Текст книги "Война в тылу врага"

Автор книги: Григорий Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 45 страниц)

16. Гестаповец без маски

Мои волнения продолжались. Меня тревожил вопрос об охране, а в случае необходимости, и транспортировке гестаповца через фронт. Я даже воздержался от того, чтобы радировать в Москву по этому поводу, пока не обрел полной уверенности в том, что начатое дело будет благополучно доведено до конца.

Харитоныч подробно доложил о проведенной операции. Как оказалось, господин К. был настолько самоуверен после двух первых встреч с Харитонычем, что на эту третью встречу вышел, имея при себе даже бумажник с документами. Здесь были полномочия гестапо на право посещения войсковых частей, пропуск по железной дороге от Минска до Варшавы и обратно, разрешение на пользование радиоприемником и другие бумаги. Вне всякого сомнения – это был он.

Я долго не спал, обдумывая, какие можно принять меры в наших условиях, чтобы предупредить побег или самоубийство этого опытного гестаповского агента.

Ранним утром я призвал двух бойцов, выполнявших у нас все кузнечные и слесарные работы, и растолковал им, каким образом нужно смастерить оковы, чтобы немедленно заковать прибывшего к нам молодчика. Мое задание было быстро выполнено, и я вместе с «кузнецами» отправился на встречу с диверсантом.

Наутро К. был в хорошем расположении духа. Он, конечно, и представить себе не мог, что в глубине болотистых лесов, при наличии лишь самых примитивных строительных средств, могли быть построены землянки, не уступавшие по своим удобствам любому деревенскому дому. А главное, что поднимало настроение гестаповца, – это вновь возникшая надежда на возможность действовать, а следовательно, и на возможность выполнения стоящей перед ним задачи. Ведь его боевая операция заключалась в том, чтобы проникнуть в наш отряд и начать диверсию изнутри. Всего этого он достиг, неясно было только одно: как мы отнесемся к его предложениям. Но ведь ему не привыкать к большому риску в большой и опасной игре.

Мы вошли в землянку. К. по-военному отдал мне честь, но на моем лице он уже не увидел той приветливой улыбки, с какой я встречал его накануне. Я предложил К. сесть к столу и объявил ему, что сегодня я намерен обстоятельно поговорить с ним о делах, Но…

– Мы так мало знаем друг друга, – сказал я при этом, – что я считаю необходимым для предосторожности заковать вас.

Пленный подпрыгнул, как ужаленный, и, растерявшись совершенно, хотел попросту броситься к двери, но в землянке было пятеро крепких бойцов, в том числе Харитоныч и его молодцы, хватку которых К. уже на себе испытал. Быстро опомнившись, он удержался от броска и обратился ко мне:

– Вы мне разрешите на минутку по… естественной надобности…

– Да это вам нисколько не помешает, – выступив вперед, добродушно сказал один из кузнецов, – через две-три минуты вы сможете заняться чем вам угодно.

Чтобы заковать гестаповца, понадобилось действительно не более трех минут. Но по истечении их пленный начисто забыл, о чем просил. Казалось, теперь он смирился с совершившимся фактом и успокоился, но это только казалось, – на самом деле, оправившись от растерянности, он соображал, что же ему делать и как дальше себя вести. Я предложил господину К. сесть за стол против меня и, дав ему несколько минут на то, чтобы окончательно прийти в себя, сказал:

– Ну вот, господин К., мы и встретились. Не правда ли, вы этого очень добивались? А теперь расскажите мне откровенно, с какой целью вы стремились попасть в наше соединение? Я вас слушаю.

Закованный в цепи гестаповец все еще не собрался с мыслями, и мне пришлось ждать еще несколько минут, пока он не заговорил.

