Текст книги "Запонь"
Автор книги: Глеб Горышин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
О чем свистнул скворец
Весной у меня было плохое настроение. Что тому причиной – я не стану рассказывать. Человеку нельзя зависеть от тех или других причин. Человек должен знать свою цель и каждый день хоть что-нибудь, хоть немного делать такого, чтобы самому к цели приближаться или цель приближать к себе. Тогда у него не может быть плохого настроения.
И еще важно не разделять свое чувство на несколько частей. Если уж полюбил, допустим, одну девушку, то нельзя отвлекаться никуда. Может вдруг захотеться, чтобы у девушки, которую ты полюбил, оказались такие качества, которых у нее нет, которые есть у других, тоже знакомых девушек. Лучше это желание сразу позабыть.
Вот я полюбил одну девушку очень сильно еще в восьмом классе. А другая девушка, тоже из нашего класса, знает наизусть шестую главу «Евгения Онегина». Она прочитала ее нам вслух, когда мы ездили большой компанией кататься на лыжах в Ушково. У нас был ключ от дачи – Витька Фоломов взял, у его родителей там дача. Мы всадили ключ в скважину, повернули, да так, что он сломался.
Уставшие все такие были, промокшие. Хотели в окошке стекло вынуть, замазку отколупали, но постеснялись в последний момент. Нехорошо все-таки: Витькины родители дом построили, а мы испортим. Я хоть тоже замазку колупал, но первым сказал, что не надо.
В общем, залезли в баньку, битком: двое на тазу уместились, четверо ноги свесили в котел, кто на полке́, кто на ведрах... Печку истопили, съели, что взято было, сидим – благодать. И вдруг она нам шестую главу... Кое-кто хихикать начал, а потом все утихомирились, серьезные стали и задумчивые. Как она прочитала эти строчки:
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок…
Если бы в классе или со сцены на вечере, так ничего особенного нет, а здесь сугроб на дыбы встал чуть не во все окошко, мы сидим, ноги поджали, и будто никаких родителей у нас нет, а так – вольные люди, ватага...
Никогда бы раньше мне и в голову не пришло, что можно столько стихов наизусть знать. Я даже подумал, может быть в первый раз, о смерти; а что, если вдруг? И еще о храбрости. Как-то странно все повернулось, необычайно. И хорошо.
С той девушкой, которую я полюбил в восьмом классе, мы потом не раз ездили на лыжах. У нее крепление свалилось – она дулась на меня, что я плохо приладил. А мне хотелось, чтобы она прочла наизусть шестую главу «Евгения Онегина». Но она ничего не знала наизусть, я думал о той девушке, которая знает, и мне было вовсе не стыдно, что я так плохо привинтил крепления.
А настроение у меня все равно портилось, потому что от моего единственного чувства, от моей большой любви словно отломили кусочек, и теперь это не целая любовь.
Надо хозяином быть своему настроению. Иначе никак.
Если я, допустим, живу в каком-нибудь месте, нужно это место полюбить. А если еще другие места понравятся, надо все взвесить и сделать выбор. Чтобы не разламывать свою любовь на куски.
Я вот люблю жить в деревне. Где-нибудь на берегу реки. Одно лето мне повезло на Свири пожить у знакомого моему отцу человека. В этой реке еще водится настоящая рыба форель. Я бы купил себе байдарку и плавал бы от Ладожского озера до Онежского. У меня были бы всегда крепкие мускулы на руках и на плечевом поясе. А ноги бы я мог развивать велосипедом или пробегал бы каждый день три тысячи шагов. Работать бы я устроился в леспромхоз, или в колхозе бы выучился на тракториста, или егерем...
Я живу пока что в городе на Подковыровой улице, но как только кончу школу и смогу заработать денег, я сразу же заведу сберкнижку и, как скопится триста рублей, начну потихонечку строить дом на реке Свири.
Можно бы купить готовый дом, но я так не хочу. Я сам буду строить. Конечно, под руководством настоящих плотников, но сам.
