Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Над Берлином вдруг полыхнули цветным ковром сотни ракет, гулом прокатился артиллерийский залп.

– Что такое? – вздрогнул Густав.

– Салют, – не двигаясь, ответила Паула. – Заняли большой русский город...

О чем думала Паула, какие мысли вызвало сообщение о гибели Рихарда? По ее невыразительным сейчас, как бы остановившимся глазам нельзя было угадать.

– Я не стану вдовой из плохой мелодрамы, – тихо, дрогнувшим голосом сказала Паула. – Нет... В такое время нельзя и женщинам проявлять слабость... Надо быть твердой!.. Идем к озеру.

У приземистого коровника Густав заметил женщин.

– Иностранная рабочая сила?

– Ленивые полячки, грязные француженки, – уронила Паула брезгливым и тихим голосом. – Рихард не хотел, чтобы здесь работали мужчины. Я все делала так, как он хотел.

– А чем еще занимаешься?

– Я работаю в госпитале. Это бесплатные дежурства. Помощь армии.

Представление на Глинике уже началось, когда они подошли к берегу. Толпа заполнила весь пляж. Гремели литавры, факельщики кольцом стояли у большого деревянного шара. На этот шар взбирался мускулистый юноша. Кожаный широкий ремень с бляхой, прикрывавший нижнюю часть его живота, и солдатский шлем усиливали впечатление от мощи атлетической фигуры.

В дымном отсвете пламени факелов шар начал поворачиваться, выявляя земные материки, расписанные красками. А этот юноша – древнегерманский бог отваги Тор, неумолимый, стремительный, – шагал по лику Земли босыми ногами, то падал на колено, изображая раненого воина, то душил невидимых врагов. Рокот литавр, барабанов как бы сопровождал каждое движение его на фоне озера и укрытых темнотой холмов, где тоже, казалось, двигаются тени. Позади был город, затемненный, душный. Небо там озарялось и гасло, в каких-то цехах плавили металл, чтобы делать танки, автоматы или снаряды. А от густой синевы озера веяло легкой свежестью, упругим шорохом волн, как и сотни лет назад...

Толпа сдвинулась плотнее, застыла. Густав видел лица с отраженным в зрачках светом факелов. Многие женщины были в трауре по сыновьям или отцам, которых унесла война. Около легковых машин стояли дипломаты. Молодая японка в цветастом кимоно, будто куколка, покрытая красивой накидкой, зачарованно глядела на могучего тевтонца.

Густав слышал частое дыхание Паулы, щеки ее побледнели.

И вот к Тору, изнемогавшему от битвы, двинулись валькирии. Они точно рождались из пламени факелов одна за другой – нагие, с распущенными волосами, – символизируя чистоту, долг и верность. Качались острые, тугие груди, по спинам и ногам скользили багровые пятна. Факельщики тоже ритмично двигались.

Валькирии надели на Тора упавший шлем, как бы придали его мускулам новые силы... Истерически вскрикнула какая-то женщина. Ревели литавры, что-то поднималось из глубин души, жестоко-торжествующее, и зрители словно превращались в участников массовой пантомимы.

– Это показать бы фронтовикам, – сказал Густав – Этих валькирий... Откуда они?

Паула не ответила, только скользнула затуманенным беспомощным взглядом по его лицу, будто пытаясь найти решение какого-то мучительного вопроса.

– Ты не понимаешь, Густав, – сказала она немного позднее. – Не понимаешь, что значит муж... Ему всегда отдают больше, чем только любимому человеку... даже если и не любят... Любовь – это одно, а жизнь – совсем другое... Рихард будет отомщен.

В ее глазах опять появился розовато-злой блеск, может быть, оттого, что там отражались огни факелов...

– На войне убивают без мести, – проговорил Густав. – Откуда эти валькирии?

– Из организации "Сила через радость" [Женская спортивная организация.], – ответила Паула, беря его под локоть.

XIX

В тылах наступающей группы армий "Юг" действовали какие-то отряды русских. Поначалу все эти отряды штаб группы армий принимал за уцелевшие после разгрома части советских дивизий. Но затем на картах стали вырисовываться пути рейдов. Иные отряды двигались не на восток, а в противоположную сторону, громя обозы, пехотные резервы, отбивая военнопленных и пополняясь ими. К тому же начали поступать сведения, что каждую ночь выбрасываются на парашютах десантники.

