Текст книги "Война в тылу врага"

Автор книги: Григорий Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

13. В руках карателей

Наступила вторая половина марта.

Приближалось время Черной Тропы. Нам было слышно, как непрерывно круглые сутки происходило Движение немецких войск по Шоссе Лепель – Вегомль, в трех-четырех километрах от лагеря. По шоссе двигались танки, автотранспорт и еще какие-то части, а какие – по грохоту мы точно не могли определить.

17 марта, в яркий солнечный день, мы с ординарцем Сашей Волковым прошли на верховых конях четыре километра по метровому снегу и, оставив коней в кустарнике, подобрались вплотную к шоссе и замаскировались.

Мы сидели неподвижно, осыпав шапки и плечи снегом, и смотрели, как мимо нас с тяжелым скрипом шли осадные орудия. Сначала проплывало несколько чудовищ, далеко вытянув свои смертоносные хоботы в чехлах, а потом следовали санки с офицерами и солдатами, потом – снова орудия.

Мы сидели и считали их и представляли себе разрушения, ужас и смерть, которые они несли нашим городам. Хотелось не считать, а рвать их, поднимать на воздух. Я увидел, как рука моего ординарца начала дрожать, а потом вдруг потянула карабин к плечу. Не говоря ни слова, я с силой сдавил ему локоть, а плечом прижался к его плечу. Он понял и нехотя опустил оружие.

Я разделял его чувства, но убить одного-двух гитлеровцев из карабина было бы бессмысленно, а сделать что-либо более существенное мы не могли. У нас не было взрывчатки и боеприпасов. До весны оставались считанные дни, и нам необходимо было сохранять свои силы для более широких действий, которые открывала нам черная тропа.

Артиллерия шла около двух часов, а мы лежали – застывшие, не смея шевельнуться или отползти, полные злобы и горьких мыслей, – фашистская армия все еще двигалась на восток!

Когда последние орудия скрылись за поворотом, мы встали и, похрамывая, разминая затекшие ноги, пошли к коням. Надо было ждать более подходящего момента. Но гитлеровцы ждать не могли. Они отлично понимали, какие возможности несла нам весна, и торопились с нами покончить, особенно после того, как все надежды, возлагавшиеся на «агронома», провалились.

Мне нужно было более точно разведать, что затевали против нас каратели. Я решил лично побывать в Стайске, поговорить со своими людьми, организовать наблюдение за передвижением карательных отрядов. 19 марта я выехал туда на двух подводах с десятком бойцов. В Стайске, по данным нашей разведки, уже больше недели гитлеровцы не появлялись.

Поздно вечером мы подъехали к деревне.

Высланные вперед разведчики вернулись. По их словам, гитлеровцев в деревне не было, только в некоторых избах ночевали пришлые лесорубы. Но в двух километрах, в Веленщине, все еще стоял крупный карательный отряд.

Нам было известно, что гитлеровцы проводили лесозаготовки больше с целью наблюдения за нашим отрядом. Лесорубы эти жили в Стайске около двух месяцев. Добрая половина их состояла из тайных полицейских, связанных с гестапо, которые не столько рубили, сколько искали, что нужно «рубить». Мои люди не раз встречались с этими «лесорубами» и, сделав свое дело, исчезали.

Я решил, что большой беды не будет, если противнику станет известно о нашем посещении Стайска. С нами были подводы, следовательно нетрудно было через наших людей внушить тайным информаторам гестапо, что мы приезжали реквизировать продовольствие. Приказал выставить засаду с пулеметом на дороге, идущей из Веленщины, и посты на обоих концах деревни. Все было сделано быстро и четко. Подводы въехали в проулок.

Войдя в улицу, мы повернули направо. Метрах в тридцати впереди меня шагали Цыганов и Верещагин. В их обязанность входило вызвать нужных мне людей на свидание в одну из хат, расположенную в конце деревни. Бок о бок со мной шел Миша Горячев, а сзади, метрах в пятидесяти, нас прикрывали Саша Волков и Виктор Сураев.

Ночь была темная и тихая. Своих людей я мог только слышать по звуку шагов.

За два двора впереди у колодца вспыхнул огонек и погас. Кто-то загремел ведрами.