Каждый человек должен построить дом, воспитать ребенка и посадить дерево. Это есть такая индийская мудрость. Одно дерево я уже посадил около дачи Витьки Фоломова в Ушкове. Я не знаю точно, что это за дерево. Мне хотелось посадить рябину, но уже осень была и все до листика облетело с деревьев, а по стволу или по веткам рябину не отличишь от ольхи. Я выбрал одно маленькое деревцо, потому что под ним на земле валялся высохший весь, как рыбий скелетик, рябиновый лист. Могло его откуда угодно с настоящей рябины занести, а это вовсе и не рябина...
Но больше ничего подходящего я не нашел, выкопал деревцо, а вернее, прутик вместе с мохом и брусничником, быстренько его притащил к даче и там посадил. Никто, даже Витька, не знает об этом. Листья еще не выкинулись, и я не знаю – прижилось дерево, не прижилось? Мне больше негде его было посадить. Я поехал в Ушково под вечер, никто меня не видал.
Думаю, прижилось. Только хорошо бы – рябина, а не ольха. Правда, полить я не смог, потому что ведра не было, но дня через два пошел длинный октябрьский дождь.
Так что дерево одно посажено.
А когда я построю дом, кто знает, как сложатся дела, может быть, жить мне на Свири не придется, но все равно будет дом. Одним домом больше на земле. Жилья для людей прибавится.
Но все же настроение у меня никак не могло наладиться в марте, хотя я и приехал на каникулы к Витьке Фоломову на дачу. Витька тоже собирался жить на даче, мы много разговаривали с ним о том, как будем систематически тренироваться на лыжах, каждый день проходить по десять километров, а потом как выступим на районных соревнованиях и возьмем призовые места, – кто еще так тренировался, как мы? Договорились мы съехать со Лба – там есть такая отвесная горка, с нее только один человек за зиму съехал, по следу видать, да и тот внизу растянулся.
Еще мы собрались как следует заняться музыкой, потому что у Витькиных родителей на даче есть пианино. Витька знает ноты, я, правда, не знаю, но он бы мне показал, и мы бы вполне могли за неделю выучить песню «Хотят ли русские войны?». Мы купили песенник, где есть и слова и ноты.
Хотели мы к тому же и деньжат заработать. Это вполне можно было сделать, потому что как раз лед заготовляли на заливе. Работа тяжелая, мужская. А ведь все мужчины или на производстве, или по учреждениям. Тунеядцы не станут пятипудовые ледяные чушки из залива выковыривать. А мы тут как тут.
Деньги, заработанные на заготовке льда, я собирался израсходовать не на себя, а для подарков. Первым делом мне обязательно нужно купить фиников моей бабушке. Ей уже восемьдесят шесть лет, а я ни разу ее ничем не побаловал. Сколько раз она меня выручала. «Родненький, – скажет, – на́ тебе рубль, больше-то у меня самой нету, а ты ведь теперь у нас уже совсем взрослый...»
Витька Фоломов приехал со мной к себе на дачу, мы с ним начали жить, как намечали. Со Лба, правда, решили съехать в самом конце каникул. Намазали лыжи пятым номером мази, эта мазь для мороза, а уже и марту конец. Первый номер нужен. Нет первого номера. Не взяли.
Десяти километров не прошли при таком плохом скольжении, вернулись на дачу, а там холодно. На улице солнце, но ведь сколько времени ему надо греть, чтобы стены и крышу разморозить.
– Ты плиту затопляй, – сказал мне Витька, – а я поеду в город, куплю там первого номера и, может быть, у стариков проигрыватель уведу, а пластинки у Нельки есть, завтра все приедем и устроим пляс.
Но никто не приехал, и я жил один все каникулы. Самое трудное для меня было вставание с постели. Под одеялом я мог надышать себе сколько угодно тепла, лишь бы голову не высовывать. Но разрушить это тепло и ступить босыми ногами из блаженства прямо в муку и ад ледяного пола мне никак было не решиться. Я чувствовал в себе тихую покорность и все лежал, цепенел и слушал часы. Мое время уходило от меня, а вместе с ним и моя цель, все дальше, все дальше, и мне казалось, что я – вот, уже умер. Если не физической смертью, то моральной.
