Текст книги "Война в тылу врага"

Автор книги: Григорий Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

9. Два бургомистра

Восстановление связи с Москвой откладывалось. Мы продолжали нести тяжелые потери. Надо было принимать меры к расширению связей среди населения и возмещению потерь личного состава на месте.

В деревне Московская Гора я узнал, что Соломонова выпустили из тюрьмы и он проживал в Чашниках под надзором полиции. Я поручил Ермаковичу связаться с Соломоновым и передать ему, чтобы он вербовал людей в Чашниках и вел через них разведку и сбор оружия.

Для обеспечения отряду более широких возможностей маневрирования мы приступили к постройке запасных баз. Основным местом базирования отряда оставался «Красный Борок» в районе озера Домжарицкое. В Ковалевическом лесу была построена промежуточная база, впоследствии прозванная бойцами «Военкоматом». Я категорически запретил своим людям в период декабря и января появляться в ближайших к основной базе деревнях. Все встречи и совещания происходили в Московской Горе у Ермаковича. Наличие хороших лошадей позволяло нам покрывать за ночь шестьдесят – семьдесят километров. А несколько выстроенных нами в некоторых районах запасных землянок и складов с фуражом и продуктами давали возможность устраивать на них дневки, организовать питание людей и кормление коней, не заходя в деревни.

* * *

Наши группы в деревнях не прекращали своей работы ни на один день. В Заборье, Пасынках, Гилях, Сорочине и других населенных пунктах велась работа по разведке, по выявлению нужных нам людей и их вербовке. Особенно хорошо была поставлена эта работа в ополченской деревне.

Тимофей Евсеевич Ермакович частенько ездил на мельницу. Не то чтобы уж так необходимо было ему часто молоть муку, он просто интересовался местами, где люди мелют языком. Он всегда находил тех людей, которые были нам необходимы. Так вышло и на этот раз.

Я поджидал Ермаковича у него дома и думал, как всегда, о множестве неотложных дел. К нам поступили сведения из Чашников, что гитлеровцы собираются выслать против нас карателей-финнов. Финны хорошие лыжники, от них уходить – лыжи нужны непременно. Или неплохо бы достать полицейские повязки. С ними было бы куда легче выполнять некоторые наши замыслы. С полицейской повязкой на рукаве наш человек мог зайти в деревню, «арестовать» и вывести в лес нужного человека или ликвидировать предателя. Чтобы достать лыжи и повязки, нужно было заполучить содействие кого-либо из бургомистров. А у нас был такой – Кулешов. Только отбился он от нас, да и мы его в последнее время не тревожили. Он же, вольно или невольно, давал о себе знать. По своей обычной системе он драл нещадные поборы с дальних деревень своей волости, а Московская Гора как раз и стояла на самом краю кулешовской волости. Вот это уж вовсе непорядок: ополченская деревня платила чуть ли не двойные налоги! Надо было вовсе освободить Московскую Гору от всякой немецкой повинности, и сделать это можно опять-таки только через Кулешова.

Этот человек продолжал вести двойную игру. Немцам он передал зарытые нами в лесу под Кушнеревкой неисправные пулеметы и получил за это денежную премию. С немецким комендантом у него началась большая дружба. Кулешов не скупился и на подарки для фашистского начальника района. И по-прежнему скрывал в своей волости коммунистов.

В его волости находились Садовский, директор школы поселка Гили коммунист Колосов и многие другие.

Больше того, Кулешов сам стремился убрать некоторых, вступивших в тайную полицию и пытавшихся информировать районные власти, минуя бургомистра. Приписников, проживавших в Кушнеревке, он зачислял к себе полицейскими и вооружал их. Кулешов делал это сам на свой риск.

Интенданта первого ранга Лужина Кулешов оформил к себе старшим полицейским волости. Я раза два передавал через своих людей приглашение Лужину уйти в лес, но он просил оставить его на месте, при этом по секрету передавал, что Кулешов-де требует постоянною надзора и пока он, Лужин, находится в Кушнеревке, бургомистр не сделает крутого поворота в своей двойственной игре.

