Текст книги "Решающее лето"
Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
И тем не менее, мне кажется, я смог бы сказать «нет», если бы не был так удручен размолвкой с Чармиан и не стремился поскорее забыть все, что напоминало мне об этом.
Я позвонил Чармиан в тот же вечер, рассказал о затее Крендалла и о том, что мы сами собираемся заняться ремонтом помещения нашей будущей галереи.
– Очень хорошо, – ответила она как-то отрывисто и быстро. – Тебе приятно будет работать там, когда все сделано твоими руками.
– Благодарю.
– Не стоит, – ответила она таким же деловым тоном. – Я уверена, что ваша галерея будет иметь успех.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– А Лора?
– Прибавила за неделю девять унций. Эван завтра начинает работать в фирме Хендлера.
Это была крупная автомобильная фирма с главной конторой на Олбмэрл-стрит.
– Он тоже здоров, – добавила Чармиан.
– Меня это мало интересует. Мы увидимся с тобой сегодня?
На другом конце провода наступило молчание. Оно было таким продолжительным, что мне стало уже казаться, будто Чармиан ушла куда-то. Но вдруг снова раздался ее неестественно бодрый голос.
– Знаешь, подождем еще немного, хорошо?
Я положил трубку.
Совместный труд сближает людей, пусть даже ненадолго. Я знал Крендалла более пятнадцати лет, но между нами никогда не было дружбы. Как его, так и меня мало интересовало, что каждый думает о другом. Он устроил мне мою первую работу – я должен был написать серию искусствоведческих статей о выставке для небольшого, но очень дорогого периодического издания, редактором которого был в то время Крендалл. С тех пор нас объединяло лишь искусство, и ни о чем другом мы обычно не говорили.
Теперь, крася стены и лакируя полы под его руководством (тут он действительно оказался мастером своего дела), я почувствовал, что Крендалл начинает мне нравиться, больше того, он даже вызывал у меня восхищение. Он и вправду оказался первоклассным художником-декоратором, и у него можно было многому поучиться. Мы подружились, словно мальчишки, сооружающие палатку из двух одеял и старой вешалки. Наши шутки тоже были под стать шуткам расшалившихся мальчишек, хотя, как я заметил, Крендаллу не чужд был мужской грубоватый юмор. Он не давал мне спуску и высмеивал каждую мою оплошность, я не оставался в долгу и огрызался как мог. Измазанные в краске и белилах, порядком одуревшие от запаха клея, лака и скипидара, мы в перерывах закусывали хлебом и сыром, запивая все это пивом, которое Крендалл приносил из соседней пивной.
– Ну, решайся, – уговаривал он меня, – станем компаньонами. Все будет отлично, увидишь.
К концу недели ремонт был закончен. Оставшиеся мелкие недоделки устранял уже сам Крендалл, ибо я, по его поручению, в страшной спешке покупал все, что только мог, из картин. Меня возмущала эта ненужная гонка, но Крендалл твердил: «Открываем девятнадцатого марта. Я уже заказал пригласительные билеты».
Я все чаще поздравлял себя с тем, что не вложил деньги в эту затею, которая казалась мне теперь совсем несолидной. Никакой видимой причины так торопиться с открытием не было, но Крендалл был непреклонен и не хотел слушать моих зловещих пророчеств о неизбежных осложнениях.
– Все будет хорошо, – уверял он, – а не хватит картин, я сам нарисую. Старина Г. всегда так делает.
И он назвал имя владельца картинной галереи, который был весьма высокого мнения о себе как о художнике.
– Кто знает, – размышлял Крендалл, – может, из меня тоже вышел бы неплохой художник, если бы я попробовал. Право же, стоит попробовать. До сих пор мне удавались только кошки – вид сзади. Но не обязательно специализироваться только на кошках, можно попробовать и что-нибудь другое, как ты считаешь? – Он с видимым удовлетворением окинул взглядом длинный светло-серый зал, стены которого в рассеянном свете уходящего дня отливали перламутром.
– Ну, мой мальчик, все готово. Можешь закрывать, а я, пожалуй, пойду.
