Текст книги "Запонь"

Автор книги: Глеб Горышин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Колокольчики и ромашки

Уха началась ни с чего – с ерша. Закинули удочку, ерш поймался и подал мысль об ухе. Я не видал, как он поймался, гулял по прибрежным увалам. Такие ромашки росли на увалах, такие колокольчики!

Вошел в деревню, пустую, уснувшую, в закатном свете прочел объявление на столбе: «Продажа и покупка рыбы с рук равняется преступлению». Рыба здесь не продается, не покупается. Здесь надо рыбу ловить...

Берег сделался выше, суше, жестче; прошитый, оплетенный корнями сосен и елей, отвесно обрывался в озеро. Оконные стекла в избах потаенно блестели эмалевым, черным глянцем. Люди уснули, и воды уснули – засветло.

Я посидел над уснувшими водами, на мостках, и снова пошел – никуда, ни за чем. Куда идти-то? Разве к себе самому – погулять и прийти в себя после плавания на пароходе. Поднялся на увал, спустился в луговину. Нарвал ромашек и колокольчиков.

Озеро для чего-то, в который уж раз, вдавалось в сушу, обозначило заводь-губу. Ни единое судно за тысячу лет не отстоялось от ветра в этой губе. Губа, как серьга, с водяным, драгоценным блеском врезана в ромашковые луга. Зачарованная деревня загляделась на себя в лоно вод, уснула. Чуть займется заря, зардеют ее незрячие черные окна, и в каждой избе затопят русскую печь.

Далеко видно. Белая ночь. Если бы долго идти, до утра, то утро бы началось вон там, на зеленом мысу, вон в той деревеньке...

Вернулся к причалу с пустыми руками (не считая ромашек и колокольчиков), но чувствовал себя так, словно принес корзину грибов или щуку. Думал, что донесу мою ношу, не видимую никому, до каюты и лягу с нею в постель, и мне приснятся ромашки и колокольчики...

У причала варилась уха. С ерша началась и вбирала в себя приношенья: хариусов, сигов. В уху заплыли и судаки, откуда – неважно. Уха варилась у самой воды, у края богатого рыбой озера, в ведре, на костре, в десятке метров от белого парохода.

Двое варили уху, другие стояли, как стража, вокруг. Вскрикивали чайки, иногда вскрикивали от полноты чувств уховары.

Говорил капитан, все слушали капитана. Разговор шел о рыбе, о рыбных блюдах. Капитан утверждал, что самое вкусное в рыбе – пузырь. «Если изжарить его с луком и маслом, это просто прелесть». Кое-кто сомневался насчет пузыря: пузырь – ничто, внутри его пусто. Капитан стоял на своем: «Самый вкус – в пузыре, в оболочке».

Варилась уха, разговор то и дело касался ухи.

– Когда уху варишь, – учил капитан, – надо рыбу взять за плавник. Или за хвост. Плавник оторвется – значит, уха готова.

Взяли рыбу за плавник. Он оторвался. Все шагнули ближе к ухе.

– Нужно вылить в уху сто граммов водки, – сказал капитан. – Сто граммов на ведро. Это придает ухе особенный привкус.

Вылили водку в уху.

Принесли с парохода тарелки и ложки. Выловили рыбу из ведра, вывалили на блюдо. Нарезали репчатого луку. Уху сварили с луком, и еще каждый брал пястку мелко резанного луку и сыпал в уху.

Сели на бревна, на камни. Чествовали ловцов, уховаров, капитана, механика, корабельную повариху (она сервировала застолье на досках и камнях). Ели белую рыбу, облизывали пальчики, хлебали горячий навар. Клали ложки лишь для того, чтобы убить комара.

Трещал плавник в костре, редели сумерки белой ночи. Чайки торопили едоков тонкими криками. С ухою справились неожиданно скоро, и стало решительно нечего делать. Даже спать показалось грешно.

Вот разве что половить рыбу – для следующей ухи.

Нежность

– Ты грести умеешь? – спросил механик, чернявый, жилистый, нос с горбинкой, смуглая кожа – не только от солнца и ветра, еще от горячего дыхания дизелей, от железного пекла. Иронические складки у краев подвижного рта, острый кадык, большая фуражка.

– Умею.

– А силенки хватит?

– Найдется немножко.

– У творческих работников вообще силы мало. У них вся сила уходит на это самое... На нашем пароходе артисты плавают. Мы знаем... – Механик улыбается с потаенным значением, пристально, остро глядит на меня.

– Не торопитесь. Гребите нежно, – советует капитан.