– Товарищ командир, – донесся голос Цыганова от колодца, – это ведро здесь достают – оторвалось.

И в тот же момент где-то рядом во дворе раздался тревожный, приглушенный выкрик:

– Эй!..

– Что это?.. Слышал? – спросил я Мишу Горячева.

– Слышал, – ответил он тихо, – наверное, «лесоруб» нас испугался.

Выкрик показался мне подозрителен, но я тут же подавил в себе всякие опасения. Карателей в деревне, как сообщили верные люди, не было, подходы со стороны Веленщины прикрывались надежной заставой, вокруг меня шагали боевые ребята, а если кто-то из явных или тайных полицаев невольно выдал себя, так пусть его, думал я, улепетывает.

Мы прошли еще три дома, пустую усадьбу и вошли в хату, которая была нам нужна. Хозяин оказался дома. Мы поздоровались. Хозяйка кинулась разжигать самовар.

Др-р… Др-р… Др-р… – глухо донеслось из-за хаты.

В одну секунду мы были снова на улице. Стрельба прекратилась. Подбежали Цыганов, Верещагин, постовые с правого конца деревни.

– Где стреляли? – спросил я у Цыганова.

– Вон там, – указал он в сторону заставы, выставленной на дороге из Веленщины.

– Но почему же стрельба так быстро оборвалась?..

Мы постояли еще с минуту, прислушиваясь.

– Ахтунг!.. Заходите… Тише… – донеслись отдельные слова людей из-за хаты, у которой мы стояли.

– За мной! – сказал я почти шепотом и по проторенной дорожке побежал к ручью. Ручеек небольшой, но талая вода журчала в глубокой снежной траншейке, и перебраться через нее было не легко. Я как-то перескочил, перепрыгнул Верещагин и другие, но Анатолий Цыганов обрушился со снегом в воду.

– Давай руку, – сказал я негромко.

На звук моего голоса и булькание Цыганова в воде раздалась очередь. Пули запели над нашими головами. Вспышки выстрелов поблескивали в том самом месте, где мы стояли минуту тому назад.

Но гитлеровцы стреляли по звукам голосов и шороху. Ракет, к нашему счастью, у них не оказалось, и мы, выбравшись из ручья, стали отходить по глубокому снегу к опушке леса.

Гестаповцы начали стрелять по подводам, скакавшим из деревни. Но подвод также не было видно, и стрельба по скрипу саней, без учета времени прохождения звука, оказалась тоже безрезультатной.

На дороге у леса, около подвод, собрались и поджидали нас остальные бойцы. Не было среди них одного только Саши Волкова.

– Саша, наверное, тяжело ранен, – сказал Сураев, трудно выговаривая слова.

Мы ждали около часа. Волков не пришел… Охваченные тяжелым предчувствием, молча тронулись в обратный путь.

Нет среди нас Саши Волкова – это казалось всем невероятным, и все же это было так.

По пути в лагерь на хутор Ольховый я думал и поражался: как же могли оказаться в деревне каратели, как могло случиться, что наши люди не смогли распознать их, пусть даже они переоделись под лесорубов? Наши осведомители были люди проверенные, предательства с их стороны я не допускал, застава и посты, как я выяснил дорогой, оставались на месте до первых автоматных очередей, и потому появление карателей в Стайске представлялось мне неразрешимой загадкой. Ясно было одно: мы почти были в руках карателей, но они не сумели нас взять. Лишь несколько дней спустя, когда мне стало известно все, что произошло этой ночью, я понял, насколько трагично было наше положение в Стайске. Причиной всему была темнота.