Эта совершенно неожиданная тактика обеспокоила фельдмаршала фон Рундштедта не меньше, чем контратаки, предпринятые 5-й русской армией на северном фланге, и одновременные удары с юга двух почти окруженных группировок.

Всю жизнь фельдмаршал либо воевал, либо готовил солдат и разрабатывал в генштабе будущие операции войск. Его мозг привык судить обо всем с точки зрения военной целесообразности. О солдатах – бывших рабочих, студентах, ученых, а теперь одетых в форму, сведенных в роты; он думал примерно так же, как думает банкир о монетах, ссыпанных в тугие мешки. Каждая монета имеет небольшую ценность, а вместе они составляют капитал, который нужно расходовать умело и осторожно. И теперь эти солдаты гибли далеко от фронта.

Сознавая, что ослабит кулак прорыва, и рискуя вызвать недовольство Гитлера, требовавшего скорее захватить Киев, фельдмаршал еще ночью приказал Клейсту выделить танки, а командующему воздушным флотом эскадрильи самолетов для уничтожения действовавших в тылу немецких армий русских отрядов.

Рундштедт принимал утреннюю ванну, когда Гитлер вызвал его к телефону. Адъютант передал фельдмаршалу трубку. Из далекой ставки в Растенбургском лесу голос фюрера доносился не очень явственно, но чувствовалось все-таки его скрытое раздражение. По своему обыкновению, Гитлер вначале разъяснил то, что фельдмаршал знал гораздо лучше, а именно положение группы армий "Юг".

– Группа армий "Центр" продвинулась далеко вперед к Москве. Флангу теперь угрожают русские дивизии, еще не смятые под Киевом...

Сидя в походной ванне и глядя через прозрачно-зеленоватую, окрашенную хвойным экстрактом воду на свои длинные, худые ноги, оплетенные узловатыми толстыми венами, Рундштедт усмехнулся:

"А командующему армиями "Центр" фюрер ставил в пример обход русских под Уманью, выполненный мною. Он умеет породить зависть генералов друг к другу. Старый, но безошибочный ход – один из рычагов удержания власти. Зависть всегда сильнее благоразумия".

– И вместе с тем, – доносился баритон Гитлера, – наметилась возможность, которую судьба дарит в редчайших случаях: одним ударом ликвидировать целый русский фронт, на триста километров охваченный с фланга. Эту возможность русское командование любезно предоставляет нам. Как и предполагал я, решающее значение для исхода войны обрело южное направление... Вы поняли меня?

"Ага, – подумал фельдмаршал, – именно это я говорил недавно".

Ему стало ясно, что раздражение фюрера относится к тем генералам, которые стремятся быстрее захватить Москву и не видят опасности удара по группе армий "Центр" с юга.

– Вы поняли? – повторил Гитлер.

Фельдмаршал торопливо поднялся, расплескивая воду. Его сухое, костлявое тело с пучками белых волос на узкой груди, шрамом на дряблом животе вытянулось.

– Да, да! – крикнул он.

Взгляд Рундштедта скользнул по этажерке, где остались еще затрепанные русские школьные учебники, по висевшему на стуле у печи мундиру с тремя рядами орденов, на которых сверкали алмазы, по широкой деревянной лавке, где стояли его вычищенные до зеркального блеска сапоги. Раньше в этом домике жил учитель, но всех людей из села куда-то выселили. Фельдмаршал занял этот дом, а в школе напротив обосновался штаб группы армий "Юг". За окном глыбой высился бронетранспортер личной охраны фельдмаршала. Где-то поблизости ревели моторы танков.

– Одновременно атакой на севере, – продолжал Гитлер, – захватим Ленинград, этот символ их революции. А потом будет Москва. И русские совершенно потеряют надежду. Тогда именно выявится фактор славянского характера: "рад до небес, огорчен до смерти..."