У капитана русые кудри, седые пряди, голубые глаза. Капитан высок, худощав. Он родом из Беломорска. Жил в Ленинграде. Работал на перегонах, ходил на самоходках и лихтерах.

– Гребите нежнее...

Надо вспомнить, что значит нежность.

Север. Белая ночь. Предутренний ветер. Мелкая волна.

Нежность – женского рода. И лодка женского рода. Но, будучи склепана из листов металла, она утратила женственность...

– Гребите нежнее, – просит меня капитан.

Грубое дело – гребля на алюминиевой лодке при свежем ветре – требует нежного исполнения. Тогда поймается рыба.

Чтобы вспомнить, что значит нежность, надо вначале забыть о себе. Гладить веслами воду и чувствовать ее женственность.

Плеснула рыба. Поймался хариус или сиг. Нужно хариуса (или сига) подвести к борту лодки, мгновенно выдернуть – он забьется, попрыгает и умрет.

Поймали рыбу, передохнули.

Механик достал из кармана тюбик с таблетками:

– Валидольчику не желаете?

– Спасибо. У меня есть свой.

– Нитроглицерину, папаверину... У меня давление, елки зеленые. Мне рыбачить нельзя, я азартный... – Механик лукаво ухмыляется: какой он ушлый, всех обвел вокруг пальца, даже самого себя.

– А вот я, – сказал капитан, – за всю жизнь ни одной таблетки не проглотил... Гребите нежнее. Вон там у косы сиги хорошо хватают.

Бессонница

В каюте механика, в чреве парохода, по соседству с кают-компанией, на столе ромашки и колокольчики. Механик сидит, чуть скрытый букетом цветов, напротив него капитан. Они приходят друг к другу после вахты и после рыбалки – главные люди на пароходе: один командует наверху, другой внизу. Механик все улыбался – темнели глубокие борозды морщин у него на щеках, жемчужно сверкали зубы.

– Я пришел на пароход, – рассказывал механик (для меня рассказывал – капитан это знает), – посмотрел, елки зеленые!.. Дизеля до ручки доведены. У механика работка – не бей лежачего. Пароход речной; ветер четыре балла – его уже в озеро не выпустят. Ветра у нас хватает, особенно осенью. Привыкли жить как на дебаркадере: лишь бы помпа работала – воду отлить. Я поглядел на это дело, думаю – нет. Говорю капитану: «Пока машину не сделаю, чтобы она была тип-топ, никуда не пойдем».

– Мы с Михалычем вместе на перегонах ходили, – сказал капитан. – В одной торговой точке здоровье поправляем... Без него бы я этого парохода не принял. Машина – сердце корабля.

– Я, елки зеленые, высшего мореходного не кончал, – все более разгорался Михалыч, – я практик. Это на торгашах – мореходку закончил, приходит с дипломом, в галстуке, в белой рубашке... Стармех, «дед», а сам боится ручки запачкать. Мы, помню, самоходку перегоняли из Ленинграда в Игарку, в Ленинграде стояли в порту... Помнишь, Константиныч?

– Помню, – сказал капитан.

– ...Рядом с нами торгаш. Им надо в рейс, а машина у них не заводится. Тык, пык, и не знают, что делать. Ихний капитан в матюгальник шумит, нам слышно. Нашего капитана просит: «Пошлите к нам вашего «деда». У нас салага. Машину не может запустить».

– Морской закон, – сказал капитан.

– Ну я что же, пожалуйста. Они за мной бот прислали. Я главный дизель осмотрел. Ихний стармех – как полагается – в галстуке, не то что наш брат с роду чумазый... Он у меня спрашивает с презрением в голосе: «Ты кто такой?» – «А никто, – говорю, – моторист. Ты, – говорю ему, – если хочешь в море выйти, контакты на генераторе подсоедини вот так и так...» Он сделал, как я показал, – и все в ажуре... После он меня благодарил, коньяк ставил. Я говорю: «Нет, спасибо, на вахте не употребляю». – Механик даже зажмурился от приятных воспоминаний.

– После рыбалки можно, – сказал капитан. – Чтобы ноги не мерзли. А так ни-ни.

– У меня машина всегда тип-топ, – сказал механик. – В любое время дня и ночи. Я могу по неделе не спать. У меня вообще бессонница, елки зеленые. Или машину регулируешь, или рыбу ловишь, больше делать нечего по ночам.

– Мы с Михалычем рыбаки, – сказал капитан. – Каждую ямку на озере знаем. Без рыбы мы не живем. Нет смысла.