Когда я уходил, уже спустились сумерки и легкая изморось блестела на тротуарах, словно капельки ртути. Было тепло, хотя в воздухе ощущалась сырость, и я решил пройтись пешком. Наконец после гнетущих зимних холодов чувствовалась весна, пусть едва уловимая, витавшая где-то в голых ветвях Грин-парка или над проталинами, где виднелась упругая, пропитанная влагой земля.
Я шел через Грин-парк к станции метро Виктория, и вдруг на автобусной остановке увидел Чармиан. Мы почти одновременно увидели друг друга, и, хотя Чармиан и виду не подала, что заметила меня, она выбралась из очереди и стала неторопливо переходить улицу, то обходя остановившиеся машины, то сама останавливаясь и пропуская их.
Наконец она молча встала рядом. Ветер шелестел обрывками афиш на рекламной тумбе. Чармиан взяла меня под руку.
Мы пошли, сами не зная куда.
– Все хорошо? – спросила она.
– Да, все хорошо.
Сейчас действительно все было хорошо, но победа была за нею. Приняв как должное этот ее жест примирения, я шагал рядом с нею и молча признавал, что отныне даю ей полную свободу поступать как заблагорассудится, прощаю ее и готов снова тревожиться и страдать.
Мы радовались, что снова вместе, хотя говорить, казалось, было не о чем.
Когда первое волнение прошло, Чармиан, высвободив руку, спросила так, словно мы только сейчас увиделись:
– А как ты оказался на этой улице?
– Шел домой. А ты?
– Я собиралась сделать кое-какие покупки. Хотела купить Эвану джемпер, который ему понравился. – Она произнесла имя мужа так, словно нам обоим было приятно его слышать. – Но мне не повезло, все распроданы. Пожалуй, мне нужно спешить домой. Вечером у нас гости, надо еще успеть переодеться. Ты не зайдешь к нам? Будут Лейперы и Джек Фенниман, кузен Тома Лейпера. Ты его не знаешь.
– Нет, не приду. Я порядком устал.
Она радостно улыбнулась, счастливая, что мы снова друзья, на мгновение забыв о своих заботах.
– Ну тогда посади меня на автобус. Что это у тебя на щеке?
– Штукатурка, должно быть.
– А ну-ка нагнись. – Смочив слюной краешек носового платка, она быстро потерла мне щеку. – Ну, вот и все. А вот и мой шестнадцатый. Ты должен как-нибудь навестить нас.
Нас. Чармиан дернула за веревочку, чтобы проверить, крепко ли я держусь за другой ее конец.
– Навещу, – успокоил я ее.
Глава пятая
Я любил смотреть на Чармиан, когда она занималась Лорой. Как только она брала малышку на руки, она, казалось, тут же забывала обо всем, ее лицо становилось каким-то особенно прекрасным. В этой новой красоте не было ни тени земного или чувственного; Чармиан просто уходила в свой особый, недоступный нам мир материнской любви. Ее и ребенка в эту минуту отделял от меня невидимый барьер материнской самозабвенной преданности. Казалось, что в такие минуты между ними двумя и реальным миром возникает почти физически осязаемая пропасть.
Миссис Шолто, шумно боготворившая внучку, преследуемая вечными страхами перед сквозняками, расстегнувшимися английскими булавками и плохо прокипяченным молоком, почти безвыходно находилась у Чармиан, надоедая советами, которые вежливо выслушивались и неизменно игнорировались. Эван, преисполненный отцовской гордости, все вечера проводил дома.
Он восторгался глазами и ручонками Лоры. Превыше всего его удивляли крохотные пальчики и ноготки – последнее казалось ему явлением поистине уникальным. Чармиан не кормившая грудью, ровно в десять вечера гасила электричество и в священной полутьме давала ребенку его вечернюю бутылочку с молоком. Выполнение этого ритуала никогда не доверялось старой миссис Шолто. После вечернего кормления Эван просил дать ему подержать ребенка и чрезвычайно гордился тем, что проделывает это завидным умением.
И все же я не верил в искренность его отцовских чувств. Чутье подсказывало мне, что он стремится вернуть Чармиан, даже если порой и приходится выглядеть смешным в ее глазах – этакий Нодди Боффин, сюсюкающий над младенцем Бэллы [6]6
Нодди Боффин – Никодимус Боффин, сентиментальный добряк, персонаж романа Ч. Диккенса «Наш общий друг».
