Текст книги "Решающее лето"
Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Памела Хенсфорд Джонсон
Решающее лето
Часть 1
Глава первая
Это был день рождения Чармиан, ей исполнилось двадцать четыре. Мы с Хеленой завтракали у Чармиан в ее квартире в Риджент-парке. Из окна были видны заснеженные аллеи. Давно лежавший снег успел покрыться тонкой серой скорлупой наста. Шолто, слава богу, не было дома. У него, как нам поспешила объяснить Чармиан, было свидание с «нужным человеком». Это должно было означать, что тот мог устроить Шолто на работу, где за ничегонеделание хорошо платили бы. Я сказал «слава богу», имея в виду, прежде всего наше с Хеленой отношение к отсутствию Шолто, ибо Чармиан вряд ли могла радоваться этому. Непринужденно болтая с нами, желая казаться по-праздничному веселой и оживленной и стараясь проявить интерес к нашим с Хеленой делам, она не отрывала тоскливого и напряженного взгляда от окна и покрытой снегом дорожки, словно ждала, что на ней вот-вот появится Шолто.
Чармиан была на восьмом месяце беременности. Отяжелевшая фигура еще больше подчеркивала изящество ее маленькой головки, рук и ног. Теперь она как никогда следила за своей наружностью: туго стягивала узлом на затылке свои черные волосы («Уж эта ее “прическа пианистки”!» – неодобрительно ворчала Хелена), искусно пользовалась косметикой, ухаживала за ногтями. Она больше всего боялась опуститься и подурнеть во время беременности, и любые комплименты доставляли ей теперь несказанное удовольствие.
– Я стараюсь не опускаться, – заявила она матери в ответ на какое-то ее замечание. – Я считаю, что в это время женщина должна особенно следить за своим лицом, чтобы отвлечь внимание от некрасивой фигуры. Просто не верится, что я когда-нибудь снова стану нормальной.
Чармиан, разумеется, имела в виду свою прежнюю стройную и изящную фигуру, но, произнеся эти слова, вдруг поняла, что они могут иметь для ее матери еще и другой, скрытый смысл, и бросила на Хелену робкий и вместе с тем полный вызова взгляд.
Хелена, поняв ее, с присущей ей грубоватой прямотой не преминула тут же заметить:
– Ты не станешь нормальной, пока не поступишь так, как я тебе говорю.
– Как я могу? – возразила Чармиан, снова устремив взгляд в окно. – Особенно теперь.
– А если бы не ребенок?
– Все равно…
– Ну и дура! – вспылила Хелена, забыв о манерах, приличествующих почтенной леди Арчер, и снова удивительно напомнила несдержанную и вспыльчивую Хелену в молодости. – Зачем обманывать себя? Он негодяй и губит твою жизнь.
– А если я сама так хочу? – упрямо защищалась Чармиан. – Ведь это касается только меня.
С тех пор как Эван Шолто вернулся с военной службы из-за океана, он некрасиво и недостойно обманывал Чармиан. Он был по-своему привязан к ней, гордился ею, но не мог не волочиться за женщинами, как не может кот не охотиться за мышами. Было время, когда мне казалось, что он остепенится и семейная жизнь Чармиан как-то наладится. Теперь я уже не верил в это. Как я уже сказал, Шолто изменял Чармиан самым недостойным образом, и все его неуклюжие попытки сохранить в тайне очередную интрижку неизменно кончались провалом. Чармиан всегда узнавала о них, знали об этом все ее друзья и искренне жалели ее. А теперь она ждала ребенка, не веря в будущее и продолжая исступленно, почти одержимо любить мужа.
За что, я так и не мог понять. Не только для меня одного это оставалось загадкой. Даже Хелена, человек на редкость экспансивный и щедрый, не могла найти в нем ни единой привлекательной черты. Очевидно, Чармиан пошла в отца. «Как бы дурно я ни поступала с Дики, – как-то призналась мне Хелена, – он, бедняжка, не переставал боготворить меня». Однако Хелена – сначала любовница моего отца, а затем его жена, – никогда не изменяла ему. Ее дурное обращение заключалось, в сущности, в том, что, вспылив, она врывалась в его кабинет, где он мучительно ломал голову над завершением очередного детективного рассказа, бурно изливала на него накопившееся за день раздражение, а затем, успокоенная и умиротворенная, уходила, предоставив вконец выбитому из колеи отцу самому справляться со своими нервами.
