Текст книги "Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015"

Автор книги: Игорь Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 53 страниц)

2

Наведение христианством моста от здешней действительности к альтернативному универсуму предопределило дальнейшее развертываниелогоистории. Сказанное не означает, что стреласоциокультурноговремени всегда будет направлена в область сугубо мыслимого, доступного лишьдуховидению. Творимое человеком время периодически переворачивает свой вектор, либо подставляет идеальное на место реального, либо, в обратном порядке, отвергает «химеры» и «призраки» ради преданности опытному знанию. Впереди исторического человека тоpoiesis, тоpraxis(точнее:poiesisкакpraxisиpraxisкакpoiesis). Христианство программирует, тем не менее,логоисториюв том плане, что та осуществляется как смена миров, как реорганизация того из них, что наличествует, в тот, который ищется.Мирообъемлющиепреобразования неизбежно эпохальны, пусть границы между диахроническими ансамблями большого смысла и бываютломаннонеотчетливыми(ведь после уникального СынаБожияпионерскаяработaпо освоению будущего перестает быть достоянием одиночки, проводится по частям многими лицами), и пусть старое не уступает сразу свою позицию новому (вызывая ту ситуа-цию, которуюРайнхартКозеллекназвал «однов-ременностью разновременного»).

Выдвигая на роль главного аргумента попеременно либо чувственный опыт, либо воображение, история воспроизводит себя как различие, добиваетсясамотождественностив форме двуликости. Она – то одно, то другое, но и сама по себе – в возобновлении этой внутреннейдифференцированности.Логоисторияне забывает своего происхождения из ритуала, однако отрывается от него, усложняя цикличность линейностью, ибо всякая эпоха посвоему понимает какpoiesis, так иpraxis, закладывая до того неведомые принципы в основу мировидения.В линейных переходах от раннего Средневековья к позднему, от Возрождения к барокко, от Просвещения к романтизму, от реализма (позитивизма) второй половины XIX в. к символизму, от авангарда и его затухания в тоталитарнойсоциокультурек нашим дням человек не простоопробываетвсяческие способы, посредством которых вырабатывает собственное время, но и утверждает в самой этой транзитивности свою власть над историей, свое правораспоряжаться ею. Человеку предоставляется теперь возможность быть переходным существом не в личном и космическом времени,как тоимело место в архаических ритуалах, а во времени эпохальном, в фазовой череде, в которой он перешагивает из универсума в универсум, оставаясь сущим.

Только что приведенные именования эпох в большинстве своем неудачны, тобезличнохронологичны(Средневековье), то случайны (барокко), то слишкомшироковещательны(реализм), то являют собой самоназвание отдельного течения, доминантного для своего периода, но его не исчерпывающего (символизм). Кроме того, ряд этих терминовотсылаетпрежде всего к искусству, тогда как стадиальность охватывает все слагаемые культуры. За неимением лучшего приходится смириться с терминологической традицией и, предупредив о ее неадекватности предмету, обратиться к тому, что за ней стоит – к содержанию исторических этапов.