– Вы хотите знать правду, – начал он, – так слушайте. Я белорус по национальности, но мальчиком меня завезли в Германию, где я рос и учился. Даже служил у немцев, был на фронте и сражался против Красной Армии. Однажды я оскорбил немецкого офицера. Он ударил меня кулаком в лицо. Я не выдержал и ударил офицера, за это был сильно избит и посажен в концентрационный лагерь. Вы, наверное, знаете, как немцы содержат заключенных в лагерях? Я не хотел умереть голодной смертью или быть застреленным без суда и потому стал проситься добровольцем на фронт. Меня отправили. Вторично участвуя в боях, я искал случая перейти на сторону Красной Армии, но был ранен и отправлен в тыл на излечение.

За это время я окончательно возненавидел немцев и поставил своей целью во что бы то ни стало отомстить своим поработителям за себя и за свой белорусский народ. После излечения меня послали работать электромонтером в местечко Ивацевичи. Здесь я услышал о вашем отряде. Узнал кое-что о потерях, которые наносят ваши люди немцам, и решил попасть в ваш отряд, чтобы под вашим руководством громить наших общих врагов. Вот сжато и коротко все, что я мог вам рассказать о себе, ничего не скрывая…

Гитлеровец бросил на меня взгляд и, видимо, понял, что этот трюк ему не удастся. Поежился и продолжал:

– Еще могу вам доложить…

По мере того как я слушал это наглое вранье гитлеровца, кровь приливала к моим вискам, и мне нужно было сделать большое усилие воли, чтобы удержать себя в состоянии внешнего спокойствия. Наконец я не выдержал и прервал пленного.

– Вы лжете, негодяй! – закричал я, не выдержав, смотря в упор в раскосые глаза гестаповского диверсанта. Но спохватился, сделал передышку, закурил. И, затянувшись, уже ровным голосом продолжал: – Ваших документов и того, что нам известно о вас, более чем достаточно, чтобы повесить вас как угодно и на чем угодно… – я указал на высокую ветвистую березу и осину, стоявшие рядом перед окном землянки, – Если вы хотите жить или даже умереть, но так, как это положено на войне, то вы должны мне доказывать не то, что вы невинная жертва фашистского режима, а совершенно другое. Повторяю, мне известно, кто вы и зачем добивались связи с нашим отрядом. Однако, если вы докажете, что вы большой специалист по разведке и диверсиям, то я вас, может быть, оставлю в живых и отправлю в Москву, для того чтобы вы разоблачили перед советским командованием методы подрывной тактики фашистов Вот это и только это может нас интересовать. Я еще раз обращаю ваше внимание на два возможных варианта вашей дальнейшей судьбы Можете выбирать по вашему усмотрению. Даю вам на принятие решения и изложение показаний двадцать часов, то есть до десяти утра завтрашнего дня.

Я оставил гестаповцу бумагу и карандаш и ушел к себе.

Ночью я послал радиограмму в Москву о задержании матерого шпиона. Теперь можно было не опасаться того, что ему удастся сбежать.

Наутро я снова пришел для допроса с группой ребят На всякий случай они взяли с собой веревку, чтобы припугнуть негодяя, если это понадобится. Особоуполномоченный гестапо успел, как видно, тщательно все продумать Ночью он набросился на часового, находившегося в землянке вместе с ним. Потом он пытался бежать и уже выскочил было за дверь, но часовой, стоявший у входа, преградил ему путь и втолкнул его обратно в землянку. Если попытка напасть на часового еще имела кое-какой смысл, то попытка бежать с закованными ногами по глубоким сугробам в лесу была совершенно бессмысленна, и у меня появилось опасение за психическое состояние пленного. Однако при допросе мои опасения быстро рассеялись. Гестаповец все еще хитрил и пробовал сбить меня с толку. Он заявил, что в гестапо он действительно работал около двух лет, занимался вопросами разведки, собирал сведения о партизанах и даже несколько месяцев готовил агентов для засылки к нам.