У Чармиан и Шолто все было иначе. Внешне он был неизменно корректен и предупредителен, а теперь даже не тревожил ее своими постоянными служебными неудачами, однако все его поведение было прямым предательством по отношению к Чармиан.
– Нет, извини, это касается не только тебя. Твои несчастья отравляют жизнь близким, – резко заметила Хелена.
– Клод, скажи маме, чтоб помолчала, – миролюбиво сказала Чармиан, осторожно меняя позу на диванчике у окна.
– Сегодня день рождения Чармиан, Хелена, – послушно вмешался я, – не пили девочку хотя бы в этот день.
Хелена поднялась с кресла и, легко неся свое полное, но все еще красивое тело, отошла в глубь комнаты налить себе кофе. Когда она вернулась, выражение ее лица смягчилось и было почти торжественным.
– Двадцать четыре! – воскликнула она. – Подумать только, двадцать четыре! А сколько же тебе, Клод? Я всегда забываю. Тридцать семь или тридцать восемь?
– Тридцать восемь.
– Неужели? – Она даже с каким-то любопытством посмотрела на меня. – Совсем взрослый балбес. Балбес… – с удовольствием повторила она, словно радуясь, что нашла удачное слово, и поглядела на меня лукаво и ехидно. – И уже начал седеть.
У меня с детства были необычайно светлые, почти белые волосы, которые так и не потемнели с возрастом. Зная, что это доставит Хелене удовольствие, я сделал вид, будто обиделся, и мы какое-то время добродушно, по-семейному, пререкались.
Погода неожиданно испортилась, пошел снег, казавшийся серым на фоне потемневшего горчичного неба. Вскоре и ворота парка и деревья исчезли за его густой пеленой. Жесткие снежинки стучали в окна, словно дождь. Хелена пожаловалась, что совсем закоченела, и высыпала полный совок угля в камин.
Кровь теперь медленно текла в ее жилах, и она плохо переносила зимнюю стужу. Я смотрел, как жадно тянется она к дымному, разгорающемуся пламени, уже не согреваемая собственным теплом. Хелене минуло шестьдесят девять, и ее бурная, полная превратностей жизнь наконец замедлила свой стремительный бег: Хелена с трудом и не без внутреннего протеста смирилась с вынужденным покоем. Но даже и сейчас умышленно строгий костюм солидной дамы казался почти неуместным на этой по-прежнему статной и эффектной фигуре и явно не вязался с живым и по-молодому дерзким взглядом. Прическа делала Хелену похожей на молодую актрису, плохо загримировавшуюся под старуху.
Теперь, если она вспоминала прошлое, это был лишь тот период жизни, когда ей было уже за сорок и она с отцом и со мной уехала в Брюгге, чтобы укрыться от взоров людей и сберечь свою любовь. Она никогда не вспоминала то, что было потом – свою обеспеченную и скучную жизнь с сэром Даниэлем Арчером, второе вдовство и сильное, почти материнское чувство к молодому Джону Филду. Она знала, как мало времени у нее осталось, и хотела сохранить в памяти лишь самое дорогое и значительное.
– Экономней расходуй уголь, мама, – заметила Чармиан. – У нас осталось всего пятнадцать центнеров до конца сезона.
– И это говоришь ты? При твоих-то средствах! – презрительно воскликнула Хелена.
– Разве тебе не известно, что карточки и нормы существуют для всех?
– Карточки – это для таких, как я, но не для тех, кто может позволить себе лишние расходы.
– Я не пользуюсь услугами черного рынка, – с пафосом произнесла Чармиан. – Как ни странно, но я хорошо помню времена, когда мы нуждались. Мне противны обман и нечестные махинации.
– Ты такая же ханжа, как и Клод, – сказала Хелена. – Насколько я помню, когда ты стала достаточно взрослой, чтобы понимать, что такое бедность, мы были не так уж бедны. К тому времени Клод тоже стал зарабатывать и вносил свой пай. Раз в две недели у нас даже был жареный цыпленок на обед.
