Текст книги "Война в тылу врага"

Автор книги: Григорий Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

На следующую ночь мы послали людей, чтобы проверить, что стало с семьей Конопадского. Но было уже поздно. Мать и братишку Конопадского гитлеровцы расстреляли. Второй брат Конопадского прибежал к нам в лес и был зачислен в подрывную группу. Жалко было нам женщину, воспитавшую такого сына. Многим казалось, что они потеряли свою родную мать вместе с матерью Конопадского. Фотокарточка Конопадской, оказавшаяся при сыне, долго рассматривалась бойцами и командирами. Всем нам казался этот образ чем-то знакомым и близким.

Нашу боль облегчало то, что взрывом отважного подрывника уничтожена такая шайка головорезов, которая могла расстрелять не одну сотню неповинных советских граждан. Так, видимо, думал и бывший киномеханик, загоревшийся еще большей ненавистью к оккупантам.

Впоследствии киномеханик Иван Конопадский был представлен к правительственной награде и награжден орденом боевого Красного Знамени.

* * *

После взрыва кинотеатра в Микашевичи приезжал какой-то большой чиновник, уполномоченный ставки Гитлера, хорошо владевший русским языком. Он безуспешно пытался установить технику осуществления взрыва и в беседе с жителями местечка высказал твердое убеждение, что взрыв кинотеатра – дело рук не местных белорусских граждан, а «московских агентов». «Но, – заключил он, – без вашего содействия им не удалось бы этого сделать».

Этот гитлеровский чиновник был, очевидно, не глуп. В диверсионном акте Конопадского, так хорошо подготовленном и так четко выполненном, он сумел разглядеть то, чего не хотело видеть и замечать большинство гитлеровцев: участие народа в партизанской борьбе.

Мы же, непосредственные исполнители, как и все советские люди, чувствовали глубокое моральное удовлетворение по поводу свершенного акта возмездия эсэсовским палачам, истребившим на Сенкевических хуторах двести сорок стариков, женщин и детей. Мы видели в этом акте суровое предупреждение гитлеровским насильникам и убийцам об ответственности за все их преступления, совершаемые на советской земле. Полторы сотни человек! В какую-то долю секунды! «Все ли они были достойны этой казни?»– думал я. Но они вторглись в чужую страну, нарушили мирную жизнь и счастье многомиллионного народа. И если среди них были «невольники», «заваль», то их вина была в том, почему они не обратили выданного им оружия против тех, кому была нужна эта грабительская бойня, Поэтому моя совесть была чиста. Каждым новым взрывом мы показывали иноземным завоевателям, кто подлинный хозяин на временно оккупированной ими территории.

17. Охота за «языками»

Выполняя задание командования по разведке, мы должны были добывать «языков» из эшелонов с живой силой, подрывавшихся на наших минах.

Это была нелегкая для нас задача. Подрыв железнодорожного состава осуществлялся у нас силами одной пятерки. Такая небольшая группа людей всегда могла подойти к линии незаметно и, сделав свое дело, так же незаметно ускользнуть от преследования. Для захвата же пленных требовалось минимум пятьдесят – семьдесят бойцов. Я так радировал в Москву. Но мне однажды возразил старший лейтенант Гончарук.

– Вы дайте мне еще три человека, я добуду вам «языка» из подорванного эшелона, – заявил он.

Я дал ему людей.

Группа Гончарука подготовила крушение товарного поезда, который должен был следовать на восток. Разведка донесла, что в трех классных вагонах этого поезда ехали на фронт фашистские летчики.

Расчет Гончарука был правильный. Летчики мало приспособлены для обороны на земле, защищать их в этом поезде было некому. А как «языки» они представляли для нас большую ценность. В группу, состоявшую на этот раз из восьми бойцов, были подобраны трое специально натренированных хлопцев.

Крушение поезда с помощью подрывной машинки было произведено так, что в результате взрыва классные вагоны перевернулись. Тройка наших силачей вскочила в вагон, когда там еще трещали перегородки. В потемках, в общей панике они схватили первого барахтавшегося пассажира и выволокли его из вагона через окно. Группа ликовала. Этот свой успех она собиралась представить мне как подарок. Но когда пленного подрывники увели с собой в лес и начали рассматривать на привале у разведенного костра, он оказался, к их изумлению и горькому разочарованию, не летчиком и даже не немцем, а железнодорожником, местным белорусом. Он ехал в подорванном составе за главного поездной бригады.

