Текст книги "Война в тылу врага"

Автор книги: Григорий Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

15. Помощь Москвы

Для восстановления связи с Москвой, как уже выше говорилось, мы в декабре сорок первого направили через фронт три группы, две из них погибли, третьей удалось пройти только одному – майору Яканову.

Диканов впоследствии рассказывал, как он в одной деревне, вместе с бойцом Пятковым и капитаном Остапенко, зашел поесть. Оказалось, что в хате живет семья полицейского, сумевшая оповестить других полициантов. Полицейские окружили хату наставили в окна дула винтовок и скомандовали: «Руки вверх! Сдавайтесь!».

– За мной! – подал команду Диканов. Выстрелив через дверь несколько раз, он выскочил в сени, затем во двор и, отстреливаясь, скрылся в лесу.

Что стало с Пятковым и Остапенко, Диканов не знал… Растерялись и остались в хате?

– При таком положении растеряться – это все одно что сдаться на милость врага, – заметил Саша Шлыков.

– В такие минуты и испытывается сила духа, – сказал Рыжик.

– Что верно, то верно, – проговорил Дубов. – Героизм, братцы мои, заключается, между прочим, не в том, чтобы подставлять свою голову под пули врага. Героизм – это ясный ум, быстрота и ловкость. Это означает хорошо соображать в бою. Побольше убить фашистов, а самому остаться в живых… Вот что такое героизм.

– В живых?.. А как же летчики-то вместе с самолетом врезаются в судно или в танковую колонну врага, и им посмертно звание Героя присваивают? Разве они думают о спасении собственной жизни? – возразил Дубову один из бойцов.

– Да, бывают и такие случаи, – ответил комиссар. – Представь себе: самолет горит, или моторы выведены из строя, а у летчика нога перебита. Выпрыгивать с парашютом нельзя. И до своих не дотянешь. Герой в таком случае умрет достойной смертью, обыкновенный человек погибнет как придется, а трус может глупо кончить. Но это, когда нет другого выхода.

– Герой – это, коли человек понял, что прежде всего надо защищать свою землю и свой народ. И ежели пришли фашисты али другие басурманы, то изничтожать их, как собак бешеных.

– Правильно, Пахом Митрич! Не зря мы вас перевели единогласно из кандидатов в члены ВКП(б), – сказал Дубов.

– А я так думаю, Павел Семенович, – сказал Рыжик. – Когда человеку дают боевое задание, какое ни на есть, то все же к жизни не все дороги закрыты. Пусть самая узкая тропа или, скажем, отвесная скала, через которую нужно перелезть, чтобы в живых остаться… Задание выполнил – сумей найти и выход. Вот и будешь героем.

– Правильно, Иван Трофимович, – согласился Дубов, подбрасывая в костер хворост. – Не зря у нас хлопцы считают, что ты философию хорошо знаешь…

– Какая там философия! Я всего лишь хлебороб. Ну, мужик, что ли, попросту сказать. А мужику, брат, при царе, ох, как много думать приходилось! И потому его обмануть трудно.

– Насчет того, что хлебороба провести трудно, это я по тебе вижу, Иван Трофимович.

Все рассмеялись.

Таких разговоров велось у нас немало. Это была своего рода партийная школа у костра. Занятия в этой необычной школе проводились в промежутках между боевыми операциями.

Еще во время отхода с хутора Ольховый на последнюю базу я послал связных Никитина и Михайла к Ермоленко сообщить о происшедшем. 25 марта они прибыли на новую базу и доложили, что в деревне Стаичевка были какие-то неизвестные люди в десантных куртках, хорошо вооруженные, и расспрашивали обо мне.

Решил, что это очередная провокация гестапо, но сердце терзалось тревогой: а вдруг на самом деле свои?..

Последние три дня стояла теплая солнечная погода. Глубокие снега, подогретые солнцем, осели. Двадцать пятого с вечера начало морозить.

