Текст книги "Решающее лето"
Автор книги: Хенсфорд Памела Джонсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Она покачала головой.
– Иногда в них пишется правда.
– На твоем, месте я не поверил бы ни единому слову, – сказал я, помолчав. – Все слишком уж просто.
– Значит, ты не хочешь поехать со мной? Мне надо обязательно поймать Мориса после работы. Они закрывают в пять, а Эван, я знаю, всегда задерживается. Я хочу, чтобы Морис рассказал мне все, что он знает.
– Нет, Чармиан, я не поеду с тобой. Это уж просто глупо. Лучше покажи письмо Эвану.
– И пусть бедный Морис, если это он, за все расплачивается, да? Нет, ни в коем случае.
– Я больше не участвую в твоих затеях, – сказал я. – Возможно, ты права, а возможно, речь идет все-таки о женщине. Помнишь девицу, которая зашла в магазин, когда мы там были?
– Может быть, это и глупо, – задумчиво сказала Чармиан. – Ну хорошо. Не будем спешить и подумаем еще. А сейчас своди-ка меня в кино. Мне необходимо отвлечься.
Я повел Чармиан в кино, и письмо к Элен не было написано.
На следующий день утром я позвонил Элен домой. Трубку снял ее отец. Он заставил меня ответить на все интересовавшие его вопросы об Америке, и лишь после этого я смог спросить, где Элен.
– О, она в отъезде. Мистер Эйрли и еще кто-то там вчера поехали в Лидс, и она с ними. Вернется в среду вечером.
– Как она, здорова?
– О, вполне, – ответил Стивен. – Говорят, сейчас участились случаи пищевого отравления, вы ничего не слышали? У меня вот уже сутки какие-то странные боли в кишечнике. Меня это ужасно тревожит. Сосед этажом выше тоже жалуется, и я боюсь…
Минут десять я разубеждал и успокаивал его, и наконец мне удалось спросить, не знает ли он адрес Элен.
– Они все время разъезжают, – пожаловался Стивен, – это ужасно неудобно. Я и сам не знаю, где ее искать, если вдруг срочно понадобится… – Но он дал мне адрес отеля в Лидсе. – Здесь у них первая остановка, вот все, что мне известно. Я думаю, отель перешлет им письма. Ужасно неудобно, когда не знаешь, где искать… – Он снова начал жаловаться на недомогание, и больше я ничего не смог от него добиться.
Я решил подождать до среды, ведь мое письмо в лучшем случае Элен получит в день своего отъезда в Лондон. Есть своя прелесть и в ожидании, решил я.
В тот же день поздно вечером ко мне снова пришла Чармиан, пугающе молчаливая и преисполненная мрачной решимости. Она выполнила свое намерение, повидалась с Морисом и заставила его сознаться. Вот что она мне рассказала.
Она села в машину и направилась в знакомый нам квартал. Без четверти пять она была на нужной улице. При ярком солнце места эти показались ей еще более зловещими, чем в тот дождливый, ненастный день, когда мы были там в первый раз. Солнце беспощадно обнажило все уродство и как бы выставило его напоказ. Улицы были запружены пешеходами. У кино стояла длинная очередь изнывающих от жары людей. Очереди тянулись к лавке мясника, где торговали кониной, и к тележке мороженщика.
Чармиан оставила машину у ратуши и пешком прошла к магазину Эвана, держась противоположной стороны. Она немного боялась и нервничала, сознавая нелепость своего поступка. Ей казалось, что все на нее смотрят и догадываются, что она затеяла.
Напротив «Автомобильного салона «Марта» была какая-то непрезентабельная закусочная. На тротуаре стояла грифельная доска, на которой мелом было написано меню. На окнах закусочной висели потрепанные плетеные занавески, подхваченные по бокам шнурами. На подоконнике в самом центре, почти полностью закрывая просвет между занавесками, стоял уродливый желтый горшок с пышно разросшимся аспарагусом.