Оказалось, что семьдесят пять карателей вошли в деревню со стороны Веленщины в белых халатах буквально за несколько минут до нашего появления и расположились в близлежащих к проулку дворах. Когда Цыганов окликнул меня от колодца, у которого уже была вражеская разведка, то Булай, находившийся вместе с карателями, издал предупреждающий окрик «эй!» со двора, но гитлеровцы в тот момент не были готовы к действию. Несколько человек из них выскочили вместе с Булаем на улицу и пошли следом за мной. Я слышал их шаги, но посчитал, что меня догоняют мои люди. Волков и Сураев тоже почувствовали, что я с Горячевым от них близко, и ускорили шаги, чтобы присоединиться к нам. Гитлеровцы услышали, что наши идут вслед за ними. Сойдя с дороги метра на три-четыре, они подпустили их к себе вплотную и дали несколько очередей из автоматов – Саше Волкову пуля попала в живот, он упал, как скошенный, потом в горячах вскочил и снова бросился бежать назад вдоль деревни. На другой день каратели нашли его, мертвого, на огородах, раздели донага и оставили на снегу, запретив крестьянам его хоронить. Бабушка Жерносечиха ночью пробралась к трупу и укрыла его рядном. На следующий день эсэсовцы сорвали рядно, но сердобольные бабы снова тайком пробирались к покойнику прикрыть его наготу и оплакать его молодость, – далеко окрест любили бойца за его отвагу, веселый нрав и изумительный голос.

В лагере мы переживали гибель Саши Волкова как одну из самых тяжелых утрат. Мы много уже потеряли людей из десантников – славных боевых товарищей, но этот юноша занимал в сердце каждого особенно большое место. Никому не хотелось верить, что больше не будет среди нас боевого друга, умевшего в самые тяжелые минуты вносить в нашу жизнь отраду и успокоение. В углу над нарами висела его гитара. Товарищи, взглянув на нее, отворачивались с глазами, полными слез.

Есть старая пословица русских матерей, в которой о детях говорится так: «Какой палец ни порежь, одинаково больно». В те дни эта пословица казалась мне не совсем правильной. Смерть Саши Волкова я переживал тяжелее, чем другие утраты. Мне было особенно тяжело еще и потому, что эта смерть предназначалась в первую очередь мне. Каратели шли вслед за мной. Они это знали, и если бы они без выстрела подошли к хате, в которую я вошел, то мне оставалось бы только с достоинством погибнуть. Саша отдал свою жизнь за меня. Меня утешала лишь мысль о том, что, выйдя живым из этого исключительно сложного положения, я смогу использовать весь свой опыт и упорство для нанесения мощного удара по врагу, к которому мы готовились всю зиму, для воспитания и подготовки к этому всех подчиненных мне людей.

Война есть война, и без жертв не обойдешься.

Тяжелая, режущая сердце боль переполняла ненавистью душу, но не могла затмить разум. Напротив, казалось мне: эта ненависть к оккупантам умножала наши силы и обостряла ум при решении боевой задачи. И я думал о том, как встретить врага, который, несомненно, придет теперь к нам на Ольховый, и мы вынуждены будем покинуть этот дорогой для нас пункт сбора десантников.

14. Партизанский рейд

О том, что к нам прибудут на этот раз гитлеровцы, мы не сомневались: во-первых, потому, что наш отход без боя из деревни создавал впечатление у карателей о нашей беззащитности, а во-вторых, им досталась карта, которая находилась в планшетке у Саши Волкова. Хотя на этой карте и не было никаких пометок, но при внимательном ее рассмотрении нетрудно было определить точки нашего базирования по наиболее стертым местам карты.

Нам некуда было отступать – позади нас простирались труднопроходимые березинские болота. Нам надо было куда-то отойти на время: у нас не было достаточно оружия и боеприпасов, чтобы выдержать длительный бой с карателями. Поэтому мы решили отступать по-партизански.

Нельзя было отойти без боя и позволить врагу итти по нашему следу. В этом случае нам пришлось бы прокладывать дорогу в снежных завалах, а каратели, сев нам на «хвост», следовали бы за нами по готовой. Так они могли нас измотать и перебить. Надо было отбить у них охоту нас преследовать.

С наступлением рассвета 20 марта мною был отдан приказ подготовиться к обороне и к отходу в глубь березинских болот. Повара получили указание наварить побольше мяса на завтрак и обед. Ермаковичу было поручено с помощью трех имевшихся в наличии подвод промять сугробы по намеченной мною трассе отхода на протяжении трех-четырех километров, ценное имущество погрузить в сани, а остальное запрятать в снегу, в прилегавших к лагерю зарослях. Сам я занялся подготовкой к встрече карателей.