[Закрыть]. В то же время в нем чувствовалась какая-то неуверенность; несмотря на бодрый голос и энергичные жесты, глаза выдавали его.
Что касается старой миссис Шолто, то она попросту выжидала. Без сомнения, она прекрасно понимала, что всю свою любовь Чармиан бесповоротно отдала теперь ребенку, и готова была примириться с этим. Ее первейшей задачей было любой ценой наладить отношения в семье сына, и ради этого она готова была даже уступить кое в чем невестке. Она не могла не видеть, что ее советы не принимаются во внимание, но продолжала давать их. Придет время, и она снова добьется от Чармиан прежней уступчивости и покорности, от плена которой та на время освободилась, отдалившись от мужа.
А пока в доме царило обманчивое розовое благополучие, видимость взаимного уважения и привязанности, а вечерние кормления ребенка могли бы с успехом послужить рекламой для общества страхования жизни. Миссис Шолто с особым удовольствием заводила теперь разговоры о необходимости вовремя заботиться о будущем своих близких и открыла на имя маленькой Лоры счет в банке.
Чармиан продолжала играть роль женщины, у которой есть все, чтобы быть счастливой. В ее походке и жестах появилось что-то повое – спокойствие и уверенность, – и она постоянно мурлыкала под нос нелепые песенки. Говорила она только о ребенке. Когда Эван или миссис Шолто вносили какие-либо предложения, она внимательно выслушивала их, слегка наклонив голову набок, словно боялась пропустить хотя бы слово. Я заметил, однако, что она избегает встречаться глазами с Эваном, а если он обнимал ее или гладил по щеке, незаметно отстранялась и тут же отходила.
И при всем этом Чармиан самым серьезным образом убедила себя в том, что больше ей ничего не нужно.
Ровно в половине одиннадцатого вечера она уходила к себе, отгораживаясь от всего детской кроваткой и страстным желанием обрести в этом покой. Эван спал теперь в соседней комнате.
Когда Чармиан пожелав нам доброй ночи, ушла в спальню, ее свекровь, шумно вздохнув, снова стала прежней миссис Шолто.
– Ну, Клод, – спросила она, – когда же настанет ваш великий день?
– В среду, – ответил я, догадываясь, что она имеет в виду.
– Среда, среда, – повторила она, словно старалась запомнить. – Интересно, – заметила она жеманно, – почему в таком случае я не получила пригласительного билета? Должно быть, вы считаете, что я ничего не смыслю в этой вашей новой живописи. Всякие там линии, точки, квадраты. Рада бы, конечно, но… Право, почему бы вам не просветить меня? Ну скажите, что вы сами в них находите?
– Таких картин у нас, пожалуй, только две. Все остальные понять проще простого. Я обязательно пришлю вам билеты, если у вас есть желание пойти.
– Пришлите, хотя бы для того, чтобы я могла поставить их на камине у часов, – попросила она. – Пусть мои друзья думают, что и я не отстаю от века. А ты пойдешь, Эван?
– Если смогу. Все зависит от того, насколько я буду свободен в этот день.
– Они действительно не щадят тебя, милый. – На лице старой миссис Шолто отразилась неподдельная тревога. – У тебя очень утомленный вид. Я думаю, Клод не обидится, если мы все же не появимся.
Я вдруг зримо представил себе, как мать и сын Шолто возникают из ничего прямо посередине выставочного зала.
– Ведь ты тоже ничего не понимаешь в современных картинах, Эван, признайся, – поддразнила сына миссис Шолто.
– Мне нравятся два-три полотна, которые есть у Клода, – ответил он серьезно. – Я люблю время от времени смотреть на них.
Это было верно. Как ни странно, у Эвана было врожденное чутье в живописи. Недавно он купил репродукцию понравившейся ему картины Суэйна «Биллиардная в кабачке». Картина действительно была необычной по свету и композиции: падающий сверху сноп света от лампы, скрещенные кии на зеленом сукне – все это создавало особую, непередаваемую атмосферу.