Поплыли

Причал Кузаранда. «Ранда», или, вернее, «ранта», – по-фински «берег». Ночью съели уху. Теперь ее доедают чайки. Поели, подрались (чайки подрались), уселись на бревна, глядят на отплывающий пароход.

Вчера с полдня поднялся ветер, ночью утихло. Озеро стало гладким. По гладкой воде поплыл пароход, заскользил без стуку и грюку. Справа по борту катилось умытое, новое солнце.

На зеленом берегу спят серые избы.

Спят острова.

Может быть, спят даже рыбы, не пойманные нынешней ночью. Пойманные рыбы тоже спят – вечным сном.

Не спит капитан. Он выведет пароход в открытое озеро, тогда на вахту заступит штурман.

В открытом озере сладко спится, даже и капитану.

Всех разбудит звонок: подъем, чай, булка с маслом. В двенадцать – обед: суп, каша с мясом, компот. В четыре – полдник, опять-таки с булкой и с маслом. На ужин суп, макароны, чай.

День жизни на пароходе, согласно раскладке «колпита», стоит рубль двадцать. В эту стоимость входят не только чай, сахар, булка и масло, но также восходы, закаты, скольжение по лазурной воде, заонежские панорамы с церквами, гранитные мысы, сосны на скалах, березы на островах...

Вбираешь онежскую красоту, поглощаешь, дышишь ею, обмираешь от красоты. Но красотою единой сыт не будешь – обоняние ловит несомые с камбуза запахи. Корабельный кок-повариха на вахте. Необманно пахнет щами и кашей.

Гвоздики, анютины глазки

Озеро вдруг побежало. Вспенилось, взмылилось от бега, и вся его жизнь состояла в беге – без начала и без конца, без старта и финиша. Пароход бежал вместе с озером. Белый пароход на потемневшем, взволнованном, взмыленном озере.

Мой внутренний будильник, заведенный на все время плавания по Онего, разбудил меня, чтоб я мог повидаться с Онего наедине. Вышел на палубу, посмотрел и вернулся в каюту. Не спал двое суток. Сон в ветреную погоду оказался сильнее меня. Я уснул.

Днем пароход прислонился к деревянному боку причала. Озеро улеглось. Солнце Севера опустилось на доски причала, на песчаные улицы, на мостки тротуаров. Жаркое солнце, но умеренное в своей жаре, милостивое солнце Севера.

Мы приплыли к восточному берегу озера, в устье реки Водлы. Причал назывался Шала, и было в этой Шале пустынно. Шала купалась в северном солнце. Ее лесопилка, может быть, резала сосны на доски, сахарно поблескивали кристаллы сосновой плоти – доски, брусья, оранжево дыбились горы опилок.

В реке Водле плавали плошки солнца. Мальчишки удили рыбу с причала. Собаки мучились от жары в своих густошерстных северных шубах.

Я слышал, что в Шале бывают в продаже овчинные шубы и полушубки. Зимою здесь шуба нужна не только собаке, но даже и человеку. Собаке шуба дается природой, о человеке заботится ОРС...

Поселок Шала сомлел на жаре, он не знал, что поделать с такою массой тепла; никто не умел искупаться, прилечь на песок. Даже никто не умел раздеться, то есть одеться настолько, чтобы быть замеченным солнцем. Солнцу некого было отметить загаром.

Однако солнце сияло, и тот, кому захотелось уйти из поселка, перешагнуть его свалки, подняться к макушке гранитного лба, тот мог увидеть, почувствовать: солнце сияло не безответно; камень сделался теплым, и даже мхи зацвели. Гранитные лбы задернуло пестротканым ковром – анютины глазки, гвоздики...

Под пологом елей, берез и осин родился красный гриб, зарумянились гроздья рябины. Начинался июль. Еще предстояло поспеть голубике, морошке, малине, чернике, бруснике, клюкве, рыжикам и груздям.

Встряска

Капитан промерял циркулем расстояние от причала в Коной-губе до ближайшей прибрежной деревни, брошенной, безымянной. Вышло два километра посуху, а по воде, вокруг мыса, поболе. Одни изъявили желание плыть, другие – померять ногами здешние километры. Была деревня, была и дорога к причалу в Коной-губе...

Помешать исполнению плана, казалось, ничто не могло. Однако в дороге случилась заминка: дорога уперлась в болото. Когда-то, должно быть, через болото была настелена гать. Теперь же болото решительно воцарилось над гатью и над дорогой. Болото девственно зеленело своими мхами, хвощами, осокой, росянкой, не тронутое ни ногой, ни копытом, ни тем более колесом.

Женщины (их было двое) разулись и сунулись было в болото, мужчины (их было трое) остерегли: «А вдруг в болоте гадюки?»