Железнодорожник не мог дать нам нужных показаний о войсках противника, и хлопцам, добывшим его с таким трудом, пришлось его отпустить под обязательство содействовать взрыву очередного поезда.

Завербованный таким образом «язык» выполнил несколько ответственных заданий по диверсиям и через несколько месяцев был принят в партизаны вместе со своим семейством. Но настоящего «языка» группа Гончарука так и не могла доставить. Значительно позже наши ребята освоили новый вид работы и брали «языков» с профессиональной сноровкой пластунов, устраивая засады на шоссейных дорогах, а иногда нападали на небольшие гарнизоны противника в населенных пунктах. А в те дни мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к местным партизанам.

У нас существовала крепкая связь с такими партизанскими отрядами, как бригада имени Ворошилова, руководимая товарищами Варвашеней и Капустой, и Пинское партизанское соединение Клещева и Комарова. Мы помогали партизанам инструктажем, иногда взрывчаткой и боеприпасами, а в отдельных случаях объединялись для совместного проведения крупных боевых операций.

С Варвашеней и Капустой договориться было нетрудно. Это были руководители лучшего партизанского соединения в Пинской области, успешно выдержавшего крупные бои со значительными силами гитлеровских полевых войск. Люди с большим размахом и инициативой, они охотно откликнулись на мое письмо с просьбой выделить человек пятьдесят – семьдесят для добычи «языков» из проходящих на восток эшелонов. Они предоставили в распоряжение моих людей роту хорошо вооруженных и дисциплинированных бойцов. Для руководства операцией я направил Садовского с его группой подрывников, только что прибывшей с участка Столицы – Колосово.

Наш план был таков: Садовский с приданными ему людьми возвратится на свой участок. С наступлением темноты одна пятерка подрывников выйдет на перегон Городзей – Столицы и заминирует восточную колею, другая на перегоне Колосово – Негорелое поставит мину на западной колее. Каждая из этих групп подорвет первый же состав, который пойдет по ре колее после полуночи, изолируя таким образом промежуточный перегон Столицы – Колосово. Вот на этом-то перегоне Садовский со своими подрывниками и партизанами Капусты, подорвав первый эшелон с живой силой, идущей на восток в первом часу ночи, и должен был захватить пленных. Этот план, предусматривавший закупорку путей на интервале Столицы – Колосово, в случае затяжки выполнения основной операции помешал бы гитлеровцам перебросить туда подкрепления.

В назначенное для проведения операции время рее шло точно по плану, Но когда Садовский со своими ребятами вышел на минирование среднего перегона, он встретил там людей из бригады имени Ворошилова, возившихся с орудием, найденным где-то в Налибокской пуще. Орудие было вывезено из леса, и теперь предстояла нелегкая задача переправить его через линию железной дороги. Ну как было не помочь соединению, предоставившему в наше распоряжение целую роту?! И Садовский решил отложить на одну ночь выполнение своей задачи.

Через несколько минут после двадцати четырех часов один за другим прозвучали два взрыва. Движение поездов на среднем перегоне прекратилось полностью, и орудие было спокойно перевезено через линию и направлено в Копальский район, где базировалась бригада имени Ворошилова. К утру прибыли подрывники с крайних перегонов, доложили о выполнении задания, и Садовский объявил им, что операцию предстоящей ночью придется повторить заново.

Ребята у Садовского были боевые. У некоторых насчитывалось уже по полтора десятка эшелонов на личном счету. Отдохнув и подкрепившись, они охотно отправились на свои перегоны.

Однако когда следующей ночью Садовский со своими людьми вышел на линию, его встретил огнем батальон полевых войск. Оказалось, гитлеровцы узнали о ночной операции партизан и в ожидании того, что и в эту ночь партизаны будут переправлять через линию орудия, выставили усиленную охрану. Эта охрана пыталась даже преследовать Садовского, но люди Садовского ответили преследователям таким плотным огнем, что они быстро отстали.