Рано утром 26 марта я с группой бойцов пошел по образовавшемуся насту на лыжах к Ермоленко, чтобы порасспросить о десантниках.

Ермоленко подтвердил, что за два дня до этого в Стаичевке какие-то пять неизвестных, называвших себя десантниками, действительно расспрашивали, как можно разыскать Батю. Но люди эти ушли в неизвестном направлении.

Было похоже, что оккупанты выбросили десант с расчетом поймать нас на эту удочку. Но даже и в этом случае следовало выяснить все более детально. Мне пришло в голову, что легче и скорее люди, добивавшиеся связи с нами, могли добраться до известного среди наших людей в окружающих деревнях «Военкомата». Большая землянка на ковалевической точке была прозвана нами «Военкоматом» потому, что она служила для приема в отряд всех новичков. Там новые партизаны проходили проверку и первые боевые испытания.

Предупредив Ермоленко, чтобы он не вздумал поддаться на провокацию гитлеровцев, я отправился в Ковалевические леса.

Ночью в Волотовке мы заглянули в хату Азаронка и узнали от его жены, что в этой деревне тоже были какие-то люди, называвшие себя десантниками. Они требовали от председателя колхоза, чтобы он провел их к Бате. Но тот, не будь глуп, от всего отказался, заявил, что Батя его не знает, а сам в тот же день поехал в Аношки, к бургомистру Горбачеву, у которого в это время стояли гитлеровцы, и доложил, что в Волотовке появились десантники. Пускай, дескать, сами ловят своих шпионов! Однако Горбачев объяснил «панам», что это, должно быть, сотрудники гестапо ищут партизанского начальника. Гитлеровцы так и порешили и выехать на вызов председателя колхоза в Волотовку отказались.

Мы поспешили и к вечеру были в «Военкомате».

Встретивший нас боец, оставшийся за старшего, заявил, что к нам выброшена из Москвы десантная группа в составе пяти человек во главе с комиссаром.

– С каким комиссаром? – переспросил я бойца.

– Не знаю, товарищ командир, здесь так говорили…

– А ты сам этих людей видел?

– Нет, товарищ командир, не видел. Я был в это время на задании.

– А кто же здесь был? – продолжал я допытываться у бойца.

– Здесь были Брынский и Перевышко. Они и пошли с десантниками на базу Ермоленко. В том районе у них где-то грузовые мешки остались схороненными. Брынский и Перевышко беспокоятся, как бы их не обнаружили гестаповцы.

За эти сутки мы прошли около семидесяти километров на лыжах. Наступившая оттепель затрудняла передвижение по целине, влажный снег прилипал к лыжам. В кустарниках сугробы проваливались, и лыжи, облепленные снегом, с трудом выдирались из-под корней. Но мне было не до отдыха. Не знавшие обстановки новички могли в любую минуту попасть в руки карателей. Они могли погибнуть, и драгоценный груз, сброшенный нам впервые через семь месяцев, пропал бы, а самое главное – окончательно рухнула бы надежда на восстановление связи с Москвой.

Я поднял вконец измученных товарищей и повел обратно.

«Значит, Москве стало известно о гибели комиссара, и мне прислали на эту должность кого-то другого, – медленно ворочались у меня в утомленном мозгу тяжелые мысли. – Эх, Давид, Давид, попал ты, видать, в лапы гестаповских палачей».

Мы еле брели, а надо было пройти за ночь не меньше шестидесяти километров. Бойцы, дошедшие до изнеможения, падали на снег и просили оставить их на несколько часов передохнуть. Правда, каратели по такому снегу преследовать нас не могли, если бы даже у них нашлись первоклассные рекордсмены лыжного спорта. Снега, собственно, уже почти не было. Он превратился в киселеобразную мокрую массу. Но через несколько часов могло подморозить, и тогда мог появиться удобный для передвижения наст.

Поэтому никого оставлять было нельзя. Необходимо было всех довести до места.

