Текст книги "Запонь"
Автор книги: Глеб Горышин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Сигов попадает немного, но сеть велика, и садок наполняется живым серебром. Сиги одинаковы, смирны. Они засыпают, глотнувши воздуху, и твердеют.
– Когда я в армии был, – позевывая, говорит Геннадий, – ефрейтора одного у нас укусила бешеная собака. Нам было задание – уничтожить всех псов в районе. Патронов выдали боекомплект. Идешь по селу, где услышишь: пес тявкнул – ты-ды-ды-ды! Красота! Как пират все равно: идешь – от тебя все прячутся. Сила! А тут что? Тоска!
...Урчит, гудит и лязгает где-то на дальнем фарватере. Дымка смягчает свет полного, неукрытого солнца. Солнце севера не печет. Сети выбраны, переставлены в новое место. Созревает гроза, тянет ветром. Балтийский рыбак надевает тельняшку и куртку, становится точно таким, как Володя Ладьин: средних лет, невеликого роста мужчиной в беретке и сапогах. Он закуривает «Беломорканал» и говорит, что у них в Усть-Луге нынче весной морозом прихватило черную смородину в цвету. И не будет ягод. Красной смородине хоть бы что, а черная вся пошла пустоцветом.
Когда мужчина наденет на свое равное богу тело куртку или пиджак, в нем опадает стихийная, безотчетная гордость, он опускается до мирского. Когда же тело потрачено жизнью и щупло, пиджак или куртка – подмога мужчине...
Я философствую на глубокой озерной воде. Ее беспричинное движенье, огромность, оправданное безделье – сидение в корме и легкое колыханье располагают к философичности.
Геннадий читает роман «Год жизни». Он оборачивается к нам затуманенным взором и обещается:
– В День рыбака напьемся-а!..
День рыбака
Рыбацкий праздник берет начало в колхозном клубе. Там председатель колхоза Урезов вручает переходящее знамя бережновской бригаде и произносит речь. Он вручает также почетные грамоты и подарки. Из пяльинских грамоты получают бригадир Высоцкий, звеньевой Сергей Ладьин, моторист Иннокентий Бутов и рыбак Владимир Ладьин. Выступают два бригадира, инструктор райкома, парторг колхоза и два рядовых рыбака. План перевыполнен, о недостатках время ли говорить, когда накрыты столы в поселковой столовой. Вчера все бригады свезли туда лососей и форелей, поварихи спекли пирогов с красной рыбой, наготовили разных закусок. Рыбацкие жены им помогли – подбросили молодой картошки, малосольных огурчиков, первых груздочков... К началу собрания поспевает уха.
Собрание быстро кончается, все весело переходят в столовую, все женаты, трезвы, в новых костюмах. Только Геннадий да еще с десяток таких же, как он, огольцов уже прихватили с утра, колобродят. Садятся, движутся на столах бутылки, как шахматные ферзи. Слышится бульканье. Женщины счастливо оглядываются по сторонам. Мужские празднества вечно минуют женщин. Мужикам все гульба да гульба, а бабам – печка, да огород, да дети. Бабам – в радость, в диковину это застолье. Глаза их блестят. На бабах лучшие платья, жакеты. Они пригубляют портвейн, отдыхают.
Вскоре за первым стаканом заводятся первые песни: пробуют голоса. Разговоры все громче, никто не слушает – и не надо, все говорят. И вот уже опустели бутылки. Казалось, только что начали – и нет ничего. И добавить нельзя, потому что сидят во главе стола председатель Урезов, парторг и инструктор райкома. Уже уносят тарелки...
Но праздник не кончен, он вроде еще и не начат. Все грузятся в мотоёлы, и песнями оглашаются берега. В Пялье глушат моторы, но ненадолго. Бабы шумят, причитают, хотят привадить, сберечь, не пустить муженьков. Но удержать их нельзя, потому что – День рыбака. Опять заводят моторы и правят на Кундорожь – к мужской, бобыльской своей утехе. На правом берегу в избе гуляет звено Голохвастова. На левом, в коптелом рубленом амбаре, – звено Ладьина. Бригадир Высоцкий раздувает толстую шею, поет:
Рревела бурря, грром грремел,
Во мрраке молнии блистали...
Праздник теперь походит на Первое мая, на День Победы и на Егория.