– Вот Суэйн, пожалуй, мне понятен, – заметила миссис Шолто, словно тоже вспомнила эту картину. Хотя год или два назад она и его относила к разряду «заумных модернистов». – Кстати, как он? Презабавный человек.
– На прошлой неделе угодил в полицейский участок за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, – ответил я. – С ним это случилось впервые, и он клянется, что больше не повторится.
Эван громко расхохотался.
– Вот уж не ожидал от Суэйна!
– Да, это на него не похоже. Лечился ромом от простуды.
– Все вы так говорите, – заметила миссис Шолто.
– Но это действительно так. Кроме пива, он вообще ничего в рот не берет.
– Ну и как, вылечился? – поинтересовался Эван.
– Нет. Оказался грипп. Теперь Клеменси не разговаривает с ним.
– Почему?
– Опозорил.
– Вот уж не думала, что представители богемы столь дорожат общественным мнением, – заметила миссис Шолто. Блики света, похожие на серебристые зернышки ячменя, заиграли на ее увядших щеках.
– Вот это новость! Суэйн напился и попал в полицейский участок! Никогда бы не поверил! – веселился Эван, явно довольный тем, что у кого-то из моих друзей неприятности. Но что же он все-таки натворил?
– Ничего особенного. Просто уселся на тротуаре и стал петь. Как я понимаю, полицейскому не удалось отправить его домой. Ему нравилось сидеть на тротуаре. Сейчас он и сам не меньше Клеменси мучается.
– Неужели? Почему же?
– Потому что теперь он знаменит. А цена успеха в наши дни – это известное соблюдение общепринятых норм и приличий. И Суэйн это прекрасно понимает. К тому же он терпеть не может ром.
Представив Суэйна сидящим на тротуаре, Эван не мог удержаться от нового взрыва гомерического хохота. На этот раз он смеялся так долго, что встревоженная миссис Шолто попросила меня принести ему стакан воды, а Чармиан, появившаяся в дверях спальни с заплетенными на ночь косами, с упреком сказала, что мы разбудили ребенка.
– И ты тоже, Клод, – произнесла она с укоризной, словно ждала этого от кого угодно, только не от меня.
Я ушел домой, сопровождаемый совсем ненужными мне заверениями миссис Шолто и ее сына, что они обязательно придут на открытие галереи Крендалла.
Однако они не пришли, как и очень многие из тех, кого мы действительно ждали, ибо девятнадцатого марта с самого утра зарядил дождь и не прекращался весь день. Забежала на часок Чармиан, пришел Суэйн с Клеменси и друзьями. Открытие галереи из торжественного и официального события превратилось в интимную встречу друзей, что вполне устраивало меня, но, разумеется, не Крендалла.
На второй день посетителей было несколько больше, а на третий мы даже продали пару картин. В течение часа были куплены картины Суэйна «Игра в крикет» и его же акварель «Игра в шары». После четырех часов наступило затишье. Крендалл ушел выпить чашку чаю, а я, усевшись за стол, стал просматривать книгу отзывов и счета от продажи в этот день. Вошли трое и разбрелись по залу. Я почти не замечал их, лишь изредка до меня доносились приглушенные голоса, как вдруг чей-то мягкий, несколько смущенный голос произнес над моим ухом:
– Здравствуй, Клод.
Упираясь руками в край стола и всей тяжестью навалившись на него, надо мной склонился Джон Филд. Его узкое лицо между большими, слегка оттопыренными ушами показалось мне еще более длинным и худым; оно было полно робкой, но упрямой решимости. Темные глаза в густых девичьих ресницах блеснули, когда он по обыкновению широко раскрыл их, так что расширившиеся темные зрачки почти слились с радужкой, а затем, сощурив, скромно опустил вниз. Прежде чем я успел что-либо ответить, подсознательно, в одно мгновение я отметил про себя, что у Филда вид вполне преуспевающего человека: хорошо сшитый темный костюм, аккуратно подстриженные, отполированные ногти. Я вспомнил Хелену, которая любила его и пыталась опекать, которая заставила себя обратить свое чувство в материнскую привязанность, отвергнутую затем столь вероломно, что это бросило тень на ее бескорыстие. Я подумал и о самом Джонни Филде, его подкупающей непосредственности, самозащитном уничижении, о его готовности доставлять всем удовольствие, если это ему самому ничего не стоило и не грозило жертвами или неудобствами. Он ничем не был обязан Хелене, она ничего не вправе была требовать от него, кроме разве простой человеческой благодарности. Он имел полное право жениться на девушке своих лет и положить конец обременявшей его привязанности старой женщины. Разве он виноват в чем-либо, кроме того, что усомнился в ее бескорыстии, что избрал наихудший, хотя и самый простой выход, вместо того чтобы избрать самый трудный, но зато единственно честный, – и этим жестоко обидел Хелену.