Взяв за отправной пример философию XVII в., можно обнаружить, что она упорно сближает противоположности: человек, по Паскалю, ничто сам по себе и всё в акте веры; бытие для Декарта есть мышление; Зло в «Теодицеe» Лейбница с необходимостью дополняет Добро в «предустановленной гармонии». Барокко, судя по философии этого времени, фундируется тем, что отрицает дизъюнкции. Аргументом дляcoincidentiaop-po-sitorumслужит в XVII в. не сенсорное восприятие, а то, что ему запредельно: никакая данность не существует без достаточного основания, заявлял Лейбниц, и, следовательно, опора непосредственно предстающей перед нами действительности расположена вовне таковой, в ином универсуме. Просвещение отвергло барочную нейтрализацию взаимоисключений. Идея, проницающая собой философию XVIII в., состояла в том, что каждое явление равно себе и сопряжено с прочими явлениями так, что и они оказываютсясамотождественными. Неважно, какие именно величины связывались Просвещением обоюдной, говоря на языке логики,рефлексивностью. Ими были у Руссо народ и правитель, заключающие социальный договор, а у Канта индивиды, подчинившие себя разумным путем «нравственному императиву», который требует от нас не поступать с партнером так, как мы не желали бы, чтобы обращались с нами. При этом Просвещение отправлялось в своих соображениях от естественного и наглядного, а не от сверхъес-тественного и ментального, как барокко. Истинен, по Руссо, «человек природы»; Кант подрывал спекулятивные конструкции и оценивал превыше остальных «остенсивныеопределения», дающие представления о вещах простым указанием на них. Просвещенческаятемпоральностьпредполагала совершенствование того, что есть; сформулированная Кондорсе концепция прогресса внушала современникам исторический оптимизм, отодвинувший на задний план их тревогу по поводу персонального спасения. Между тем барочное время не было, в отличие отпросвещенческого, постепенным – оно гасило антагонизм сиюминутного и вечного, умирающего и продолжающегося: Декарт был убежден в личном бессмертии, Паскаль рассматривал агонию Христа как неизбывную, длящуюся во всех позднейших столетиях.ПарадоксальнаясотериологияПаскаля наделяла спасительностью сопереживание людьми крестной муки. Работуэпохальногосистемообразованиябыло бы не слишком трудно продемонстрировать на примерах не только из философии, но и из прочих разделов духовной культуры, допус-тим из науки. Так,прогрессизмомбыла отмечена в XVIII в. и биология, в которую Ламарк привнес мысль о наследовании организмами по восходящей линии признаков, улучшающих приспособление живых видов к среде обитания.

Как бы скудны ни были факты, на которых я остановился, все же их достает для того, чтобы вдумчивый читатель догадался, куда они клонят. Эпохальная история – это своего рода цепь умозаключений, на каждом шаге которых возникающая парадигма получается из отрицания предшествующегосмыслопорождающегоотношения: если неверно, чтох=нех(барокко), то справедливо, чтох=хинех=нех(Просвещение). Говоря ологоистории, мы имеем дело со смысловой машиной, работающей по алгоритму. Оставляя позади себя очередной этап истории, человек, главенствующий над ней, вместе с тем исполняет ее волю, следует ее логическому предначертанию: и самостиен, поскольку новое появляется на свет из наших голов, и отчужден от себя, поскольку наш идейный почин, выводящий один смысл из опровержения другого, автоматичен. Прибегая к словарю русского формализма, можно сказать, чтоhomohistoricusжаждет – в погоне заневедомым—деавтоматизироватьисторический процесс, но всякий раз попадает в плен схемы, каковая томупредзадана. Откуда берется негативизмлогоистории, прозорливо распознанный Гегелем (пусть даже его умозрение и взывает к глубоким коррективам)? Из того, что эпохи истощают присущий им преобразовательный потенциал, утрачиваютсвоюфутурологичностьвсамоповторах? Разумеется, этот фактор не стоит упускать из внимания. Но почему бы человеку, столкнувшемуся с эпигонством истории, не считать, что будущее (как думал Гегель после «Феноменологии Духа») уже состоялось? Зачем нужно переиначивать облик будущего? Мне кажется, что причина беспокойного негативизма, побуждающегологоисториюк пересозданию ее ожиданий, куда фундаментальнее, чем нежелание людей быть консервативными (каковыми они на самом деле в подавляющем большинстве и являются). Эта причина заключается в том, чточеловекхронократпредрасположен к тому, чтобы не выступать лишьпациенсомсвоей жетемпоральнойлогики и чтобы в ролиагенсаполностью овладеть машиной истории, перебрать все операции, на которые та способна. Лица, выдвигающиеся в авангард истории, ищут – по большому счету – ее совершенного финала, нацеливаясь на который она не может быть ничем иным, кромеутверждениячерезотрицание. Философии истории, намеревающие-ся подвести ее баланс, проективно выражают собой имманентную ей философичность.

Отбрасывание отношения, бывшего эпохальным, происходит в трудно обозримом числечастнозначимыхтрансформацийизживамогосмысла в актуальный.[5]5
  См. также: И. П. Смирнов. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977. С. 19 сл.