Когда Чармиан вошла в закусочную, там было почти пусто, лишь два шофера торопливо доедали бобы, и одновременно заполняли талоны футбольной лотереи. Она увидела одинокий столик у окна, села и стала ждать. Вскоре из глубины помещения вышел хозяин и не без удивления посмотрел на Чармиан. Правда, он тут же постарался сделать вид, будто его вообще трудно чем-либо удивить, и быстро перечислил ей все имеющиеся блюда. Чармиан заказала чашку чаю, а затем, испугавшись, что это покажется странным, кусок яблочного пирога. И тут же на всякий случай расплатилась. Когда чай был подан, Чармиан полностью сосредоточила свое внимание на дверях магазина напротив. Повернув голову и неудобно согнувшись, она через узкий просвет в занавесях следила за дверью магазина Эвана; никто не входил в салон и не выходил оттуда. Чармиан ждала. Прошло пятнадцать минут, затем еще пятнадцать. Было уже половина шестого. Боясь привлечь к себе внимание (хотя, как она потом призналась, никому до нее не было дела), Чармиан почти насильно заставила себя съесть пирог, заказала еще порцию и опять сразу расплатилась.
Шоферы ушли, их место заняли два уличных торговца.
Наконец без четверти шесть из дверей магазина вышел Морис, ведя перед собой велосипед. Он остановился, чтобы закурить, а затем вскочил на велосипед и свернул на Хай-стрит.
Оставив недоеденным второй кусок пирога, Чармиан выбежала на улицу и, завернув за угол, едва успела заметить, что Морис у самой ратуши свернул в боковую улицу.
Она бежала, пробираясь сквозь густую толпу, не испытывая уже ничего, кроме охватившего ее спортивного азарта. Добежав до ворот, где она оставила свою машину, Чармиан села в нее, резко дала задний ход, выехала на мостовую и круто свернула на одну из тех широких и бесконечно длинных, как в кошмаре, магистралей, которые, казалось, ведут туда, где кончаются границы Британского королевства, а на самом деле почти всегда неожиданно приводят вас на вокзальную площадь.
Движение здесь было сравнительно небольшое, и Чармиан ехала быстро, однако Мориса нигде не было видно – он исчез. Она готова была уже отказаться от поисков, как вдруг увидела его на боковой улочке.
Велосипед Мориса стоял, прислоненный к тумбе у края тротуара, а сам он, став на колени, пытался починить детский самокат, принадлежавший мальчугану лет шести в купальных трусиках и с многочисленными следами липкой лондонской грязи на голом теле.
Чармиан подъехала прямо к ним и выключила мотор.
– Морис, можно тебя на минутку?..
Юноша испуганно вздрогнул и осторожно повернул голову. Когда он увидел Чармиан, лицо его залилось густой краской. Секунду он стоял неподвижно, словно окаменел, затем медленно поднялся и подошел к машине.
– Я вас слушаю, мисс, – сказал он развязно и с готовностью.
– Миссис Шолто, – поправила его Чармиан. – Ты меня помнишь?
Лицо Мориса было все таким же застывшим и неподвижным, и Чармиан на секунду показалось, что она ошиблась.
– Да, мисс, – чересчур громко ответил Морис.
– Мори! – нетерпеливо дернул его за брюки мальчуган. – Ты обещал починить самокат.
– Сейчас, парень, сейчас, подожди. Я сейчас сделаю. Откати его вон туда, в тенек, и подожди меня.
Мальчишка понимающе кивнул головой и радостно потащил самокат через улицу.
– Да не туда, дурачок! Вон к тому дому. Эй, ты куда? Ты что, не знаешь, что такое тень? А теперь потерпи немного, а то я ничего не стану тебе делать.
– Морис, – сказала Чармиан, – что означает это письмо?
– Какое письмо? Ни о каком письме я не знаю, мисс.
В эту минуту она вдруг с удивлением увидела, какое красивое лицо у Мориса: с правильным овалом, тонкое, изящно очерченное, или, может, ей так показалось, потому что оно было совершенно неподвижно. Морис словно не дышал. У него были глаза мечтателя, чистые, слегка косящие.
Наконец Морис шумно выпустил воздух.
– Можете обыскать меня, мисс.
Чармиан вытащила из сумочки конверт.
– Ты послал мне это?
Он пожал плечами. Взгляд его метнулся в сторону, затем скользнул по конверту в руках Чармиан.
– Мори! Ну, Мори! – капризно заныл мальчуган.
– Сейчас, сейчас!
– Что это значит, Морис? – настойчиво допрашивала Чармиан.