Все это промелькнуло в моем мозгу в одну короткую секунду, а может быть, прошло гораздо больше, чем одна секунда, ибо Джонни внезапно выпрямился и стоял теперь передо мной в до смешного неуверенной, выжидательной позе, но вот он снова склонился над столом и улыбнулся мне.
– Здравствуй, – ответил я и встал.
– До чего же я рад снова видеть тебя, – пробормотал он. – События меняются, время идет, теряешь из виду прежних друзей. Но все же как здорово снова встретиться! Как поживаешь, дружище?
– Хорошо. Как Наоми?
– Она здесь, ты знаешь?
Да, Наоми тоже была здесь, и сейчас она подходила к нам вместе с какой-то дамой.
– Нао! Смотри, это Клод!
– Мы как раз подумали, увидев имя мистера Крендалла, – начала Наоми, – что, может быть, встретим тебя здесь. Джон сказал, надо попробовать. – И она бросила неуверенный взгляд на Джона, но он легонько потрепал ее по плечу, как бы подтверждая, что она сказала именно то, что нужно. Справившись о моем здоровье, Наоми представила мне свою спутницу, миссис Эштон.
Наоми понравилась выставка, а Филд сделал пару вполне справедливых замечаний со свойственной ему нарочитой неуверенностью. Миссис Эштон тактично отошла в дальний конец зала и разглядывала крикетный матч Суэйна – картина выделялась темным квадратом на светлой стене под безжалостно яркими лучами закатного солнца.
Меня поразила перемена, произошедшая в Наоми. Она была по-прежнему хороша, во всей своей простой и здоровой красоте, и белокурые сверкающие волосы были все так же великолепны, однако в ней появилось что-то новое, незнакомое, но что именно, я никак не мог уловить.
Решив, что при этой не совсем желанной для меня встрече лучше всего вести себя с Филдами, как с обычными посетителями выставки, я предложил им спуститься вниз и посмотреть несколько интересных картин, находившихся пока еще в запаснике. Они с готовностью согласились, и Наоми подозвала миссис Эштон. Я показал им гордость Крендалла – небольшое, но действительно великолепное полотно Бонингтона, которое Крендалл откопал где-то в Дувре, в лавке антиквара.
– Это шедевр! – пробормотал Филд! – Да, это настоящий шедевр. – Он присел на корточки перед картиной и с благоговением взял ее в руки. – Какая прелесть, посмотри, Наоми.
– Мне бесполезно показывать, – нервно ответила она. – Я все равно ничего в этом не смыслю.
– Нет, ты все-таки взгляни. – Он ласково посмотрел на нее, быстро обежав взглядом ее лицо, словно хотел запомнить его до мельчайших подробностей. – Ты смыслишь в этом ничуть не меньше меня, дорогая. А Клод знает, на что я способен.
– Вам нравится? – спросил я миссис Эштон, молча стоявшую рядом. Она мне показалась несколько бесцветной молодой особой лет двадцати семи или двадцати восьми, чуть ниже среднего роста, но с довольно стройной фигурой. Ее черное платье и шляпка были подчеркнуто строги и производили впечатление не совсем удачного траурного костюма на чужих похоронах – достаточно скромного и вместе с тем чересчур изысканного.
– Нравится, хотя я плохо разбираюсь в живописи.
Филд, легко выпрямив согнутые колени, быстро поднялся. Он был олицетворением жизнерадостности и добродушия.