Кончив разговор, фельдмаршал отдал трубку адъютанту и еще минуту стоял неподвижно. Он сам предлагал глубокий прорыв танковых армий за Днепр. Но в генеральном штабе мнения разделились, возникало множество проблем: и растянутость фронта, и быстрый износ моторов на пыльных дорогах этой страны, и усталость пехоты от беспрерывных, ожесточенных контратак русских. По сводке генштаба за два месяца боев немецкие армии потеряли здесь столько же людей, сколько за два предыдущих года войны, когда захватывали Польшу, Францию, Бельгию, Голландию, Норвегию, Данию, Югославию, Грецию, включая и сражения с англичанами в Африке.

Ему почему-то вспомнился русский пулеметчик, целый час отбивавший атаки двух рот и убитый только с подъехавшего вплотную бронетранспортера. Этого пулеметчика, скосившего не то пятьдесят, не то семьдесят солдат, он приказал захоронить с воинскими почестями.

Рундштедт и до войны считал наивной мысль о легкой победе в России. Однако теперь все оборачивалось иначе: ликвидация главных сил противника здесь откроет ему путь к Волге.

Он знал, что понять и охватить разумом все явления, из которых складывается ход войны, один человек не может. Хотя все слагается из действий людей, но каждый имеет свои цели, поэтому люди видят и события по-разному. А в результате бывает то, что отсутствовало в намерениях, но было заложено в действиях.

– Да, да, – вслух пробормотал фельдмаршал, как бы уверяя себя в этой мысли.

За спиной осторожно кашлянул адъютант, и Рундштедт, вспомнив, что стоит голый, быстро лег в резиновую ванну. Теплая вода булькнула меж лопаток худой спины. Он подумал еще, что командующий группой армий "Центр" фон Бок, стараясь заслужить благосклонность Гитлера, необдуманно бросает свои корпуса вперед и, как результат, у него самые большие потери...

– Неприятность, господин фельдмаршал, – вкрадчиво сказал адъютант. Только что передали...

– Говорите!

Адъютант, в новеньком, отлично сшитом и облегающем фигуру мундире, начал докладывать о нападении русских танков.

– Колонна шла к фронту. От батальона пехоты и двух артиллерийских батарей ничего не осталось.

– Где сейчас русские танки? – нахмурился фельдмаршал.

– Укрылись в трех километрах от наблюдательного пункта генерал-полковника Клейста. Там возникла паника, командный пункт начал сворачиваться, но русские остановились.

Фельдмаршал молчал, потирая ладонью занывшее вдруг от ревматизма колено.

"А если бы не остановились? – усмехнулся про себя он. – Тогда бы Клейсту пришлось убегать?"

– Этот генерал Кирпонос, что в детстве пас быков, – сказал он, – хочет заставить меня распылить войска!

Фельдмаршал сердито поджал губы, думая о том, что он, потомственный рыцарь и воин, за пять дней поставивший на колени Бельгию, а затем стремительным обходным маневром нанесший смертельный удар Франции, вынужден ломать голову, оценивая замыслы бывшего пастуха. И дело, конечно, не в способностях русских генералов, а в качествах русских солдат, которые дают возможность избрать эту неожиданную тактику, придают войне новый характер.

– Командира полка, допустившего разгром своего батальона, предать военно-полевому суду, – сказал он.

– Генералы штаба, – добавил адъютант, – собрались и ждут вас к завтраку.

Опять шумно, выплескивая воду на пол, фельдмаршал встал. Адъютант поспешил набросить ему на плечи мохнатую, заранее подогретую простыню.

Рундштедт поморщился. Не любил он офицеров, готовых из подобострастия выполнять обязанности лакеев. К тому же адъютанта прислали из Берлина, скорее всего, с тайным поручением наблюдать за фельдмаршалом, и Железный крест получен им не в боях, а за какие-то заслуги еще до войны.

– Сообщите генерал-полковнику Клейсту, что завтракать я буду у него, сквозь зубы проговорил фельдмаршал.

– Но ехать туда опасно, – в круглых, немигающих глазах адъютанта мелькнуло беспокойство.