Заходит в амбар к рыбакам, на холостую пирушку, сосед – егерь Сарычев. Его рыбаки уважают: у егеря можно разжиться бензином, тремя рублями, он человек не скупой, не болтун. Над егерем иногда смеются: живет, как кулик на болоте, ни богу свечка, ни черту кочерга. Его жалеют: собаку убили, такого хорошего пса... Его осуждают: бросил семью, сбежал, алиментщик, наверно. Ему удивляются: стойкий, другой бы давно на его месте в город уехал. Некоторым он подозрителен: кто таков, для чего, кому это надо?..
Паша Ладьин обнимается с егерем, хочет с ним побороться. Егеря потчуют:
– Давай, Евгений Васильевич. Нашей рыбацкой... Закусывай. Да ты давай, давай! Раз соседи – значит, давай... Ты наш сосед, а все равно не наш сосед, все равно их... Но – давай! Да не ставь, не ставь... Давай нашей рыбки... Евгений Васильевич, Володька грамоту получил, в мереже-то сетка чаще. А у нас сетка реденька. Судачок пролезет. А лососка застрянет. И все! Давай! Сегодня наш праздник...
Ночевать уплывают в Пялье, кто может, сам забирается в мотоёлу. Павлушу несет брательник Володя... И вот засыпают под причитанья своих хозяек.
Потом снова утро, свежий ветер на озере, утки, невод-ставник, магазин в Гумборице, бильярд на левом берегу, дед-сторож на правом. Пока не открыли охоту, тихо.
Канонада
На открытие я приплываю с попутной лодкой из Гумборицы в Кундорожь; на бону притопывают сапогами справные городские охотники, в куртках на меху, в брезентовых брюках, с большими ножами на поясах, с топорами в чехлах, с надувными челнами, с ружьями «Спутник», с флягами, котелками, с веслами из дюраля, со взрослыми сыновьями, – зычноголосые мужи. Они заселили весь дебаркадер, зажгли керосиновые лампы, сидят за столами. Топится печь на базе, калится на летней кухне плита. И моторы, моторы – стрекочут, рокочут, ревут и строчат: «Москва», и «Стрела», и «Вихрь», шестерки, тройки. Пахнет бензином, тревогой. Немалые силы дислоцируются на Кундорожи и в губе. Завтра тут быть атаке. Подходят все новые подразделения, мотомехчасти. Кто-то уже пирует – до первого выстрела. Кто-то режется в карты. Кто-то запыживает патроны. Кто-то тихо, степенно гоняет чаёк.
Егерь Сарычев третьи сутки не спит. На Вяльниге, Шондиге, Кыжне, на озере, на канале каждый мужчина – охотник. Валом валят городские. Все поднялись в ружье. И шпокнул уже где-то выстрел…
В полном составе явилась на Кундорожь народная дружина Калининского района. Дружинники добровольно решили нести охрану – с ружьями, с котелками. Дружинники не имеют путевок на право охоты, и Сарычев их выдворяет обратно к себе в район. Но среди них есть управляющий трестом городского хозяйства, начальник собеса, кандидат геолого-минералогических наук и главный диспетчер трампарка. Дружинники требуют лодок, им надо исполнить гражданский долг в камышах, защитить природу от браконьера. Они кидают свои мандаты на егерский стол.
Сарычев чисто выбрит. Он в свежевыстиранном белом свитере и синем берете. Сидит за столом, отбрасывает мандаты, читает путевки и пишет свои резолюции.
Подворье базы гудит, полнится вскриками, песнями, беготней, предчувствием: что-то должно случиться, ужо грянет бой. Промелькивает меховой колпак Ванюшки Птахина. О чем-то бает приезжим охотникам Кононов. Дело к ночи. Скоро сраженье. Стукают в бок бортами новые лодки и катера.
Обижаются местные люди: губа, на которой они родились, днюют и ночуют, рыбачат и жнут тресту, заказана для них до конца охоты. Путевок им Сарычев не дает. Губа приписана городскому обществу.
– Почему мы не можем стрелять нашу утку? – шумят над егерской головой. – Почему такая несправедливость? Откуда такой закон? Там наверху, наверно, завелся вредитель...
Ставят на егерский стол бутылку:
– Евгений Васильевич! Выпьем! Да брось ты свою канцелярию. Уток хватит на всех.