В назначенный час, как и в предыдущую ночь, справа и слева раздались два взрыва, Садовский отошел, не понеся потерь, но основная задача снова осталась невыполненной. Утром прибыли на сборный пункт отважные пятерки с соседних перегонов и узнали, что произведенный ими подрыв поездов и на этот раз не обеспечил выполнения главной задачи. Решили в следующую ночь еще раз повторить всю операцию. Но гитлеровцы, обеспокоенные появлением какой-то крепкой боевой единицы в районе важной железнодорожной магистрали, к ночи перебросили на этот участок еще до батальона полевых войск. Садовский узнал об этом вечером, но подрывники уже вышли на свои перегоны. На этот раз напросился участвовать в операции на среднем интервале Кривышко.

– Вы говорите, не можно было «языка» взять, – говорил он. – То есть как это не можно? Нет, это у меня не укладывается в голове. Позвольте остаться, товарищ командир, я его из-под земли вам достану!

С наступлением темноты подрывники выдвинулись к полотну железной дороги. Стояла зловещая тишина. Изредка прогрохочет состав – и снова ни звука. Это было весьма подозрительно. Кривышко попросился к линии выяснить обстановку. Садовский его отпустил.

Прихватив с собой на всякий случай мину с колесным замыкателем, Кривышко бесшумно скользнул а темноту. Он тихонько подполз к насыпи и тут только заметил, что вдоль всего полотна выстроена цепь гитлеровцев. Солдаты стояли метрах в сорока один от другого и, непривычные к стуже, зябко переминались с ноги на ногу. Кривышко оставалось одно: как можно быстрее ползти назад и докладывать, что поезд подорвать в эту ночь невозможно. Но ведь Кривышко сам сказал Садовскому, что это не укладывается у него в голове, и парень продолжал лежать, внимательно всматриваясь в темные силуэты вражеских солдат, слабо вырисовывавшиеся на фоне сумрачного неба. Тщательно присмотревшись, он заметил, что один из солдат чем-то не похож на других. Кривышко стал рассматривать его еще напряженней и скоро понял, в чем дело: все гитлеровцы топтались на месте, стараясь согреться, а этот один стоял неподвижно, скрючившись. Крепко опершись на винтовку, он спал. Тогда Кривышко осторожно подполз к полотну в пяти-шести метрах от дремлющего часового, сунул мину под рельс и, перекинув проводок, пополз от линии прочь. А поезд уже погромыхивал, приближаясь на бешеной скорости. Оглушительный взрыв под самым носом зазевавшегося гитлеровца поднял его на воздух и бросил в сторону от вагонов, которые с треском повалились под откос. Стоны, вопли, пальба опамятовавшихся оккупантов… Но дело сделано, и отважный исполнитель уже докладывал своему начальнику об успешно выполненной операции.

В полночь загремело на перегоне Городзей – Столпцы, Запоздал лишь один взрыв на интервале Колосово – Негорелое из-за перерыва движения на западной колее. Зато в шесть часов утра там полетел под откос вспомогательный поезд, шедший к месту крушения из Минска. Его подорвал командир партизанской роты.

Садовский со своими людьми отошел в расположение бригады имени Ворошилова, за три дня пустив под откос семь эшелонов противника, не потеряв ни одного человека, по и не выполнив главной задачи.

Когда отряд Садовского прибыл на базу и мне было доложено о всех деталях операции, я перед строем объявил Кривышко благодарность, Мне вспомнилась одна беседа у костра, в которой рассказывал о себе этот, тогда еще будущий партизан.

– Да теперь-то что, – говорил один боец в тихий августовский вечер сорок второго года. – Это им не сорок первый год. Тогда они двигались на восток с бубнами…

– А я видел, как тогда ехали испанские фашисты: в красных трусиках и фесках с кисточками. А над машиной у них висел старый чайник, – сказал другой.

– Это они тоже у немцев переняли, мерзавцы. Хотели показать, что они едут не на войну, а на маевку, – пояснил Рыжик.

– Все немца ругают: такой, мол, да разэдакий. А я вот приношу ему большую благодарность… А за некоторых готов и богу помолиться, да только неверующий я – вот загвоздка, – неожиданно высказал свое мнение Кривышко.