Сил наших, однако, не хватило, чтобы за ночь добраться до землянок Ермоленко. К рассвету мы дошли только до нашей центральной базы. Последние три километра шли более двух часов.

После небольшого отдыха, взяв с собой двух бойцов, я решил добраться до Ермоленко на верховых лошадях!

Лед на канавах еле удерживал тяжесть лошади. Путь в пятнадцать километров преодолевали в течение трех часов.

Хорошо замаскированный часовой узнал нас издали и подпустил к себе, не окликая.

– Ну, как дела? – спросил я часового.

– Все в порядке, товарищ командир! Люди и груз находятся в землянках, – бодро отрапортовал боец.

Мы уже подъехали вплотную, когда из землянок к нам навстречу бросились люди. Среди новичков мелькнула знакомая фигура. Это был Давид Кеймах.

Вместе с комиссаром прилетел радист с рацией и наш старый знакомый Василий Васильевич Щербина.

В грузовых мешках было большое количество взрывчатки и арматуры для организации крушений железнодорожных составов противника.

Это был самый радостный день за все семь месяцев пребывания в тылу врага.

Мы получили новую рацию, радиста, новый шифр и программу, стала возможной связь с Москвой. Получили также средства для нанесения мощных ударов по коммуникациям противника. К тому времени институт комиссаров в Красной Армии был отменен, и у меня стало два заместителя по политической части, Дубов и Кеймах. Для обоих хватало работы в нашем разросшемся отряде.

* * *

На центральной базе московским гостям долго не давали ни сна, ни отдыха. Их спрашивали обо всем и выслушивали с затаенным дыханием. Все, что они знали и могли рассказать о Москве, о положении на фронтах, представляло для всех исключительную ценность. Нам казалось, что москвичи должны были знать все: и как бежали гитлеровцы из-под Москвы, и когда решено окончательно разгромить фашистскую Германию, и как живут наши семьи в далекой эвакуации.

Радист Коля Золочевский натянул антенну и, надевая и снимая наушники настраивал рацию и выстукивал позывные. Я стоял позади и с замиранием сердца следил за его работой. «Свяжется ли этот?.. Услышит ли нас теперь Москва?..» – думал я, и минуты мне казались часами, а спокойная, уверенная работа радиста – оскорбительной проволочкой времени. На самом же деле радист был исключительно опытный, рация – прекрасной, и все шло хорошо и быстро.

Через несколько минут Москва откликнулась, можно было передавать, и я отдал свой первый боевой рапорт:

– Отряд состоит из ста пятидесяти человек, готовых к действию – сто двадцать. За время по 20 марта отрядом уничтожено сто двадцать гитлеровцев и полицейских. Подорвано восемь мостов и пять автомашин с живой силой. Вырезано семь километров телефонно-телеграфных проводов. В двенадцати населенных пунктах захвачено и роздано населению четыреста тонн колхозного хлеба. Принято от вас благополучно пять человек и пять мешков груза. Приступаем к подготовке боевых групп подрывников для посылки на железную дорогу.

Ответ гласил:

«Поздравляем с боевым успехом. Ваша семья здорова, шлет вам привет. Вашей основной работой в дальнейшем является подрыв железнодорожных коммуникаций противника».

Я облегченно вздохнул. Все было ясно. Получена взрывчатка, установлена непосредственная связь с Москвой, принят четкий боевой приказ командования… Теперь нужно было подготовить людей, которые смогли бы привести в эффективное действие полученные из Москвы мощные боевые средства.

Восстановление связи с Москвой не только делало наши действия более целеустремленными и более эффективными. Москва как бы подтвердила наши полномочия. Теперь никто не мог поставить под сомнение, что мы действительно посланы Москвой. К нам прилетели из Москвы подкрепления. У нас была радиостанция, посредством которой мы разговаривали с центром.

Наш авторитет еще больше поднялся среди местного населения. А те задачи, которые мы ставили перед людьми, рассматривались как директивы вышестоящих парторганизаций. Нас это обязывало предъявлять большие требования и к самим себе и к своим людям. Я почувствовал прилив сил, энергии, а мои решения стали более четкими.