К двенадцати часам пополудни мне так становилось плохо лежать на кровати, что хуже быть не могло, и я опускал ноги на пол. Оставаться в неподвижности с босыми ногами на полу я не мог ни секунды, начинал действовать, одеваться и бранить себя наихудшими словами, то есть я оживал. Я клялся себе, что завтра встану в семь тридцать. Я бегал на лыжах, обтирал тело снегом, топил плиту и в третьем часу уже мог припевать песенку «Хотят ли русские войны?».
Но все же настроение у меня не могло установиться.
На книжной полке я взял у родителей Витьки Фоломова книгу «А. С. Пушкин» и решил выучить не только шестую главу, а всего «Евгения Онегина» наизусть. Я читал, читал, но запомнить ничего не мог, потому что за окном была весна, а в даче – как в погребе.
Я оставлял Пушкина на столе и выходил наружу, на солнышко. Я шел по насту, жмурил глаза и подставлял солнцу ладошки и выпрастывал шею из воротника, чтобы больше открыть для солнца моего голого тела.
Но оставаться на солнце подолгу я не мог. Бабке на финики, ясно было, уже не заработать. Со Лба все не хотелось ехать. Неизвестно, что с тем человеком, который съехал со Лба. На откосе его лыжный след есть, а внизу оборвался. Пешком он, что ли, ушел, на лыжи обиделся, или же его унесли санитары?
В плохом своем, неуверенном настроении я взялся делать скворечник. Пусть хоть одним скворечником будет больше, хоть для скворцов жилья прибавится.
Пилу-двухручку и зазубренный интеллигентский топор – родители у Витьки интеллигенты, и у меня тоже интеллигенты – я отыскал в баньке. Две доски отодрал от террасы, окошко там забили с осени от воров, а я в воров вообще не хочу верить, и потом на дворе весна, скоро лето. Гвозди повытаскивал клещами из кухонной стены. Стена без гвоздей глаже, опрятнее на вид.
Скворечник сладился легко и ловко, я стучал да стучал обушком по черенку кухонного ножа, как по стамеске. Получалась дверца – лазейка в птичье жилье. Выстругал палочку-насест, нашпилил ее на гвоздь пониже дверцы...
Очень мне понравился мой скворечник, и я даже забыл про финики, и про бабку, и про то, что я не построил дом и не воспитал человека.
Но все равно, все равно я чувствовал свою вину, свою неправильную жизнь, свои поздние вставания с кровати, которых теперь ничем не наверстать. Да мало ли что еще? Я поддался своему плохому настроению и покрыл скворечник крышей козырьком вниз.
Все скворечники, которые я повидал, – козырьками кверху, как парни – душа нараспашку. Но такие парни известны больше по кинофильму «Большая жизнь», а теперь надвигают козырьки на брови.
Плохое у меня было настроение, хоть я его поправил немного работой над скворечником. Но все же поддался себе, стены стесал поверху так, что крыша легла полого, наклонно к передней стенке. И оттого выражение лица сделалось у скворечника насупленное и скрытное, только замка не хватает, будто почтовый ящик висит на двери.
«Хоть один мрачный скворец да найдется», – убеждал я себя и горько усмехался при этом. Не мог себя пересилить. Повесил скворечник на тополе и уехал к себе на Подковырову улицу.
А когда – я так подумал – пора быть скворцам, потому что все встречные девушки на улице и в трамваях стали красивее в полтора раза, чем были зимой, я поехал в Ушково. Витькины родители уже раздели терраску, она поблескивала после зимы непрозрачно и черно, как новые боты. Заходить на усадьбу я не стал, мне было все видно из-за сосенки.