Хутор Ольховый находился на небольшой, когда-то выкорчеванной полянке, среди дремучего леса размером в восемь – десять квадратных километров. С трех сторон – с севера, запада и юга – к нашему «материку» на десятки километров подступали березинские болота. С востока от острова простиралась «большая земля», отделенная вязким болотом примерно метров в двести шириной, через которое и проходила дорога на Красную Луку и в деревню Стайск. До Красной Луки было полтора километра, до Стайска шесть. Отходить нам предстояло на запад. На чистом болотце перед островком, на подступах к нашей полянке, мы и подготовили встречу карателям, которые, по нашим расчетам, должны прибыть по дороге из Стайска.

Пулемет, установленный в группе больших елей при выходе из болота на остров, мог простреливать дорогу на двести пятьдесят – триста метров прямым кинжальным огнем. По обеим сторонам дороги мы установили еще две огневые точки. Здесь бойцы должны были пропустить мимо себя дозор противника и открыть огонь по основному ядру карателей при выходе их на болото. Пулеметчику у входа на остров было приказано не открывать огонь по дозору, раньше чем будет открыт огонь с фланговых огневых точек.

Этот узкий коридор, заключенный между трех огневых точек, или, как иногда выражаются, «огневой мешок», был подготовлен часам к восьми утра. Все было напряжено, как сжатая под курком пружина. Тянулись долгие минуты и часы., а враг медлил.

– Товарищ командир! На фланговом дозоре задержан неизвестный человек. Просит пропустить его к вам, – отрапортовал мне посыльный.

– Пропустите!

Я издали узнал с централкой за плечами Пахома Митрича, это был наш связной.

– Товарищ командир! На вашу базу через Стайск идут каратели из Веленщины, их около сотни. Они распустили слух, будто бы человек восемь наших убито ими вчера в деревне. Теперь они решили выехать и добить остатки в лесу. Я к вам на лыжах напрямую из Терешек.

– Приврали в восемь раз, – заметил Павел Семенович Дубов.

Я отдал приказание загасить небольшой костерик, горевший около землянки.

– Не знаете, во сколько они вышли? – спросил я связного.

– Говорят, из Веленщины тронулись в половине восьмого.

Поблагодарив старика (Пахому было семьдесят годков), я предложил ему вернуться в деревню, но Пахом Митрич стал просить оставить его в отряде. Эту просьбу от него слышали мы не впервые. Пахом был сельским коммунистом. Из своей местности сбежал, как пришли оккупанты, и прижился в Терешках у своего дальнего родственника. Старый и опытный охотник, он быстро изучил прилегающие леса и был очень полезен нам в деревне. На этот раз он стал доказывать, что его уход из деревни в такой ответственный момент может быть заподозрен и с ним расправится гестапо. Этот довод был резонным. К тому же он доложил, что вместо себя подобрал человека, который обещал делать все, что мы ему поручим.

Мы с Дубовым, переглянувшись, решили старика оставить.

– Хорошо, Митрич, оставайся, так и быть. Только у нас пока нет для тебя винтовки.

– Я свою стрельбу не сменяю и на автомат, – радостно заявил Митрич.

Я подозвал Тимофея Ермаковича и предложил взять Пахома Митрича к себе в помощь.

– Мне бы туды – встретить… У меня тут вложены жеканы, – указал Митрич на стволы своей централки, но, видимо, понял, что не время для подобных разговоров, и зашагал с Ермаковимче.

– После того как прибыл к нам связной, время потянулось еще медленнее. Кажется, сделано было все возможное для укрепления наших позиций. В землянках талым песком были наполнены мешки, и снежные окопы дополнительно укреплены; к передовым огневым точкам у болота были отрыты снежные траншейки; где нужно, были вырыты ложные окопы. Шел двенадцатый час, а каратели еще не появлялись. В этот день не было завтрака, а время двигалось уже к обеду; не разрешалось разводить костра, а из дозоров не было сообщений о появлении карателей на горизонте.

– Неужели эсэсовцы решили перенести нападение на ночь, повторить историю с «Красным Борком»? – высказал предположение Дубов. Прошло еще около часа, когда увидели мы бегущего к нам от заставы связного.

– Идут! Патрули вышли на болото! – докладывал он, задыхаясь.