Часть третья
Удар по коммуникациям

1. Мобилизация

Первая военная страшно тяжелая зима подходила к концу. Март еще огрызнулся морозами, ночами выпадал снег, но к апрелю сугробы начали заметно оседать, и на болотистых полянках кое-где появились лужицы. Приближалась долгожданная весна, до черной тропы оставались считанные дни. За зиму, в первых схватках с врагом, мы приобрели некоторый опыт партизанской борьбы, и у всех нас росла решимость действовать. С наступлением весны перед нами открывались исключительно широкие возможности. Основной нашей задачей стала мобилизация сил.

Гитлеровцам был известен район лесных болот, в котором находилась наша центральная база.

Они прекрасно видели их на карте, но карта – это еще не местность. Пойма реки Березины тянется полосой на сотню километров. Когда человек заходит в эти места, то ему кажется, что он превращается из взрослого в подростка. Это легко представить каждому, встав на колени. В болоте человек, погружаясь на четверть метра в почву, видит, как перед ним сокращаются горизонты. Земля кажется прогнутой наподобие чаши, заполненной грязной киселеобразной массой, а люди в ней похожи на насекомых, попавших в посудину со сметаной. Летом человек увязает в грязи, зимой в снегу. А вокруг тебя лес или кустарник, и дальше пятидесяти метров ты ничего не видишь. Мы прожили несколько месяцев на хуторе Ольховый, в четырех километрах от шоссейной дороги, по которой двигались вражеские части. Но надо знать, что из себя представляли эти километры.

Вспоминается и теперь, как один из моих командиров, недостаточно владевший компасом и картой, выехал с тринадцатью бойцами на подрыв небольшого мостика на указанной дороге.

Шоссе тянулось с северо-востока на юго-запад; просека, идущая на север, пересекалась дорогой. Когда подрывники ночью подъехали к дороге, по ней двигалась автоколонна. Командир товарищ Б. благоразумно отвел подрывников в глубь леса.

Когда движение автомашин закончилось, люди тронулись к дороге, но таковой, увы, не оказалось. Одиннадцать часов подряд кружился этот командир по болоту в поисках выхода к дороге, но так и возвратился ни с чем.

Иногда, попадая на незнакомые островки, местные жители не могли выбраться, погибали или сходили с ума. Нам довелось однажды встретить женщину, опухшую от голода и потерявшую рассудок. Гитлеровцы в этих болотах были бессильны, они боялись в них заходить. А когда их туда загоняли силой для «прочесывания», то они возвращались изъеденные мошкарой или с обмороженными конечностями. Мы изучили хорошо эту местность в течение зимы и находили нужные нам островки.

Гитлеровцы не смогли использовать благоприятное для них время на борьбу с только что зарождавшимся партизанским движением осенью сорок первого года. В марте сорок второго они понимали, что благоприятное время для борьбы с нами было ими упущено. Карателям ничего не оставалось, как перейти от активных действий к блокаде. И они, мобилизовав местных полицейских, обложили нас плотным кольцом застав и засад. Некоторые дороги, а местами и сухие подходы к лесу были заминированы. Выходить из леса напрямую почти не было возможности из-за глубоких сугробов. Мы стали испытывать недостаток в хлебе. Отсутствие мяса заставило перейти на конину, и лошади, сослужившие нам боевую службу зимой, пошли в пищу.

Намечая план широких действий на коммуникациях врага, мы должны были привлечь из деревень все активное население, не потерявшее способности продолжать вооруженную борьбу с ненавистными фашистскими оккупантами, организовать и подготовить отряды бойцов и подрывников.

Наступило время, когда лес мог уже принять и укрыть всех, кто желал бороться с врагом. Мы решили начать в деревнях выборочную мобилизацию.

В десятых числах апреля из-под снежного покрова показались торфяные кочки с ярко рдевшей клюквой, и мы перешли на новое, летнее положение.