Все эти и подобные им доводы с формальной стороны были логичными. Но мне стало известно, что интендант был утвержден старшим полицейским после ареста и двухнедельного пребывания в гестапо в Чашниках. Поэтому я Лужину доверял меньше, чем самому Кулешову.

У Кулешова была семья. Он любил свою жену, детей, и, прежде чем стать на путь прямого предательства, он должен был убрать семью в город Лепель или в другое место, недоступное для наших людей. В противном случае члены его семьи могли быть выведены в лес в качестве заложников. Лужин был одинок, и его ничто не связывало.

Деморализован этот человек был не меньше Кулешова. Иначе нельзя было бы ничем объяснить факт его отказа выйти в лес вместе с нашим отрядом. Такой человек был для гестапо находкой, и не могли они не заметить этого, когда он попал к ним в лапы, иначе они его бы и не отпустили.

Лужин же добился не только освобождения из-под ареста, но и назначения на должность старшего полицейского.

* * *

Тимофей Евсеевич вошел в горницу в своем армячке и больших подшитых валенках, Любуясь на него, я подумал: «Ну, кто скажет, что это «полпред» парашютного отряда?! Так, самый благонамеренный серый мужичок». А Ермакович сразу заговорил о главном:

– Приезжал сегодня на мельницу бургомистр наш, Кулешов, Тонкая бестия, – интересуется, как народ обслуживают, ну, и вроде сам помолоть, и молол со всеми в череду, сидел с мужичками, беседовал: что мол, и как, как жизнь протекает.

– Кулешов! – сказал я. – А он-то как раз мне и нужен.

– Ну вот, он вам, а вы ему, – Ермакович засмеялся. – Отозвал он меня в сторону и говорит: «Я про тебя все знаю, с партизанами путаешься». А я ему вроде как испуганно: что вы, мол, пан бургомистр, где мне такими делами заниматься! Здоровья слабого, опять же нога… А он: «Нога, нога… тут больше голова требуется. Ну, да ты меня не бойся, я сам с вашим главным, – да и называет вас по имени, – приятель. Он когда еще один ходил, у меня хоронился. Только потерял, говорит, я его за последнее время из виду, а человек он хороший. Вот, помог бы ты с ним связаться, очень нужен он мне».

– Ну, и что же ты ответил ему?

– А что я? Не знаю, говорю, и не ведаю. Слыхал, мол, про такого, люди говорят – ходит, а сам не видал и не дай бог увидеть.

– Это хорошо, что ты осторожен, – сказал я. – Только на этот раз Кулешов мне нужен, и придется тебе за ним поехать.

– Сюда его везти?

– Думаю, что сюда.

Ермакович посерел.

– Всю деревню погубит, – с трудом выговорил он. – Жестокая бестия.

– Не погубит, – сказал я. – Он нас больше, чем немцев, боится. Да и не было пока случая, чтоб он выдал кого из наших.

– Воля ваша, – вздохнул Тимофей Евсеевич, – только боязно мне.

– Опасность в этом, конечно, есть, а поехать тебе за ним все-таки придется.

– Что ж, так или не так, а коли нужно, так нужно.

Ермакович отвез Кулешову мое приказание явиться в Московскую Гору не более чем с двумя лицами охраны. Кулешов поломался, требуя доказательств того, что Ермакович прибыл действительно от меня. Но Ермакович твердо сказал: коли приказано, нужно ехать. И Кулешов согласился.

В день его приезда мы выставили заставы в трех ближайших деревнях, на всякий случай. Но все было в порядке: с бургомистром в санках сидел один полицейский, и ничего подозрительного на заставах мои бойцы не заметили.

Кулешов явился ко мне с полицейским Васькой, гордым своим новым «положением», но больше того испуганным и смущенным встречей со мной. Прохвост понимал, конечно, как командир партизанского отряда посмотрит на его карьеру.