– Это были главным образом женщины, – говорил пленный, – Одна из числа завербованных, звали ее Екатерина, была красива и умна, занималась лучше других, и немецкое командование возлагало на нее большие надежды. Как-то раз мы с ней остались наедине, и она меня спросила: «Неужели вы всерьез верите, что я буду совершать диверсионные акты против советских людей и Красной Армии?» Впоследствии она много говорила мне о стойкости русских и их умении смотреть спокойно в глаза смерти. Я полюбил эту прямую, настойчивую и бесстрашную женщину и идейно перешел на ее сторону, Потом у меня начались столкновения с начальством. Меня посадили на тринадцать месяцев в тюрьму. Там я потерял здоровье, был признан негодным к строевой службе, попал в электромонтеры и вот после всего этого решим перейти к вам.

Мне стало понятно, что шпион опытен, но морально неустойчив и что нужны очень небольшие усилия, чтобы заставить его рассказать всю правду или хотя бы заставить дать интересовавшие нас показания. Но у меня совершенно не было для этого ни времени, ни подходящих условий. Мы получили сведения о готовившейся на нас облаве силами нескольких дивизий полевых войск, и нам предстоял большой переход на запад. Поэтому мне действительно ничего не оставалось делать, как покончить со шпионом, если не удастся добиться от него ценных показаний.

И я отдал приказание людям немедленно повесить мерзавца, поскольку он не желает сообщить хотя бы долю правды о себе и своем начальстве. Но не успели ребята путем привязать веревку, как опытный шпион и диверсант сдался окончательно.

– Ну, хорошо. Уберите все это, игра закончена Победили вы, слушайте мои показания, – заявил он и, достав лист исписанной бумаги, начал докладывать – «Я родился в 1901 году, в семье крестьянина…»

И дальше я узнал, что К. проходил подготовку в берлинской школе подрывников-разведчиков, а стажировку в войсках специального назначения. Работал во Франции и Америке. Перед войной был в Польше. В течение первых шести месяцев войны он двенадцать раз выбрасывался на парашюте в тылы Красной Армии с задачами организации разведки и диверсий.

В 6 часов вечера, прекращая допрос, я заявил арестованному:

– Ваши показания будут признаны достаточными, если вы приведете вполне убедительные аргументы в доказательство всего вами сказанного. Завтра утром и прибуду, чтобы заслушать их от вас и принять окончательное решение о вашей дальнейшей судьбе.

В штабе уже была получена и расшифрована радиограмма о том, что захваченный нами пленный должен быть доставлен в Москву.

На следующий день пленный действительно подготовил ряд доказательств своей диверсионной деятельности в тылу советских войск. Он подробно рассказал, где и как он подкладывал мины, где и какие произошли взрывы.

– В городе Витебске, – докладывал диверсант, – я подложил мину под стену электростанции, вырезав для этого специальной пилой углубление в каменном фундаменте. Происшедшим взрывом была разрушена часть стены здания.

– Вы опять пытаетесь говорит неправду, – возразил я, – Трудно поверить, что такой квалифицированный диверсант, как вы, не мог организовать более эффективный взрыв, чем тот, о котором вы только что рассказали. Вы, наверное, слышали о некоторых взрывах, организованных рядовыми крестьянами, ушедшими в партизаны. Они куда значительней вашего.

– Да, да, это верно, – ответил пленный, – но это объясняется тем, что у вас взрыватели гораздо лучше наших.

– Нет, лжете! Главное в другом: люди у нас лучше. Вы слышали о взрыве в офицерском клубе в Ивацевичах?

– Да, слышал.

– Вы знаете, что на второй день там жители находили офицерские сапоги с мясом?

– Да, мне говорили.

– Так это выполнил простой советский гражданин, которого готовили всего несколько минут. А взрыватели он использовал ваши.

И гестаповец, чтобы убедить нас в ценности своей персоны, приводил все новые и новые факты из своей диверсионной деятельности, хвастался знанием некоторых форм и методов диверсионной борьбы фашистского командования и некоторых гитлеровских агентов на нашей территории, с которыми приходилось ему встречаться.