Морис молчал.
– Это касается моего мужа, да?
– Я не знаю, о чем вы говорите, мисс, ей-богу, не знаю.
– Почему ему грозят неприятности? Ты можешь мне все рассказать. Обещаю тебе, что об этом никто не узнает.
Она заметила, как Морис вдруг сделал невольное движение рукой. Однако он продолжал молчать.
– Ты знаешь, что бывает за такие письма? – Налетевший ветерок зашелестел конвертом в ее руках. – Не упрямься, Морис. Я все знаю. Я знаю, что это ты его послал.
– Но если вы все знаете, тогда… – начал он и осекся.
– Не надо отпираться, Морис, расскажи мне все, – мягко сказала Чармиан. – Ты мне нравишься, и я не думаю, чтобы ты хотел мне зла. Так почему же ты упорствуешь?
– Я вам уже сказал, что я не посылал его, – с отчаянием выкрикнул Морис.
– Ну, если ты утверждаешь, что не посылал, – сказала Чармиан с неожиданным презрением, – мне придется тебе поверить. В таком случае я вынуждена обратиться в полицию, пусть ищут его автора.
Лоб Мориса покрылся капельками пота, а щеки заблестели от испарины. Во взгляде его было отчаяние, похоже было, что он вот-вот расплачется.
– Скажи мне правду, Морис, – снова повторила Чармиан.
– Я только хотел вам помочь, – наконец сказал он. – Потому что вы так здорово отчитали тогда Лаванду.
В ту минуту ей показалось, что она лишится сознания. Не потому, что новость сразила ее, а потому, что так неожиданно подтвердились ее догадки. Чувство огромного облегчения охватило ее: теперь не будет унизительного раскаяния и терзаний оттого, что она так несправедливо заподозрила кого-то.
– Почему моему мужу грозят неприятности?
– Я не знаю. Ей-богу, это правда… правда, я ничего не знаю. Только мне кажется, здесь что-то неладное. Я чую это. А вот они с Лавандой – они наверняка все знают.
«И ты тоже», – подумала Чармиан. Ее вдруг охватило чувство безмерной усталости и одиночества. Захотелось поскорее домой. К удивлению Мориса, она торопливо поблагодарила его, ни о чем больше не расспрашивая, снова заверила, что никому ничего не скажет, и протянула ему десять шиллингов. Он наотрез отказался взять деньги.
– Нет, не надо! Честное слово, не надо.
Морис рванулся от нее, перебежал через улицу, выхватил у мальчугана самокат и нагнулся над ним. Чармиан была уверена, что он плачет. Она еще с минуту смотрела на него, а затем включила мотор и уехала.
– Ну, – Чармиан вопросительно взглянула на меня, – что мне делать теперь? Сказать Эвану? Я обещала Морису молчать.
– Мы с тобой ничего не можем сделать, – ответил я.
Прошел день или два. Однажды за обедом, неожиданно разговорившись, Шолто вдруг стал ругать современную молодежь – слишком легко им теперь достаются деньги, никому нельзя доверять, того и гляди обманут. Взять хотя бы этого сопляка Мориса, что работал у него, – в один прекрасный день не вышел на работу, а когда он послал к нему Лаванду, заявил, что на работу больше не вернется. Его родители были вне себя от возмущения, и он, Эван, их понимает.
Глава шестая
Утром того дня, когда Элен должна была вернуться в Лондон, я проснулся от ощущения переполнявшего меня счастья и почувствовал необыкновенный прилив энергии. Все вокруг казалось мне преображенным. Как часто мечтал я снова изведать это прекрасное чувство обновления и молодости, которое позволяет видеть мир совсем иным, когда яркие краски и солнечные блики дня кажутся величайшим чудом и ты жадно впитываешь в себя все, что видишь вокруг. В это утро чудо повторилось, и радость, пронизывающая все мое существо, казалась почти нестерпимой. Ребенок легко переносит такие минуты радостных открытий, ибо они кажутся ему вечностью, для взрослого это короткие мгновения, неизбежно кончающиеся горьким разочарованием. Они длятся недолго, и ты со страхом ждешь, что они исчезнут навсегда.