Рундштедту захотелось сказать что-нибудь язвительное, резкое, но адъютант ведь мог объяснить, что беспокоится за судьбу фельдмаршала. И, надевая мундир с жестким стоячим воротничком, он лишь коротко бросил:

– Война для всех – опасное дело, а мы солдаты.

XX

Командный пункт танковых дивизий Клейста находился в церквушке. За кустами стояли два тяжелых танка. Из узких, высоких окон церкви, как из амбразур, торчали дула пулеметов. Клейст в черном комбинезоне появился на паперти, когда легковая машина фельдмаршала и за ней два бронетранспортера, набитые солдатами, подъехали к церквушке и остановились под старыми липами Адъютант, сидевший рядом с шофером, выскочил из машины, распахнул заднюю дверцу и посторонился, уступая дорогу фельдмаршалу.

Отдав честь, генерал-полковник жестом радушного хозяина пригласил фон Рундштедта в церковь.

– Я счастлив, дорогой фельдмаршал, что смогу показать вам танковый бой, – говорил он чуть картавя. – Здесь шесть русских Т-34. Как вы знаете, это их новинка.

Фельдмаршал, хорошо знавший умение генералполковника облекать в ничего не значащие фразы то, что он думает, понял гораздо больше: Клейст решил пожертвовать несколькими своими танками, чтобы иметь возможность наблюдать новую технику противника в боевой обстановке, и поэтому не вызвал авиацию, не отдал приказа накрыть русские танки артиллерийским огнем.

Свет из окон падал яркими полосами на стены, где рядами вытянулись облупившиеся лики мучеников.

У стен поблескивали опорожненные бутылки, лежали шинели, оружие, пахло табаком.

По каменным ступеням узкой лестницы Рундштедт и Клейст поднялись на колокольню. Отсюда были хорошо видны кладбище с покосившимися крестами, дальние луга, перелески, дорога, уходящая к фронту, и дымная прерывистая полоска пожаров у горизонта.

Офицер-наблюдатель, стоящий под медным, озеленевшим колоколом, доложил, что русские, укрывшись в лощине, ведут себя спокойно, а немецкие танки заняли рубеж.

– Отлично! – потирая руки, сказал Клейст и, передав фельдмаршалу бинокль, указал на заросшую кустарником лощину километрах в трех, где ничего, кроме кустов, нельзя было различить.

– Мы атакуем русских, прижмем к лесу. Думаю, новые русские танки горят не хуже старых.

Генерал-полковник взглянул на часы.

Над колокольней взвились три белые ракеты. И тут же будто зашевелилась далекая рощица. От нее двинулись, покачиваясь и сбрасывая на ходу ветки, тяжелые коробки танков. В сильный цейсовский бинокль фельдмаршал видел намалеванные на бортах танков оскаленные морды зверей пять или десять на каждом – столько же, сколько было сожжено французских, английских бронированных машин. Полукольцом танки окружали лощину Теперь их должны были видеть и русские. Но в лощине не замечалось движения.

– Выгнать огнем! – приказал Клейст.

Где-то ударили пушки Среди кустов лощины мелькнули разрывы, забегали человеческие фигурки. Точно голова потревоженного медведя, выдвинулась из кустов башня русского танка Хлопнула его пушка, и от борта одного немецкого танка разлетелся клубок искр.

– Растерялись, канальи, – засмеялся генерал-полковник. – Осколочными бьют.

Но в лощине бухнул другой выстрел, и немецкий танк, круто повернувшись, задымил.

– Канальи! – уже без смеха повторил генерал-полковник, бросив взгляд на фельдмаршала.

И тут же шесть русских машин, ломая кусты, петляя между разрывами, которые тоже были похожи на кусты, внезапно выраставшие перед ними, двинулись навстречу немецким танкам. И русские и немецкие танки скрылись в клубах пыли и дыма, расстреливая друг друга почти в упор...

Фельдмаршал, привыкший издали наблюдать, как одни люди убивают других, тренированным глазом замечал малейшие просчеты или удачи своих и русских танкистов, сравнивая возможности и маневренность машин. Рундштедт не думал о том, что в машинах сгорают, кричат от дикой боли, зовут на помощь такие же, как и он, люди, с мозгом и нервами. Чувства и мысли этих людей были столь же несущественными, как бывают несущественны эмоции зайца для повара, греющего сковородку под рагу. Фельдмаршала интересовало, предпримут ли какой-нибудь еще маневр в этом безвыходном положении русские.