Потом я предложил арестованному под мою диктовку написать на свою квартиру, чтобы предъявителю записки выдали оставшиеся вещи и документы, которые якобы необходимы электромонтеру для работы. Пленный расстроился так сильно, что у него задрожали руки, как у горького пьяницы, почерк стал корявый, буквы неправильны. Но когда я начал внимательно рассматривать переданную мне записку, мне бросилось в глаза, что в одном месте последние буквы слов написаны с таким искажением, что получалось слово «SOS». Я указал шпиону на это, а затем на веревку и два опушенных инеем дерева перед землянкой. Он еще больше потемнел, тяжело вздохнул и начал переписывать свое послание. Когда записка была готова, я снова внимательно прочитал ее, и мне по казалось непонятным, почему этот человек, называвший себя белорусом, так безграмотно пишет на своем родном языке, в то время как отдельные буквы латинского алфавита в его записной книжке выведены четко и красиво. По почерку этот, с позволения сказать, славянин больше походил на немца, чем на белоруса. Впрочем, тогда у меня не было времени для психологических экскурсов в душу шпиона. Надо было заканчивать допрос, и я предложил К. сообщить мне, какие сведения имеются в гестапо о нашем отряде и какое конкретное задание получил он, добиваясь установления связи с партизанами.

– Нам стало известно о вас, – начал К., – на второй день после вашего приземления в районе Ружан. Знали мы и о том, что вы – полковник, Герой Советского Союза. С запозданием на два-три дня мы узнали о посадке самолета на месте вашего приземления, но люди, посланные для уточнения всех этих сведений, не возвратились. Очевидно, они были схвачены вашими людьми по тому же способу, каким вы захватили меня. Затем месяца на два вы исчезли из нашего поля зрения. Потом мы снова получили сведения о вас уже из этого, нового района. Позже мы установили, что примерно пятнадцать скоростных самолетов в течение нескольких ночей прилетали к вам, сбрасывали грузы и людей на парашютах. Установили мы также и то, что уничтожение нескольких сот тонн горючего в Барановичах, взрывы офицерского собрания, оружейной мастерской и много других организованы подчиненными вам людьми. Мы знали, что у вас работает мощная радиостанция, и представляли, где она расположена. Я имел задание в первую голову взять вас и доставить в гестапо или по крайней мере уничтожить на месте. Это мне, – продолжал гестаповец, – показалось вполне реальным после того, как я узнал, что вы неоднократно выезжали сами на связи в район Ивацевичей. Но я проклинаю своих тупоголовых начальников за то, что они отвергли мой план выпрыгнуть к вам на парашюте с самолета того же типа, которые к вам прилетают, Можно вас спросить, – обратился ко мне К., – насколько опасен был бы для вас тот план, который предлагал я?

Я ответил:

– Вы очень примитивно представляете нас. Ведь парашютисты прилетают к нам с пропуском, без которого мы их встретили бы так же, как встретили вас. Выпрыгнув же совершенно тайно, вы могли иметь больше шансов пробраться в наш лагерь. Убить меня или кого из моих помощников вам могла бы представиться большая возможность, но уйти после этого живым из незнакомой, весьма трудно проходимой местности вам бы, несомненно, не удалось.

После небольшой паузы я спросил:

– А знаете ли, господин К., вы и ваше начальство, что первомайские флаги в 1942 году под Гутивлем и взрыв кинотеатра с эсэсовцами в Микашевичах также имеют к нам некоторое отношение?

Допрашиваемый вздрогнул и, побледнев, откинулся к стене, словно внезапно им овладело обморочное состояние. Мне пришлось переждать несколько минут, пока он справился со своим волнением. Я смотрел и ждал, что еще интересное может сообщить этот гестаповец. Но он молчал. Наконец он тихо, слегка заикаясь, заговорил:

– Да мы прыгали почти одновременно, навстречу Друг другу. Ваша радистка, кажется Быкова ее фамилия, была права. Она еще в Лепеле в октябре 1941 года мне заявила, что взять вас живым мне не удастся. Я пытался опровергнуть утверждение этой упрямой женщины в течение всей зимы.