Егерь берет бутылку и говорит:
– Ну что же, выпьем так выпьем. Это можно. Только завтра, когда вернемся с охоты.
Он уносит бутылку и запирает ее в шкафу. Хозяин бутылки мнется, оторопев. Он не знает, шуметь ему или смириться. Его оттесняют от егерского стола. Требуют лодок, пропёшек, дров, керосину, подушек и одеял. Всюду бормочут, бренчат, напевают транзисторы. Крутится меж ногами, скулит позабытый, голодный Комар. Все торопятся, всюду нахраписто, тесно. Нужно толкаться локтями, суметь оттереть...
Утки спят в камышах. Завтра их расстреляют с подъезда в упор. У всех сухими останутся ноги.
Что-то нечистое чудится в этой теплой, наполненной звуками и движениями ночи. Не слишком ли много ружей, патронов, мандатов, моторов, транзисторов – чтобы завтра взорвать и развеять утиное государство, едва поднявшееся на крыло?..
Возле базы слоняется Толя Сподобаев, начальник гумборицкой милиции. Он говорит, что Сарычев обещал ему дать ружье, изъятое у браконьера. Но дело было давно, браконьер приезжал, и Сарычев сжалился, – не с чем охотиться Толе...
Сподобаев в милиции новичок. Комсомол направил его, дал путевку. Он прежде был секретарем комсомольского комитета на Гумборицком рейде... Молодой начальник милиции треплет за уши Комара. Комар рычит и азартно хватает Толю за сапоги. Из Комара может вырасти дельная лайка.
Мы договариваемся с Толей поехать в губу на одном челноке, стрелять из моего ружья по очереди.
Сарычев выскакивает из дому, крошит в миску хлеба для Комара, заливает водой. Он говорит, чтобы мы с Толей шли ночевать к нему в комнату, ложились бы на его постель. Он ложиться не будет.
Мы спим и не спим. Всюду звуки, шаги, огоньки сигарет, кто-то колет дрова, где-то шлепают веслами по воде...
Подымаемся в третьем часу. Сквозь мокрый ольшаник выходим к губе. Выводим челн на чистую воду. Толя берет пропёшку и правит на ветер. Я становлюсь в носу с ружьем. Шуршат о борта тростники. Качаются вровень с лицом назревшие метелки. Тепло, но как-то знобко: мы вступаем в чужую державу, которая спит, безоружна. Сейчас мы разрушим мирное время огнем и громом. Сейчас... Вот за этим озерцом, вон в том острову... Губа ни о чем не знает, ровно дышит во сне. Она позабыла, что значит выстрел, наполнилась за год всяческой жизнью...
Первый выстрел-нежданчик неогромок, далек... Губа не проснулась. Сеголетки-утята не стреляны, не боятся. Вот лопнул еще один выстрел. Двоится, троится... Вот затрещало по всей губе, занялось... С недоуменным, сердитым кряком вздымается утка. Грохочет мое ружье. Утка споткнулась... Попал! Толя гонит лодку сквозь камыш. Утка бьет по воде крылом. Хватаю. От чувства добычи становится жарко. Повсюду теперь взлетают утки, проносятся, снова садятся. Вот нанесло маломерка-чирка. Махаю стволом – и нет чирка на небе. И не найти его на воде. «Давай!» Остро пахнет сгоревшим порохом. Гильзы плавают меж тростников. Пальба идет плотно и часто. Нас осыпает дробью соседей... Я забываю про Толю, не вижу его. Не ведаю времени, меры. Вот потянулся вдогонку взлетевшей утке, нажал курок. И лодка вильнула из-под меня. Плыву в маслянистой холодной воде. Вода остужает. Страшно коснуться ногами дна: там трясина. Влезаю обратно в лодку. Смеюсь, хохочу, содрогаюсь от смеха. Хохочет начальник милиции Сподобаев. Мы хохочем на всю губу. Подымаются над тростниками шапки стрелков. Охота – серьезное дело, чего хохотать? Проносятся ошалелые утки. Встает светило, грохочут ружья. Лодка наша черпнула воды, в ней плавают комья перьев. Я сыт, мне не надо утиного мяса.
– Все, хватит, Толя, давай домой.
– Что? Больше не хочешь?
– Посохнуть мне надо.