Ожил, зашумел лес. С наступлением тепла «вытаяли» из-под снега такие партизанские группы, которые перезимовали в лесу, не обнаруживая никаких признаков жизни и не имея связи с местным населением.

Одна такая группа из семи бойцов, попавших в окружение, всю зиму провела в березинских болотах неподалеку от озера Палик. На небольшом холмике люди построили себе землянку, заготовили соли, мяса, муки, зерна, достали в деревушке ручную мельницу, сложили русскую печку и заперлись в землянке, как медведи в берлоге, на всю зиму.

Постов они не выставляли, караульной службы не несли. «Зато на ночь, – рассказывал потом один из этих зимовщиков, – изнутри закрывали землянку на надежный крюк». Но заслуга товарищей состояла в том, что с наступлением черной тропы они начали активно действовать. За два весенних месяца семерка выросла в полутысячный отряд, превратившись впоследствии в хорошую боеспособную бригаду.

За зиму мы объединили десятки местных коммунистов, не успевших эвакуироваться или оставшихся в тылу по заданию ЦК КП(б) Белоруссии. Подпольные парторганизации направляли к нам своих людей.

Мы проводили с ними совещания. Они рассказывали нам о проделанной работе и получали от нас задания.

Наша главная задача заключалась в том, чтобы подготовить из местных жителей надежные кадры. Мы на деле доказали, что в условиях суровой зимы, при наличии тесных связей с населением и при умелой тактике, никакие карательные отряды не в состоянии ликвидировать партизанское движение. И зимой и летом, в лесу и в деревне партизанам жить и действовать можно. И мы действовали, используя для этого все возможности.

Весной сорок второго года массовое партизанское движение стало развиваться по всей Белоруссии с неимоверной быстротой.

Красная Армия к тому времени окончательно развеяла миф о непобедимости фашистской армии. Гитлеровская стратегия «блицкрига», построенная только на движении вперед, рухнула. Остановка и топтание на месте означали для фашистских войск непоправимое поражение, а отступление – гибель.

В первой половине апреля на зеленой лужайке в лесу в яркий солнечный день мы провели совещание коммунистов. Обсуждался вопрос об организации проверки людей, идущих в леса, и о комплектовании их в боевые подразделения. В совещании участвовало до сорока коммунистов. Доклад сделал Дубов.

– Люди, не дрогнувшие в самое тяжелое для нашей родины время – осенью сорок первого года, – говорил Дубов, – не подведут нас теперь, в период массового подъема партизанского движения. Мы не можем, не имеем права закрывать двери для желающих вместе с нами встать на путь борьбы, хотя бы мы людей этих знали недостаточно. Конечно, мы должны строго следить за тем, чтобы в наши ряды не пролезали предатели, агенты врага. В глазах населения высокое звание посланцев Москвы мы оправдали. Нам верят, за нами идут массы советских граждан.

После выступления Кеймаха, Рыжика и других коммунистов мы приняли решение: людей, которые задерживаются в деревнях в ожидании нашего вызова, вывести в лес через наших представителей, прибывающих самотеком направлять на базу «Военкомат» для проверки на боевых заданиях; людей, не вызывающих сомнения, сосредоточить на вспомогательном участке в районе центральной березинской базы для прохождения курсов по подрывному делу, непроверенных или вызывающих сомнение собирать на вновь организованных точках и там вести с ними соответствующую работу.

Вывод людей в лес мы называли тогда мобилизацией, а прибывавших к нам – призывниками. Их долго потом так и называли.

Первичным боевым звеном являлась диверсионная группа в составе пяти подрывников, включая командира. Такое звено могло пройти где угодно, оно обеспечивало организацию крушений железнодорожных поездов и осуществление взрывов на промышленных объектах противника. У нас уже было достаточно проверенных, опытных, подготовленных товарищей, способных быть командирами таких звеньев.