Чармиан ничего не ответила. Она так близко придвинулась к окну, что от ее дыхания на стекле появилось запотевшее круглое пятнышко.
– Ты же все равно ничего не увидишь, – раздраженно воскликнула Хелена, – перестань, пожалуйста, нагонять на всех тоску!
Встав, она одной рукой отстранила Чармиан от окна, а другой задернула штору. Я зажег свет.
– Ну вот, так будет лучше, – удовлетворенно сказала она, а затем изменившимся голосом испуганно спросила: – Что с тобой?
– Ничего, – ответила Чармиан и вышла из комнаты.
– Почему она расплакалась?
– Это все из-за цыпленка.
– Причем здесь цыпленок? Она действительно ничего не помнит.
– Да, но это было последней каплей. Пора бы уже знать, что сейчас при Чармиан не следует предаваться воспоминаниям. Она этого не выносит. Ей и без того тошно.
– Ох, до чего же она меня бесит! – воскликнула Хелена в порыве неподдельного гнева и жалости. – Если бы она захотела, она давно бросила бы это ничтожество!
– Чармиан боится, что, разлюбив, больше никогда не полюбит, а в любви она видит весь смысл жизни. Зачем огонь в очаге, если в кладовой пусто…
– Господи, какая ерунда! – возмутилась Хелена. – Ты говоришь сущую ерунду. Прекрати!
Она зашагала по комнате, потом вдруг остановилась и внимательно, с каким-то удивлением стала разглядывать фотографию покойной Сесиль Арчер, дочери сэра Даниэля. Хелена знала о моей любви к Сесиль. Затем она перевела взгляд на тщательно исполненный фотопортрет Эвана Шолто и вдруг повернула его лицом к стене.
– Я очень люблю свою дочь, – наконец сказала она, – и не могу примириться с тем, что ребенок еще больше свяжет ее с этим человеком. Да, – она подошла ко мне совсем близко, – я очень люблю свою дочь, почти так же, как своего противного чопорного пасынка.
Тон, которым это было сказано, был шутливо-насмешливым, и все же на какое-то мгновение у меня перехватило дыхание. Этими словами Хелена как бы подвела итог нашим долгим, как жизнь, отношениям, сделала признание, ставшее возможным только потому, что впереди у нее уже ничего не было. Она произнесла эти слова как бы в шутку, ибо никто из нас не решился бы сказать их друг другу всерьез.
Мы прошли вместе слишком долгий путь, прежде чем достигли того абсолютного взаимопонимания, которое установилось теперь между нами, и я не представлял себе, чтобы кто-то из нас решился на подобное признание. Когда я был мальчишкой, шумным, невоспитанным и надоедливым, как все подростки, я вечно мешал ей и отцу, и она ненавидела меня. Когда я стал юношей, она примирилась со мной и стала доверять мне. Когда я превратился во взрослого мужчину, она охотно принимала мое поклонение и, пожалуй, известную влюбленность – хотя это слово имеет слишком определенное значение – и платила мне тем же. «Ты просто неравнодушен к маме», – подтрунивала надо мной Чармиан. И это, пожалуй, было верно. Это слово так же подходит в данном случае, как и многие другие, возможно даже больше других, ибо в нем целая гамма чувств.
А теперь, в минуту отчаяния и тревоги, Хелена вдруг призналась мне, что, как бы ни любила она Чармиан, ее любовь ко мне значительней и глубже, а ведь я не был ей сыном, и в последние годы меня не раз мучила совесть, ибо я нередко роптал на судьбу, пославшую мне в виде испытания заботы о престарелой мачехе.
Мне надо было немедленно что-то ответить ей, и я нарочно придрался к словам «противный» и «чопорный» и попросил ее осторожней подбирать эпитеты. Она как-то странно посмотрела на меня, словно испугалась, что я ее неправильно понял. Но затем успокоилась и, отвернувшись, стала разглядывать книги на полках. Так она стояла у книжного шкафа (Как я был благодарен ей за это! Есть мгновения, которые не следует продлевать, ибо в эти мгновения мы касаемся сокровенного), пока в комнату с неестественно оживленным лицом и блестящими глазами не вернулась Чармиан. Она сообщила, что ждет к чаю свекровь.