– Это ты за какие же заслуги фашисту подпеваешь, а еще просишься к нам в партизаны? – осведомился Дубов.

– Будете слушать – расскажу.

– Продолжай, коли начал.

– Вот так, кому ни скажешь, все не соглашаются со мной, а в чем не прав я, доказать не могут. Я украинец, родом из Харькова, – не торопясь, начал повествование Кривышко. – До войны был блатным. Обмануть, кошелек свистнуть была моя профессия. Ну и болтался из одной тюрьмы в другую да каналы строил. А сам только о том и думал: как смыться да за свое приняться. Последнее время сбежать было трудновато. Видно, людям со мной возиться надоело, и меня под особый контроль взяли. «Пропал, думаю, придется мне бросить свою профессию». Только слышу – немец войну начал. Я сразу же рапорт: прошу, мол, на фронт послать как добровольца, А сам думаю: «Ну, воевать-то – дудки… Не дурак, чай, пусть кто-нибудь…» В пути-то мне бежать не удалось. На фронт приехал. Не растерялся, в первую ночь под копну спрятался. Наши-то отходили. На второй день слышу – немцы. Вылезаю из-под копны и докладываю: так, мол, и так, пан, был за решеткой, (Слышал я, такие у них привилегию имеют.) Но только этот не понял меня или как. А фашистский лагерь – это, брат, не тюрьма, у них не убежишь… Проволока в три ряда, по углам пулеметы, овчарки, Харчи – вонючая похлебка, работа – земляная, чуть разинул рот – по голове палкой. Вот и понял я все сразу. А тут и силы нет бежать. «Ну, думаю, капут, попался».

Кривышко прервал рассказ, начал закручивать махру в отрывочек газеты.

– Ну и как же ты оттуда? – спросил Рыжик.

– Спасибо случай подвернулся. Вывели нас мост строить. На воде пленный бревна подвозил, я их вытаскивал на берег. Говорю лодочнику насчет побега – так, мол, и этак. Он согласился. Когда под вечер все пошли к лагерю, мы чуточку задержались. Фашист ИЗ охраны нас торопит, винтовкой угрожает. А у меня в кармане был хороший кошелечек подготовлен. Я его в реку раз – поплыл… «Смотри, говорю, пан, деньги там, деньги!»

Немец-то в лодку, мы с ним – вроде помочь. А там ломиком его раз! И в воду. Так мы смотались…

Ну, а теперь я как и все. Может, и лучше, потому понял, и провести меня теперь – уж дудки.

– Вот так оно и бывает: учишься всю жизнь, Подопрет – поймешь за две минуты, – заключил Дубов. Вспомнился мне и такой случай с Кривышко. Четыре гитлеровских агента, убитых в хате Ермаковича, были вывезены в лес и выброшены в снег в овраге, рыть для них яму в замерзшем грунте никому не хотелось. Гестаповцы их не нашли в течение всей зимы, хотя и знали, что они убиты Ермаковичем.

Когда к концу апреля начал таять снег, то трупы эти вытаяли и над ними начали кружиться вороны. Гестаповцы могли пропавших обнаружить, а может быть, и понять, как они там очутились. Кривышко с двумя бойцами был направлен с заданием: перевезти трупы куда-нибудь в другое место, подальше от деревни Ермаковича.

Кривышко трупы разыскал днем, когда они были в талом виде. Везти тела предателей в другой район можно было только ночью. У исполнителя задания созрел план подбросить трупы в Краснолуки. Пусть, мол, их «найдут» и похоронят сами гестаповцы.

Тела предателей Кривышко усадил к деревьям. Так они с вечера подмерзли, а ночью их подвезли к Краснолукам и около дороги посадили в кружок. Журавкину, который был больше всех ростом и старшим по званию, Кривышко в руки закрепил палку с дощечкой и написал на ней: «Мы пришли за фюрером Адольфом».

У нас в то время не было взрывчатки, но новичок имел при себе противопехотку мину. Ее он и поставил на тропе, проторенной к трупам на обочине дороги.