[Закрыть]Мыпереходны, стало быть, не только в моменты острых кризисов, испытываемыхсоциокультуройпри смене ее парадигм, но и постоянно внутри этих парадигм, вариативность которых нарастает, заставляя нас то и дело переживать разновременность, то есть надеяться на то, что у нас есть избыток времени.Безразлично, ориентированы ли эпохи наpoiesisили наpraxis,иxсуть – в единообразном связывании всего, что бросается в их поле зрения. Они – произведения духовной деятельности и тогда, когда настаивают на своей эмпирической ценности и только на ней. Самые акты переоценки ценностей, настойчиво осуществляемыелогоисторией, дематериализуют те монументы, в которых она себя претворяла всоциокультурнуюсубстанцию,конвенционализируютих. Пропуская некое отношение через что угодно, тоестьмоделируя мир, то или иное эпохальное представление о времени достаточно в себе и не обязательно должно покорять реальное геополитическое пространство, растекаться сразу по всем уголкам Земли. Этим объясняется, почемулогоисториявплоть до полного краха колониальных режимов, случившегося в ХХ в., была привилегией европейской, а затемевроамериканскойсоциокультур. Самнововременныйколониализм европейцев, детище Ренессанса, разнится с предшествую-щими ему экспансиями тем, что его следствием оказывается в конце концов возведение не отдельных империй с нациейпоработительницей во главе, а «планетарной империи» (в терминах МайклаХардтаи АнтониоНегри), ккоторoйприобщило нынешнее человечестворазвертывaниелогоистории.

Разыгрывавшаяся в разного типа текстах,рамочнообусловливающая научную пытливость, получающая отклики в инженерии,логоисториянаталкивается на сильное сопротивление при вторжении всоциальность.Речь идет о много более сложном конфликте, нежели непризнание инертным большинством общества егоинновативногоменьшинства (тем более что инновации давно уже в запросе со стороны потребительских масс). Как было постулировано,corpssocialопространствливаетвремя, закрепощает его биполярностью, тогда как оно, будучи суверенным, неутомимо делает разные свои состоя-ния преходящими. Несмотря на очень высокую вариативность форм, которые принимает сожительство людей друг с другом, в последней глубине общество отнюдь не богато диа-хроническими ресурсами. За вычетом внешней пестротысоциальностьизменяется в своей сущности, в своей внутренней потенции по двоичному принципу – третье ей не дано. Она развивается от статусной организации к ролевой, от бытования в виде коммун к огосударствлению, от сакрализации обычаев и институцийкихпрофанизации. Но и такая – ограниченнаядвоичностью– мобильность[6]6
  См. о ней подробно: И. П. Смирнов.Социософияреволюции. СПб., 2004.


[Закрыть]не означает, что устаревающее сходит всоциальностивовсе на нет: и в ролевом обществе есть место статусам (например, в случае церковнослужителей); неформальные группы свидетельствуют о неистребимос-тикоммунаризма; осквернение святынь уголовно наказуемо и там, где царят мирс-кие ценности.Многоходовойлогоисториине удается в совершенстве воплотиться вдвухшаговойсоциодиахронии.Первая то и дело учреждает собственную (субкультурную)социальностьпоодаль от конституированного общественного порядка, будь то монастыри, как нельзя лучше отвечающие установкам христианства, или всяческие «поэ-тики поведения» (Ю. М. Лотман) Нового и новейшего времени вроде авангардистс-кого эпатажа буржуазной публики и прочихжизнетворческихинициатив «человекаартиста» (сегодня в ходу «аватары», под которыми прячут идентичности энтузиасты электронного общения).Эти поползновениялогоисториидик-товать свою волюсоциальностине выходят, однако, за грань экспериментов, пусть даже поднимающихся на уровень модного поветрия, но все же не вовлекающих в сферу влияния общество в целом либо (как в тоталитарных режимах ХХ в.) подчиняющих себе какуюто часть обществ, хотя бы и значительную.

Далеко неполная, чреватая коллизиями совместимость эпохального времени спространственносоциальнымразрешается в том, что к истории смысла присовокупляется еще одна – значений.Социальностьподражает антропологическойтемпоральности, суживая ее в событиях местного формата. К ним может быть причастен любой индивид вне зависимости от его вклада в становление идей. Тем самым каждый изживущихобретает право на историзм, пусть отличный отмирообъемлющего. У имитаций нет иного назначения,кромекомпенсаторного. Если история смысла творит реальность (конструируемую дискурсивно, открываемую научно, преображенную технически), то история значений привязана к конкретным обстоятельствам,семантичнав той мере, в какойсоматична– в какой коллективное телоситуативноопределяет свои действия. Иначе говоря, история значений имеет геополитическое содержание – она есть история влас-ти: общественного организма над эксплуатируемой им природной средой, человека над человеком в рамках отдельно взятого социума, одного этносанадсоседним, порабощае-мым в результате войны. Все эти три властизиждятсяна смежности, контактны, отправляю-тсясоциофизически. История значенийконтингентна, вероятностна (сырьевых запасов гдето много, а гдето мало; самоуверенного потентата может свалить внезапный недуг; какая из сторон выиграет сражение – заранее неизвестно), тогда как эпохальное времяавтодетерминировано, само себя порождает в наших головах.Иcториязначений не предусматривает, стало быть, того, что последующее будет здесь вытекать из предыдущего со строгой закономерностью (обнаружение месторождений нефти может круто изменить судьбу страны).