Клейст покусывал тонкие губы и хмурился.

Немецких танков было раза в три больше, а русские и не думали отходить. Две машины налетели одна на другую, видимо, за секунду до этого стрелки успели нажать на гашетки, и обе, столкнувшись, пылали, как один большой костер...

Неожиданно Клейст, выкрикивая ругательства, обещая кого-то предать суду, бросился к телефону. Засуетились на колокольне и другие офицеры, только фельдмаршал не пошевелился.

Суматоха была вызвана тем, что русский танк прорвался за строй немецких машин, остановился и расстреливал их уже с тыла. Над башней этого танка фельдмаршал ясно видел голову человека и про себя отдал должное смелости русского командира. Загорелись еще две немецкие машины. Но вот от кладбища по танку ударили пушки. Танк начал отползать, скрылся за бугром.

– Горят одиннадцать наших и пять русских танков, – доложил наблюдатель.

– Кажется, мы слишком привыкли к победам, – сказал Рундштедт и, будто воротник мундира жал шею, оттянул его пальцем.

Клейст счел лучшим не заметить язвительности в голосе фельдмаршала.

– Русские не усилили защиту Киева? – спросил фельдмаршал.

– Здесь лишь тридцать седьмая армия, – ответил Клейст. – У них мало артиллерии. Через три дня возьму город.

– Остановите наступление, – приказал Рундштедт.

Глаза и лицо Клейста выразили смятение, его маленький жесткий рот чуть приоткрылся.

– Но, господин фельдмаршал... Мои танки уже в двадцати километрах от города!

Рундштедт отвернулся. Взгляд его будто искал чтото между горевшими, искалеченными танками.

– Делайте все так, чтобы русские ничего не поняли, – сказал он. – Пусть отбивают фронтальные атаки. Доставьте им это удовольствие. А танковые корпуса готовьте к быстрому маршу.

Генерал-полковник теперь догадливо сощурился: не зря же фельдмаршал имел репутацию мастера охватывающих ударов.

– На юг? – тихо спросил он.

– Да... Может быть, из русских танкистов кто-то уцелел. Я бы хотел задать несколько вопросов.

Клейст наклонил голову и пригласил фельдмаршала завтракать.

XXI

За завтраком в домике при церкви Рундштедт и Клейст уже говорили не о войне, а о музыке, ибо фельдмаршал любил музыку, и особенно старинную.

У Клейста нашлась пластинка с хоралом Баха в органном исполнении. Фельдмаршал немного расчувствовался, слушая тягучие, возвышенные звуки. Ему припомнилось детство, когда такая же музыка звучала под сводами родового замка фон Рундштедтов, где в темных углах виднелись железные доспехи рыцарей.

Офицер штаба сообщил, что на поле боя отыскали двух раненых Иванов, но один из них подорвал гранатой себя и автоматчиков, пытавшихся нести его, а другого привезли сюда. Он положил на край стола документы этих танкистов. Рундштедт взял удостоверение, пробитое осколком, залитое кровью. Еще в молодости фельдмаршал немного учил русский язык. Удостоверение принадлежало младшему лейтенанту Сиволобову Якову Макаровичу. Фотография запечатлела совсем юного лейтенанта с детски тонкой шеей, упрямо сдвинутыми бровями.

"Упрямство, – думал фельдмаршал, – вот что главное в характере славян. Кажется, Бонапарт говорил:

"persistance" [Упорство (франц.).], но где разграничение этих понятий?"

Себя фельдмаршал считал неплохим физиономистом и, разглядывая чьи-либо фотографии, всегда пытался составить мнение о человеке. Сейчас он был уверен: именно этот юный офицер взорвал себя гранатой.

– Сколько автоматчиков убито при взрыве?

– Трое, господин фельдмаршал.

Рундштедт отбросил удостоверение, вытер пальцы салфеткой.

Солдаты под руки втащили танкиста. Он едва переставлял ноги, но, увидев фельдмаршала и генерал-полковника, сам оттолкнул конвоиров.