Стали искать дорожку в обход болота. Нашли колею, зимник на лесосеку, и главное, что обнадеживало, – человеческие следы. Двое прошли недавно, в резиновых сапогах. Доверились этому следу и шли по нему часа два, на ходу вспоминая о двух километрах, намеренных циркулем.

Как далеко зашли те двое, куда, для чего?

Запахло дымом, расступились заросли...

Вышли на луговину. Здесь косили траву, тлел костер. Спросили у косарей, как пройти в деревеньку, в то место, где раньше была деревенька.

– А вы откуда? Куда? Кто такие?

– Мы с парохода... Гуляем...

Косари показали дорогу. Кричали вдогонку:

– Лучше вон становитесь траву косить. Сено трясти...

Деревенька стояла на низком, затравевшем, заросшем крапивой берегу заводи. Изб всего было шесть или семь. Но в каждой из них могло поместиться большое семейство. (Вспомним, что в доме заонежского крестьянина-середняка Елизарова, ныне привезенном из деревни Васильево в Кижский музей деревянного зодчества, проживала семья из двенадцати человек.) Высокие широкогрудые избы стояли поодаль одна от другой, и все лицом к озеру. Лица их были источены, крыши просели. Печать отвержения, одичалости лежала на этом бывшем поселении людей.

Однако сказать, что тут не было признаков жизни, нельзя. Прямо в бывшей деревне, на бывших ее проулках, паслось стадо коров, предводительствуемое быком. Бык набычился, поглядел на пришельцев – что-то не понравилось ему: в женских одеждах наличествовали красные тона. Бык наставил рога, подобно антенне локатора, в сторону раздражителя и заревел, как труба завода. Заревел он уже на ходу, рев означал: иду на вы.

Бык представлял собою крупный, отъевшийся на вольных травах, исполненный грубой бычьей силы и чувства неограниченного самовластья экземпляр. Быть может, быка раздражили не столько красные тряпки, сколько сам факт вторжения в пределы его державы.

Женщины, да и мужчины тоже, подались к урезу воды. И если бы бык продолжал атаку, оставалось одно: прыгать в воду. Будь ты хоть молодцом из молодцов, с ивовым прутиком в руках много не навоюешь со здоровым бугаем. Но едва ли бугай решится на водную процедуру...

Я даже засмеялся, осознав в себе преимущество перед быком.

– Чего вы боитесь? – крикнул я женщинам. – Он не полезет в воду. Он сам боится воды.

Тут показалась из-за мыса моторка, подлетела к берегу и стала, умолкла. Все смотрели на лодку, на капитана, механика. О быке позабыли. Бык понял, что кончилось его время, и стушевался.

– А где же наши?

– Мы их высадили вот тут у этого камня, – отвечал капитан, – часа три назад.

– Где же они?

Капитан и механик пожали плечами.

Бык рассеял их по лесу? Эту версию отмели: не те ребята, сами кого угодно рассеют. Может быть, они ушли по дороге? Но там болото... Ладно, не малые дети, найдутся.

Стали варить уху. Сижков и хариусов наловили капитан с механиком. Чего не хватало для ухи, за тем они быстро сгоняли на пароход.

– Ну что, не вернулись?

– Нет, не вернулись. Да вы не волнуйтесь, – успокаивал капитан. Запасом глубокого, отстоявшегося спокойствия он напоминал губу Онежского озера.

Ну ладно. Уху варили артелью. Уха удалась. Съели уху и вернулись на борт парохода.

Первое, что увидали, – развешенные на палубе, должно быть, только что выстиранные брюки и пиджаки. Ага, они провалились в болото...

Мой сосед по каюте, склонившись к толстой тетради, что-то быстро-быстро писал. Его костюм в это время, я видел, сушился на палубе.

Когда я вошел в каюту, сосед перестал писать и сказал:

– Ты знаешь, я провалился в болото и вспомнил фильм «А зори здесь тихие». Помнишь, как они там бредут по болоту? Я понял, что это не просто так, для эффекта... Это очень серьезно. Очень серьезно. Я первый раз в жизни побывал в настоящем болоте. И это, в общем, так здорово!

– Кто же вас гнал-то в трясину?

– Ну, мы не думали, что это такая трясина. Там все же была дорога...

– А мы сварили уху и съели.

– Можно вам позавидовать. Но... вы съели уху, а я зато написал рассказ. Почти написал, совсем немножко осталось. Болотный рассказ...