Чармиан бросила взгляд на часы – было без двадцати пяти четыре.
– У вас достаточно времени, чтобы исчезнуть до ее прихода, – сказала она и широким жестом обвела комнату, словно в ней было полно гостей, а не всего лишь мы с Хеленой.
Со вздохом облегчения Хелена поднялась с кресла.
– Нет, подожди, – остановил я ее. – Чармиан, ты действительно хочешь, чтобы мы ушли? Если нужно, я могу остаться.
– А я не могу, – решительно возразила Хелена. – После того как старуха распустила обо мне эти гнусные сплетни, у меня нет ни малейшего желания с ней встречаться.
О Хелене трудно было сказать что-либо дурное, и тем не менее милейшая миссис Шолто со своим ядовито-вежливым язычком сумела бросить тень на ее отношения с молодым Джонни Филдом. Это было год назад. Если тогда это казалось абсурдом, то теперь коробило, как грязная и нелепая сплетня.
– Совсем не потому, что я боюсь этой встречи, – поспешила добавить Хелена. – Просто мне будет неприятно видеть ее смущение и стыд.
– Она никогда не смущается и никогда не испытывает стыда, – заметила Чармиан. – Она просто не способна на это. Для нее это противоестественно. Шел бы и ты домой, Клод. Ведь я знаю, ты ее терпеть не можешь.
– Ну, один раз я готов потерпеть. К тому же ты сама хочешь, чтобы я остался. Не так ли, Чармиан?
– Да, хочу, – неожиданно призналась она. Напускное оживление исчезло, она выглядела больной и усталой. – Но маму не надо удерживать. Пусть уходит.
– Хорошо, я уйду, – согласилась Хелена, – не беспокойся. Интересно, что она еще выкинула? – Хелена не прочь была позлословить.
– Так, ничего особенного. Правда, на днях она вдруг заявила, что я неправильно произношу свое имя. Видишь ли, она всегда считала, что его следует произносить как «Кармиан», хотя согласна, что «Чарм» [1]1
Charm – обаяние, очарование (англ.). – Здесь и далее примечания переводчика.
[Закрыть], «Чармиан» гораздо сентиментальней. Ты бы слышала, как она это сказала!
– Что же ты ей ответила? – не скрывая жадного любопытства, спросила Хелена.
– Я сказала, что отец произносил мое имя только так, и, если бы я вдруг начала произносить его иначе, это было бы неуважением к его памяти.
– Чересчур вежливо и деликатно. Ручаюсь, она даже не поняла, что ее поставили на место, – заметил я.
– Не беспокойся, она все прекрасно поняла, очень мило улыбнулась и сказала, что я, разумеется, шучу, ибо, насколько ей известно, мой отец был довольно образованным человеком, иначе он не написал бы столько книг.
– Дики действительно был одним из самых образованных людей, каких я когда-либо знала, – не выдержав, вскипела Хелена. – И эти невежественные Шолто в подметки ему не годятся.
Я вызвал такси. Хелена натянула шерстяной жакет, обвязалась двумя шарфами, надела меховую шубу с капюшоном и, поцеловав на прощание Чармиан, спустилась вниз. Мы с Чармиан стояли и смотрели в застекленную дверь парадного, пока серая мгла не поглотила машину.
– Ну куда же запропастился Эван? – вдруг с тоской произнесла Чармиан, и рот ее болезненно искривился, словно она с трудом сдерживала слезы. – Не может же он все это время сидеть в ресторане?
Мы поднялись в гостиную. Чармиан пыталась занять меня разговором, словно случайного гостя, показывала книги, которые купила недавно, вежливо расспрашивала, по-прежнему ли мне нравится моя работа и можно ли надеяться, что теперь я на ней остановлюсь.
У нее появилась какая-то новая странная привычка: время от времени она вдруг вскидывала подбородок, словно пыталась поймать ртом подброшенные вверх вишни, а затем проводила пальцем по шее. Я спросил, что это с ней.