Когда на второй день стало известно в гестапо о появлении за околицей загадочно исчезнувших агентов, то они бросились туда. Один из гитлеровцев наступил на мину, все остальные бросились назад. А чтобы не иметь потерь, фашисты водрузили вывеску и надписали: «заминировано». Так трупы четырех гестаповцев торчали двое суток у местечка, пока не вызвали танк из Лепеля и не раскатали их гусеницами.

Теперь Кривышко был другим. Польщенный благодарностью, объявленной перед строем, он попросил разрешения ко мне обратиться. Я разрешил, и тогда боец вытащил из кармана исписанный каракулями клочок бумаги и протянул его мне.

«Написал боец-подрывник Кривышко», – прочел я заголовок и дальше стихи:

В тылу у врага на знакомых просторах Нам отдан приказ был отчизной родной: Громить беспощадно фашистского зверя, – И повели нас в решительный бой. Включили в одну из пятерок отважных и толом владеть научили тогда, И начали рвать мы железные рельсы, Когда проходили по ним поезда. Пятнадцать составов с войсками и грузом лишь наша пятерка под насыпь свалила. От Вильно до Ровно, от Бреста до Гомеля Врага ожидала на рельсах могила.

– Вот, коли годится, пошлите в газету, товарищ командир, – сказал Кривышко прерывающимся голосом. – И вы не подумайте, что я это из-за денег или там славы хочу. Просто… я кто был? Скотина я был для них, товарищ командир, и, может, того хуже. Я у них в плену находился, они меня били, товарищ командир, и похлебку с земли языком лакать заставляли, как собаку. А теперь я стал бойцом и могу их под откос пускать свободно, на куски рвать к чортовой матери! Я землю родную защищаю, как все наши люди, и, если помру, то как честный боец! Вот почему и сложил песню про это… – И Кривышко замолчал.

Я обещал ему послать его стихотворение в московскую газету.

У меня было несколько таких несовершенных творений, грубо нацарапанных на обрывках бумаги у костра или при свете коптилки. Они были драгоценны для меня как свидетельство растущей уверенности в своих силах советских людей, включившихся в самоотверженную борьбу с оккупантами.

18. Партизанское движение на подъеме

Мне принесли письмо от Дубова, и я его расшифровал. Прошло больше трех месяцев, как я расстался с самым близким мне человеком из всего отряда, душевным другом и советником. Я получал от него короткие сигналы, знал, что он жив, работает. Но у него еще было все «в заделе», и ему не о чем было докладывать. Да и человек он был из числа неговорливых. В присланной им записке коротко сообщалось, что он получил наши указания через почтовый ящик. «Настроение оккупантов нервозное в связи с задержкой войск под Сталинградом. Гитлеровцы собираются перевести часть рабочих в Брест, где у них организуются мастерские по ремонту вагонов, поврежденных в крушениях. Многие из рабочих переезжать не желают, собираются уйти в лес. У меня есть хорошая опора. Действую только через третье или четвертое лицо. Пятерым выдан пропуск к вам. Люди надежные. В случае перевода в Брест возможно временное нарушение связи».

Но эти немногие счастливцы, которым удавалось раздобыть к нам пропуск, приходили не одни. Они тащили за собой родичей и знакомых. Одних рекомендовали нам принять, ручались в их верности, других под «величайшим секретом» снабжали пропусками, и таким образом снова создавалась возможность проникновения в нашу среду вражеской агентуры. Но к этому времени мы хорошо научились фильтровать новичков и создавать благоприятные условия для их проверки. Самое же главное состояло в том, что у нас пресекалась всякая болтливость и строю соблюдалась тайна.

Благодаря строгой дисциплине и конспирации, соблюдавшимся в нашем соединении, гитлеровцы ничего не могли с нами поделать. Они представляли примерно район базирования нашего штаба, знали, конечно, что мы систематически принимаем самолеты с грузом где-то между Князь-озером и Белым, и даже засекали своими приборами нашу мощную радиоустановку. Но итти к нам в леса и болота сотнями они не решались, а тысячи не всегда бывали у них под рукой.