Даже все привычные предметы в комнате – стол, стул, книжная полка, лампа и пепельница – выглядели иначе. Они были все те же, давно знакомые и вместе с тем совсем другие. За окном было необыкновенно синее, совсем южное небо, нет, скорее, оно было фиолетовое, в золотистых солнечных искрах. Отдернув штору, я посмотрел на чахлый сквер и пыльные газоны. В это утро они словно утратили знакомые имена и существовали вне времени и пространства. Позолоченные солнцем, притихшие в летней истоме, они могли быть Парижем, Веной, Римом или любым другим милым сердцу местом.
Я растворился в чувстве нежности к Элен, к этому утру, самому ослепительному из всех, какие когда-либо вставали над городами мира. Я гнал от себя сознание его недолговечности и хотел насладиться этими мгновениями полностью и до конца, без страха и опасений.
По неогороженной полоске газона с неподстриженной побуревшей травой, с белым пятном известки там, где месяца два назад ставили свои ведра штукатуры, шла, радуясь солнцу, девушка в светлом платье. Тени от листвы падали голубыми пятнами живой и постоянно меняющейся мозаики на ее светлое платье и блестящие каштановые волосы. Она подняла лицо к деревьям, слегка раскинула руки, а затем опустила их, ласково проведя по стройным бедрам. Она замерла на секунду, закрыв глаза, а затем посмотрела на часики, легкими быстрыми шагами пересекла газон и исчезла.
Сквер без нее показался настороженно пустым, как сцена перед выходом актеров.
Каждое движение моего тела, каждый привычный жест доставляли удовольствие. Я с наслаждением ходил по комнате, вставал и садился, совершая утренний обряд бритья и одевания, потом взял оставленные за дверью бутылку молока и газеты.
Было всего восемь часов утра, но уже так жарко, как бывает только в полдень. Через одиннадцать часов я позвоню Элен и закончится эта чрезмерно затянувшаяся игра. (Как долго она тянется? Четыре месяца или более?)
Чувство радости не проходило. С утра дела в галерее шли хорошо, и даже Крендалл повеселел. В одиннадцать вдруг появился Хезерингтон, тот самый, который так ловко перекупал секреты у Джонни Филда, он привел с собой знакомого. Я не узнал Хезерингтона, но зато он узнал меня моментально.
– Хэлло! Вы что, работаете здесь? – спросил он. – Мне бы осточертело целый день глядеть на картины. Здорово, Крендалл. Вот привел тебе того, кто смыслит в твоем деле. Познакомься – Уилсон Росс.
Росс был коренаст, красив грубоватой красотой северянина, безвыездно живущего в провинции, – какой-нибудь муниципальный советник в небольшом промышленном городке северной Англии. Живопись была его страстью, и он буквально заговорил меня. Он рассказывал мне о местном миллионере (так просто и небрежно, словно они водились у них десятками), который вот уже лет пятьдесят коллекционирует картины и графику; теперь ему пришла в голову идея подарить свое собрание картин родному городу и создать музей.
– Если он это сделает – правда, что-то не верится, – тогда у нас будет свой музей. Это была бы одна из лучших провинциальных коллекций в стране.
– Как его зовут?
– Коллард. Глубокий старик, ему наверняка больше восьмидесяти. Разбогател на торговле хлопком. Исколесил весь свет. Один из столпов нашей церкви.
– Вот не поверил бы. Я видел кое-что из его картин, – вмешался в разговор Хезерингтон. – Был у него несколько лет назад. Он показал мне свою галерею, а после обеда еще кое-что; эту коллекцию, надо думать, он не всем показывает. Мерзкий старикашка!
– Действительно, некоторые из его картин… – натянуто улыбнулся Росс и не закончил фразу.
– У него, кажется, есть полотна Сэмюеля Палмера? – спросил я.
– Да, есть.
– И очень редкий Констэбль?
– Кое-что из французов тоже, но главным образом он собрал работы английских мастеров. Съездите, посмотрите. Он с удовольствием покажет.
– Охотно.
– Хотите, я вам помогу?
Мы договорились, что он устроит мне встречу с коллекционером. Хезерингтон, которому порядком уже все это наскучило, бесцеремонно прервал нашу беседу и увел Росса.
– А что тебе известно о Колларде? – спросил я Крендалла.