– Почему бы тебе не выпить с нами чашку чаю, Клод?
– К сожалению, не могу. Я здесь один. Через полчаса я должен закрыть окна ставнями и запереть помещение.
– Ну что ж, я рад, что увидел тебя. Не правда ли, Нао, мы часто о нем вспоминали?
Наоми кивнула, но ничего не ответила. И я вдруг понял, что так смутило меня в ней. Когда она выходила замуж за Джонни Филда, она знала, что он слаб, а она сильна. Она готовилась опекать его и ухаживать за ним, льстить ему и поддерживать в нем уверенность, пока наконец не сможет передать ему частицу своей. Он зависел от нее и поэтому принадлежал ей, чтобы она могла оберегать его и повелевать им. А теперь, когда Джонни где-то в чем-то преуспел, их отношения резко изменились. Она по-прежнему чувствовала за него ответственность, но это уже не была ответственность опекуна за опекаемого, скорее, все теперь было наоборот. Она более не была ни сильна, ни уверена в себе, как прежде. Когда-то она, должно быть, уступила Джонни, не потому, что он того потребовал – на это он просто не был способен, – а просто потому, что любила его и хотела поднять в глазах других. И еще, должно быть, потому, что ей было приятно, когда им восхищались. А теперь ей приходится ему во всем уступать, потому что он научился сам принимать решения. Она по-прежнему любила его, но утратила былую уверенность как в нем, так и в самой себе.
– Знаешь что? – весело воскликнул Филд. – Если мы действительно тебе не помешаем, мы еще немного побродим здесь, пока ты не закроешь, и я постараюсь доказать Элен и Нао, что кое-что смыслю в искусстве. А потом ты составишь нам компанию. Идет?
Я подумал с минуту и согласился. Он еще не знал о смерти Хелены, и будет лучше, если я сам скажу ему об этом.
– Вот и чудесно! Который теперь час? Двадцать пять пятого? Ну, скажем, если мы побудем здесь до пятнадцати минут шестого?
– Мне хватит двадцати пяти минут. Обычно мы закрываем в пять.
Наоми и миссис Эштон поднялись наверх, в зал, а Джонни задержался еще со мной внизу.
– Вы по-прежнему живете в Ричмонде? – спросил я его.
Он покачал головой.
– Нет. В прошлом году умерла тетка Наоми: у бедняжки случился удар, и дом пришлось продать. Наоми получила какую-то долю от продажи, и мы сняли квартирку на Бромптон-роуд. Квартирка – это, конечно, громко сказано: комната, крохотная кухня и ванная.
Бромптон-роуд, подумал я. К сожалению, это совсем близко от Челси. Я спросил, по-прежнему ли он работает у своего члена парламента.
– О да, конечно. Он недавно уехал за границу, и я фактически бездельничаю. Только поэтому мне и удалось выбраться сюда. Послушай, Клод, старина…
– Что?
– Давай договоримся: кто старое помянет, тому глаз вон.
– Ладно, согласен.
– Я рад, что и ты такого же мнения. Не думай, что я все забыл. Мне немалого стоило прийти сегодня, ей-богу. Чем больше думаешь, тем чертовски сложнее все кажется… И все же я ужасно рад… – Он смотрел на меня застенчиво и робко, а голос его, казалось, просил о чем-то и увещевал. Он был тихим, задушевным, просительным. – Расскажи мне о вас. Как Хелена?
– Хелена умерла месяц назад, – ответил я. Я плохо себе представлял, как он воспримет это известие. Но он почти никак не реагировал, лишь лицо его стало серьезным. Он, как положено, помолчал некоторое время, а потом промолвил еще более тихо и задушевно:
– Мне очень жаль. Что еще я могу сказать? Что здесь вообще можно сказать?
– Ничего.
– Как это произошло? Она была больна?
Я рассказал ему.
Наконец он воскликнул:
– Нет, этого не должно было случиться с Хеленой! Это просто невозможно. Она была необыкновенной женщиной. – И, повернувшись ко мне спиной, слегка втянув голову в плечи, он стал медленно подниматься по ступеням. Это был эффектный уход. Джонни ничуть не переиграл. Через секунду до меня донеслись приглушенные голоса и восклицания Наоми: – Нет, Джонни, не может быть! – Затем наступила тишина. Я услышал, как Элен Эштон сделала какое-то замечание о картине. И неожиданно донесся молодой и веселый смех Филда; так мог смеяться только беззаботный и счастливый человек.