Каратели появились на болоте ровно в тринадцать часов. Два гитлеровца в белых халатах с автоматами наперевес шли медленно по дороге, представлявшей глубокую канаву в снегу, озираясь по сторонам. Их пропустили мимо себя бойцы, засевшие на флангах. За маскировку можно было не беспокоиться. Траншеи, отрытые в глубоком снегу, обложенные изнутри мешками с песком, не были заметны даже с расстояния трех-четырех метров.

Дозор подошел метров на двадцать к пулемету, замаскированному на нашем островке в елях, когда на дорогу, проходящую болотом, вышли десятки карателей-автоматчиков. Медлить больше было нельзя. Наши пулеметы и автоматы ударили с флангов, и длинной очередью закатился станковый пулемет, установленный у больших елей.

Не меньше двух десятков фашистских молодчиков сразу полегли на дороге и остались неподвижными, несколько человек поползли, окрашивая снег и свои халаты кровью. Остальные автоматчики, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу по острову. Разрывные пули защелкали о стволы деревьев.

В такой момент, помнится, ко мне подбежали Ермакович, Пахом Митрич, Дубов. В ветвях ближайшей ели пистолетным выстрелом щелкнула разрывная пуля, и дед Пахом автоматически вскинул централку, рассматривая противника в ветвях елки. Мы все невольно рассмеялись.

– Не стреляй! Беличью шкурку спортишь… Забыл, что у тебя в стволах жеканы, – подшутил над Пахомом Ермакович.

Всем стало весело. Пахом Митрич, сконфузившись, опустил ружье.

Затем стрельба карателей притихла. А минут через двадцать она стала разгораться снова, справа и слева от дороги.

Напряжение у бойцов и командиров несколько спало. Снявшиеся с передовых позиций докладывали результаты обстрела гитлеровцев на болоте. Из наших никого не задела даже шальная пуля.

Мне было ясно, что гитлеровцы дорогой к хутору больше не сунутся и пойдут целиной по рыхлому метровому снегу. На это им потребуется часа полтора.

Все собрались к нагруженным доверху подводам. Свист и щелканье разрывных пуль стали усиливаться.

– Что прикажете делать? – обратился ко мне Сураев, исполнявший обязанности начальника штаба.

Было два часа дня.

– Раздать обед! – подал я команду.

– Вот это нумер! – вскрикнул дед Пахом.

Повар, недоуменно покосившись на меня, начал расставлять ведра с вареным мясом и раздавать порции хлеба.

Бойцы стоя закусывали. Кое у кого дрожали ноги, куски мяса и хлеба слегка прыгали в руках. Но некоторые уже успокоились и, улыбаясь, подмигивали товарищам.

Приказание я отдал механически. И только когда приступили к еде, мне подумалось, что я поступил совершенно правильно.

– Война, братцы мои, тоже требует привычки, – закусывая, говорил Павел Семенович Дубов. – Вот я так же в гражданскую войну поехал на фронт против Деникина добровольцем, а как пошел первый раз в атаку и заговорили вражеские пулеметы да начали бить из орудий, то казалось: в тебя обязательно попадут, если не снарядом, то пулей. Потом привык малость, хоть бы что. Особенно когда рассердишься. Русский человек, братцы, дружелюбный, а ежели его допечешь, рассердишь, значит, ну, тогда не остановишь.

Пища под огнем злобствовавшего в своем бессилии врага не только подкрепляла, но и успокаивала людей для предстоявшего многокилометрового тяжелого перехода.

Немцы около двух часов обстреливали брошенный нами хутор.

По звуку выстрелов и свисту пуль можно было определить, где противник и каково его расположение.

Вместе с последними бойцами мы тронулись от Землянок, когда в редком березняке на правой опушке показались фигуры в белых халатах. Наш пулеметчик, лежавший поодаль от землянки, выпустил две очереди по флангам, фашисты залегли и стали вести огонь с места, мы же не торопясь тронулись в болото по заранее проторенной дорожке. Наша засада поджидала их за горушкой – метрах в двухстах за хутором. Но фашисты дальше не пошли. Несколько «смельчаков» из них подошли к пустым землянкам, подожгли их и поспешно отошли обратно.