– Я знаю о нем чуть побольше твоего, но не так уж много. Он скрытен и себе на уме. О его коллекции никто толком ничего не знает.
– Я думаю, мне надо съездить.
– Поезжай. И если он выжил из ума настолько, что вдруг вздумает сделать тебя своим наследником, ты, может, черт побери, раскошелишься и наконец вложишь хоть какие-нибудь гроши в мою галерею?
– Так я и сделаю, – сказал я. Крендалл чуть не ошалел от радости.
– Великий боже, что я слышу! Сколько же? Да разве можно вот так огорошивать, не подготовив, человека!
– Тысячу фунтов.
– Две, – сказал он с надеждой. – Мы могли бы открыть филиал.
– Нет, тысячу.
Он пожал плечами.
– Ладно, пусть будет по-твоему. Когда же?
– На той неделе.
– А сам-то ты, надеюсь, останешься?
– Пока не знаю.
– Ну зачем же омрачать мою радость? – упрекнул он меня, но он был так доволен, что готов был примириться с моим отступничеством, лишь бы я вложил деньги в галерею.
Я позвонил Джейн Кроссмен в надежде, что она согласится позавтракать со мной. Они с Эдгаром совсем недавно отказались от прекрасной квартиры в Хэмпстеде и переселились в маленькую и неудобную на Маунт-стрит – ведь так важно иметь почтовый адрес Вест-Энда.
Это утро было идеальным для встречи с Джейн, такое же спокойное и золотистое, как сама Джейн. Чувства наши давно угасли – был короткий роман, недолговечный и романтический, – но я испытывал к ней нежность и доверие, какие были бы немыслимы прежде. Джейн была прелестной и ветреной женщиной, и вместе с тем это была необычайно добрая и отзывчивая натура. Помню, я подарил ей пластинку с песенкой Шарля Трене «J’ai connu de vous», которая кончалась словами:
Но Джейн, разумеется, так ничего и не поняла. В сущности, она всегда видела то, что было на поверхности, что блестело и бросалось в глаза. Как-то она сказала мне:
– Ты знаешь, что для меня самая большая радость в жизни? Идти солнечным утром по Бонд-стрит, когда звонят колокола.
Джейн отнюдь нельзя было обвинить в том, что она глуха к несчастью ближних. Нет, вид чужого горя тревожил ее и нарушал ее душевный покой. Раз или два, непосредственно столкнувшись с неприглядными сторонами жизни (один раз – в туннеле метро во время бомбежки, второй раз – в дешевой клинике при одном из лондонских госпиталей, куда ее не без умысла направил скептически отнесшийся к ней врач), она искренне вознегодовала.
– Неужели большинство живет так? Разве нельзя что-то сделать? Я напишу в парламент или еще куда-нибудь. – И она действительно написала, но тут же забыла об этом.
В своих отношениях с людьми Джейн была такой же. Она выслушивала чужие горести, испытывая искреннюю жалость и желание помочь, но так же быстро все забывала. Но и это ее мимолетное сочувствие утешало, ибо было искренним. Я звонил ей в это утро не потому, что нуждался в сочувствии, а потому, что был счастлив и хотел поделиться этим счастьем с кем-нибудь, для кого это состояние было столь же привычным, как хронический недуг.
Однако Джейн не могла позавтракать со мной. Она собралась на неделю к золовке в деревню, а потом они с Эдгаром уезжают в Италию.
– Мне так жаль. Это было бы чудесно. Ты должен пригласить меня еще как-нибудь, слышишь? В начале сентября, хорошо?
Я пообещал.
– Как вы все? Как Чармиан?
– Так себе.
– А этот ее муженек, это чудовище? Я готова была отхлестать его по щекам в тот вечер, ей-богу. Но я все же справилась с ним, ты как считаешь? Я решила, что рука опытной женщины…
Мы еще какое-то время с наслаждением поносили Эвана.
– Ты по-прежнему встречаешься с твоей новой знакомой? Элен, как будто так? Ты даже не удосужился меня с ней познакомить, противный. Мне хочется понять, какой же тип женщин тебе нравится. Только, видимо, и она тебе наскучила.
– Почему?
– Ведь все уже кончено, не так ли?
Ничего не подозревая, я спросил, откуда она это взяла.