Мы встретились с Кулешовым, как добрые приятели. Он бросился меня обнимать, заверяя в своей преданности, пеняя, что я забываю старую дружбу. Я ему ответил, что старую, мол, дружбу помню, и вот как раз теперь я о нем соскучился и надеюсь на его помощь. Осведомился, почему он не захватил с собой старшего полицианта Лужина. Но Кулешов, ничего не подозревая, откровенно заявил:

– Он что-то вас побаивается. Я его пригласил, а он отказался поехать, сказался больным.

Кулешов мигнул на Ермаковича – дескать, можно ли при нем? – а Ермакович уже было и к двери пошел, но я позвал его, усадил за стол, – а стол в таких случаях не бывает пустым, – и твердо сказал бургомистру:

– Имейте в виду, что товарищ Ермакович мой уполномоченный. Какое бы распоряжение от него вы ни получили, выполняйте. Это мое распоряжение.

Кулешов даже привстал от такого неожиданного сообщения, но быстро взял себя в руки, сел, и лицо у него приняло безразличное выражение.

– Так вот. А на первый случай нужно сделать следующее: отныне и впредь деревню Московская Гора от налогов и поставок всех видов освободить. Мой уполномоченный сам найдет способ, как употребить излишки продуктов в своей деревне.

– Что вы, товарищ командир, как это можно?! – взмолился Кулешов. – Разве я имею право отменять налоги! Я ведь только бургомистр, а не гаулейтер.

– Оттого с вас и спрос небольшой, товарищ Кулешов. В общем как хотите, – я в ваши способы администрирования не вмешиваюсь, – но Московская Гора налогов оккупантам платить не будет. Я ее освобождаю, а ваше дело – оформить все это, как вы найдете лучшим.

– Уж так или не так, а коли нужно, так нужно, – весело проговорил Ермакович.

– Так-то. А теперь выпьем за дружбу, – предложил я.

Вошел Васька, дрожа от страха, остановился у порога. Я позвал его:

– Васька, чего там жмешься? Иди к столу.

– Пугливо озираясь, Васька несмело подошел и взял в руку налитый ему Ермаковичем стаканчик, расплескивая водку.

– Кулешов, выпив стаканчик-другой, заметно повеселел.

– Вот дружба! Вот что значит дружба, – слегка захмелев, говорил он полчаса спустя, глядя на меня маслеными глазами, – жизнью рискуешь, а делаешь! Вы бы, товарищ командир, хоть бы подарили мне что-нибудь на память! Так, пустяк какой-нибудь, – пистолет именной или автомат. Ходим все у смерти на краю. Может, придется и умереть с вашим оружием в руках.

– Ну, оружия у меня нет. Оружие вы сами себе, да и нам достанете. А вот часы, если хотите, я подарить вам могу.

Я снял с руки часы и преподнес их Кулешову. У меня к тому времени были еще одни – трофейные. Кулешов рассыпался в благодарностях, но мне показалось, что он был не очень доволен подарком, хотя часы были первоклассные и он, конечно, знал толк в хороших вещах. Договорившись о других делах, я отпустил Кулешова.

Через неделю мы получили от бургомистра восемь пар превосходных лыж и полицейские повязки. Наши люди ходили с этими повязками по деревням. Московская Гора освободилась от немецких поборов.

– А все-таки я ему не верю, – твердил Тимофей Евсеевич. – Хожу возле него, ровно около трясины, и думаю: оступишься – ну и пропал.

– Вот что, Ермакович, – сказал я, – я ему тоже не очень-то верю, но он нам сейчас нужен, и мы должны его использовать. А лезть в трясину зачем же? По краешку обойди.

* * *

Мы неустанно выискивали людей, способных вести борьбу с оккупантами. Все шире становились наши связи с населением.

В начале января я поручил Ермаковичу под каким-либо предлогом пригласить в Московскую Гору из деревни Заборье Зайцева, родного брата моего трагически погибшего друга, тоже председателя в своем колхозе; о нем я слышал много хорошего.