– Вот, елки зеленые, – мечтательно говорит Сподобаев, – попадется мне браконьер, ружье у него отберу, уж фиг отдам, настреляюсь досыта.
Присесть на минутку
На пороге базы меня встречает Сарычев. Комар хватает за пятки, урчит. Никто еще не вернулся с охоты. Занимается день.
– Ну вот, – говорит мне егерь, – хоть можно присесть на минутку. Пойдем.
Он приносит мне брюки, фуфайку, шерстяные носки. Я надеваю сухое. Егерь разводит огонь под плитой, ставит вариться картошку, приносит с грядки укропу, луку и огурцов. Он приносит также флягу со спиртом и потчует:
– Выпей, согрейся. Ко мне тут вечером многие подъезжали с бутылкой. Я бутылки все реквизировал, запер, а после снес в погреб, поставил на лед. Вот видишь, спиртик нам пригодился... Кстати, ты дай-ка мне путевку-то да охотничий билет...
– Как ты с дружинниками разобрался? – спрашиваю я Сарычева.
– А, завернул их обратно. Сказал, что в губу только через мой труп – и точка. Бог с ними. Ладно. Я тут хочу тебе кое-что почитать. После твоей статьи в газете писем я получил порядочно.
Егерь приносит бумагу, читает:
– «Дорогой товарищ Сарычев! Мы понимаем твое горе, мы сами охотники, знаем цену собаки. Но ты особенно не горюй. Ты приезжай в наши места на Ангару. У нас охота богатая по зверю и птице. А собаку мы тебе подарим новую, настоящую сибирскую лайку. Помогать товарищу в беде – это закон у охотников. Негодяй, который убил твоего Шмеля, будет наказан нашим презрением. Он еще будет плакать и каяться. Но пусть не ждет снисхождения. Пусть у него под ногами горит земля!»
– Знаешь, – говорит мне Сарычев, – я прожил на свете уже очень много и разного навидался. Бывали такие минуты, когда я думал, что человеческая бескорыстная солидарность и все такое прочее – фикция, просто выдумка для газет. Я встречался в жизни с такой жестокостью, что впору мне стать пессимистом, разувериться в человеческой природе. А. тут вдруг получаю двадцать восемь писем от незнакомых людей! И притом совершенно искренних писем. Ты знаешь, я просто ожил. Я очень многое потерял. Я не только Шмеля похоронил, а будто и себя тоже. Вот так сижу по ночам один, курю, керосин весь в лампе сгорит и подливать неохота. Темнота окружает меня, из окон ползет и давит. Хочется выть. Я стал понимать волков, отчего они воют в осенние ночи... И вдруг почтальонша Кира – она пешком каждый день бегает из Гумборицы в Пялье с почтой, а я ее перевожу через Кундорожь – приносит мне это письмо из Сибири, назавтра еще. И все двадцать восемь писем из разных мест. Я почитал и говорю себе: погоди еще, Евгений Васильевич, себя хоронить. В людях-то живо человеческое. Можно жить. Понимаешь? Я слишком подолгу бываю один на этой базе. И пропадает чувство связи с людьми. Я могу, конечно, пойти к рыбакам и выпить с ними, но это – особые люди. Они живут в своем мире; озеро их укачивает. Они по-своему счастливы. Как говорится, блаженны нищие духом. Я с ними дружно живу, но внутреннего, душевного контакта нет все равно. Вот разве только с Володей Ладьиным. Это хороший мужик, потоньше несколько, чем другие. А больше здесь нет никого. С женой у нас очень трудные отношения... Она никак не может примириться, что мы живем вдалеке друг от друга... И вдруг, понимаешь ты, эти письма. Такого со мной никогда не бывало в жизни, чтобы моя личная трагедия вызвала отклик, участие у людей... Я думал уже уехать отсюда, все бросить, а тут вижу: нет, неправда, Блынскому все равно хуже, чем мне. Его назначили старшим егерем на Карельский перешеек в хорошее охотхозяйство и недалеко от города. Материально он даже выиграл. А морально я все равно победил. Теперь я могу остаться на Кундорожи, работать, охотиться, жить... Правда, начальству не нравится, что дело это получило огласку на весь Союз, и мне еще, наверно, попортят крови. Но я готов ко всему. Блынский наказан высшей мерой. Он этого, может быть, не понимает, у него мелка натура, чтобы понять. Но морально он уничтожен...
Тут поспевает картошка. Мы выпиваем за нашу победу. За окном тарахтит рыбацкая мотоёла. Начинается день. У меня в мешке убитые утки. Чуть почата фляга спирту. Чуть прожита половина жизни. Дымится роса на лужку.
– Знаешь, Женя, – говорю я егерю, – может быть, тебе стоит стать немножко философом? Ты пользуйся тишиной. Тишины все меньше, меньше. Ты почитай Генри Торо «Жизнь в лесу». Я специально привез для тебя эту книгу. Без философии здесь тебе не продержаться. На кроликах ты не соберешь себе капитал. И на ондатровом мехе не станешь Рокфеллером. Ты ежедневно видишь то, что давно позабыли все горожане: восход и закат, жизнь воды и земли; все это мудро, неторопливо, философично. Наблюдай и пиши в свой дневник: и солнце, и дождь, и лебедя, и турухтана – это вечное круговращение природы, ее закон. Мы гоним и гоним, и задыхаемся, нам некогда оглядеться вокруг себя: где мы живем, какая наша планета? Мы все норовим переделать, а ведь природа создана по законам высшей красоты и целесообразности. Кроме лязга, войн и угроз нам надо услышать и тихие голоса, дыхание жизни...
– Вот мой предшественник, егерь, был великий философ, – прерывает мой монолог Сарычев. – Он написал в дневнике егеря: «Был в лесу. Ничего не видал». Понимаешь ты – ничего! Вот цельная личность. Конечный продукт человеческой эволюции. Лес для него – незначительная подробность, о которой и говорить-то не стоит... А еще однажды он написал: «Был в лесу. Убил пернатую птицу».
Мы смеемся, посыпаем молодую картошку укропом. Мы победили и можем выпить теперь.
Канал
Иду по тропинке, и скоро не будет уже тропинки: она повисла над водой. Ее еще держат коренья ольхи и березы. Она упадет. Уже проторили другую тропинку, поодлаль от берега. Но вода доберется и до нее. Канал построили для бурлацкой работы. Суда в прошлом веке не подымали волны. Винты теперешних кораблей буравят тихую воду в канале. Водица кидается в берега и гложет. И нет уже берегов. Только сваи – оглодки – торчат, как языческие божки. Мне жалко каналов.
Жалко скворцов-бобылей. Они так и прожили лето стадом, без гнезд и птенцов.
Нало успеть к пароходу в Гумборицу, в Вальниге пересесть на автобус... Плывет по каналу Ванюшка Птахин. В носу его лодки сидит директор охотхозяйства Алехин. Ванюшка возил его на охоту в губу. Я скрываюсь за куст. Пускай себе проплывают. Идется мне хорошо, убитые утки – не бремя.
Слушаю легкое и простое, как звон кузнечиков, пение здешних птиц. Нигде не видно ни гор, ни кленовых аллей, ни задумчивых рощ. Природных диковин, обетованных углов тут нет. Только глина; и супесь, и низменность, волглые травы, и голая плоть берегов. Тут солнце – в радость и лето – в радость. Простое солнце и лето. Здесь не бывает праздного человека. Ничто не дается даром, даже до солнца, до лета – нужно дожить. Нельзя быть праздным. на этой скудельной земле...
На переправе через канал в тяжелой завозне сидит на веслах старуха с ласковыми голубыми глазами.
– Сей год все охотники на моторах ехавши дак... – говорит она мне. – А ты-то что же пешком?
– Ноги-то для чего, – говорю я старухе. – Ногам-то тоже нужна работа. А то отсохнут...
Старуха глядит на меня с улыбкой:
–Ты, верно, спортсмен...
Большой заплешивевший гончий нес выходит ко мне с подворья, глядит, но стесняется подойти. Я протягиваю к нему руку, он подается ближе, еще не веря, я глажу его по лобастой, костистой большой голове. Пес тычется мне в коленку старым своим, мокрыми, крапчатым носом. Он любил меня. Любовь – это тоже работа. Быть праздным – нельзя. Он подымает голову, смотрит преданно, даже плачет, так любит. Трусит за мной следом, потом останавливается и ждет: не слишком ли он навязчив. Я маню его, глажу. Пес добегает со мной до причала, и сел бы на пароход, но нельзя, женщина в кителе и с билетной сумкой не пускает его. Пес томится разлукой со мной. Я вижу, он долго, долго еще стоит и смотрит вслед уплывшему пароходу.
«Икарус-люкс»
– Папа, не пей, – сказала девочка Валя. А как же было не пить, когда автобус уехал, в нем не хватило места для Васи Тюфтяева с дочкой и для Геннадия-рыбака. И я не поспел. И тетки, бабы, две девушки, парень из Гумборицы, военный курсант, и девочка с кошкой в корзинке – ватага людей не попала в автобус, стеснились вокруг курсанта, он делал запись фамилий на новый рейс.
В понедельник людям приспело ехать в город. На работу и на учебу. Они нагостились за субботу и воскресенье у матерей, у сестер и братьев на вольных природных харчах, на грибах – и теперь увозили в город соленые грузди, рыбу, картошку и помидоры.
Вася Тюфтяев с дочкой, девочкой Валей, прибыли к автобусу за пять минут до отправки. Они приплыли вместе со мной и с Геннадием-рыбаком на рейсовом пароходе из Гумборицы. А до Гумборицы из Пялья их довез свояк на моторной лодке.
В доме у Васи Тюфтяева в Пялье – сестра и старая-старая мать. Глаза у старухи слезились, она глядела на Васю и причитала:
– Шурк, хоть бы ты побывал у Васьки. Сей год не был ни разу, и в том году его, лешово, не видала. Совсем позабросил родную мать, чужастранник. И письма не напишет, и переводу не шлет...
– Я не Шура, мама, я Вася и есть, – говорил Тюфтяев болезной своей матери, но она только плакала, только остались ей слезы – ненастный дождь без повертки на вёдро...
Вася Тюфтяев работает в городе слесарем на заводе. Он женился на городской, жена его выше ростом. И дочка Валя – городская школьница. Квартиру Тюфтяевым дал завод.
Но Вася не расстается с родной деревней. Он в октябре загружает в ванную картошку с деревенского огорода, а сам ходит мыться и париться в баню. Он ездит каждое воскресенье в Пялье, косит тресту на губе, ладит моторную лодку, ест творог, пьет сливочное молоко.
И Васина дочка Валя, хотя она проучилась три класса в городе, за лето вся обливается солнышком, молоком. Глаза у нее делаются голубые, как июльское северное небо, а волосы – как кудель. Характер у дочки в деревне становится заботливым и серьезным, как у тетки Маруси, которой нужно работать на сплаве, ходить за коровой, кормить семью да еще уводить от бутылки супруга Колю, колхозного рыбака.
Василий Тюфтяев стал городским человеком. Но корешок его остается в деревне, в земле. Землица в Пялье ржавеет болотом. Василий Тюфтяев вырос на этой почве в невеликого ростом, невидного мужичонку. Но некая сила заложена в его существе, способность к любой работе, ухватка, простецкая хитрость. Хотя он не вырос, не вышел статью, но корень прочен, он уходит в глубину веков. Когда-то пращуры Васи, тюфтяи, смерды, прорыли в торфяниках каналы вокруг большой озерной воды. Они положили в болоте ольшаные гати, сносили в кулях землицу и косточки свои положили, чтобы крепче стояли канальные берега. По каналам они водили бечевой барки, древним путем «из варяг в греки». Они были голубоглазы, белоголовы и малорослы на тощей своей земле. Они были двужильны. Они прорубились в лесу, загатили болота и построили себе жизнь на зыбучем просторе...
Василий Тюфтяев, когда отошел без него автобус «Икарус-люкс», сложился с Геннадием на четвертинку. Геннадию скучно в Пялье – тоска. Он едет в город. Вася обещался его устроить к себе на завод. Они купили хлебца и помидоров, спросили у женщин стакан, спустились к самой воде, к большой реке Вяльниге, и сели там на бревно. Валя к ним прибежала и попросила, серьезно глядя отцу в глаза и выпятив пухлые, потресканные на солнцепеке губы:
– Папа, ты не пей, ты пьяный нехороший бываешь.
– Иди, иди погуляй, – говорит Вася и взглядывает на дочку суровым глазом.
Близко, близко к хлебу, помидорам и четвертинке подбегает вода, пущенная моторкой. Невдалеке над Вяльнигой нарисован легкой и точной рукой железный, бетонный мосток. По нему пробегают машины. Прогуливаются на берегу молодые солдаты со здешними белокурыми девушками. Уже немножко горланит на травяном взгорочке оставшийся от автобуса люд. Вяльнига распластана широко и низко. Покой, тепло воцарились над этим краем большой воды.
Вася Тюфтяев выпил, и сразу же ему захотелось выпить еще. Но четвертинка уже пустая, он ее кинул в Вяльнигу.
– Зачем ты кинул? – сказала Валя. – Можно бы сдать, а то нам на автобус вдруг не хватит.
Я давно уже взглядываю на Васину с Генкой пирушку. Иду в магазин. Приближаюсь к пирушке и вынимаю из кармана мою маленькую. Вася тотчас мне протягивает помидор, а вслед за тем подает руку:
– Меня Васей зовут. А вас как?
Я говорю мое имя и отчество.
– Это как-то не по-нашему, – воскликнул Вася. – Вы пейте. Мы, если надо, возьмем еще. Я вас лучше буду Львом Иванычем звать. Мы в Пялье все – темный народ. Чухари. Рыбаки. У нас лучшая рыба – это колбаса. А лучшая колбаса – это чулок с деньгами. Лев Иваныч!..
– Папа, папа, – тянет Валя Васин рукав, – смотри, какая моторная пошла. Ну, папа, да посмотри же...
Но Вася отнял рукав у дочки.
– Это дочка моя, Валюшка, – сообщает он мне. – Я ее в школу везу, в четвертый класс пойдет. Она у меня молодец. Лев Иваныч! Ты меня Васей зови. А я не могу. Я вижу, ты человек не маленький. Лев Иваныч! У меня сын с первой получки часы подарил. Валюшка! А ну покажи Льву Иванычу, где часы?
– Да папа же, они у тебя. Ты их сам в карман спрятал.
– А ну ищи хорошенько, – стращает Вася. – Я их тебе давал.
– Да вон же они, вон ремешок из кармана торчит.
– Лев Иваныч! Мы сейчас еще на маленькую соберем. Валюшка! А ну-ка дай кошелек.
– Папа, нам тогда на автобус не хватит.
– Хватит! Я тебя и так провезу. Без билета. Возьму к себе на колени, и все.
– На колени возьмешь? – сказала Валюшка и призадумалась. – Ну ладно. Я у тебя на коленях тогда поеду.
– Мы тебе детский билет возьмем, – сказал Вася.
– Сколько тебе лет, Валюшка? – спрашиваю у девочки.
– Мне шесть лет, – сказала она с серьезным старательным лукавством.
– Да, да, – говорю я ей, – ты еще совсем маленькая девочка. Тебе нужно совсем немножко места в автобусе.
Между тем подносят еще одну четвертинку... Солдаты прогуливают по берегу девушек, но далеко с ними девушки не уходят. Множество лодок уткнулось носами в низкий, весь перемазанный дегтем, смолой и мазутом берег.
– Лев Иваныч! – воскликнул Вася Тюфтяев. – Ты в Пялье ко мне приезжай на отпуск. У меня ты всегда отдохнешь. Поохотишься, порыбачишь... На старом канале мой дом, спросишь Тюфтяева дом, тебе всякий покажет. Там сестра моя живет с мужем и мамаша, а так-то он мой. Ты на них абсолютно внимания не обращай. Живи!
Вася выпивает и снова достает кошелек, прикидывает его на ладони и отдает дочке. Сам прилег на траву и поскреб себя по карману.
– Часы у тебя, Валюшка?
– Да папа же, вон же они у тебя. Ты сам же их забрал.
Валюшка раскрыла тюфтяевский кошелек и достала оттуда замусоленный рублик и еще один рублик, и по шарила пальчиком в кошельке, но больше там ничего нет.
– Папа, – сказала она с печальным изумлением, – а а мне на билет уже нету денег. – И внезапная слеза проблеснула у нее в глазах. Но Валюшка скрепилась, подсела к отцу и собрала воедино отцовские ноги, которые он раскидал как попало по хламной земле. Она сказала ему:
– Пап! Ты закрой глаза, ты поспи, а то ты будешь пьяный, а пьяным в автобусе ездить нельзя.