– Ага, ты заметил? Я так стараюсь избавиться от этого. Мне кажется, что кожа под подбородком вдруг стягивается туго-туго. Это такое ужасное ощущение. От него просто можно сойти с ума. Мне действительно иногда кажется, что я схожу с ума, – добавила она с каким-то отчаянием, и глаза ее наполнились слезами. – Порой я даже уверена в этом. Только не вздумай говорить мне, что все идет от моего состояния.
– Нет, не собираюсь. Это из-за Шолто, ты и сама отлично знаешь.
Мы сидели у ярко пылавшего камина, высокое пламя беззаботно гудело в трубе, не давая тепла.
– Ох уж эти старые квартиры с испорченными каминами, – заметила Чармиан, делая попытку оттянуть разговор, которого сама же жаждала, – столько угля уходит, а все равно холодно.
– Все дело в Эване, не так ли? Именно об этом ты и собиралась поговорить со мной?
– Да, да, – воскликнула Чармиан, и долго сдерживаемые слезы покатились по щекам. – Я должна поговорить, должна… Поэтому я и отправила маму домой. Только с тобой я могу говорить об этом…
– Я так же не люблю Шолто, как и Хелена.
– Знаю, знаю. Но ты хоть способен понять… Ты можешь понять то, что мама называет просто наваждением. Мне кажется, можешь…
– Что-нибудь новое и очень плохое?
– Нет. Разве может быть еще хуже? Все так же плохо, как и раньше. – Она вынула носовой платок и вытерла глаза. Затем, медленно и отчетливо произнося каждое слово, сказала: – Ты вправе спросить, где моя гордость.
Я смотрел на нее – своеобразная красота Чармиан, красота высокой женщины, кажущейся, однако, хрупкой и беззащитной, всегда трогала меня. Во мне поднимался гнев против Шолто, протест против всего, на что ее обрекает брак с ним.
– Да, я, пожалуй, мог бы задать тебе этот вопрос, – согласился я.
– Гордость! – воскликнула Чармиан и каким-то театральным жестом вскинула голову. – Я докажу вам, что она есть у меня, когда снова верну Эвана. Я докажу, что у меня есть гордость. Докажу своей победой.
– Не будет ли это похоже на победу дрессировщика, которому наконец удалось научить щенка держать сахар на кончике носа, а не проглатывать его тут же?
Она ничего не ответила – произнесенная ею нелепая и патетическая тирада, должно быть, немного ее успокоила. Наконец, возвращаясь к действительности, она снова нервным жестом вскинула подбородок.
– Ну, вот опять, – сказала она и пересела на ручку моего кресла. – Бедный старый Клод, как мы, должно быть, тебе надоели. Сначала мама – столько лет прошло, пока она наконец угомонилась! А теперь я со своими горестями. – Затем вдруг со сдержанным чувством в голосе она спросила: – Ну почему, почему ты не уйдешь от нас? Почему ты снова не женишься? У тебя никогда не было своей жизни, Клод. Начни же ее наконец!
– Я альтруист, – ответил я, – разве ты этого не знаешь?
– Ничего подобного, – вдруг спокойно заметила Чармиан, – тебе просто лень сдвинуться с места. Так погрязнуть в чужих семейных неурядицах! Ты пропащий человек, Клод. Да попробуй же наконец избавиться от нас, пока мы еще способны тебя отпустить! Ведь завтра будет уже поздно. Я могу присосаться к тебе, как пиявка, как мама все эти годы!
– Ты же знаешь, как я отношусь к Хелене. – Я почувствовал, как у меня сжалось сердце от гнева и раскаяния.
– Разве ты не знаешь, что самые страшные вымогатели – это те, кого мы любим, – ответила Чармиан, словно удивляясь тому, что я не усвоил еще такой простой истины.
У входной двери послышалось какое-то царапанье и шорох.
– Это Эван! – Чармиан вскочила, и щеки ее порозовели.
Но это была всего лишь старая миссис Шолто, вздумавшая почему-то скрести ногтем по почтовому ящику, вместо того чтобы нажать кнопку звонка.
Миссис Шолто в этот вечер была воплощением внимания и любезности; она заботливо, словно родную дочь, расспрашивала Чармиан о здоровье и всего один раз произнесла имя своего сына, и то для того только, чтобы похвалить его за упорство и настойчивость в поисках места.