Для выполнения более сложных заданий – нападения на живую силу противника – пятерки соединялись в отделения и взводы. Отделение включало в себя два звена. Два отделения составляли взвод. Три-четыре взвода – отряд. Пять-шесть отрядов, имевших определенные сектора для своих действий, составляли соединение. Такая структура существовала у нас до прихода частей Красной Армии, до лета сорок четвертого года, и вполне себя оправдала.

С работой по выводу людей в лес особенно хорошо справились Иван Рыжик и Тимофей Ермакович, знающие характер и обычаи белорусского населения. Иногда они замечали то, что нам не сразу бросалось в глаза. Людей, вызывавших сомнение, они посылали на боевое задание не сразу.

– В военном деле, – говорил Иван Рыжик, – выдержка очень важна. Тот, кого нужно проверить, пусть посидит да поскучает малость. Если он человек наш, – побольше злости накопит и лучше будет драться. Ну, а если хлопец «так себе», случайно в лес подался, то мы не против, если он передумает и вернется домой: значит, зелен еще, не дозрел… Ну, а если это враг, подосланный немцем, то мы его за это время раскусить сможем. Вот мы и попридерживаем кое-кого…

* * *

С целью мобилизации людей один из моих помощников, Брынский, еще 29 марта собрал в ополченской деревне Липовец узкое совещание наших работников и объявил приказ о мобилизации в трех районах Витебской области: Лепельском, Чашниковском и Холопиническом. В этих районах у нас имелись подпольные группы, проводившие работу зимой и подготовлявшие списки людей для вывода в лес с наступлением черной тропы. В списки заносились приписники – окруженцы, активисты белорусских колхозных деревень, молодежь, не успевшая явиться на призывные пункты и отойти на восток вместе с Красной Армией.

После совещания по деревням были разосланы мелкие группы наших людей и нарочные-проводники. Часть мобилизуемых мы решили направлять в «Военкомат» для проверки, часть – прямо на центральную базу, на остров в районе хутора Ольховый.

Гитлеровцам, очевидно, стало кое-что известно о наших попытках вывести в лес активные силы деревни. Они торопились уничтожить как можно больше «подозрительных». В Чашниках в один только день карателями было арестовано и расстреляно восемьдесят пять человек. Но эти карательные акции только усиливали ход нашей мобилизации. Народ хлынул в «Военкомат». Люди шли в одиночку и группами, с оружием и с голыми руками. Всех надо было разместить, накормить, пристроить к делу. Надо было торопиться с выводом актива из деревень, но нужно было и фильтровать этот поток: он мог принести к нам тайную агентуру гестапо.

В район березинских болот с наступлением тепла стали прибывать мелкие партизанские группы и отряды с Большой земли и из других районов Белоруссии.

Еще 3 апреля мне доложили, что на хуторе Ольховый побывали какие-то неизвестные люди. Лыжня прошла мимо наших полусожженных землянок и потянулась по нашим запорошенным снегом следам в глубь болота.

Это меня взволновало. «Неужели разведка карателей все-таки решилась нас разыскивать по нашим старым следам спустя тринадцать дней?..» – подумал я. И, не теряя времени, в сопровождении нескольких человек обследовал лыжню.

Она была совсем свежая. Люди прошли здесь, видимо, накануне вечером, после того как порошил небольшой снежок. Их было три-четыре человека. Гитлеровцы в таком количестве прийти сюда не рискнули бы.

Послал человек восемь ребят на поиски неизвестных. Часа через два вернулся один из них и доложил, что ими задержано четыре человека, которые назвали себя партизанами из отряда старшего лейтенанта Воронова, прибывшего из-за линии фронта.

Я приказал их задержать и обезоружить.

И вот передо мной четыре удрученных человека.

– Ну, что вы скисли, если партизаны?

– Да мы-то партизаны – это точно, а кто вот нас обезоружил, мы не знаем…

– Вы пришли в лес, в котором живут люди русские, такие вот, как мы, и что же вы думаете, что это оккупанты или полицейские здесь обосновались? Те мерзавцы изредка здесь бывают, но какой смысл им строить здесь жилье? Да, кроме всего прочего, у них не хватит мужества на такой подвиг.