На другом конце провода вдруг воцарилось молчание. Затем послышался серьезный голос Джейн.
– О Клод, бедняжка!
– В чем дело?
– Я опять что-то сказала не так. Но ведь ты должен был знать!
– Знать, о чем?
– О том, что она помолвлена с Чарльзом Эйрли.
Волна отчаяния и страха захлестнула, почти сбила меня с ног. Я потерял дар речи и лишь с трудом наконец выдавил из себя:
– А, Эйрли…
– Ведь ты сам слышал об этом, да?
– Да, доходили слухи, – пролепетал я, стараясь взять себя в руки. – К этому, видимо, шло.
– Эдгар всего два дня назад сказал мне, что Эйрли женится на своей помощнице. Я его совсем не знаю. Эдгар с ним иногда видится, хотя тоже почти не знаком. Они в одном клубе или что-то в этом роде. Послушай, Клод, я сделала что-то ужасное, да?
– Разумеется, нет.
– Ты уверен? Иначе я буду мучиться весь день.
– Конечно же нет.
– Это не было для тебя неожиданностью, Клод, поклянись?
– Клянусь.
– Ну, вот и хорошо. – Джейн с облегчением вздохнула. – Я никогда не простила бы себе этого. – И она принялась рассказывать, какая несносная у нее свекровь. Мне казалось, она никогда не кончит.
Когда она наконец повесила трубку, я еще несколько минут неподвижно сидел у телефона, не слыша, что мне говорит Крендалл. Я испытывал отвратительное чувство ревности и беспредельное отчаяние от сознания позорного поражения.
Перед моим мысленным взором проносились сцены, одна отвратительней другой: Элен с Эйрли – они смеются надо мной; вот с оскорбительной жалостью они говорят обо мне, и она соглашается, что для меня так будет лучше, что это мне полезно для воспитания характера. Элен с ее серьезным взглядом на вещи и безапелляционными суждениями, добропорядочная Элен, собранная и безупречно владеющая собой, беспощадная в своем приговоре, как первые христиане: «Нет, Чарльз, он сам во всем виноват». Я был уверен, что ей известны все мои сокровенные мысли, все фантастические мечты, которые навевал ее образ.
– Что случилось? – спросил Крендалл, готовый выразить мне свое сочувствие. – Плохие новости?
Я заверил его, что все в порядке, и поспешил уйти. Я вдруг решил, что должен немедленно перевести на счет Крендалла обещанные деньги. Мне нужно было какое-то занятие, какое-то дело. Словно во сне я сел в автобус, идущий в Челси, зашел в банк и сделал необходимые распоряжения. Расписался, четко выводя каждую букву, словно совершал акт чрезвычайной важности.
Вторую половину дня я провел в запаснике, лихорадочно разбирая картины, удивляя и раздражая Крендалла непонятной жаждой деятельности. Найдя какую-то ошибку в конторской книге, я стал проверять все записи в надежде обнаружить еще что-нибудь. Когда мы закрыли наконец галерею, у меня еще оставалось свободных три часа до того, как я смогу явиться к Элен; я отправился в кино. Я смотрел фильм, где каждый кадр был, казалось, специально задуман, чтобы причинять мне страдания, – фильм был о любви, ревности, измене. Это, кажется, все, что я запомнил.
Без четверти восемь, почти больной от зловещих предчувствий, я позвонил в дверь квартиры Элен.
Она сразу же открыла, словно стояла за дверью, с минуту глядела на меня невидящими глазами и наконец сказала:
– Слава богу, это вы.
Она была бледна, расстроена, одежда и прическа в беспорядке. В руках она держала мокрую грелку, от которой шел пар.
– Что случилось?
Она даже не посторонилась, чтобы пропустить меня.
– Отец, разболелось ухо, – промолвила она. – Я думала, обыкновенная невралгия. Думала, как всегда, он преувеличивает. Когда я пришла домой в шесть, он уже мучился. Я не вызвала сразу врача, а теперь его нет дома – будет не раньше девяти. Он недавно в нашем квартале, его фамилия Ричардсон. Его нет даже в телефонной книге. Я прошу вас, сходите к нему. Попросите прийти немедленно. Приведите его, если сможете.
Она оставила меня в прихожей и ушла к Стивену.