Когда я запер галерею, они повели меня в маленькое кафе на Брутон-стрит. Филд был в меру сдержан, но не настолько, чтобы испортить остальным настроение. Он заговорил с присущей ему нервной горячностью о вещах, которые могли меня интересовать. Он недавно побывал в Париже и сейчас находился под впечатлением философии экзистенциалистов.
– Важно только то, что существует здесь и сейчас. Это главное, насколько я уловил, – добавил он с характерной для него нарочитой неуверенностью, я довольно невежествен, когда речь идет о всяких высоких материях. Я, разумеется, стараюсь разобраться, понять, но не всегда удается сразу, ты ведь меня знаешь, Клод. Опыт данной конкретной минуты, в данном конкретном месте. Что еще? Что-то о долге и ответственности, об умении понимать и принимать. Элен, я верно говорю? Она в этом разбирается, Клод. Она умница и не последний человек в министерстве торговли – само воплощение «революции управляющих» [7]7
Имеется в виду нашумевшая книга реакционного американского журналиста Джеймса Бернэма «Революция управляющих».
[Закрыть], можешь мне поверить. Там иначе нельзя.
– Ты говоришь ерунду, Джон, – заметила Элен Эштон. Ее приятный, мягкий голос вдруг прозвучал очень твердо и чересчур громко, но именно это заставило меня впервые по-настоящему внимательно посмотреть на нее.
Она сняла шляпку, сославшись на то, что она ей мала и стягивает голову, и теперь при свете лампы, стоявшей позади нее и бросавшей яркий сноп света через дыру в розовом шелковом абажуре, я увидел ее лицо и необыкновенно изящную маленькую головку.
У нее был нежный длинный рот, не казавшийся крупным благодаря тонким губам, нос, пожалуй, с немного высокой переносицей, серые глаза, темные брови и ресницы. Лоб, высокий, крутой, как на портретах старых фламандских мастеров, придавал ее лицу какую-то удивительную строгость и чистоту. Она знала это и стягивала светло-каштановые мелко вьющиеся волосы в тугой пучок на макушке, оставляя открытыми лоб, шею и уши. Она казалась лишенной ярких красок, почти бесцветной: кожа, глаза, волосы – все было бледных, приглушенных тонов. Однако ее внешность производила впечатление чего-то гармоничного и законченного.
Я, должно быть, слишком пристально смотрел на нее, ибо, заметив это, она смутилась. Открыв сумочку, она порылась в ней и, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, вынула колье из небольших металлических пластин разной величины, напоминавшее круглый воротничок или ошейник, и застегнула его вокруг длинной тонкой шеи.
– Только сегодня утром взяла его у ювелира, – смущенно улыбнувшись, объяснила она, обращаясь к Наоми, и совсем забыла о нем. Без него я чувствую себя полуодетой.
Это колье в стиле греко-римских античных украшений буквально преобразило ее, еще больше подчеркнув изящество точеной головки, теперь существующей как бы отдельно от ее тела.
– У меня тоже было нечто в этом роде, – заметила Наоми, и они погрузились в разговор о ювелирных изделиях и их практической недоступности в наши дни.
Филд, которому наскучило их слушать и не терпелось продемонстрировать мне необычайное остроумие и образованность своей приятельницы, снова принялся расхваливать Элен Эштон и рассказывать о ее работе в министерстве.
– Что бы твой Эйрли делал без тебя? Это ее начальник, Клод. Ведь если говорить откровенно, так это он работает под твоим началом, Элен. А раз ты командуешь Эйрли, значит – и всем министерством.
– Ну это уже сущий вздор, – запротестовала Элен. – И не вздумай говорить о книге Бернэма, Джон, ведь ты ее даже не читал.