Человек провалился в болото по уши... Мог озлиться на это болото. Нет... Постирал свой костюм, поглядел на Онего-батюшку, Онего погладил его по бедовой головушке мягким березовым ветерком... Человек не то чтоб утешился, он почувствовал крылья – творить, как мастер Нестор, посягнувший построить церковь на острове. Преображенскую церковь в Кижах...

Онего-батюшка помог человеку. До того он ласковый, мудрый, утешный.

– Ну вот видишь, – сказал я товарищу, – в городе ты высасывал бы сюжет из пальца, а здесь... Чтобы рассказ написать, нужна встряска. Пусть это даже болото...

– Да, ты прав, – согласился мой товарищ. – Но ведь болото может и засосать. В нем, знаешь, нет дна. Я в этом сам убедился.

– И в прозе тоже нет дна. Если решился – ломись напролом, бреди, ныряй, плыви, тори дорогу. И если кто поможет тебе, то разве Онего-батюшка. Больше никто.

Эту последнюю фразу я вслух не сказал, я после ее придумал.

Облака

Без пятнадцати пять. Пароход стоит у причала Коной-губы. Кроме обглоданной стенки причала, здесь и нет ничего. Похолодало. Плывут над водой туманы. Солнце взошло прямо в лиловое облако. В облаке проступили алые ребрышки, жилы: пожар занялся. Загорелся межпланетный корабль. И распался, сожженный солнцем. Солнце поднялось выше, от облака остались клочья, похожие на рыб. Будто на небе развешаны рыбьи туши – юкола.

Поросшие березняком, ольхою, лозой острова здесь особенно зелены. Кусты и ветви деревьев недвижны. От стужи коснеет рука. Может быть, лето поворотило на осень?

Озеро сморщилось, зарябило. Ветер тянет с востока. Несильный ветер – не может поднять волну. Он только трогает, пробует воду. На топляке сидят пять чаек – ровно на пятерых хватило насеста. Вехи торчат из воды.

Зеленая заводь, белые гребни березовых стволов.

Пароход уходит от солнца, как от маячного огня. К солнцу направлены рыла рыб – облаков. Рыбы напали на солнце. У солнца единственный выход – кверху, к зениту, недосягаемому для рыб. Солнце восходит и раскаляется мало-помалу. Облака отстают, опадают.

Озеро сделалось синим.

Радуга

Вечер, умытый дождем. На небе игрище цвета, феерия красок. От солнца остался на западе огненный змей – раскаленная лента металла на вальцах прокатного стана.

Радуга уперлась ногами (если у радуги могут быть ноги) в берега широкой бухты-губы. Она восстала над бухтой, возникла из ничего, из бесплотного, никому не видимого цвета, скрытого в атмосфере. Радуга встала над бухтой напряженной аркой, без малейшего изъяна, разрыва в конструкции. Триумфальная арка. Ворота удачи. Я так сказал капитану: «Радуга предвещает удачу». Капитан усмехнулся: «Будет удача». Удача предрешена зеленой, как свет ракеты в ночи, лиловой, алой, розовой радугой. Онего – море удачи. Кажется, стоит дать полный ход, пересечь основание арки – черту фортуны, и там, за этой чертой...

Пароход задрожал, забурлил винтом, зашлепал по ряби. Радуга отступила. Ноги ее погрузились в пучину вод. Капитан принял левее, не захотел искушать фортуну – «удача будет». Радуга стала погасать. От нее остались блекло-алые мазки, лепестки... Пароход шел по черному, масляно взблескивающему озеру к насыщенному сильным сине-зеленым светом востоку. В небе доигрывали сполохи зари. Внизу у бортов разгуливали волны.

К рассвету стало покачивать. Запахло штормом. Но шторм не успел разыграться: кончилось озеро. Пароход вошел в устье реки и покатил по гладкой воде мимо ольховых кустов и корявых берез, мимо поленниц дров и серых дровяных избушек.

Маленький пароход, в прошлом сейнер.

В Петрозаводске я пересел с большого белого парохода на маленький, выкрашенный серо-свинцовым суриком. На белом пароходе можно было послушать (или самому прочесть) лекцию, побывать на концерте, в кино – для этого он и мотался по озеру, чтобы обслуживать проходящие суда искусством и агитпропом.

На сером пароходе можно увидеть, как за кормою тащится трал. В него попадается корюшка. Не только корюшка – разная рыба, но в этом месте, у восточного побережья, трал зацепил стаю корюшки. Отчасти ее изжарят на сковородке, отчасти убьют формалином, измерят и взвесят. На сером пароходе рыба – не столько насущная пища, сколько предмет науки. В пищу идут отходы научного материала.

Плыву по Онего на пароходе науки.