Скворцы быстренько налетели. Трое скворцов. Они искали себе жилища почему-то втроем. Один сел на покатую крышу моего скворечника, другой остался на палочке-насесте, а третий сунул клюв в лаз и сам туда спрыгнул. Он долгое время не появлялся, а двое, что остались снаружи, все вертели головками, похаживали, совали клювы в щелки и как бы делились между собой мнением о скворечнике. Тот скворец, что обследовал внутренность дома, наконец показал из дверцы белый клюв, и двое его сотрудников по приемочной бригаде замерли, стали ждать, что он скажет. Он поднял клюв к небу и поглядел. Но увидеть небо не смог, потому что его заслонил козырек крыши. Тогда он поглядел на землю и сразу выпорхнул из скворечника.
Я дождался скворцовского суда над своей работой, очень сильно переживал и чувствовал страх и тоску, – ведь скворцам здесь жить, белоклювым, гладкобоким птахам. Они хотят хорошо жить, чтобы чуть глянул на волю – тут тебе и небо. А неба-то не видать...
– Ну поживите, – шептал я. – Конечно, я не так сделал. Ну простите меня. Только не улетайте... – Я не подумал ни о каком мрачном скворце. Не может быть он мрачным.
Главный скворец посидел, посидел, да и свистнул. Длинно свистнул, презрительно, как человек. Дескать, пошли, ребята. Тут несерьезное дело. Только время потратили.
И унеслись три скворца. Как не бывало. А я остался. И скворечник на тополе. Птицам нужен был дом для быстрой, певчей, пернатой жизни. Мой скворечник им не сгодился.
Онежские записи
Солнце и месяц
Солнце поднялось над Онежским озером, над Кижским архипелагом. Наступило короткое время комариного сна. Комары уснули, и примолкли чайки. Утро еще не настало, только кончилась ночь. Смена караула в природе. Еще не пришел разводящий. Незыблема вода, безоблачно небо, и молод месяц на небе, недвижны кусты и листы. Воздух сладок, душист, все мягко, ласково – господи, жизнь прекрасна...
Я сижу против солнца, против нежаркого тихого солнца, на палубе парохода в Кижах. Могу посмотреть на солнце, прямо солнцу в глаза. Могу посмотреть на месяц – он очень молод, тонок, бледен. Восходит солнце. Взойдет до ему одному известной черты, и месяц стушуется перед солнцем.
Молоко с пенкой
Надо было переехать с острова Кижи на соседний остров. Там взойти по тропинке к избе, остановиться на крыльце и заглядеться на панораму кижских чудес света: справа Преображенская церковь о двадцати двух головах, в левом краю окоема церковка поменьше, но тоже красавица – ее привезли в Кижский музей деревянного зодчества и поставили поодаль, так, чтоб не тесно было стоять, красоваться...
Хозяин избы – художник. Художнику надобно быть хозяином, а не гостем, то есть можно погостевать, но если век свой прогостюешь – и не успеть, не смочь стать художником.
В избе художника пахло тем же, чем пахнет в избе крестьянина-середняка Елизарова, куда водят кижских туристов, – теплом вековечной жизни средь деревянных стен (надышали тепла). Пахло дымом березовых и ольховых дровишек, киснущим тестом в квашне, рыбниками, самоварной медью, ухой, овчиной, сеном, парным молоком с пенкой.
Было в избе просторно и безопасно – от всех невзгод.
Лет, может быть, триста или четыреста тому назад сюда пришли новгородцы, пращуры моих предков, и тут осели, чтоб жить. И запахи этой родственной, родовой моей жизни дошли до меня...
Я сидел на широкой лавке, тесанной топором, глядел в окно, обращенное к заре, к церквам, к озерному плесу, и попивал из глиняной крынки молоко с пенкой.
Вначале хозяин сыскал в сенях, в резиновом сапоге, бутылку шампанского. После шампанского молоко пить негоже. Никто и не пил. Мне досталась целая крынка. И ничего. Молоко помирилось с шампанским. Тут подоспел чаек.
Хозяин показывал нам владенья: граверный станок в углу, лодочные моторы. Хозяйство его возникло из потребностей искусства: побольше увидеть, как следует поработать. Каждое утро он погружает очи – с крыльца избы – в окрестные веси, в лазурные воды Онего, насыщает зрение красотою кижских церквей и становится к граверному станку.