Контингентность, свойственная пространственносоциальному времени, «снимается» историографией, рассказывающей о нем. Такого роданарративы, структурированные, как и любой текст, изнутри, поневоле переводят излагаемые события из сферыреферентнопроверяемых значений в область самоценного смысла.Учиненная постмодернизмом (особенноХайденомУайтом) критиканарративизованнойисториографии упрекает ту в отрыве от фактов. Стоит взглянуть, однако, на эту проблему иначе. Рассказывание включает частные происшествия влогоисторию, не обязательноискажаeтфакт (всетаки перед нами не чистая выдумка), но непременновысвобождаeтего из уединенности и случайности, встраивает в большое, общечеловеческое время, бывшее, напомню, в далеких началахэстетизированным(и по сию пору все так же воспринимаемое по формуле «Красота мир спасет»).

Власть над телами (физическими и биологическими) синхронна им. Она апеллирует к народной памяти и набрасывает планы на будущее только для того, чтобы контролировать настоящее. История значений накапливает современности (как бы они ни были антагонистичны, они равноценны по своей актуальности),аддируетих,компo-нуетиз них «дурную бесконечность» и тем противоречитлогоисториис ееапокалиптическимиупованиями. Власть над настоящим оборачивается властью настоящего.Из всех форм политической власти (в которых уже Платон в «Политейе» диагностировал родство, скрытое за наружнойрасподобленностью)логоисториюв наибольшей степени удовлетворяет парламентская демократия, поскольку современность для той не абсолютна, принадлежа то одной, то другой правящей партии.Впрочем, и либеральная демократия лишь потворствует протеканию эпохального времени, а не инкорпорирует его стадиальность в смене властных элит, происходящей в вероятностной, а не в логической реальности. Соответственно, историю смысла поощряют свободный рынок, индивидуальное предпринимательство и банковский кредит. Вместе они превращают богатство, довлеющее себе здесь и сейчас, в капитал, повернутый к завтрашнему дню – к моменту сбыта товаров,превосхожденияконкурентов, отдачи долгов.Антикапиталистические тоталитарные государства были явлением мессианизма, вознамерившегося запечатлеть в монументальной, воздвигавшейся на векасоциальностии в инсценировках Страшного суда финализмлогоистории.Этот расчет был ошибочным, потому чточастнозначимое(итальянское, советское или немецкое общество массовой мобилизации) никак не в силах выдержать функциональную ношу того всеобщего, с которым нас сводитлогоистория.

Взаимодействие истории смысла с историей значений почти вовсе не исследовано. В последние пятьдесят лет подобные изыскания тем более затруднены, чтосоциокультураэтих десятилетий конституировала себя как попавшую за чертулогоистории. Мне неоднократно доводилось писать о том, что постмодернизм (постисторизм), несмотря на свои декларации, на самом деле один из этапов эпохального времени, входящий —mu-tatismutandis– в тот же ряд, что, допустим, барокко или романтизм.[7]7
  См., например: Там же. С. 487 сл.; ср.: Игорь Смирнов.Homo homini pilosophus…СПб., 1999.С. 90сл.