По мере того как я говорил, ребятки веселели, а через несколько минут один из них радостно воскликнул:

– Честное слово, наши!.. Если необходимо для начала обезоруживать, так вот возьмите пистолет, припрятал – думал не свои, – радостно закричал один, передавая револьвер нашим.

– Если свои, так зачем же вас обезоруживать? Верните им оружие, – сказал я. Сомнений больше не было, и я послал двоих бойцов на связь. А часа через два у нас был сам Воронов с начальником штаба.

Молодой и энергичный человек, отпустивший темно-русую бороду, докладывал нам все по порядку, без тени сомнения, с кем он имеет дело. Я смотрел на него и думал: «Не одним нам пришлось колесить по незнакомым просторам Белоруссии и испытать все тяготы первой военной зимы…»

Воронов, инженер-дорожник по специальности, благополучно переправился через фронт, прошел около трехсот километров без потерь. Но в нашем районе, обложенном сплошным кольцом карателей, напоролся на засаду. В схватке с карателями потерял до десятка человек убитыми, в том числе комиссара и радиста с рацией. Гитлеровцам попала подвода с боеприпасами и взрывчаткой. С остальными ему удалось пробиться в наше расположение.

В отряде Воронова оказалось несколько человек тяжело раненных. Мы поместили гостей в своих запасных землянках, раненым помогли медикаментами, полученными из Москвы с последним самолетом.

В начале апреля я с небольшой группой бойцов выехал в Ковалевичи, чтобы проследить за выводом в лес людей. В «Военкомате» меня встретил Тимофей Евсеевич Ермакович и доложил обстановку. Оказалось, что Брынский запоздал с выполнением моего приказа о вызове в лес Василенко с его «полицаями». Всех их арестовали и вывезли в гестапо в Лепель. Арестовали и Кулешова.

Я знал, что Брынский вызывал Кулешова в Липовец на совещание актива и поручил ему, как бургомистру, срочно вывезти для нас оружие, припрятанное местным активом в одной из деревень Сеннинского района. Оружие Кулешов вывез уже 1 апреля, но вместо немедленной доставки в «Военкомат» припрятал его у себя в Кушнеревке. 2 апреля нагрянула из Чашников полиция во главе с комендантом Сорокой, обнаружила спрятанное оружие и арестовала бургомистра вместе с семьей. Двойственная игра Кулешова окончилась.

В Чашниках Кулешов будто бы заявил своему шефу – фашистскому коменданту, что оружие он намерен был передать гитлеровцам, как это делал и раньше, и что теперь у него собран богатый материал о партизанских связях, который он может передать гестапо. Подозрительного бургомистра немедленно переправили в Лепель.

Кроме Василенко и его «полиции», гестаповцы арестовали Зайцева из Заборья, Ковалева из ополченской деревни Московская Гора и некоторых других наших людей.

Трудно было судить на основании этой первой информации, полученной от Ермаковича, кого из наших выдал в гестапо Кулешов. Странно было одно: бургомистр знал о наших людях в ополченской деревне Московская Гора, но среди них никто не пострадал. Не были арестованы и некоторые другие наши люди, о связях которых с нами было прекрасно известно Кулешову. Можно было только предполагать, что хитрый и ловкий бургомистр, запутавшийся в своей двойной игре, не выдал ополченской деревни потому, что боялся разоблачения своих давних связей с партизанами.