Чтобы резать по дереву и линолеуму, тискать гравюры и офорты, нужно иметь не только талант, но еще и силенку. Есть и силенка, – нашего хозяина в свое время знали в Ленинграде как подающего надежды гимнаста.
Мы постояли на крыльце, поубивали незлобивых, непроворных (может быть, отъевшихся на туристах) комаров, повосхищались, почмокали губами и поплыли в лодке на восходящее солнце; рядом с солнцем восстала из розовых вод наша красавица, наше чудо – Преображенская церковь.
Ее построил художник – одним топором. Он учился художеству у Онего – ваянию, живописи, музыке, зодчеству. Онего – Главный Художник. Мастер. Можно и нынче пойти к нему в подмастерья.
Наш хозяин, художник, кижский житель, в академиях не бывал. Что он умеет, тому научился вот здесь, в Заонежье, в Кижах.
Что он умеет? Да вот, зайдите в Петрозаводске в книжный магазин, купите один из альбомов кижских, онежских гравюр. Художника зовут Алексей Авдышев.
В том же магазине возьмите сборник стихов Алексея Авдышева. Он художник и поэт. Настолько поэт, чтобы быть не просто художником, каких тысячи, а единственным представителем Кижского архипелага в мире искусств.
Серебристые тона
Профессор сел на стул и вытянул ноги. Движение это не составило для него какого-нибудь труда, ноги сами собой распрямились, уперлись пятками в пол. Они были сухи, как рейки. Позвоночник профессора в верхней части чуть изогнулся. Плечи выступили вперед, грудь запала. Живота у профессора не было. Череп был гол.
Фигура профессора наводила на мысль об экономии материала, обычно расходуемого на телесную оболочку. Материала отпущено было в обрез. Или же профессор – трудами жизни – отсек в телесной своей оболочке все лишнее, как ваятель в куске породы; осталось главное – образ. Можно было также отнести бесплотность, сухость профессора за счет рода его деятельности: содержание ищет гармонии с формой.
Профессор похож был на мощи. Однако взор его, преломленный стеклами очков, отличался язвительной остротою. Глубоко запрятанный маленький рот с блеклыми тонкими губами и подбородком торчком играли важную роль на лице. Мысли профессора в том виде, как он их произносил, имели оттенок парадоксальности.
– Жизнь есть гниение, – сказал профессор. – Увы, это так... – Блеснули стекла его очков. – Всякая жизнь конечна именно в силу того, что биологические процессы каверзны, в них участвуют гнилостные микроорганизмы... Этот общий закон распространяется и на реликтовые памятники древнего зодчества... – Профессор кивнул в сторону окна, за которым можно было увидеть Преображенский собор и Покровскую церковь. – Стены Преображенского собора точат десятки видов различных грибков и жучков. Собор стоит уже двести семьдесят лет... Он построен вскоре после побед, одержанных Петром над шведами. Да, он стоит... Но хронические процессы разрушения начались с первого дня его существования. Посетителей Кижского заповедника восхищают серебристые и зеленоватые тона стен и кровли. Но это плесень, для специалистов верный признак распада... Если задаться целью сохранить собор для наших внуков, нужно срочно вмешаться в процессы распада, приостановить их, мумифицировать все детали постройки...
Профессор выделил, подчеркнул это слово – «мумифицировать».
– Работы такого масштаба пока что неизвестны в мировой практике. На подготовку эксперимента нашей лаборатории дали три года. Нам пришлось отказаться от баночных проб. Мы вышли на полигон, опробуем многокомпонентные химические реактивы на крупных моделях... Сложность заключается в том, что на разные виды грибков и жучков химикалии воздействуют неодинаково. Нам нужны такие составы, чтобы полностью приостановить гниение и при этом сделать древесину огнеупорной... Церковь в Вытегре о двадцати головах, которую строила, по-видимому, та же артель, что и Преображенский собор, сгорела за три дня...
Профессор сказал о сгоревшей в Вытегре церкви, ничуть при том не нажав на педаль. Он регистрировал факт, только факт, как надлежит человеку науки. Никакой эмоциональной окраски, упаси бог от пафоса! Голос его напоминал цвириканье запечного сверчка.