– Агроном? – спросил я его в упор.

Диверсант молчал, лицо его покрывала прозрачная желтизна. Мне стало ясно, почему так удручающе подействовал на гестаповца мой последний, по существу совершенно невинный вопрос. Но в кармане у меня была радиограмма с указанием сохранить диверсанта и отправить на один из партизанских аэродромов, куда будет выслан самолет из Москвы.

– Что же, – сказал я, – принимая во внимание вашу опытность в диверсионной работе и наше длительное знакомство, мы оставим вам жизнь и отправим вас на самолете в Москву в распоряжение нашего командования. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от вашего собственного поведения.

На следующий день мы направили пленного на аэродром, на который в ближайшую ночь должен был прилететь самолет с посадкой, По пути следования к аэродрому К. еще два раза пытался бежать, невзирая на кандалы. В одном из партизанских отрядов, где диверсанта посадили под арест вместе с перебежчиком мадьяром, К. пытался склонить к побегу этого мадьяра, суля ему золотые горы в награду. И только когда пленного ввели в самолет и закрыли за ним дверь, он во всеуслышание заявил: «Ну, теперь капут».

Однако, как я узнал несколько позже, гестаповец снова перестроился, как только прибыл в Москву: он начал систематически отрицать все показания, сделанные у нас на допросе, в том числе и написанные им собственноручно. Он заявлял, что все эти показания были им даны под угрозой казни и не соответствуют действительности на самом же деле он-де, мол, добивался связи с отрядом с единственной целью бить немцев под руководством полковника.

Только спустя месяц ко мне в землянку был доставлен небольшой узелочек со всем тем, что удалось нашим людям получить на квартире К. по его записке. В узелке оказалось три книги: два приключенческих романа и руководство по радиотехнике, несложные инструменты электромонтера, паспорт с пропиской в Варшаве и некоторые другие, не имевшие большого значения бумаги.

Но, перелистывая одну из книг, я обнаружил свидетельство о расторжении брака, в котором был завернут большой групповой фотоснимок. В переднем ряду красовалась и физиономия К. Судя по обстановке помещения, украшенного большим портретом Гитлера и огромной свастикой, сплетенной из еловых веток, а также по экспонатам, разложенным на столах, нетрудно было заключить, что на снимке была зафиксирована берлинская шпионско-диверсионная школа.

В другой книге я обнаружил шесть писем, несколько открыток и одну старую, поблекшую от времени семейную фотографию. Письма относились к 1933–1935 годам. Все они были написаны по-немецки одним и тем же почерком. Какая-то Матильда Фойерберг писала их своему брату Генриху. В письмах описывалась отцовская усадьба, жизнь города Фишхаузена и его окрестностей. Я никак не мог понять, почему этот человек, избравший шпионаж своей профессией, хранил эту сентиментальную переписку.

Но вот еще и еще, в пятый и десятый раз рассматривая семейный снимок и пристально вглядываясь в лицо мальчугана, сидевшего на коленях отца, по виду немецкого чиновника лет сорока, я обнаружил, что левый глаз мальчика косил. Может быть, так лишь показалось, но нет, я не ошибся.

На обратной стороне фотографии мелкими печатными буквами было написано: «Фишхаузен, 1907», а внизу нетрудно было прочесть полустертую надпись «Фойерберг». Мне стало до боли обидно: да, я поймал Яна К., но Генрих Фойерберг меня почти опутал, заставив в течение полутора месяцев верить в то, что он не Генрих, а Ян.

В первой части своих последних показаний он рассказал мне только о работе, не открыв того, кто он по национальности.

Специально сформированная нами группа людей была послана через линию фронта. С ней были отправлены документы Фойерберга.

Фотографии, предъявленные долгое время запиравшемуся диверсанту, явились последним ударом, позволившим нанести Генриху-Яну полное моральное поражение. Гестаповец сдался окончательно, дав исчерпывающие показания обо всем, что интересовало наше командование.