Каратели увезли с собой до двух десятков убитых и десятка полтора раненых. Трупы, сложенные на три подводы и закрытые брезентом, они выдали в Стайске за убитых партизан. Но эта брехня скоро была разоблачена тяжело раненными полицейскими, которые в бредовой горячке разбалтывали подробности организованной им встречи в партизанском лагере.

Промятая дорога скоро кончилась. По глубокому снегу, слегка затвердевшему на открытых местах, мы двигались, пробивая себе траншею. Лошади, запряженные в тяжелые возы, увязая в сугробах, падали и не могли подняться. Пришлось их распрягать и все наиболее ценное вьючить им на спины. Мы тогда еще не знали намерения врага. Каратели, перегруппировавшись, могли пойти нашей дорогой. Нам пришлось прикрывать отход засадами.

Но лошади без упряжки также увязли и легли. Пришлось итти вперед самим – проламывать тропу, а лошадей с вьюками вести позади.

Кто в своей жизни испытал, как трудно перебраться через сугроб метровой глубины, когда ступни ног не чувствуют опоры, когда приходится ложиться на живот и разгребать снег руками, тот может представить, что означает путь целиной по глубокому снегу на десяток километров. Но если снег мягкий, то его можно разгребать руками и ногами. А когда верхний слой образует корку?.. Если бы там выпустить одного человека, то он погиб бы, не пройдя двухсот метров. Нас было двадцать пять, и самый сильный из нас мог пройти передним полтора-два десятка метров.

Мы целиной двигались много часов без отдыха. Вышли на шоссе мокрыми до нитки, точно все переправились через воду вплавь, и хотя в эту ночь было градусов десять мороза, от людей и коней валил пар. Все мы дрожали от усталости. На укатанном снегу, испещрённом гусеницами немецких танков, товарищи чувствовали себя неустойчиво. Восемь часов месили их ноги снежную массу, и тут они потеряли боковую опору. Казалось, по шоссе двигалась толпа мертвецки пьяных, качавшихся из стороны в сторону людей. Но отдыхать некогда и нельзя медлить. Уже было около двух часов ночи, часа через три-четыре могли появиться танки или автоколонны противника. Мы вышли на дорогу под острым углом, направляясь к Бегомлю.

На шоссе развернулись и пошли назад в сторону Лепеля. Пройдя еще около десятка километров, свернули по санному следу в сторону Ольхового.

Только к рассвету мы прибыли в наши занесенные снегом землянки, расположенные в километре от Ольхового. Об их существовании в отряде, кроме меня, знали лишь пять человек, проводивших здесь строительные работы несколько месяцев назад.

Насквозь промерзшие землянки выглядели весьма неуютно. Но когда в печках затрещали сухие, давно заготовленные поленья, сразу запахло жилым помещением. Люди, добравшись до нар, свалились и заснули, как убитые, кто в чем был. Уснул и я.

Проснулся, когда в оттаявшее окно заглянуло солнце. Мои глаза остановились на предмете, завернутом в чистую мешковину. «Что бы это могло быть?» – подумал я. Спросить было не у кого. Подмываемый любопытством, я подошел и поднял кусок мешковины. Тихим звоном отозвались струны Сашиной гитары. Я с благодарным чувством посмотрел на раскрасневшиеся от тепла юные лица спавших бойцов. Они в пути побросали все, даже запасное белье. Но ее они не бросили… И несколько месяцев потом она следовала за отрядом, завернутая в алый парашютный шелк. Никто ее не развертывал и не дотрагивался до ее струн. Но ею дорожили и хранили, как бесценную реликвию.

В нашем неприкосновенном запасе имелось еще около двух мешков муки, но выпечь хлеба нам было негде. Саша Шлыков все же договорился со стайскими колхозниками с помощью сигнализации. На лыжах на опушку леса, к кривой сосне, он доставлял муку, а через сутки ему туда вывозили выпеченный хлеб. Изолировать нас от населения фашистам так и не удалось.

Получив хороший удар при подходе к хутору Ольховый, каратели дальше по нашим следам в этот день не пошли. Не решились они нас разыскивать и в последующие дни. Но они блокировали все выходы из березинских болот на Стайск, Острова и Терешки. И нам приходилось общаться со своими людьми далекими, обходными путями.