– …Не то что некоторые мужья состоятельных жен… – улыбнулась она и многозначительно умолкла. Перед своей смертью сэр Даниэль Арчер оставил Чармиан дарственную на восемьдесят тысяч фунтов стерлингов. Эти деньги позволяли Чармиан обеспечить Эвану образ жизни, который, как он считал, не ронял его в собственных глазах. Но они же стали проклятием Чармиан, ибо связывали ее с Шолто более крепкими узами, чем ребенок, которого она ждала.
– Да, – заметила вдруг миссис Шолто и, словно вспомнив о стуже за окном, зябко повела худыми плечами, – у нас действительно замечательное правительство, не так ли? С каждым днем жизнь становится все ужасней. Говорят, вводится еще более строгий лимит на электричество.
Решив, что это наиболее безопасная тема для разговора, я тут же поддержал ее. Так мы вежливо беседовали о разных пустяках, пока не явился Эван с несколько загадочным видом и в отличном настроении. Я решил, что теперь могу спокойно уйти.
Чармиан проводила меня до двери и поблагодарила за подарок – небольшую картину Биркета Форстера, доставшуюся мне в наследство от покойного Даниэля Арчера. Чармиан не разделяла моего несколько пренебрежительного отношения к этому художнику.
– Эта картина словно изумруды, вышитые гарусом, – сказала она как-то неопределенно. – Она хороша именно тем, что так ужасна. Ты бы продал ее, Клод. Разве ты можешь позволять себе такие подарки? – Она поцеловала меня, и это было так не похоже на Чармиан.
– Я рад, что она тебе нравится. Ну, теперь ты успокоилась?
– Он дома, это все, что мне нужно, – сказала она с каким-то ожесточением, принимая собственную одержимость за любовь. Беда в том, что порой подобная одержимость бывает сильнее подлинной любви. Мне казалось, что именно это и происходит сейчас с Чармиан.
Взошла луна, бросив свой синий отсвет на узкий газон перед домом. На свежевыпавшем снегу виднелись четкие следы: вот осторожные скользящие шаги Хелены, которая прошла здесь в меховых ботиках; крохотные отпечатки туфель миссис Шолто, пробежавшей к крыльцу, должно быть, на цыпочках; четкие шаги Эвана Шолто. Я не надеялся поймать такси (нам просто чудом удалось найти его для Хелены) и зашагал к ближайшей станции метрополитена. Холод на улице оказался не таким страшным, каким он представлялся в теплой квартире. Я шел и думал о том, что сказала мне Чармиан, – о ее сдержанном, но столь великодушном совете снять с себя заботу о ней и Хелене и о неожиданном и безжалостном открытии, которое она сделала: я малодушен, я просто трус и боюсь свободы.
В этот вечер мне казалось, что весь мир застыл от холода, как застыли стрелки часов на башнях вокзала и ратуши; скованная морозом земля перестала вращаться вокруг своей оси. Я не думал о переменах и не жаждал их. Оглядываясь назад, на прожитые годы, я видел детство в Брюгге, полное лишений, беспорядочное, но такое веселое и беззаботное. Я вспомнил свое отрочество и деспотическую опеку Хелены после смерти отца, любовь к Сесиль Арчер, ее безвременную кончину, несчастливый брак с Мэг и последующие годы, когда потускнели и обесцветились мечты и желания; затем война, армия и жизнь вдвоем с Хеленой в последние годы ее блеска и великолепия, когда столь бездумно и великодушно она бросила остатки своего состояния к ногам юного Джона Филда. И вот мы снова с нею одни, связанные узами дружбы и долга. Я привязан к Чармиан, к ее судьбе, привязан до тех пор, пока не освобожу ее из плена безрассудной любви к Шолто.
В этом тесном мире, скованном зимней стужей, я думал о словах Чармиан и не находил в них смысла. Она просто пошутила – тоже постучала по пустому ящику для почты, вместо того чтобы нажать кнопку звонка. Простая шутка, даже не рассчитанная на то, что ее поймут и оценят.
Возможно, потому что я не выказал откровенной враждебности к миссис Шолто при нашей встрече у Чармиан, старой леди вдруг взбрело в голову пригласить нас с Хеленой на обед.