17. Подарок эсэсовцам

В 1944 году мы встречали раннюю весну. Небольшой снег, выпавший в начале февраля, к концу месяца растаял. В середине марта на солнцепеке появилась первая зелень.

Лес с каждым днем оживал и переполнялся голосами певчих птиц. Но как радовалась душа, когда эти разноголосые писки и чириканья перекрывались по утрам звуком мощного контрабаса советской артиллерии, открывавшей канонаду на близких подступах к пойме реки Припяти.

Упорно сопротивляясь, оккупанты непрерывно подбрасывали резервы, поспешно строили укрепления в районе Пинск – Кобрин.

Во второй половине февраля несколько дней подряд стояли еще крепкие морозы. Закованные льдом болота и канавы позволяли передвигаться на автомашинах. Была возможность пройти по болоту с тяжелой техникой, включая средние танки. Мы тогда очень опасались, что гитлеровцы, серьезно подготовившись, предпримут против нас карательные экспедиции. Имевшиеся у нас автомашины, захваченные в разное время у оккупантов, мы привели в состояние готовности и сами испробовали на них прочность льда на канавах. Однажды я и сам поехал на автомашине в один из своих отрядов, расположенных на краю болота. Партизаны, не видевшие автомобиля на наших болотах, были всполошены. Мы неслись по покрытому прочным льдом лугу. Встречные срывали с плеч винтовки, хватались за автоматы, но, увидев красный флажок на радиаторе, опускали оружие и давали дорогу машине.

Но противник упустил и это благоприятное для передвижения по болотам время. В марте болота покрылись водой и стали для врага недоступными. Гитлеровцы были вынуждены ограничиться профилактикой. Они обложили нас плотным кольцом специально подобранных частей, чтобы затруднить нам проведение боевых операций.

В одном месте сухой материк острым клином вдавался далеко в болото в районе наших владений. Почти на самом конце этого клина было когда-то промышленное местечко. Винокуренный завод и паровую мельницу оккупанты не смогли использовать для нужд армии, эти предприятия давно были выведены из строя советскими патриотами. Большая часть людей, работавших на них, ушла в партизаны.

Долгое время это местечко являлось фактически партизанским форпостом за пределами болотистых просторов. В марте гитлеровцы заняли территорию бывшего завода и разместили здесь карательный батальон войск СС, который и стал как бы контрольной заставой оккупантов, стремившихся не выпустить нас из болот. На открытой площадке они собрали несколько стандартных бараков для солдат и штаба батальона.

Телегин не раз пытался подобраться к баракам ночью и поджечь их, но это оказалось невозможным. Кроме постов и секретов, охрану несли здесь еще и специально обученные собаки. Однако Валентин не отказывался от мысли преподнести какой-нибудь сюрприз эсэсовцам, разместившимся по соседству с нашей базой, и однажды вечером ко мне явилось шесть человек: Телегин, Саша Шлыков, Нина Осокина, Александр Мирсков, Милетин и Сотников. Слово было предоставлено инициатору.

– Мы пришли к вам, товарищ командир, с большой просьбой, – начал Телегин, переминаясь с ноги на ногу, и замолчал. Видно было, что он затруднялся изложить сущность вопроса.

– Ну, чего же остановился? – сказал я одобряюще. – Раз притащил с собой целую делегацию, значит задумал серьезное дело?

Делегаты тоже бросили на Телегина ободряющие взгляды, и он продолжал:

– Разрешите нам, товарищ командир, вашу матку серую взять для нашего дела.

– А почему не какую-нибудь другую?

– Видите ли, нам и самим жалко, а без этого ничего придумать не можем… Для отправки подарка эсэсовцам нам нужна хорошая лошадь, и мало того – такая, которая хорошо знает дорогу. Вот мы и решили попросить у вас ту матку, что у немецкого лейтенанта захвачена Она им у одного крестьянина в Мотыле была реквизирована. Хозяин, видимо, у нее хороший был. Ваш коновод, Леша Тугов, рассказывал, что она, как сорвется, то все норовит удрать к хозяину, а эсэсовцы прямо на этой дороге расположены. Так что, если ее выпустить по дороге из леса, она сама придет к ним в руки, – закончил Телегин и облегченно вздохнул.