В сентябре в Житковичах была объявлена крупная награда тому, кто укажет место базирования нашего отряда. Одновременно мы получили сведения о том, что в Житковичи прибыл какой-то чин гестапо и занялся организацией готовившейся против нас облавы. На всякий случай мы заложили вокруг нашей базы обширные минные поля и были совсем не против того, чтобы гитлеровцы попытались пойти нас искать. По нашим минным полям можно было спокойно ходить и ездить, но провода от детонирующих зарядов были выведены к специальным дзотам и наблюдательным пунктам, и при появлении противника эти поля в любой момент могли быть взорваны. Но гитлеровцы не шли.

Стояла теплая затяжная осень с длинными, темными ночами. Наши действия на железных дорогах становились все более дерзкими: мы прекрасно понимали, что в условиях черной тропы оккупанты бессильны с нами бороться. Но зима приближалась; мы уже ощущали ее в дыхании студеных ночей, и, хотя на центральной базе и на вспомогательных точках были отстроены прекрасно оборудованные теплые землянки, бани, кухни, а на складах было достаточно запасов, каждый из нас невольно вспоминал прошлую зиму с ее нечеловеческими лишениями. Мысль о приближении зимы давила меня тяжелым грузом, не давая покоя. А что, если гитлеровцы, дождавшись, когда болота замерзнут, предпримут серьезные карательные экспедиции? Командиры с периферийных точек тревожно запрашивали о том же: что делать в случае появления большой карательной экспедиции? Как перезимовать? Куда в случае чего отступать? Я неизменно им отвечал: «Ваша задача – продержаться в районе ваших действий как можно дольше, а когда возникнет опасность, вы будете отозваны в район центральной базы». Так я и решил: на зиму стянуть людей к озеру Червонное и непосредственно руководить ими в течение всего тяжелого периода, до наступления весны.

А партизанское движение вокруг тем временем разрасталось, принимая для оккупантов поистине угрожающие размеры.

В тылу врага гитлеровской системе управления была противопоставлена другая система – крепкая, гибкая, сильная своими глубокими связями с населением, спаянная единой целью: не давать фашистским оккупантам жизни на советской земле.

В октябрьские дни гитлеровцы пытались разбомбить нас с воздуха. После хорошего праздничного обеда мы сидели в своих землянках и слушали, как невиданной силы ураган рвет и крушит вековые деревья в бору. Это фашистские самолеты в трех километрах от нас обрабатывали с воздуха предполагаемое место расположения нашего штаба.

Наши же праздничные подарки оккупантам – заминированные красные флаги – были вывешены нами более чем в двадцати шести населенных пунктах. На этот раз алые стяги появлялись даже в городах: в Сарнах, Слуцке, Барановичах, Лунинце.

– Проснулись мы утром, – рассказывала потом нашим ребятам одна девушка из Слуцка, – а нам говорят, что неподалеку от нас вывешен красный флаг. Мы уж так обрадовались, так обрадовались, только понять никак не можем, что это за флаг, откуда он взялся, а смотреть-то опасаемся, ведь у нас в хате шесть человек карателей стоит, – и как бы не сняли они его, боимся. Я все-таки вышла во двор, да и смотрю украдкой из-за угла: верно, горит на солнце большой красный флаг, и ветром его колышет, точно как при советской власти. Но тут же, вижу, бежит офицер к флагу и несколько солдат за ним – сейчас снимут, проклятые! Я забыла про осторожность, выбежала из-за дома, а они уже у самого флага. Слезы у меня потекли с досады, но в это время раздался такой взрыв, что стекла зазвенели в доме. Солдаты в стороны кинулись, а офицер упал и больше уже не поднялся.

Вся округа говорила о забавном случае, который произошел при снятии флаге на Варшавском шоссе, в тридцати километрах от Слуцка. Мина была положена так, что при снятии флага подрывался телеграфный столб. Полицейский рванул флаг, и в тот же миг телеграфный столб, взлетев на воздух, концом хватил его по лбу. В газетах писали, что ревностный охранитель «нового порядка» скончался, не приходя в сознание. А местные жители слагали анекдоты о том, как полицая стукнуло телеграфным столбом по черепу.