Она по-прежнему жила в своей квартирке в Кенсингтон-гарденс. Мы с Хеленой не были здесь с тех самых пор, как поссорились с миссис Шолто из-за Джонни Филда.
– Насколько я помню, – заметила Хелена, когда мы шли с ней по Кенсингтон-Гор, – в последний твой визит к ней ты, кажется, грозился подать в суд на старую чертовку за клевету. А теперь, расфрантившись, как идиоты, мы плетемся к ней в гости. – И Хелена искоса бросила на меня ехидный взгляд.
Я принялся рассуждать о том, что жизнь, в сущности, состоит из бесконечных уступок и компромиссов и поэтому нет смысла враждовать с теми, с кем по воле судьбы нам все равно приходится общаться.
– Да, от этого становишься желчной и несправедливой, – согласилась Хелена. – И все же я с удовольствием расцарапала бы в кровь хитрую кошачью мордочку этой почтенной дамы. Интересно, на какие средства она теперь существует?
Насколько я знал, миссис Шолто не была обеспеченным человеком. Все, что она имела, она в свое время вложила в доходные дома, но война нанесла такой ущерб жилому фонду столицы, что никакая правительственная компенсация не могла возместить вкладчикам понесенных убытков. Однако, войдя в ее квартирку, мы с Хеленой поняли, что миссис Шолто еще меньше, чем прежде, собиралась отказывать себе в чем то. Свою старую горничную она рассчитала, и дверь нам открыла молодая особа, тут же отправившаяся доложить о нашем приходе. До войны миссис Шолто сама встречала гостей.
– Леди Арчер и мистер Пикеринг! – на всю квартиру выкрикнула девица, должно быть, еще не привыкшая к своим новым обязанностям. Изобразив радостное удивление, миссис Шолто поднялась с кресла у окна.
Она относилась, как я подозреваю, к той решительной породе людей, которые, залезая в долги, не успокаиваются до тех пор, пока не доведут их до более или менее внушительной суммы. Маленькое скуластое лицо миссис Шолто сохранило еще следы былой миловидности, но складки у рта стали резче. В этот вечер она старалась быть олицетворением гостеприимства и светской любезности. Без умолку говорила о том, как мы должны самоотверженно переносить трудности и невзгоды, чтобы помочь нашей бедной стране, и тут же, забывшись, хвасталась, что нарочно жжет в неположенное время электричество в кухне, чтобы досадить «этому противному правительству». Во время обеда она ни словом не обмолвилась о Чармиан и заговорила о ней лишь тогда, когда обед был закончен и мы закурили. Старая леди, как ни странно, тоже пристрастилась к курению, хотя ей это совсем не шло и казалось, что, выкуривая сигарету, она отбывает тягостную повинность. Сигарета нелепо торчала, зажатая в углу крохотного рта; отчаянно вспыхивала и дымила, ибо миссис Шолто, должно быть, не умела затягиваться.
– Когда я нервничаю, это успокаивает, – пояснила она – Хотя мне очень хотелось бы, чтобы Чармиан бросила курить. Не думаю, чтобы ей это было сейчас полезно.
– Да, да, – подхватила Хелена, – я как раз собиралась поговорить с вами о Чармиан.
Меня с самого начала удивило, что Хелена согласилась принять приглашение миссис Шолто; теперь я с ужасом осознал, что она пришла сюда с определенной целью и никакая сила не заставит ее сейчас отказаться от своих намерений.
Миссис Шолто отложила сигарету и, бросив в рот кусочек сахару, громко разгрызла его.
– О, разумеется, – ответила она.
– Я мать Чармиан, – вдруг смущенно, словно оправдываясь, промолвила Хелена.
– О-о, – понимающе протянула миссис Шолто, – похоже, что разговор будет не из приятных. Клод, она не должна меня расстраивать, – обратилась она ко мне словно к старому другу, а затем ловко повернула разговор так, словно тоже разделяла вполне законную тревогу Хелены о Чармиан. – Какую мать не страшат первые роды дочери. Но доктор заверил меня, что Чармиан совершенно здорова…
– Конечно, здорова, и ее роды меня ничуть не пугают. Я совсем о другом.
Лицо миссис Шолто изобразило удивление.