Я примерно представлял план задуманной операции. Кобылицу отдавать было жалко – хорошо под седлом ходила, но и замысел ребят мне расстраивать не хотелось.

– Ладно, – немного поколебавшись, согласился я, – возьмите, если ничего другого придумать не можете.

Хлопцы повеселели.

– Вот спасибо, товарищ командир, а в остальном не сомневайтесь… Остальное пойдет как по маслу… Сами увидите.

Делегаты, оживленно переговариваясь, вышли за дверь.

– Ну, видите?! Я говорил, что получим! – донесся из-за двери голос Телегина.

Сущность плана мне доложили на следующий день Шлыков и Телегин. Я его одобрил и дал на подготовку операции несколько дней.

* * *

Из болота в сухой лес была переправлена отдельными частями и собрана на месте большая крестьянская телега. На разостланном брезенте, покрытом парашютным шелком, в телеге были расставлены доказательства неожиданно прерванной выпивки: на две трети «недопитая» бутылка спирта, одна банка распечатанных московских консервов и жареная курица. Три вилки и небрежно брошенная женская перчатка указывали на состав персон, принимавших участие в пиршестве.

День был по-весеннему теплый. Ранняя зелень, покрывшая поле, точно магнитом влекла к себе бесчисленных жаворонков, порхавших в высоте и наполнявших весенний благоухающий воздух серебряными трелями. И если бы не прерывистый гул орудийной канонады, доносившийся с фронта, и не вон те головорезы, что высыпали толпой из бараков и, очевидно, занялись какими-то спортивными упражнениями, то, наверное, хлопцы и девушки, уцепившись за руки, бросились бы во всю прыть вдоль этих зеленых сухих полей, заглушая своими голосами песни бесчисленных птиц.

– Пора! – сказал Телегин и дернул за проволоку.

С опушки выскочила нахлестанная Милетиным лошадь и помчалась галопом по дороге, проходившей в непосредственной близости от барака эсэсовцев.

Ровная песчаная дорога немного поднималась в гору. Лошадь, узнав знакомую местность и дорогу домой, перешла на крупную рысь. Вот она на рыси приблизилась к баракам. Где-то прозвучал выстрел, но это не по лошади. Выстрел, очевидно, произвел часовой на посту, предупреждая эсэсовцев о приближении от леса подозрительной подводы.

Гитлеровцы на секунду приостановили свои упражнения, а затем бросились наперерез бегущей лошади. Стрелять такую красавицу было жалко, им хотелось ее поймать. Окруженная со всех сторон, кобылица была схвачена каким-то гитлеровцем под уздцы и остановлена. К подводе подбежали другие и остановились в недоумении.

Что это? На парашютном шелке – недопитая бутылка спирта, жареная курица с одной выломанной ножкой, обглоданная косточка валялась тут же, вилки, женская перчатка, записная книжка с какими-то записями вроде стихов, и, как бы для полноты картины, в задке телеги мужской плащ, а рядом с ним револьвер в кожаной кобуре.

Эсэсовцы плотным кольцом окружили телегу. Лошадь, успокоившись, стояла, прядая ушами. Все это было так интересно и весело, что к подводе подбегали все новые и новые группы солдат.

Кто-то, по видимому, распорядился послать подразделение на поиски сбежавших партизанских «кутил». У бараков выстроился полувзвод эсэсовцев в полном вооружении, с собакой-ищейкой.

Кто-то, вероятно, сделал какое-то предостерегающее замечание. Было видно, как некоторая часть эсэсовцев несколько подалась от повозки в сторону.