У наших флагов снова подрывались фашистские вояки, но политическое значение этого мероприятия выходило далеко за пределы тех людских потерь, которые несли захватчики. Местное население, исполненное ненависти к фашистам, снова слагало легенды о наших флагах. Снова читали люди будто бы написанную на флагах весть о близком освобождении и верили: Красная Армия недалеко, Красная Армия придет.

Наступила вторая военная зима в тылу противника, но наши дела складывались совершенно по-иному, чем мы предполагали. Имея надежную радиосвязь со всеми периферийными отрядами, мы были в курсе всей обстановки. Направляемые к нам из Москвы грузы мы продолжали получать только в районе нашей центральной базы. Поэтому радиосвязь не освобождала нас от живой связи с периферией.

Люди, научившиеся совершать переходы в тылу противника, покрывали огромные расстояния пешком, с большим грузом на спине, считая зазорным пользоваться услугами проводников.

– Если нас будут водить, то мы никогда не научимся ходить самостоятельно, – говаривал Дубов нашим бойцам и командирам.

А уметь ходить в тылу врага – это значило быть способным для выполнения задачи.

Мне вспоминается, как однажды я послал капитана Остапенко с одним бойцом из «Красного Борка» в Ковалевичи.

Расстояние было около сорока километров, деревни по пути заняты врагом. Капитан получил снятую с карты кроку, компас, добрых лошадей и подробный инструктаж.

В темную ноябрьскую ночь им предстояло проехать мимо Островов, Оношек, Волотовки. Падал мягкий пушистым снег, лошади знали дорогу, задание спешное.

– В такую ночь только охотиться за языками, – сказал Дубов, пожимая руку капитану.

Прошло часов пять-шесть, я только что заснул, меня разбудил часовой.

– Товарищ командир! В лесу появились какие-то конные и приближаются к нашим землянкам.

Пришлось поднять всех по тревоге. Заняли оборону. Со стороны болота слышался негромкий разговор, конский топот.

– Стой! Кто? – окликнул часовой, подпустив верховых вплотную.

Люди, бросив коней, кинулись в лес. Часовой дал очередь по направлению треска сучьев, другие успели схватить лошадей. Но лошади оказались нашими. «Что за история? Неужели полицаи?»

Мы знали случаи, когда противник использовал наших коней для обнаружения нашей базы. «Неужели капитан нарвался на засаду? Но если даже так, то как могли гитлеровцы или полицаи так быстро все организовать? – думали мы. – Нет, тут что-то другое…»

– Остапенко! – крикнул я.

В лесу послышался треск, затем разговор. А минут через пять Дубов у костра разносил капитана за неумение владеть компасом и картой.

– Убейте, не могу понять, как мы сюда попали, – говорил Остапенко, беспомощно разводя руками.

Мы много проводили занятий – учили наших бойцов и командиров, как надо обходить часовых, опасные места, деревни и заставы. И они научились ходить настолько искусно, что, несмотря на многочисленные засады врага, до конца года мы потеряли только одного связного, нарвавшегося на карателей.

В начале зимы 1942 года в ряде областей Белоруссии – Полесской, Пинской, Вилейской, частично Минской и Барановической – сложилась исключительно благоприятная обстановка.

Гитлеровцы, сосредоточив последние усилия под Сталинградом и на других участках восточного фронта, значительно ослабили свои тыловые гарнизоны. В течение октября, ноября и декабря фашистское командование не могло предпринять против партизан ни одной крупной карательной экспедиции.

Некоторые партизанские отряды в Белоруссии почувствовали себя настолько уверенно, что побросали свои лесные землянки и переселились в населенные пункту. В ряде сел и местечек были созданы даже партизанские комендатуры. Местное население почувствовало в партизанах силу, с которой гитлеровцы вынуждены были считаться. Предатели-полицейские метались, не зная, куда им деваться. Те, которые поумнее, начали искать спасения в связях с партизанами, создавали себе для этого необходимые условия и переходили на сторону партизан.

Однако фронт находился еще у Волги. Ленинград был обложен кольцом блокады, в Гжатске и Ржеве все еще находились гитлеровцы. Поэтому большинство Партизанских формирований продолжало держать свои базы в лесах. Мы тоже оставались в гуще лесного массива, укрывшись за минные поля.