– Да, я теперь почти ничего не читаю, – с искренним сожалением произнес Джонни. (Насколько я знал, он был одним из самых начитанных людей, каких мне доводилось встречать, и гораздо более эрудирован, чем я, но он вечно жаловался на собственное невежество и неосведомленность.) Пока мы ужинали, он болтал всякий вздор, стараясь казаться прежним Джонни, каким я знал его год назад. Но произошедшая в нем перемена была столь же разительной, как и перемена в Наоми.
Я спросил, доволен ли он работой.
– У нее есть свои положительные стороны – она интересная, живая, иногда носит конфиденциальный характер, и это льстит самолюбию. Связана с разъездами. Короче, в ней есть все, за исключением материальной обеспеченности. Однако…
– Что «однако»? – спросила Элен Эштон со свойственной ей резкостью.
– Я просто хотел сказать, что деньги – это еще не все. Как ты считаешь, Клод?
– Думаю, что совсем не так плохо иметь их.
– Уверен, что Нао знала бы, как ими распорядиться, если бы они у нас были. Ну а пока приходится кое-как сводить концы с концами.
Наоми бросила на него какой-то странный, удивленный взгляд, но тут же быстро опустила глаза и что-то сказала Элен.
– Кстати ты не знаком с неким Хезерингтоном? – вдруг спросил я Филда. Его глаза широко распахнулись, сузились, но затем взгляд их снова стал открытым и простодушным.
– С кем, ты сказал?
– С Хезерингтоном. – И я пояснил, кто это такой.
– А-а – протянул Джонни. – Вот ты о ком! Я о нем слышал. А что тебя интересует?
– Он говорил о твоем шефе.
– Неужели? – Джонни пожал плечами. – Я не имел чести лично с ним встречаться. По крайней мере что-то не припоминаю.
Наш разговор, казалось, совсем не интересовал Наоми, но на Филда, я уверен, он произвел впечатление.
– Когда-то это была ужасная газетенка! – воскликнула Элен. – Но в последнее время вдруг стала интересной. Как вы считаете, это заслуга редактора?
– Очевидно, – ответил Филд со своей легкой и приятной улыбкой. – Хороший редактор – это всегда тот, кого только что сняли. Его идеи, как правило, осуществляются только после того, как ему дали по шапке и его место занял другой. Он возмущен, обижен, страдает, а тем временем его слава достается его преемнику. Так, к сожалению, бывает.
– Журналистика всегда была презренным занятием. – Элен Эштон произнесла это так, будто следствие закончилось и она решительно и бесповоротно выносила приговор. – Большинство газет просто радуется, когда в стране возникают трудности.
– Это относится только к оппозиционной прессе, – заметила Наоми.
– Допустим, – резко ответила Элен, – но в таком случае выходит, что патриотизм как абстрактное понятие – просто нелепость.
– А есть ли ради чего быть патриотом? – спросил Филд.
– Разумеется. Или ты считаешь, что нам следует просто устроить дешевую распродажу и закрыть лавочку?
В ее голосе было столько язвительной иронии, что Филд, стараясь как-то умилостивить ее и словно бы защищаясь, шутливо прикрыл лицо рукой.
– Никогда не позволяй ей втягивать себя в спор, Клод. Она беспощадна и к тому же неисправимая оптимистка.
– Лишь благодаря оптимистам наша страна не погибла. Кстати, ты и все ваши тори утверждают, что это уже случилось. – Элен бросила на меня быстрый взгляд, нахмурилась и отвернулась. Некоторое время мы все неловко молчали. Потом, неожиданно улыбнувшись, Элен сказала: – Господи, как все это надоело! Каждый раз одни и те же споры.
– Я вовсе не собирался с тобой спорить, – отшучивался Филд. – В сущности, мое положение куда лучше твоего. Я преспокойно буду играть на укелеле, пока корабль не пойдет ко дну.
– В каком году были в моде укелеле, не помните? – спросила Наоми, и мы принялись вспоминать популярные довоенные мелодии, исполнявшиеся на укелеле. Элен не принимала участия в нашем разговоре. У нее вдруг заметно испортилось настроение, и несколько раз она нервно и досадливо передернула плечами, словно тема нашего разговора ее раздражала и она не могла дождаться, когда же мы ее сменим.