– Разумеется, вы догадываетесь, миссис Шолто, о чем я хочу поговорить с вами? Речь пойдет об Эване, вернее, о его отношении к Чармиан. Он всегда вел себя возмутительнейшим образом, но сейчас просто нельзя допускать, чтобы он оставлял ее каждый вечер одну, заставлял страдать от того, что…
– Неужели все так ужасно? – тихо произнесла миссис Шолто, и в ее голосе послышались едва уловимые нотки иронии, а уголки прищуренных глаз совсем по-кошачьи опустились книзу.
– Вы обязаны поговорить с ним.
– О чем же?
Я не выдержал и вмешался, прежде чем Хелена снова успела раскрыть рот.
– О его шашнях, миссис Шолто, вот о чем. Простите, но вы не можете об этом не знать.
– Шашнях? – Изящная головка миссис Шолто склонилась набок. – Вы в этом уверены, Клод? Разумеется, Эвану постоянно приходится бывать в обществе, завязывать, новые знакомства, но я не думала, что Чармиан настолько глупа, что вообразит, будто… О, вы так огорчили меня! Мысль о том, что Чармиан мучает себя из-за таких пустяков, просто невыносима…
– Послушай, Хелена, – не выдержал я, – нам нечего здесь делать. Все эти разговоры ни к чему не приведут, поверь мне.
– Ну конечно же! – так звонко и весело воскликнула миссис Шолто, словно тряхнула связкой бубенчиков. – Пожалуйста, скажите Чармиан, что все это пустяки. Я бы сама ей это сказала, но мне, право, неудобно заводить с ней разговор об этом…
Кровь отхлынула от лица Хелены. Я видел, как краски уходят с него, словно вода в песок. Ее буквально била дрожь. Я понял, что гнев, который она так долго сдерживала, прорвался наружу и она закусила удила. Миссис Шолто тоже поняла это.
– Леди Арчер… – растерянно пролепетала она, но тут же умолкла и испуганно посмотрела на меня.
Но для Хелены ничего уже не существовало – ни титула «леди Арчер», ни долгих лет респектабельной жизни с сэром Даниэлем. Миссис Шолто еще никогда не доводилось видеть ту настоящую Хелену, которую я знал. Она лишь догадывалась, что сэр Даниэль женился на женщине не своего круга, простолюдинке, но она не представляла, какой неукротимой силы характер таился в этой представительнице низших классов.
Хелена и миссис Шолто поднялись со своих кресел почти одновременно. Это уже были не две почтенные леди. Это были просто две немолодые женщины, откровенно разгневанные и напуганные этим.
– Мне хорошо известно поведение вашего сыночка-шалопая! – воскликнула Хелена. – У вас на глазах он издевается над Чармиан, а вам плевать на это! Он, видите ли, ищет работу, завязывает знакомства!.. Да как у вас язык поворачивается говорить такой немыслимый вздор? Вы все прекрасно знаете и все видите, но вы ждете, что будет дальше. Чармиан сама почти ребенок, скоро будет матерью, а он уже довел ее почти до безумия, слышите вы, до безумия!.. О, конечно, вас это нисколько не трогает! Вы всегда ненавидели Чармиан, вы считаете, что она недостаточно хороша для этого блудливого кота… Даже сама королева Виктория, по-вашему, не заслужила бы чести быть его женой!..
Хелена и сама теперь уже не понимала, что говорит, и именно это позволило миссис Шолто быстро оправиться от первоначального испуга, и теперь она почти владела собой. Она даже позволяла себе иронически кривить губы, когда, не помня себя, Хелена прибегала к гиперболическим сравнениям. Что касается меня, то я чувствовал себя волшебником, очутившимся вне очерченного им магического круга и поэтому потерявшим всякую власть над силами, которые он сам же вызвал к жизни. Мне оставалось лишь с любопытством и страхом наблюдать со стороны. Единственное, что меня беспокоило, – это неизбежность поражения Хелены, ибо в этом я уже не сомневался.
Я представил себе, как горничная подслушивает под дверью, жадно знакомясь с этой неожиданно приоткрывшейся ей стороной жизни ее чопорной и манерной хозяйки, и, должно быть, гадает, не следует ли ей прийти на помощь миссис Шолто.