[Закрыть]Сдругой стороны, постмодернистская эра, на первых порах как будто в высшей степени продуктивная концептуально, уже тогда, в период формирования, выказала страх перед большими идеями, то скептически отвергая философию истории (ОдоМарквард), то восставая против теории (Поль деМанимногие другие), то подменяя семантический подход к дискурсивной деятельности прагматическим (Мишель Фуко, ПьерБурдьё), то отказываясь отлевистроссовскойуниверсалистскойэтнологии в пользу интерпретирования одних локальных традиций (КлиффордГирц), то призывая прекратить конвертирование головных схем в символический порядок (ЖанБодрийар) и т. п. – всего не перечислишь.Эта тенденция вела к обнищанию «чистого разума», к падению интеллекта, посвятившего себя в наши дни, в XXI в., по преимуществу политике —сверхвыигрышныхденежных вложений, рентабельного переноса производства из страны в страну, сетевого менедж-мента, авторского позиционирования в поле художественной культуры,имид-жевогомедиального поведения или подавления личных свобод, оправдываемого обеспечением безопасности граждан перед лицом террористической угрозы.Последнее из названных проявлений политики гарантирует ейомнипотенцию, втягивает в нее любого, кому дорога жизнь, отнимая у него возможность самому защититься от неумолимой гибельностисоциофизическоговремени.

Как эпоха среди эпох, постмодернизм хотя и не заложил небывалую дотоле цезуру в их последовательности, тем не менее обозначил их захождение в тупик, ознаменовал собой их конец, менее всего похожий наhappyend– на то, какпредставлялaсебе завершение истории философия, интересовавшаяся ею начиная с визионерстваБл. Августина,котороедегенерировало под занавес ХХ в. в наивную политкорректность ФренсисаФукуямы.Логоисторияплавно стерлась, стушевалась, источилась.Она предстает взгляду ее сегодняшнего наблюдателя окруженной по краям двумя асимметричнымипослевременнымисоциокультурами– архаическиритуальной, приурочившей великое демиургическое деяние к прошлому и уверенной в том, что таковое подлежит лишь репродуцированию, и постмодернистской, которая отправила в невоспроизводимое (помимо ностальгических стилизаций) минувшее самое эпохальностьсмыслопорождения, рвавшегося к новым идейным горизонтам вутверждениичерезотрицание(не сказать ни «да» ни «нет» – вот в чем заключалась мыслительнаятактика ЖакаДеррида; в 1983 г. ПетерСлотердайкиздал «Критику цинического разума», порицавшую историю за ее негативизм).

Что грядет? Почем знать! Историю, утратившую метафизичность, не схватишьinto-to. Будучи эпохальной, история постоянно предвосхищала свой конец, открываясь на предмет философствования. Оно было право, вменяя историифинитность, и всякий раз заблуждалось в конкретизации и/или оценке последних дней и вещей. Ни одно из показательных судилищ ХХ в. – от процесса надмнимойПромпартиейдо Нюрнбергского – над реальными преступниками – не проторило путь в Небесный Иерусалим. Обещанная Карлом Ясперсом и ЛьюисомМэмфордомвстреча всех когдато бывших исторически релевантными человеческих типов в исходе времен, пожалуй, состоялась вCyberSpace, но вряд ли приходится считать благом избыток субъективных мнений при унылом недостатке идей у пользователей Интернета.Всемирноeгосударство Канта (а также Эйнштейна) не более чем спародировано в Организации Объединенных Наций – ее действенность нередко парализуется правом вето, которым наделены постоянные члены Совета Безопасности. Этот список легко продолжить, вспомнив Ф. Шлегеля, Вл. Соловьева, Маркса, Н. Бердяева и многочисленных утопистов. Но и сказанного достаточно, чтобы убедиться в меткости философской интуиции и ееже химеричности, возникающей тогда, когда она старается перекодировать смысл (которым ее заразилалогоистория) в значения – в несвободные отреферентностиобразы будущего.Вот оно пришло, но не как вывод значений из смысла, а как их своенравное,противосмысловоебытование, принявшее вид сети (в научных моделях головного мозга, в практике управления банковскопромышленным хозяйством, вТвиттереиФейсбуке, в интерактивноймедиальности, в организации террора).Строение «ризом» не циклично и не линейно, то есть исключает обе главные характеристикилогоистории. Что может произойти с сетью, достигшей глобального максимума в объеме и содержательно насыщенной самыми разными приложениями к трудам и дням нашего времени? Она порвется от внутреннего напряжения, не берусь предсказывать – как. Если смысл не очерчивает авторитетно свое конечное торжество в ожидаемых временах, то откуда взять соперничающим с ним значениям основание для того, чтобы образовывать «дурную бесконечность» современностей?