– ...Нас могут спросить: а нужно ли трогать Преображенский собор? Ведь выстоял же он двести семьдесят лет... Значит, что-то ему помогает стоять... Дело здесь заключается в следующем: большая часть года на Кижском архипелаге зима с низкими, до сорока градусов, температурами. Морозы приостанавливают гниение. Вообще древесина на севере гниет в два раза медленнее, чем на юге. Зато здешняя сырость хороша для грибков... Собор давно бы уже истлел, поливаемый дождями, но в солнечную ветреную погоду – а ветры на Онежском озере дуют постоянно – он иссушается с необычайной интенсивностью. И опять-таки происходит естественная консервация... Собор стоит, однако ресурсы его жизнеспособности почти все исчерпаны. Он накренился в сторону юго-востока. Крен уже достигает десяти градусов...
В лекции профессора преобладали пессимистические акценты – покуда речь шла о том, что было «до нас», до того, как возникла спасительная идея мумификации. Профессор выстроил лекцию подобно фотографическому процессу – от негатива к позитиву. Начав с темных сторон бытия, с подвалов, где обитают тлетворные грибки и жучки, постепенно пришел к проекту увековечения.
– ...Сегодня у нас имеются пропиточные составы, способные мумифицировать древесину и в то же время делать ее огнестойкой. Отработана технология: мы поднимаем резервуары с химическим раствором на верхнюю точку объекта, все детали строения обертываем особой бумагой... Химикалии поступают в обертку и постепенно впитываются в древесину. Емкость резервуара-питателя должна быть такова, чтобы насытить раствором весе детали строения, чтобы вниз, в собиратели, стекало как можно меньше жидкости. На Покровскую церковь уже израсходовано сорок тонн раствора. Это дает полную гарантию сохранности по крайней мере на двадцать пять лет. Наша фирма гарантирует...
Профессор в первый раз улыбнулся, но, странное дело, улыбка его выражала не общую, всем знакомую радость жизни – она таила в себе некий двойственный смысл. Так бы мог улыбнуться, ну, скажем, мастер протезного дела, изготовивший очень хорошую деревянную ногу взамен живой: «Фирма гарантирует...»
Захотелось спросить у профессора, что станется с Покровской церковью через двадцать пять лет, по истечении гарантийного срока? Грибков и жучков в ней, допустим, не будет. Не будет и серебристых, зеленоватых тонов в окраске ее стен и маковок... Я совсем уже было собрался задать профессору этот вопрос, но меня остановила внезапно явившаяся мысль, что и профессора-то через двадцать пять лет не будет.
Профессор мало-помалу увлекся, идея мумификации представлялась ему универсально-благодетельной не только для церквей Кижского музея древнего деревянного зодчества, но и в глобальном масштабе.
– Наши препараты – широкого спектра действия... Помните «дерево бедных» в Ясной Поляне? Его разбило молнией, это – уродливое дерево. Софья Андреевна хотела посадить вместо него другое, красивое дерево. Но уродливое дерево продолжало жить, расти. Теперь оно усохло и могло пропасть... Наша лаборатория мумифицировала «дерево бедных»... Мы спасли сосну Леннрота в Калевале... Если бы в свое время законсервировать шатровую ель Пушкина в Михайловском, она бы не погибла. Под угрозой дубы Кити в Ясной Поляне, липы в аллее Керн... Нужно принимать экстренные меры к спасению деревянных реликтов на севере: Архангельск, Вологда, Новгород, Псков, Ярославль, Кострома... Разрушение исторических ценностей —это наша оплошность. Хронические процессы распада можно остановить благодаря современному уровню науки. Предпринятые нами исследования и уже начатые работы дают полную уверенность в том, что музей Кижи будет спасен.
На этой оптимистической, даже патетической ноте профессор закончил лекцию. Пригласил желающих пожаловать на полигон, удостовериться в услышанном. Одни пошли за профессором, другие потекли к Преображенскому собору, к Покровской церкви – насытить зрение их красотою, пока еще живою и смертной, как все на этой земле.
