, – почтительно наклонясь, заметил официант. – Много будет.

– Любишь ты ворчать, Михеич.

– А нам пока дайте шампанского, – сказал Невзоров, читая ресторанную карточку.

Официант кивнул и убежал, шаркая ногами.

– Разрешите водочкой угостить? – предложил разговорчивый сосед Солдатам надо пить водку.

– Для храбрости? – улыбнулся Невзоров.

– Для здоровья Храбрость ведь бывает разная.

– И самая нужная – это перед самим собой.

– Как это? – спросил Невзоров, помогая Марго вставить цветы в узкую хрустальную вазочку От цветов шел нежный, сладковатый аромат, особенно приятный здесь, среди дыма и резких запахов соусов.

– А так, молодой человек Размышления о суете сует.

– У вас какая-то неприятность? – спросил Невзоров.

Тот молча слил из графинчика в большую рюмку остатки водки, зацепил вилкой соленую маслину с блюдечка и, глядя на сморщенную черную ягоду, проговорил:

– Что такое неприятность? В молодости нас больше волнуют измены женщин, к сорока годам неприятнее отступничество друзей, а затем начинаешь понимать, что никто не может быть только хорошим или только плохим И многое прощаем, чтобы нам тоже простилось. Как в заповеди апостола Луки.

– Вот где суть, – засмеялся Невзоров.

– Да-а... Товарищ один чемоданчики сегодня укладывает, а раньше героизм воспевал. Где мера таланта?

– Вы художник? – спросил Невзоров.

– Художником дела и пекаря и токаря назвать можно. Это уж от бога, от натуры. Вот Илюшка Репин, бывало, нас малярами обзывал.

Марго с удивлением, а Невзоров как-то иронически посмотрели на человека, говорившего так о живописце, который для их поколения стал гигантом, ушедшим в историю. Точно разгадав их мысли, он сказал:

– Позвольте назваться: Родинов Павел Алексеевич... Жаль, водочки не хотите.

Картины, подписанные таким именем, Марго видела на выставках, они запомнились радостным звучанием пейзажей, где и деревья и земля будто пели.

Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.

Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.

Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.

– ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" – истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 – истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...

– Когда сдают нервы, оправдание найдется, – сказал другой летчик.

Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.

– Так что мы закажем? – спросил ее Невзоров. – Стерлядь... цыплят... икру?

Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.

– Что-нибудь... все равно.

– Дал бы, Михеич, еще графинчик, – неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.

– Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, – раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. – Уж знаю, когда нельзя...

– Ворчун старый, – проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: – Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?

– В шестнадцатом году, – сказал официант. – Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.

– Да, – вздохнул художник. – Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил: