Текст книги "Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015"

Автор книги: Игорь Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 53 страниц)

Ответ оппоненту

Опубликовано в журнале: НЛО 2001, 52

Дорогой Сергей Юрьевич, жаль, что наш обмен мнениями будет напечатан со значительным отставанием от появления в свет того текста, который вызвал контроверзу. Дорого яичко ко Христову дню, – говоря паремийно. Но, как мы с Вами хорошо знаем из трудов Г.Л. Пермякова, у всякой пословицы есть тень, у приведенной тоже: лучше поздно, чем никогда. Народная мудрость состоит в отмене категоричности, идеомонизма. Я последую этому правилу.

То, что нас разделяет, я бы определил так: Вы подходите к материалу феноменологически, я же – ноуменологически. Сразу же поясню, что я имею в виду, на примере. Вы понимаете под “историей” фактические цепи событий. С Вашей точки зрения, фольклор если и реагирует на такого рода историю, то для того, чтобы подчинить себе – “деформировать” ее в соответствии с теми синтаксико-семантическими установками, которыми он руководствуется. Нельзя не согласиться с Вами, если принять Вашу посылку. Но в статье “Система фольклорных жанров (метафизика фольклора)” я употреблял слово “история” в другом (ясном из контекста) значении, нежели то, которое вкладываете в него Вы. История здесь – это привнесение транзитивности и линеарности в циклическую картину мира, возможность переходить от одной его интерпретации к новой, когда-то открывшаяся мышлению. Я высказывался о сущности исторического процесса, а не о его конкретном протекании. Необходимым условием для того, чтобы ноуменальная (или “глубинная”, по А.-Ж. Греймасу) история стартовала, служит скрещивание универсального и особого. Всеобщее не изменяется. Единичное не изменяет того, что есть помимо него. В логосфере это скрещивание случается в жанрах. Кстати, я вовсе не утверждал, что “…фольклор есть “частное”…”. Речь в моей работе шла о диалектическом соотношении омнипрезентного и единичного в устном постмифогенном искусстве. Позвольте мне привести выдержку из нее, противоречащую Вашему пересказу моих соображений:

Всеобщее, превратившееся в особое, есть жанр в его истоке. Особоена местеуниверсального не экземплярно, оно претендует на то, чтобы быть всеприложимым, как если быоно было универсальным. Ему хотелось бы быть смысловым максимумом, вопреки своей минимальности (оp. cit., 18; подчеркнуто в цитируемом сочинении).

Менее всего мне хотелось бы отнять у феноменологического (разумею, конечно же, не гуссерлианский смысл слова) рассмотрения словесного творчества право на релевантность. Пусть даже ноуменология щедрее феноменологии. Первая не в состоянии обойтись без второй, которая, дабы конституироваться, склонна игнорировать наличие сокровенного, эйдосов. Или иначе: чтобы выявить инвариантное, мы должны перебрать варианты, однако если мы довольствуемся только ими, то нам ни к чему задумываться о том, что именно образует парадигму. Итак, я не оспариваю феноменологизм, хотя бы он и казался мне методом с ограниченным радиусом действия. Но когда мы изучаем жанры, следует полностью отказаться от феноменологизма, потому что они не явлены нам в большинстве случаев (за исключением так называемых твердых форм). Мы реконструируем их как то общее многим текстам, что спрятано за их поверхностью – за их внешними признаками, доступными для непосредственного восприятия. Жанры не феномены, а ноумены. Они расположены по ту сторону наблюдения. В погоне за сокровенным метафизика упускает из виду многое из того, что неминуемо бросается в глаза филологу, чьей задачей является толкование небольших групп текстов, и этнографу, занятому полевыми исследованиями. Но давайте, дорогой Сергей Юрьевич, признаем, что и те, кто работает с отдельными текстами или со спецификой локальных культур (как, скажем, К. Гирц), тоже не без греха, каковой в этом случае есть отказ от общечеловеческой способности к абстрагированию от условий данного места и данного времени, к преодолению частноопределенности. Одним словом, феноменологический и ноуменологический подступы к культуре комплементарны.

Я прошу прощения за это, что не буду детально отвечать на Ваши замечания в мой адрес. Иначе наши прения приняли бы вид мелкой склоки в коммунальной квартире: чья очередь выносить помойное ведро? Как происходит в героическом эпосе переход от первого поколения героев к следующему? Между тем наши расхождения принципиальны, и не стоит сводить их, скажем, к вопросу о том, противостоят ли друг другу эротическая и новеллистическая сказки или нет. Мои доводы в пользу того, что они неоднородны, пусть даже в их основе и лежит, как Вы справедливо считаете, трюкачество, изложены, и я не буду повторять эти аргументы. (Не удержался-таки, проклятье, от кухонной распри!) По большому счету мы не совпадаем друг с другом, помимо толкования “истории”, еще в двух пунктах, а именно в том, что подразумевать под “первобытностью”, и в том, как относиться к авторству в фольклоре. Коротко выскажусь по обоим поводам:

1) Миф есть фольклор только в том случае, если мы берем за точку отсчета способ транслирования информации, т. е. если мы прибегаем опять же к феноменологической оптике при распознании материала. По сути же дела, сказки, былины и другие жанры, обычно подпадающие под термин “фольклор”, представляют собой радикальное преобразование мифов, которые служат им претекстом, фоном и входят в них как то, что так или иначе обнаруживает свою дряхлость. Волшебная сказка нередко начинается постановкой вопроса о генезисе, составляющем всё мифа, но переводит этот мотив в частно-семейный план (о чем писал уже К. Леви-Стросс в своей нашумевшей рецензии на книгу В.Я. Проппа). Старость родителей в волшебной сказке – персонифицирование стадиального движения от мифа к (устному) словесному искусству. Вы правы: термин “первобытность” не вполне точен. Однако из контекста моей статьи очевидно, что я использую его применительно не к действительно первобытным охотникам и собирателям плодов и кореньев (от мыслительной деятельности этих орд осталось слишком мало следов) и не к современным анахронистичным коллективам (вроде австралийских аборигенов), но к той культуре, которая возникла в результате так называемой неолитической (аграрной, доместицировавшей человека) революции. Было бы наивно думать, что мы не способны воссоздать (пусть и в грубых чертах) эту культуру по ее реликтам, удержанным в целом ряде ареалов, хотя бы и подвергшихся влиянию эволюционно продвинутого общества. Стадиально сменяющие друг друга культуры различаются между собой не столько по прагматике, сколько по семантике (прагматика у них одна и та же: как выжить в struggle for existence, как господствовать над реальностью, но мир, в котором ведется эта борьба, они представляют себе по-разному).

2) Спору нет, среди носителей фольклорного сознания встречаются и профессионалы, помнящие наизусть тысячи стихов и способные их рекомбинировать, и лица, прибегающие к устному искусству (к прибауткам, загадкам, пословицам и т. п.), так сказать, паразитарно – как к языку, не доведенному ими до творческого преображения. Ноуменально авторство есть всеприложимая к текстам категория: неважно, застолблен ли создателем момент текстопорождения или нет. Кто-то же выстраивает текст! “Фольклор является искусством отчетливо безавторским” – так сформулировали Вы, Сергей Юрьевич, Ваш тезис. Но ведь тогда и никакого фольклора быть не может. Деревнями, что ли, сочиняют былины? Дружинами? Или тексты “ни сhють, ни орють, ни в житницю сбирают, но сами ся родят”? Феноменально авторство – позднее изобретение, связанное с письменностью, которая бытует в отрыве от отправителя. Письменный текст не нуждается в творящем его человеке – эксплицированное авторство компенсирует то поражение, которое субъект испытывает тогда, когда текст может циркулировать и без его участия. Однако авторство – не только проблема индивидуального права на знаковую собственность (как copyright был понят в XVIII в.). Существует и всегдашняя творческая инициатива – в своей антропологичности не опирающаяся на буржуазный закон, призванный ее охранять, не прикрепленная к тому или иному имени, превосходящая индивида, лишь равного самому себе. Я писал об авторстве как таковом, о том, что творец и исполнитель текста неразличимы в фольклоре, о том, что в этих условиях “потенциально” (оp. cit., 24) – подчеркну это слово – художником может стать любой член коллектива, обладающего жанровым сознанием. Я писал не о том, в чем меня упрекает мой оппонент. О другом. Не о феноменальном.

Об эротике, политике и цинизме

Опубликовано в журнале: Критическая Масса 2002, 1

В этот разговор Надежда Григорьева втянула меня зимой 2000 года. Он продолжился осенью 2002-го – по горячим следам государственной травли лучших русских писателей.

Н. Г.Несколько лет тому назад вы читали в Петербургском университете цикл лекций о русской эротической литературе, но почему-то ничего из говорившегося вами не опубликовали. Как бы вы объяснили табу на сцены сексуального насилия на страницах Интернета?

И. С.Время от времени на экран моего компьютера попадают невесть кем посланные картинки с изображением детской попки, в которую воткнута ромашка. Мне предлагают познакомиться поближе с тем, что по-немецки называется Kinder-porno, приглашают в детзад. Разве здесь нет насилия (и не только над ребенком, но и над посетителем Интернета)? Так ли уж табуирован Интернет, не подчиняющийся институционализованному контролю? Вообще же говоря, табу на ряд сексуальных действий отражают собой существующий в историческом обществе запрет на возобновление архаической социокультуры. Изнасилование тех, кто достиг половой зрелости, и оргии с малолетними вовсе не были табуированы в первобытности, такого рода обычаи разительно отличают сексуальность человека от животной прокреативности. В конечном счете объект, выбранный насильником (я говорю сейчас о сексуально зрелых лицах), ему не важен, и сам половой акт в этом случае полностью освобождается от желания обеих участвующих в нем сторон продолжить род. В изнасиловании (женщины или мужчины, что тоже бывало: на одной западноевропейской гравюре XVI века изображены две ведьмы, принуждающие мужчину к соитию) эротическая сила человека достигает высокой степени чистоты – это ничем не замутненная сексуальность. Она выступает здесь в своей контингентности и чрезвычайной энергичности, не сдерживаемой решением каких-либо утилитарных (прежде всего семейных) задач. Сексуальность как таковая – вот чем является изнасилование.

Н. Г.А каково приходится жертвам сексуальной агрессивности?

И. С.Все зависит от обычая. Если женщина знает, что когда-то она подвергнется ритуальному домогательству мужчин, она вряд ли почувствует себя, после того как таковое произойдет, оскорбленной. В современном обществе с его культом частного, индивидного вмешательство в суверенные права личности распоряжаться своим эротическим телом делается уголовно наказуемым, а тот, кому приходится быть пациенсом этой ситуации, испытывает травматическое чувство отколотости от распространяющейся на социум сексуальной нормы. В “Histoire de la sexualite” (1976, 1984) Мишель Фуко показал, как государство утверждает свою власть, регламентируя сексуальное поведение подданных. Даже распространение в XIX веке scientia sexualis не меняет принципиально положения дел: научный дискурс, посвящающий себя эротическому телу, хочет господствовать над ним, требуя от информантов признаний, подобных тем, что делаются на церковной исповеди, имеющей репрессивную функцию. Власть, по Фуко, всегда проводит “биополитику”. Джорджио Агамбен в блестящей книге “Homo sacer” (1995) подхватил эту мысль, заострив ее: государство не оставляет человеку пространства собственно жизни, политизируя ее так, что даже создает концентрационные лагеря, где заключенные вовсе не могут автономизировать свои тела. Возникает вопрос: не есть ли запрет на изнасилование следствие, вытекающее не только из узаконивания того, что зовется sensus privatus, но и из возникновения государства, которое делает этот акт преступным постольку, поскольку монополизирует (как сказал бы Макс Вебер) насилие, превращая его из Эроса в Танатос? Иными словами, абсолютная центрированность власти в государственных органах непримиримо и, значит, смертоносно противостоит полицентризму человеческой витальности, отчего этатизм и рассматривает эротическое превосходство одних над другими в качестве опасной для себя, конкурентной противовласти.

Н. Г.Прошу извинения за то, что перебила вас. Вы начали говорить о “малых сих” и не завершили эту тему.

И. С.Что касается вовлечения детей в половые игры взрослых, то оно выступает кромешным злом для исторического общества по той причине, что этот меняющийся социум питается ожиданием будущего (in extremis окончательного, апокалиптического – ведь чем дольше ждешь, тем сильнее хочется более никогда не пребывать в этом неопределенном состоянии), тогда как педофилия помещает ребенка – вопреки всей его неотении – в позицию взрослого, совершается там, где должен был бы располагаться убегающий вдаль горизонт (прежде – в домах для посвящаемых в тайны общества), где еще лишь предстоит развитие плоти. Именно отсюда соблазнение “малых сих” – непростительнейший из грехов для Достоевского, который делал ставку на грядущее Второе пришествие, только и способное, с его точки зрения, изложенной в “Братьях Карамазовых”, исправить несовершенных людей. Сексуальное сношение с малолетними (имеющее глубоко архаическое происхождение, но еще признававшееся и античностью) имеет тот смысл, что оно нейтрализует половые различия, воплощая собой принцип “ебать всё живое”. Ибо у детей нет пола, и когда им навязывают его, то антропосексуальность превосходит самое себя за счет того, что более не считается не только с прокреативностью (как при изнасиловании), но, сверх этого, и с разделением подавляющего большинства живых существ на самцов и самок. Даже скотоложество учитывает пол объекта – между тем эротический контакт с ребенком решительно отказывается дифференцировать мужское и женское. Так называемый homo sapiens sapiens, увы мне, экстремален.

Н. Г.Что бы вы могли сказать о прокатывающихся ныне в западном обществе волнах возмущения, вызванных педофилией?

И. С.Они вызывают у меня некоторое удивление. Не потому, что я против закона. Просто дело в том, что приобщение детей Эросу является прямым продолжением той сексуализации ребенка, которую затеял Фрейд вместе со многими своими последователями. Чем менее влиятельным оказывается фрейдизм (а сейчас он как раз переживает потерю популярности), тем более идеи этого учения становятся – в порядке компенсации – человеческой реальностью, заменяющей собой умозрительные построения. Если западное общество приняло тезис об инфантильной сексуальности, то оно обязано, расплачиваясь за свою подслеповатую веру в науку, судить, прежде всего, себя самого, а не отдельных педофилов. Между прочим, в СССР ребенок тоже был подтянут к миру старших, но не в сексуальном, а в героическом амплуа, наследуемом из былевого эпоса, которому известен мотив богатырского детства.

Н. Г.В “удивлении” традиционно видят исток философствования, каковое есть vita contemplativa. Но разве убийства детей после сексуального надругательства над ними не должны вызывать содрогания, отвращения, горького сожаления и прочих естественно-гуманных реакций?

И. С.Должны. Как раз таков всегда и мой первый отклик на сенсации вроде той, которую поставил средствам массовой информации душегуб из Бельгии Дютру, на чьем счету смерть четырех детей, использованных до этого для услады высшего общества. Холодно обдумывать подобные истории я принимаюсь, дабы изжить почти невыносимые негативные эмоции. И вот что мне тогда приходит в голову. Существует внутренняя логика педофилии: если состариваешь ребенка, то приходится доводить начатое до завершения – нести и смерть объекту сексуальных притязаний. Но эта логика не работала в ранних социокультурах, ограничивавшихся символическим умерщвлением инициируемых. Она действует там, где педофилия криминализована, где лицу, склонному к данному виду сексуальности, “растлителю малолетних”, нужно заметать следы, где оно нередко загоняет само себя в патологию, пускается в психотическое бегство из социальной среды, отыскивая выход из своей ситуации в ломке закона, становящейся обсессией, персональным ритуалом, раз другого способа подтвердить самотождественность, кроме преступления, у несчастного чудовища нет. Тем более что и все мы, как будто вменяемые люди, пребываем ныне в обсессивной действительности – телесериалов; бесчисленных переодеваний, диктуемых модой; периодических диет; предписанной дантистами троекратной в день чистки зубов; еженедельного джоггинга и ежегодного обследования здоровья у интерниста.

Н. Г.Было бы странно, если бы вы теперь ничего не сказали о “Лолите”.

И. С.Один из (многих) смыслов романа в том, что мы не можем вернуться в упоительную архаику, не ведавшую возрастных преград для Эроса. Потерпевший неудачу Гумберт Гумберт атавистичен. Недаром Набоков наделяет его густым волосяным покровом.

Н. Г.У вас был опыт педофилии?

И. С.Если исключить чтение “Лолиты”, нет. Сравнивая новое время с первобытностью, я замечаю для себя всю условность наших правил сексуального поведения. Но у истории нет обратного хода. Из этого трюизма следует важный и вовсе не замусоленный вывод: ее нельзя преодолеть телесно, поскольку и наша плоть однонаправленна во времени. Надежда Герберта Маркузе на явление пансексуального рая – пустая фантазия. Если историю и можно превозмочь, то только в ментальном усилии, имеющем ее в качестве предмета.

Н. Г.Вы ставите себя в метаисторическую позицию?

И. С.Ну, да – как головную личность. Но соматически я – в истории. Мне кажется, что нужно рассуждать не о дуализме Духа (души) и тела, как это делает большинство философствующих антропологов, но об иной двойственности человека, принадлежащего истории соматически и вечно недовольного ею в своих мыслях, – ведь она выявляет нашу hie et mine недостаточность.

Н. Г.От “Лолиты” было бы закономерно перейти к тому, что она отрицает, к другой исповеди – Ставрогина, не сразу увидевшей свет, как и роман Набокова.

И. С.Или к бесчисленным иным произведениям мировой литературы, в которых сексуальность выступает в виде противоестественной. Литература – всегда риторична, тропична, осуществляет замещение значений. Ей ничего не стоит обратить в процессе таких субституций Эрос в Танатос, как это сделал, среди прочих, и Достоевский, повествуя о самоубийстве соблазненной девочки-подростка. Именно как писатель (например, в предисловии к “Мадам Эдварде”) Жорж Батай утверждал, что amour passion и вообще не обходится без Танатоса, к которому устремляется экстатический, охваченный половым влечением человек, покидающий себя. Пожалуй, мы имеем здесь дело с преувеличением: подстановка смерти на место сексуальности – лишь самый радикальный из разноликих тропов, которые вводит в циркуляцию эстетико-эротический дискурс. Но факт, что словесное искусство – компендиум перверсий. Психопатология позаимствовала не откуда-нибудь, а из литературы представления и о садизме, и о мазохизме. Разумеется, художественный текст может выставлять разные моральные оценки конститутивно свойственной ему тяге к изображению отклонений от биологической и слишком биологической прокреативности. Противоестественное тем более интересует литературу, чем менее она впускает в себя сверхъестественное. Перверсия – посиюсторонний аналог потустороннего мира. Она несет с собой сверхнаслаждение, подобное загробному воздаянию – сверхжизни. В свой черед извращенный субъект эстетизирует половой акт, олитературивает быт, занимается жизнестроением – тем, что Стивен Гринблат именует “self-fashioning”. Не случайно, конечно же, символистско-футуристические экспериментально-тройственные брачные союзы были ориентированы на семейную модель, предлагавшуюся в “Что делать?” (о чем пишут Ольга Матич, Шамма Шахадат и др.), или же на эротическую практику литераторов второй половины XIX века (таких, как Некрасов, Тургенев). Крайне любопытно то обстоятельство, что идея “большой семьи”, фамильярного сталинистского общества (проанализированного Катериной Кларк) была предвосхищена в советском киноискусстве фильмами о menage a trois, снятыми Абрамом Роомом (“Третья Мещанская”, “Строгий юноша”). Говорю так, потому что главный фильм о “большой семье”, “Падение Берлина” Чиаурели и Павленко, подхватывает именно эту кинотрадицию: он тоже, в сущности, знакомит нас с взаимной любовью троих – учительницы, металлурга-воина и Иосифа Виссарионовича Сталина. Производя qui pro quo, литература доходит до того, что пытается подменить собой и самое культуру. Извращения, как их концептуали-зовал в “Философии в будуаре” де Сад, – это способ отказа от дальнейшего выстраивания культуры, подлинная революция, которая у него, как и у Руссо (публично признавшегося в юношеской порочности) и у Блока (с его прославлением инцестуозного Катилины), есть восстание природы против “символического порядка” и множащего себя в нем человека. Природе не нужно продолжение рода человеческого. Ролан Барт был первым, кто заговорил (“Sade. Fourier. Loyola”, 1971) о том, что в своих романах де Сад формирует комбинации из эротических тел по правилам риторики.

Н. Г.Существует ли археперверсия?

И. С.Основоположная перверсия – эксгибиционизм и его собственное Другое, вуайеризм. В некоторых “отсталых” африканских племенах девушки до вступления в брак щеголяют неприкрытым срамом. Эксгибиционизм, таким образом, предшествует в филогенезе началу половой жизни. Тот, кто лишь демонстрирует свои половые органы, отклоняется как от животного поведения, потому что показ гениталий никак не обладает порождающей мощью, не позволяет им проникнуть в тело партнера, так и от всех тех (часто очень замысловатых) эротических церемоний, в которых человек совершает пенетрацию, однако же, вовсе не с прокреативной целью. Я вспоминаю историю об одном ленинградском поэте-басеннике, который был весьма колоритной фигурой, ходил в шубе до пят, в бобровой шапке… Как-то раз в писательской организации ему предложили быть агитатором на выборах, и он охотно согласился выполнить эту миссию. Он принялся посещать коммунальные квартиры, созывал всех жильцов в общую кухню, долго рассказывал им, даже с некоторым поэтическим вдохновением, о кандидате в депутаты, показывал его портрет, а затем неожиданно распахивал шубу и со словами: “А теперь посмотрим на моего ванечку”, – вытаскивал срамной уд свой. Устраненный от агитаторской деятельности, басенник тем не менее не был изгнан из Союза советских писателей. Европейский тоталитаризм стремился начать национальную или мировую историю заново, и немудрено, что в неофициальном, идиосинкратическом выражении он мог становиться эксгибиционистским, а в официальном устойчиво был явлением массового вуайеризма, как бы любвеобильного созерцания вождей народом – вспомним в этой связи германскую женскую истерию вокруг Гитлера (эротизированную визуальность сталинистской культуры пристально исследует Аркадий Недель). Соматически человек – извращенное животное, а эксгибиционизм, возможно, обнажает не только тайные части тела, но и самое перверсность.

Н. Г.Мастурбация тоже не имеет проникающего в Другого характера. Кстати, почему литература постмодернизма провозглашает основой текстопорождения мастурбацию?

И. С.Онанист так или иначе автопенетрирует. Мастурбируя, вводят палец в вагину или сжимают член в кулаке. Археперверсной такую практику назвать нельзя. Она, напротив того, подражательна, вторична относительно соития двух во плоти. Что до постмодернизма, то он не ограничивается живописанием одной мастурбации. В наделавших много шуму “Элементарных частицах” Уэльбека, панораме сексуального обихода второй половины прошлого столетия, есть сцена, в которой сатанист на sexparty склоняет двенадцатилетнюю девочку к оральному сексу, одновременно отрезая электропилой ногу и половые органы сорокалетнего мужчины. (Думаю, что Уэльбек читал французский перевод “Сердец четырех”, изданный “Галлимаром” при посредничестве Семена Мирского: главный герой романа В. Г. Сорокина совершает половой акт после лицезрения некоего Андрея Борисовича, которого пытали, ампутируя ему нижние конечности.) И все же вы, Надя, в значительной степени правы. От романа Лимонова “Это я – Эдичка” до все тех же “Элементарных частиц” литературное творчество ассоциируется постмодернистскими авторами с мастурбацией (неоднократно предававшийся ей Бруно делается у Уэльбека писателем). Для меня ранний постмодернизм – одна из самых неадекватных и неглубоких эпох в развитии человека (о чем я неоднократно высказывался). Эта культура отказалась от погружения вовнутрь явлений, рассматривая их только на поверхности. В человеческом теле мышление, сложившееся в 1960-е годы, обнаруживает, прежде всего, кожный покров. Глубина не более, чем “складка”, как выразился бы Жиль Делез. Может быть, потому эта культура и не желает задумываться о том, откуда что берется, о генезисе и архетипичности, о том, что принадлежит толще веков и недрам психики. Ранний постмодернизм самоудовлетворен. Дело меняется в позднем: если у Лимонова писатель-онанист – героический стоик, то Бруно из “Элементарных частиц” терпит полнейший жизненный крах. Сорокин – персонификация недовольства писателя самим собой: этот автор издевается над литературой во всем ее немалом объеме.

Н. Г.В чем отличие русской эротической словесности от других национальных литератур, занятых той же проблематикой?

И. С.Античный Эрос существовал под знаком педофилии. Во французском так сильна традиция де Сада, что от нее оказался зависимым и оригинальнейший Батай, который сделал, как уже говорилось, равнозначными Эрос и Танатос, правда, перевернув их соотношение, по сравнению с писаниями своего великого предшественника: смертельно тратит плоть не тот, кого, а тот, кто. В Австро-Венгерской – двухголовой – империи, делившей власть, неспроста, надо полагать, возникли романы Захера-Мазоха, гениально продолженные одним из самых дорогих для меня писателей, Музилем, в “Человеке без свойств”. Чтобы определить немецкую сексуальную культуру, стоит вспомнить “Страдания молодого Вертера”. Начиная, по меньшей мере, с Гете, немецкая сексуальность содержит в себе сильнейший привкус самонаказания, отправляемого эротическим субъектом, выдвигает на первый план автокастрацию любовника, готового убить себя, остро переживающего свое бессилие. Германия была воинственной, дабы изжить Вертера в армейской победе над соперником. Русская сексуальность однозначно цинична. Об этом свидетельствует весь наш скоромный фольклор – и сказочный, и былевой, и частушечный. Откуда берется все наше кощунство, находящее самое отчетливое воплощение в мате – в своего рода философском языке простолюдинов, который может быть универсально приложен к любому феномену (что, как никто иной, понял в одной из статей “Дневника писателя” Достоевский, открывший бесконечность в прагматике слова “хуй”)? Чтобы ответить на поставленный вопрос, вспомним раннего В. Б. Шкловского, который обращался к обсценнейшим “Заветным сказкам”, собранным Афанасьевым, чтобы проиллюстрировать понятие остранения. Циничный эротизм странен – и, прежде всего, для того, кто его практикует и исповедует. Половое влечение этого типа всегда наблюдается субъектами с некоторой дистанции, не принадлежит вполне партнерам, отчуждено от участвующих в эротической связи тел ими самими. Русский человек в постели не принадлежит себе, он старается не столько как-нибудь идентифицировать половую жизнь, сколько бежит от нее (как действующие лица гоголевской “Женитьбы” и набоковской “Защиты Лужина”) и относится к ней с изрядной долей иронии, осуждения, насмешки – как к тому, с чем он сам себя не ассоциирует. Цинизм вызывает и гибель Другого. Она при этом воспринимается осквернителем (допустим, Ставрогиным) так, что тот не в силах избыть свою холодность; наш кощунник приходит к раскаянию с непростительным запозданием (“Воскресение” Льва Толстого). Циничный русский Эрос – инобытие такового. Закономерно, что Николай Бердяев писал о том, что подлинно эротична лишь теофилия (представляете себе: он призывал к тому, чтобы мы закручивали болты Богу! а куда вводить-то ему, апофатическому?). Мы уступаем половой акт, в отчужденности от него, Другому – чужаку, сопернику. “Как дай Вам Бог любимой быть другим” Пушкина, или “Так души смотрят с высоты / На ими брошенное тело” Тютчева, или знаменитая сцена “диссоциации” (созерцания собственного мнимого обладания женщиной извне), открывающая “Despair” по тютчевскому образцу, – вот некоторые версии русского Эроса.