И вот Ермакович доложил мне, что Зайцев сидит у председателя колхоза Московская Гора. Мы отправились туда. Я сразу узнал Зайцева. Такая же стройная фигура, как у брата, такие же светлые волосы, открытый умный взгляд, тонкие черты лица и легкий румянец. Только ростом он был повыше брата и, как все высокие люди, чуть сутулился.

Два колхозных председателя выпивали, сидя за столом, но при нашем появлении встали и вежливо поздоровались. Я сказал Зайцеву, кто я такой, а он расстроился, заморгал быстро-быстро и вдруг заплакал, не скрывая и не стыдясь своих слез. Я вообще неловко чувствую себя с людьми не совсем трезвыми, а тут еще эти слезы, – я уже готов был раскаяться, что пришел. Однако Зайцев быстро оправился и начал говорить о том, что он давно, еще через покойного брата, хорошо меня знает и что ему обидно: как это я до сих пор не позвал его, не помог ему мстить оккупантам – ведь у нас одно горе и одна месть. Он говорил о своей готовности к борьбе, а я слушал его несколько настороженно. Хозяин предусмотрительно вышел из комнаты, оставив нас втроем.

– Хотите нам помочь? – сказал я. – Мне известно, что в Заборье чуть не каждый день бывает бургомистр Таронковической волости Василенко со своими полицейскими. Вот и помогите нам его уничтожить.

Зайцев понурился и задумался, а я ждал его ответа, испытующе глядя ему в лицо. И вот внезапно он поднял голову и глянул мне открыто в глаза умным взглядом брата, – странное это было ощущение: тот же взгляд, только на ином лице, – и сказал:

– Что же, это можно, конечно, сделать, но только будет ли от этого польза?

И хотя Зайцев как будто бы колебался, от этих его слов я ощутил к нему доверие такое же полное, какое испытывал к его брату. Однако, имея обыкновение всегда контролировать свои чувства, я решительно сказал Зайцеву:

– Ну, как же, ведь Василенко – явный предатель.

– А вот я бы этого не сказал, – быстро возразил Зайцев.

– На это у меня имеются доказательства. Вот, например, когда мы в ноябре расстреляли предателя в Липках, кто как не Василенко докопался до того, что председатель колхоза Попков нам помогал? Попкова уже было и к стенке поставили.

– Но ведь Василенко же и устроил все дело так, что Попкова не расстреляли.

Оказалось, что Зайцев хорошо знал эту историю.

– Положим, что так, – согласился я. – Но есть и другие случаи. Может, слышали, каратели высылали в Ковалевичи на четырнадцати машинах двести человек? Это ведь Василенко их против нас вызвал. Они тогда метров шестьсот до «Военкомата» не дошли. Кабы не лесник из Добромысли – он гитлеровцев отвел в сторону, – так разрушили бы нашу базу. Да разве это только? И еще факты найдутся. В Амосовке мы ликвидировали предателя, – я тогда старшего лейтенанта Ермоленко посылал. Предателя застрелили, а потом наш лейтенант надел полицейскую повязку, да и вызвал Василенко как бы на расследование, а сам засаду организовал. Так ведь и тут Василенко пронюхал и вызвал полицейских из соседних районов. Мои ребята едва от него отстрелялись. По всем правилам военного искусства осадил их в сарае.

– Так как же вы хотите? Ясно, что он постарался себя защитить, – сказал Зайцев. – А к немцам Василенко пошел потому, что ему на первых порах некуда было податься. У него четыре брата в Красной Армии, сам средний командир запаса. До него бы гитлеровцы наверняка добрались. Парень он смелый, буйный, любит выпить и вообще пожить мастак. Его если в хорошие руки, толк может выйти большой.

– А откуда вы все это знаете? – Спросил я.

– Да я с ним беседовал не раз. И эти ваши истории от него самого слышал. Если хотите, я с ним поговорю, прощупаю, что и как. Убрать-то его, ежели окажется двурушником, всегда успеете.