Рундштедт, взглянув на его лицо, сразу же узнал офицера с фотографии. И то, что этот лейтенант цел, вызвало у фельдмаршала досаду, ибо втайне он гордился умением распознавать характеры по лицам.

Сбросив на пол какие-то бумажки, он взял другое удостоверение. Здесь была фотография улыбающегося, добродушного кавказца, уже немолодого, скорее похожего на торговца, чем на воина, способного взорвать себя гранатой.

Но фельдмаршала сейчас мало интересовали документы. И он думал о характерах солдат противника не из любопытства. Он давно понял, что всякий полководец, разрабатывая какой-либо план операции, наряду с количеством людей, вооружения, невольно, даже не подозревая сам этого, учитывает и характер солдат. Ганнибал усилил фланги своих войск и оставил слабым центр, так как знал: его воины погибнут, а не сделают шага назад. Если бы это учли противники, то, имея более сильную армию, легко могли выиграть битву. Но выиграл Ганнибал... Сам Рундштедт, готовя армию для броска во Францию, тоже изучал характеры галлов.

Он приказал своим танковым дивизиям прорываться в глубь их боевых порядков, не обращая внимания на фланги, вызвав у многих недоумение, и выиграл. Теперь были славяне. Он и здесь применил свою тактику, но русские дивизии, попадая в окружение, дрались и сковывали его подвижные части.

Молчание затянулось. А пленный танкист оглядел комнату, стол, накрытый бархатной скатертью и умело сервированный китайским фарфором с желтыми драконами на тарелках и чашках. Танкист был ранен в грудь, его наспех перевязали уже здесь, в штабе. Обгорелые лохмотья комбинезона и бинты пропитались кровью.

Он, видно, из последних сил держался на ногах, облизывая запекшиеся губы.

– Дайте ему пить, – проворчал фельдмаршал.

Офицер налил в хрустальный бокал шипучей минеральной воды, однако танкист как-то брезгливо усмехнулся и отвернул голову.

– Спросите, кем он был раньше? – опять сердитым голосом произнес фельдмаршал.

– Тракторист в колхозе, – перевел офицер.

– Хм, – пробормотал Рундштедт и встал. – Окажите ему медицинскую помощь.

– Но, господин фельдмаршал, – растерянно сказал офицер. – Есть приказ...

Рундштедт поджал губы, молча шагнул к двери.

И потом, садясь в машину, он велел адъютанту пригласить лейтенанта Ноймана. Этот лейтенант, богослов и философ, а теперь призванный на военную службу, состоял в его охране. Фельдмаршал иногда выкраивал среди многочисленных забот командующего группой армий время для умных бесед. Чаще такая возможность и настроение появлялись в поездках, оттого Нойман всегда находился под рукой и не был направлен в действующие войска.

Пятидесятилетний лейтенант, гордый оказанной честью, перебрался из бронетранспортера в "хорьх". Толстые щеки Ноймана лоснились от пота. Рундштедт указал ему сиденье напротив. Просторный, на шесть человек, салон машины, обитый тисненой серебристой кожей, с вмонтированными холодильником, рацией, баром, проветривался жужжащим над головой вентилятором. Плавно, без рывка, "хорьх" тронулся с места.

Нойман извлек из полевой офицерской сумки деревянную фигурку, расписанную яркими красками.

– Позвольте, господин фельдмаршал, вручить сувенир?

Утолщенная книзу фигурка изображала мужичка в шапке набекрень и длинной рубахе. С левого бока фигурка подгорела, обуглилась.

– О-о! – сказал фельдмаршал. – Превосходная игрушка.

– Нашли в подбитом танке, – объяснил Нойман. – Это есть древний символ России.

Фельдмаршал полюбовался мастерством резчика, сумевшего дать грубоватой игрушке выражение упрямого лукавства. Затем он положил фигурку на сиденье, и она, точно живая, подскочила. Рундштедт не знал, что это обыкновенный ванька-встанька.

– Забавный символ, – усмехнулся он. – Что же вы, Нойман, думаете о России?

– Громадная страна, экселенс, – как ученик, подготовивший задание, ответил ему лейтенант. – Много хорошей земли...