– Вот новая грелка, милый… – услышал я ее голос, а затем стон Стивена и его болезненный крик.
Я поспешил выполнить просьбу Элен. Врача все еще не было дома, но его жена сказала, что ждет его с минуты на минуту, и обещала немедленно все передать. Я почти бегом вернулся в квартиру Элен.
Когда она увидела, что я один, она чуть не разрыдалась. Она была на грани истерики от страха и сознания собственной вины.
– Он сейчас придет, – успокаивал я ее, в душе моля бога, чтобы врач не задержался. – А пока чем я могу вам помочь?
Она провела меня в спальню отца. Он лежал, одетый, поверх одеяла, прижав к правому уху грелку. Взгляд был затуманен страхом и болью, его била лихорадочная дрожь.
Он ничего не сказал, только посмотрел на меня умоляющим взглядом, словно считал, что я могу ему помочь, но не был уверен, что я захочу это сделать.
Элен присела на край постели. Он протянул ей руку, и она сжала ее. Я нервничал, не зная, что делать. Я шагал по комнате, поминутно глядя в окно, прислушивался к шуму проезжавших машин и шагам прохожих. Вдруг Стивен глухо вскрикнул, приподнялся на кровати, продолжая прижимать к уху грелку, и на какую-то долю секунды застыл в неестественной, напряженной позе, в какой, казалось невозможно было долго оставаться.
Наконец он снова упал на подушки, видимо, приступ боли прошел. Элен склонилась над ним, поцеловала его в щеку, убрала со лба влажные от испарины волосы.
Мы ждали, но врач не приходил. Стивен еще несколько раз, так же странно дернувшись, приподнимался на постели, словно в ответ на новые приступы боли, а потом вдруг сдавленным голосом выкрикнул:
– Ну, еще, еще!.. – он подстегивал эту злую мучительницу боль, терзавшую его, а затем с громким: – А-а-ах! – рухнул на постель, выронив грелку.
– Ну вот, теперь легче, – наконец облегченно вздохнул он и закрыл глаза.
Испуганные, мы склонились над ним – по подушке тонким и длинным шнуром протянулся след крови и гноя.
Элен взглянула на меня и еле слышно сказала:
– Прорвался. Очевидно, нарыв. Слава богу.
Стивен лежал неподвижно, словно уснул; и только раз или два, скрипнув зубами, он судорожно сжал руку Элен.
– Теперь боль утихнет, – успокоила она его. – Теперь тебе станет лучше.
– Да, лучше, – послушно повторил Стивен. Элен поднялась.
– Хоть бы этот чертов доктор наконец пришел. Переменить наволочку или пусть все так останется?
– Я бы на вашем месте ничего не трогал до его прихода, – сказал я, а затем спросил Стивена: – Выпьете чего-нибудь горячего, приготовить вам?
Стивен глотнул слюну, словно проверял, сможет ли он пить, а затем слабо кивнул.
Я ушел в кухню поставить чайник, и тут наконец пришел доктор. Элен сама встретила его, я слышал, как закрылась за ними дверь спальни. Я приготовил чай и остался ждать в кухне. Через несколько минут вошла Элен простерилизовать термометр.
– Воспаление среднего уха, нарыв, – торопливо сообщила она. – Прорвался сам, слава богу, а то пришлось бы везти его в больницу. Ричардсон говорит, что возможно осложнение на железы, поэтому отец должен оставаться в постели. Вы поможете мне раздеть его, когда уйдет доктор? Чай готов? Я отнесу сама.
Ричардсон пробыл у Стивена около часа. Когда он ушел, мне кое-как удалось снять со Стивена одежду и натянуть на него пижаму. Элен наполнила кипятком грелку, дала отцу таблетку аспирина. Было уже десять вечера, когда она вошла в гостиную. Она так устала, что я тут же решил уйти.
– Нет, не уходите.
Она прилегла на тахту, закурила сигарету и закрыла глаза. Сейчас она выглядела совсем юной и казалась дурнушкой.
– Я знала, что когда-нибудь это случится, – сказала она удрученно. – Я знала, что он заболеет, а я не поверю. Ведь я могла бы предупредить все это.
– Он скоро поправится.