Я дал на это согласие, и через несколько дней Зайцев сообщил мне, что Василенко готов встретиться с моим представителем в Заборье. На встречу с бургомистром я послал того же Ермоленко – парня удалого и находчивого.

Встреча состоялась у одного из колхозников в Заборье, пришел туда и Зайцев. Таронковическая полиция собирала в это время по селу теплую одежду для оккупантов. Василенко предложил выпить. Выпили. Завязался разговор по душам, и Василенко заявил, что готов выполнить любое наше задание. В это время Зайцев заметил в окно полицейского, направляющегося к дому. Ермоленко спрятали на печке. Полицейский вошел; за столом сидели двое – выпивали. Василенко налил полный стакан и, подав его полицейскому, предложил выпить за Красную Армию. Тот привык, что бургомистр во хмелю нет-нет да и скажет что-нибудь необыкновенное, и ответил: «Вы, господин бургомистр, пейте за кого вам угодно, а я не стану. Сюда часто наведываются красные бандиты. Вот и этот такой же, – он указал на Зайцева. Тот сидел, свесив голову, будто совсем пьяный. – Связь с ними имеет. А я не хочу попасть им в лапы живым. Трезвый-то я двоих-троих всегда уложу, да и вас вывезу, а если мы все напьемся, всякое может случиться». Василенко весь залился краской, но сдержался и возражать полицейскому не стал, а просто отослал его заниматься своим делом. Как только полицейский вышел за дверь, Ермоленко спустился с печи, и прерванный разговор возобновился.

– Вот видите, – сказал мой представитель, обращаясь к предколхоза Зайцеву, – вы заверили командира о том, что Василенко наш человек и на него можно положиться… А слышали вы, как рассуждают его подчиненные – полицианты? Вот и предложи такому искупить свою вину перед родиной… Он тебе искупит!

Зайцев молча посмотрел в глаза бургомистру.

Василенко смутился пуще прежнего:

– Чорт паршивый, если бы знал, не связывался бы… Сначала бы наедине поговорил. Я знаю, что всех уговорю и они возражать не станут, – добавил он после небольшой паузы.

– Что будет – мы посмотри, а пока видно одно: с ними вы об этом никогда не говорили, – заключил Ермоленко.

– Подведешь ты меня, бургомистр… Имей в виду, мы ответим перед советским народом, – сказал Зайцев.

– Не сомневайся, предколхоза: уговорить не смогу – перестреляю как собак, но мешать они мне не будут, – ответил Василенко.

Ермоленко предложил бургомистру дать письменное обязательство о готовности работать на нас. Зайцев подал бумагу и чернила, и Василенко без всяких колебаний размашистым почерком написал: «Готов служить родине, Сталину и выполнять любое поручение командира особого партизанского отряда».

На этом и закончилась первая встреча. Вторая состоялась в присутствии одного таронковического полицейского, а недели две спустя мои люди ездили в Таронковическую волость, как к себе домой, и вся полиция их охраняла. Все мои задания бургомистр выполнял быстро и аккуратно. Та самая одежда, которую собрали для фашистов, была передана в наш отряд, и впредь все, что получше, шло нам же. Василенко доставал нам обувь, винтовки, лыжи, питание для радиоприемника, продовольствие, а самое главное – систематически давал нам сведения о подготовке облав на нас и вводил в заблуждение карателей ложными сообщениями о наших планах и местопребывании.

Когда Василенко узнавал о намерениях наших людей побывать в каком-либо селении, он забирал полицейских и ехал в противоположном направлении. Докучливых доносчиков принимал, выспрашивал, а жалобы их уничтожал. Наиболее назойливых он гнал в шею, опытных убирал. Наши дела значительно улучшились.

Решившись на связь с нами, Василенко не вилял, как Кулешов. Ловкий, решительный и смелый, наш бургомистр мог добывать нам необходимые материалы и ценную информацию о намерениях врага. Теперь мы были не только в тылу у оккупантов. Мы проникли в их административный аппарат.