Н. Г.В потскриптуме к русской “Лолите” Набоков заявлял, что в русской литературе нет языка, способного передать Эрос, кроме “сочно-похабного”.

И. С.Он забыл изысканную эротическую лирику Пушкина, его же “Гавриилиаду”, стилистически безупречную анальную поэзию Языкова и многое иное – только для того, чтобы сделать свой автоперевод абсолютной новостью для тайно чаемых им читателей-соотечественников. Если глядеть в корень, Набоков принадлежит ко все той же самой культурной традиции – отчужденной от себя сексуальности. Провозглашая, что у русских нет разработанного эротического языка, он отнимал от нас сексуальную культуру: вот, мол, у французов она есть, а у тех, кто, выпив, затягивает: “Пожааалей же меня, дорогая”, – ее нет. Это ошибка, но очень русская, промах человека, цинично мыслящего, оскорбляющего эротическую манифестацию своего ближнего. Отчужденный от себя, кощунственный Эрос, как ни парадоксально, весьма гуманен. Если мы преобразуем половой акт из прокреативного в перверсный (пусть даже в эксгибиционизм), мы все-таки еще остаемся данниками плоти. Эротоциник телесен по минимуму, он не верит в генерирующую все-власть соматики, сомневается и в ее телекратии. Из шовинистических побуждений мне хочется сказать, что русский в качестве обладателя Эроса – наименее бестиален в этом идиотическом мире, сотворенном человеком. Но тут же я принимаюсь размышлять о соотечественниках как о носителях Танатоса, то миллионами попадающих – по воле правительства – в концлагеря, то тысячами отстреливающих друг друга ради дележа прибыли. Где еще найдешь таких нелюдей? Разве в горных дебрях Меланезии, среди последних каннибалов. В этом и состоит божественная гармония сего универсума, о которой рассуждал Лейбниц и которую опровергали Вольтер и Достоевский. Избыточная человечность абсурдна – и танатологична. Из-за цинизма в России не мог стать на ноги психоанализ. Он был возможен только там, где Эрос не оторван от его субъекта. В психоанализе (что бы с ним сейчас ни происходило, как бы он ни был ответствен за деяния, совершаемые serial sexkillers, как бы он ни был подчас наивен) сохраняется архаическое начало начал индоевропейской цивилизации, эротизировавшей человека тотально – от рождения до смерти (в которой усопшего сопровождали в дальний загробный путь его жены).