– Надеюсь. Хотя Ричардсону его состояние не очень нравится. Но самое ужасное то, – она невесело рассмеялась, – что у отца есть теперь возможность торжествовать. Он знает, что я потерпела поражение. Теперь мои слова ничего не будут для него значить.
Она потерла усталые глаза.
– Видите, какая я, – продолжала она. – Разве это не ужасно? Я злюсь, что оказалась неправа. Я не великодушна: не хочу доставить ему удовольствие упрекать меня.
– Не приписывайте себе пороков, которых у вас нет, – успокоил ее я. – Просто вы знаете, что теперь будет еще труднее, поскольку он вам не верит, и это очень обидно.
– Пожалуй, – ответила она со слабой улыбкой, – вы так разумно все объясняете. Спасибо. – Она молчала несколько минут – Ваша поездка в Америку была удачной?
– И да и нет.
– Вы мне потом все расскажете.
– Вы очень устали?
– Да, порядком, – согласилась она. Открыв глаза, она посмотрела на меня. – Устала.
– В таком случае я пойду.
Она поднялась, держась как-то неуверенно, но тут же взяла себя в руки.
– Вы выходите замуж за Эйрли, не так ли? – спросил я. Вопрос вырвался у меня совершенно непроизвольно, прежде чем я сообразил, что делаю.
Она уставилась на меня таким взглядом, каким смотрит учительница на непослушного и надоевшего ей своими проделками ученика.
– Нет, – сказала она. – Откуда вы это взяли? Откуда?
Меня охватило такое неистовое чувство радости и облегчения, что я потерял способность соображать и не сразу ответил на ее вопрос.
– Откуда? – снова повторила она.
– Мне сказали, он женится на своей помощнице.
– Он действительно женится, это так. Но не на своей помощнице, поверьте мне. – Она произнесла все это резко, словно охваченная чувством ревности. – Да, женится на девушке, с которой едва знаком, знает ее всего две недели. Она мне не нравится, и я ужасно зла на него. – Она попыталась засмеяться.
Обняв, я поцеловал ее в губы. Она стояла неподвижно, уронив руки вдоль тела.
– Элен, – промолвил я.
Она положила мне руки на плечи и отстранила меня.
– Не надо, прошу вас. Я слишком устала. Я ни о чем сейчас не могу думать. Мы скоро снова увидимся.
Она вышла из комнаты и придержала за собой дверь, словно приглашая меня следовать за нею. Она вся дрожала.
– Мы скоро увидимся, – повторила она, взявшись за дверную задвижку. – Спасибо вам за помощь. Голос ее звучал глухо. В глазах был испуг, они неестественно блестели.
– Спасибо, – справившись с собой, сухо сказала она и выпроводила меня за дверь.
– Я позвоню вам, – поторопился сказать я.
Когда я уже спускался по лестнице, она вдруг крикнула мне вдогонку:
– Я ни о чем не могу думать сейчас, Клод. Честное слово, не могу. – Она улыбнулась мне, хотела сделать какое-то движение рукой, но удержалась, повернулась и закрыла за собой дверь.
Я позвонил ей утром следующего дня.
– Отцу стало лучше, – сказала она бодрым голосом, – врач больше не опасается за него. Мы пригласили нашего старого врача, хотя Ричардсон мне больше нравится. Я пойду на работу только в понедельник, и то, если отца можно будет оставить на попечение миссис Паркс.
– А кто такая миссис Паркс?
– У нас, слава богу, есть теперь приходящая прислуга. Я думала, вы знаете. Я совсем забыла, что вы уезжали и не знаете наших последних новостей.
– Когда я увижу вас?
Она ответила не сразу.
– О, наверное, на той неделе. Я позвоню вам, хорошо?
В этот вечер я написал ей письмо: я просил ее стать моей женой. Писать его доставило мне какое-то сладкое и вместе с тем мучительное удовольствие. Я писал ей о том, как боялся признаться, что люблю ее, как цеплялся за спасительную мысль о «свободе» и как эта свобода опостылела мне, когда я был в Америке. Я рассказал ей, как бродил вечерами по Нью-Йорку, тоскуя о ней, проклиная себя и страшась того, что непоправимая ошибка уже совершена. Рассказал и о долгом, как кошмар, дне, когда я поверил всему, что сказала мне Джейн Кроссмен.