– И много церквей, – сказал фельдмаршал. – Они будут хорошими наблюдательными пунктами.

– Фридрих Ницше еще в прошлом веке объявил миру: "Бог умер", лейтенант взглянул на фельдмаршала, прикрывшего глаза, и, как бы убедившись, что тот его слушает, продолжал деловито развивать свою мысль: – А бог, если откинуть церковные наслоения, – это символ индивидуальности человека. Поклоняясь богу, человек поклонялся качествам, отделившим его от животных. Но бог умер. Теперь будет умирать индивидуальность человека, если не сменить ход истории.

Люди сами все чаще мыслят понятиями "общество", "масса", то есть громадным количеством безликих существ. И от этого нелепым делается понятие "гуманизм"...

Фельдмаршал приподнял тяжелые веки. Он хорошо знал историю религиозных войн, когда уничтожались целые народы. Но также он знал: чем лучше кто-нибудь усвоил определенную теорию, тем сложнее бывает принять иной способ видения мира.

– Значит, и моя индивидуальность сотрется? – проговорил он.

– О нет, господин фельдмаршал! – испуганно воскликнул Нойман. – Я говорю о массе. При нынешнем ходе истории скоро наука ликвидирует болезни, все то, что естественным путем убирало слабое, неполноценное. А, развивая технику, чтобы уцелеть, люди все больше станут зависеть от машин и терять собственные духовные ценности. В крупных массах окончательно сотрется личность человека... И другое. Всякие живые организмы в процессе жизнедеятельности отравляют среду отходами. Например, бактерии, чем легче размножаются, тем быстрее гибнут в отравленной ими среде. Люди засоряют реки, воздух, истощают поля.

А учеными давно открыт закон единства и равновесия биологических масс на планете: чем больше животных, следовательно и людей, тем меньше растений...

В блекло-желтом, старческом зрачке Рундштедта теплилось ехидство. "Не отправить ли самого Ноймана ближе к фронту? – подумал он. – Для сохранения этого равновесия... Как бы он тогда заговорил? Впрочем, солдат из него плохой".

– Да-да, – сказал Рундштедт. – Бактерии. Но бактерии, очевидно, не имеют флангов?

– Апокалипсис, господин фельдмаршал! – воскликнул Нойман. – Я говорю, что апокалипсис – это самоуничтожение...

И, слушая вкрадчивый тенорок философа, Рундштедт уже мысленно прикидывал охватывающий удар танковых корпусов: стальные клинья проникнут глубоко за Днепр и, сомкнувшись, точно клещи, раздавят массу русских войск. Еще не было ясно, как обойтись с 5-й русской армией, контратакующей левый фланг.

Но это уже детали, которые разрабатывает штаб. И эта его операция, несомненно, может войти в историю, так же, как знаменитая битва при Каннах, где карфагеняне окружили и уничтожили войска римлян...

Находившиеся у дороги солдаты и офицеры при виде "хорьха" фельдмаршала вытягивались, застывали, и лица их делались, как у манекенов. На такие лица фельдмаршал привык глядеть, обходя шеренги дивизий. Из поколения в поколение немцев учили думать, что выше приказа командира ничего нет.

"Вот что и приносит нам теперь победы, – думал фельдмаршал. Германская армия, как таран. Его только надо умело направлять в цель... И разгром войск противника здесь, под Киевом, позволит быстро захватить Москву..."

А ванька-встанька упрямо раскачивался на мягком сиденье, не желая падать.

XXII

Короткий дождь намочил асфальт берлинских улиц.

По Александерплац катились роскошные лимузины.

Люди толпились у входа в метро, у витрин фотохроники. Никогда раньше Густав не видел столько женских улыбок, обращенных к военным.

Он посмотрел на часы. До того, как окончится дежурство Паулы в госпитале, было еще много времени.

Он вспомнил, что неподалеку есть пивнаь, где любили встречаться студенты, и пошел туда. В подвальчике было тесно и шумно. Компания юнцов за столиком, положив руки друг другу на плечи, громко распевала:

..Мы вдребезги мир разобьем!

Сегодня мы взяли Германию,

А завтра всю землю возьмем!