Но в телеге и под телегой ничего не было подозрительного, – все было на виду. Единственно, что вызывало подозрение, это то, что лежало под плащом, выделяясь небольшим бугорком. Один из гитлеровцев протянул руку, взял что-то и передал другому, стоявшему неподалеку. Второй взял бутылку со спиртом и, наверное, подмигнув соседу, сунул ее себе в карман. Несколько рук, как по команде, сдернули с повозки съестное, пистолет, женский платок и все другое.

Когда же один из смельчаков осторожно дотронулся до плаща, все быстро отбежали в сторону. Но любопытный осторожно переворачивал плащ и, когда убедился, что он никак и ни с чем не связан, взмахнул им в воздухе и набросил его себе на плечи. Гитлеровцы снова бросились к повозке. И что это? Перед ними стоял раскрытый патефон с наложенной на диск пластинкой. На мгновенье они словно застыли в изумлении, а затем подняли такой хохот, что гул их голосов донесся до наблюдательного пункта.

Телегин уже начал сомневаться в успехе, ему казалось, что прошло очень много времени с того момента, как эсэсовцы окружили подводу.

– Неужели механизм не сработал? – проговорил он не то сам себе, не то находившимся рядом товарищам, выпускавшим лошадь с повозкой.

– Вы там ничего не трогали? – спросил Валентин у Милетина и Сотникова.

– Да, что же нам жизнь, что ли, надоела? Чай, сами закладывали, знаем, – отозвался Сотников.

– Что-то очень долго взрыва нет, – высказал Валентин вслух свои мысли.

– Подождем еще маленько, – сказал Милетин, – они, видишь, все еще около подводы крутятся.

– Мне очень жалко было лошадь на смерть посылать, а теперь чувствую, что в тысячу раз будет досаднее, если она живая останется, – тихонько, как бы про себя, проговорила Нина.

Гитлеровцы, досыта нагоготавшись, глядели на патефон, но когда солдат в трофейном плаще протянул руку к патефону, они снова бросились в разные стороны. Однако осмелевший любитель музыки не побежал, он продолжал возиться у патефона и, не найдя ничего подозрительного, завел пружину до отказа, опустил рычажок и поставил иголку на пластинку.

И как бы гармонируя с весенним утром, донесся бархатный баритон первоклассного советского артиста: «Широка страна моя родная…» Эсэсовцы с еще большим любопытством бросились к подводе, сгрудились вокруг нее почти целым батальоном. «Музыкант», наверное, был в восторге: вот, мол, какой я смелый! Он, конечно, и не подозревал, что дело им уже сделано.

Страшный взрыв через минуту потряс воздух, мощным эхом прокатился гул по лесу и перелескам. Подрывникам показалось, что высокая вековая ель, с которой они наблюдали, откинулась назад и закачалась от взрывной волны, но все это только показалось. Ничего этого не могли сделать взорвавшиеся пятнадцать килограммов тола, уложенного в двойное дно телеги. До большой ели достиг только грохот взрыва.

А там, где стояла подвода с патефоном? Там исчезли и телега, и красавица-лошадь, и толпа эсэсовцев, ее обступивших, раскиданных страшным взрывом.

Число убитых и раненых при взрыве точно установить не удалось. Немцы свои потери считают военным секретом. Но это и не было столь существенным. Операция с «подарком» эсэсовцам была выполнена блестяще, а количество необходимых гробов, размер могил и похороны – так это уже было дело самих гитлеровцев.

Много различных подарков, поражавших своей затейливой изобретательностью, остроумием и эффективностью получали фашистские захватчики от комсомольца-изобретателя Телегина. Все, за что принимался Валентин, доводилось им до конца. Только одна задача оказалась Телегину непосильной. Он так и не научился правильно ориентироваться в лесу. Не помогло ему и тринадцатидневное блуждание по Булеву болоту, И когда ему приходилось по необходимости посетить ту или иную вспомогательную точку одному, он шел к Алексею Тугову и просил у него старого коня Волка, прозванного так за свою масть, выносливость и уменье ходить по лесу, Тугов беспрекословно оседлывал коня.