Позднее нам стало известно, что Кулешов пытался спасти свою шкуру разоблачением тех, кто уже был арестован и кому все равно грозила смерть. Он присутствовал при допросе Зайцева и Ковалева, которых при нем жестоко избивали плетью. Зайцев назвал Кулешова провокатором и плюнул ему в глаза. Через час после допроса наш доблестный товарищ был уже расстрелян. А к Василенко Кулешов и подступиться боялся. Того допрашивал какой-то «главный». Он подвергал Василенко страшным истязаниям, требуя указать местонахождение главной базы. Василенко жгли огнем и забивали в тело гвозди, но он не сказал ни слова и умер геройски. Судьба Ковалева осталась нам неизвестной. Узнали только, что и его пытали страшной пыткой, требуя указать нашу центральную базу. Несчастный не смог бы этого сделать, даже если бы захотел, – никто, кроме самых близких отряду людей, не знал, где она находилась.

Удалось ли Кулешову вымолить себе жизнь у гестаповцев, мы так и не узнали.

Мне была крайне подозрительна роль старшего полицейского, интенданта из окруженцев Лужина. Я спрашивал у своих людей, что с ним стало после ареста Кулешова, но точно мне никто об этом ничего не мог сообщить.

5 апреля продолжались аресты по деревням Чашниковского района. Арестовывали всех, вызывавших хоть малейшее подозрение у полиции. Облавами руководил сам комендант полиции Сорока.

Рано утром 6 апреля я вышел из землянки. У костра сидели Садовский, Купцов, Терешков, сын заслуженного врача БССР из Чашников, и старший полицейский из Кушнеревки Лужин Я поздоровался. Отвел в сторонку Садовского и спросил, как оказался вместе с ними этот человек.

– Я и сам не знаю, товарищ командир, – ответил Садовский. – Кушнеревка была оцеплена полицией, он был в деревне. Там арестовали несколько человек, но как ему удалось избежать ареста, не понимаю. Он присоединился к нам, когда мы уже подходили к Ковалевичам.

Полицай, одетый в дорогое меховое пальто, чувствовал себя очень неудобно. Он, вероятно, не рассчитывал, что встретит меня. Я обратился к нему:

– Ну как, Лужин, ты не забыл своего заявления о том, что пока ты будешь находиться около Кулешова, с ним ничего не произойдет плохого?

– Извините, товарищ командир, – ответил Лужин, отводя глаза в сторону, – ошибся…

«А может быть, и в самом деле ошибся? – Мелькнуло у меня в голове сомнение, но я отверг эту версию. – Нет, не такое время, чтобы не додумывать подобных вещей… Это не отсталый деревенский мужичок».

Проверка показала, что Лужин действительно прибыл в лес по поручению гестапо. Он был расстрелян.

Около ста «призывников» командир Брынский пробел в березинские болота и расположился с ними на одной из запасных точек, где у нас Непрерывно действовали «подрывные» курсы.

Был ли Брынский неосторожен, или кто-то из его Группы работал на врага, но только о выводе в лес большой группы партизан гитлеровцы сразу же узнали и направили в лес батальон пехоты. Батальон прошел через деревню Стайск по следам партизан, но до зимней нашей базы на хуторе Ольховый с полкилометра не дошел, так как дальше путь «призывников» проходил через то болото, где фашистские Каратели уже однажды попали в огневой мешок. Окопавшись на подступах к хутору, они просидели в засаде около полутора суток, не встретили никого из партизан, Но вдруг открыли ураганный огонь по лесу. Впоследствии нам стало известно, что открыли они огонь по второй группе переодетых карателей, показавшихся в лесу. Какие понесли потери гитлеровцы от гитлеровцев, мы не знали. Наша разведка, посланная в район перестрелки, обнаружила там окопы, вырытые в полный профиль. Видимо, враг нервничал, боялся и вместо наступления готов был в любой момент перейти к обороне.

* * *

Более трехсот человек вывели мои люди в лес. В числе бежавших от гестапо я встретил на центральной базе Ивана Сергеевича Соломонова. «Это был первый человек, оказавший мне помощь на оккупированной врагом территории. Я очень обрадовался встрече. Мы обнялись и расцеловались по-братски. Он был такой же – стройный и подтянутый, только лицо его как будто постарело, появились морщины, которых я раньше не замечал.