Мои ребята мастера были петь. Соловьем заливался наш Саша Волков. Мы бывало сядем вокруг, а он запоет чистым высоким голосом: «В далекий край товарищ улетает» или «Москва моя», и легче на душе становится. С высоким мастерством и особой торжественностью исполнялась песня о родной Белоруссии и братской Украине. Разучив эту песню в десантном отряде еще под Москвой, мы часто распевали ее и в глубоком тылу оккупантов. Слова «Белоруссия родная, Украина золотая, ваше счастье молодое мы стальными штыками возвратим…» звучали не только как выражение братской любви и солидарности великого русского народа к своим собратьям – белорусам и украинцам, но и как боевой гимн, призывающий к отваге и мужеству в борьбе с ненавистными захватчиками. При этом слово «возвратим» было вставлено в песню вместо слова «отстоим» Сашей Волковым и оставалось в ней до прихода Красной Армии.

Прошло семь с лишним лет, а в моей памяти неизменно возникает милый юношеский облик Саши Волкова, русского самородка. Он был душой партизанского хора. Вместе с автоматом и гранатой била по врагу и наша советская песня хора москвичей.

Как сейчас вижу лесную чащу и в ней занесенные глубоким снегом землянки. У дымной печурки на бревенчатых нарах – десятка три москвичей, окутанных мраком зимнего вечера. Люди разучились раздеваться и привыкли спать, не снимая с плеч автоматов. Ни газет, ни радио (оно у нас тогда временно не работало). Только слышен вой волков, треск гнущихся вековых деревьев да отвратительный крик филинов. И вдруг:

– Товарищ командир! Посты на дальних подступах к базе выставлены. Время двадцать часов. Разрешите?..

И словно радостный, ослепительный луч прожектора, рассекающий непроницаемый мрак ночи, врывается в душу песня:

 
Москва моя, страна моя, ты самая любимая…
 

Никакой оратор, даже обладающий волшебным красноречием, не мог бы так согреть сердце, как эти родные звуки советской песни. Или деревня под сапогом фашистского солдата. После шести на улице мертвая тишина. Только лающая речь гитлеровских патрулей да дробные автоматные очереди. Люди не только забыли петь, но почти разучились говорить полным голосом. И в такую деревню, оставленную на несколько дней оккупантами, влетают десантники. «Была бы гитара да Саша Волков, а слушатели найдутся», – говорили тогда наши партизаны. Люди заполняют хату, обступают ее снаружи. И как нам близки были тогда слова:

 
Белоруссия родная,
Украина золотая,
 Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками возвратим…
 

Вспоминается ночь под первое января сорок второго года. Бушевала вьюга, наша группа заскочила в деревню Замощье, Аношкинской волости, Лепельского района. Выставив надежные посты и организовав патрулирование, мы зашли к председателю колхоза. В хате встречали Новый год. Увидя на стене гитару, наши хлопцы попросили разрешения спеть. Хата наполнилась молодежью. Вокруг хаты собрался народ.

На улице менялись патрули и часовые, и песням, казалось, не было конца. Все новые и новые толпы народа подходили к хате. Только в четыре часа утра была подана команда: «По коням!»

В трех километрах от Замощья располагался карательный отряд эсэсовцев. Но население, чтобы послушать боевые песни, помимо наших часовых, выставило свои – дополнительные дозоры.

Если в такой момент врывался враг и песня прерывалась треском автоматных очередей, разрывами гранат, то это только умножало наши силы и еще больше укрепляло нашу связь с народом.

А если песня обрывалась на устах сраженного бойца, то мелодия ее не умирала, а, казалось, продолжала звенеть в воздухе, и уже не люди, а белорусские вековые сосны пели эту песню над селом, над дорогой.

Укрепить веру наших людей в победу Красной Армии и нейтрализовать тлетворное влияние фашистской пропаганды – в этом была одна из главных задач в первую военную зиму. И для решения ее мы использовали все имевшиеся в нашем распоряжении средства, в том числе и партизанский хор.