Дрожат одряхлевшие кости ..

Кто-то хлопнул Густава по плечу. Оскар Тимме, его одноклассник, невысокий, щуплый, с залысинами на узкой голове, в превосходно сшитом костюме из дорогой шерсти, стоял перед ним.

– Черт возьми, старина!

– Оскар?

– Ну да!.. Пуф... пуф... пуф! – надувая щеки, пришлепывая губами большого рта, выдохнул Оскар. – Ты достаточно нагреб медалей. Откуда вернулся?

– Из России.

– А я из Америки.

– Как тебя занесло?

– Редко читаешь газеты.

– Про тебя написано?

– Да нет же, – засмеялся Тимме. – Я сам пишу.

– О-го... – недоверчиво протянул Густав. Тимме и в гимназии отличался хвастовством Его коньком бычо вранье о своих амурных похождениях И хотя все знали, что это вранье, что ни одна девица не соблазнится таким щуплым большеротым парнем, его слушали, – уж очень красочно, с немыслимыми подробностями, возбуждаясь сам до икоты и дрожи в голосе, фантазировал он.

– Сколько мы не виделись? Если признать, что жизнь исчисляется не годами, а впечатлениями, то прошла целая эпоха. Не так ли?

– Да, – согласился Густав.

– Слушай, а не придумать ли нам что-либо веселее кружки пива? У меня здесь машина. Идем, а?

Он потащил Густава к двери, рассказывая, что купил машину сегодня и еще не успел обкатать. Новенький ярко-желтый "фиат" стоял метрах в тридцати от пивной.

– Машина превосходная, – сказал Густав.

– Ты знаток, – просиял Оскар. – И знаешь, чего стоила мне? Всего-навсего два удачных репортажа. Газетчик, как золотоискатель: надо лишь попасть в жилу.

Садись, Гастав, и рассказывай, что на фронте.

– А как думают американцы? – спросил Густав, усевшись на тугое сиденье.

– Они спорят, когда будет взята Москва.

– Но помогают России оружием, – заметил Густав.

– Ерунда, – усмехнулся Оскар. – Торопятся выкачать оттуда золото, чтобы не досталось нам, как во Франции и Чехословакии. Они практики, а не мечтатели. Хотя иногда газеты публикуют материалы и о жестокостях наших концлагерей.

– Достоверные? – спросил Густав.

– У нас ведь не какая-нибудь паршивая демократия, – хитро прищурил один глаз Тимме. – Государство с твердой властью, как машина. Большое колесо делает пол-оборота или четверть, а маленькие, сцепленные с ним, уже крутятся вовсю. Любому чиновнику хочется показать свое усердие. И попробуй скажи ему, что переусердствовал. За усердие полагается только награда.

Иначе рухнет система... Куда едем?

– Все равно, – сказал Густав. – У меня полтора часа, затем я должен быть на Роланд-Уфер.

– Свидание?

– Ты стал проницательным, Оскар.

– Пуф, пуф! – маленькие глазки Оскара засветились удовольствием. Девчонки будто взбесились. Раньше говорили, что невинность – такое состояние, от которого женщина спешит избавиться, а потом долго вздыхает. А теперь, если и вздыхает, то с облегчением. Невинность считается дурной манерой, Густав, как было у поздних римлянок...

– Да, они какие-то иные, – сказал Густав. – Я начал заглядываться...

– Не скажу, что это признак старости, – расхохотался Оскар, – как ворчливость у женщины или тяга смаковать чужие недостатки у экземпляров мужского пола. Так есть куда отправиться с девочкой?

– Здесь другое, – сказал Густав.

– Надеюсь, ты все же не будешь растяпой, – поучающе заметил Оскар. Скажу тебе, что в недалеком будущем женщины целиком возьмут над нами верх.

– Новый матриархат?

– Что-то в этом роде, – серьезно кивнул Оскар. – Все идет к тому. Женщины больше наблюдают других, чем себя, и поэтому не видят собственных недостатков... А не замечать своих недостатков – главное условие для тех, кто намерен властвовать. – Раздувая щеки, Тимме покосился на Густава. Что? Хороший каламбур!