Я поднимаюсь и ухожу от автобусной станции. Гляжу с высокого моста на реку. Река проносит моторные лодки, гонки еловых бревен и беленький пароход. Ей нетрудно нести. Река возникает из низкого горизонта и вливается в другой горизонт. Только церковь торчит над многоводьем в дереве Кондрашкино. Река свежительно омывает землю и небо, и встречные ребятишки всплескивают мне в лицо такого же цвета очами, как Вяльнига. Видно, что всем ребятишкам тоже хочется оттолкнуться от берега и пуститься на лодке в великие вольные воды.
Я еще погулял по мосту, мне чуть видна белокурая девочка Валя, она сидит подле отца, сторожит. Тут подъехал автобусе «Икарус-люкс», все кинулись к двери ватагой...
И я бы снова мог не попасть. Но Василий Тюфтяев, занявший с дочкой Валюшкой два самых первых места, для пассажиров с детьми, кричит мне:
– Лев Иваныч! Пустите его! Он был записан в очереди.
Над головой у курсанта мотался клочок бумаги, но никто не хотел ни читать, ни верить.
Все лезли и прорывались, я тоже залез и сел на последнее место, рядом с девочкой и девочкиной кошкой в корзинке. Кошка высунула наружу морду, прижала уши и ошалело натопорщила усы. Девочка гладит кошку по голове, склоняется к ней и что-то наговаривает. Кошке непонятен и страшен автобус «Икарус-люкс». Кошка вякает сдавленным голосом.
Шофер получал деньги за билеты. Он строгий, недобрый, усталый мужчина, проехавший триста километров до Вяльниги со скоростью сто километров в час. Теперь ему предстоит опять наращивать скорость, стремить свой автобус «Икарус-люкс» в обгон «москвичей», бензовозов и мотоциклистов. Шофер всем выдал билеты, все сосчитал и тогда повернулся к Васе Тюфтяеву.
– Берите на девочку взрослый билет, – сказал он Васе.
Секретным, приглушенным голосом Вася ему отвечает:
– Да вот не хватило. Мы как-нибудь договоримся. Дочке в школу завтра идти. Я после отдам. Мне до городу нужно...
Весь автобус затих от стыда и от нежелания быть причастным к чужому стыду. Только изредка вякает кошка. Девочка гладит, гладит кошку и шепчет что-то над ней, но кошка не унимается.
– Выйдите из автобуса, – сказал шофер. – Я вообще вас не должен везти. Вы пьяны. Одумайтесь на свежем воздухе, запаситесь деньгами на билет, тогда залезайте в автобус...
– Ну слушай, – взмолился Вася Тюфтяев, – мне только до Рыбацкой улицы доехать, там у меня тесть живет, ты подождешь минутку, я сбегаю и заплачу...
– Я никуда не поеду, – сказал шофер. – Меня на первом же километре может остановить контролер... – Он повернулся к автобусу кожаной своей коричневой спиной и затылком, погруженным в форменную фуражку.
Все пассажиры оцепенели, не желая касаться чужого стыда. Девочка Валя повернулась к окошку и тоже оцепенела. Вякнула в последний раз кошка и осеклась. И тотчас же зароптали женщины:
– Чего же будем стоять?.. Из-за одного всем отдуваться.. Как же можно было без денег в такую дорогу?.. Не ближний путь.
Цепляя завернутыми голенищами резиновых сапог за кресла, усатый, уверенно-властный мужчина шагнул на выручку к Васе и к дочке его Валюшке:
– Вот, Вася, возьми. Сколько надо? В Пялье сочтемся.
Шофер выдал Васе билет. «Икарус-люке» зарычал и ходко двинулся по асфальту. Кошка выпростала свою бедовую головушку из корзины, завякала в ужасе.
Автобус понесся по ровной, прямой дороге. Он, словно катер «Комета», режет подводными крыльями зелень болотной равнины. Пассажиры откинули кресла и полулегли. «Икарус» все разбегался по взлетной дорожке, настеленной выше земли, и не мог подняться, только выл двигатель где-то в хвосте.
Домов не встречалось по сторонам дороги, не попадались поля с васильками и рощи, а только болота, багульник, ивняк да жиденькая береза. И только выскакивали на дорогу синие стрелы и белым написанные слова: Жихарево, Синявино, Мга, Назия. Слова отдавались в памяти, как имена потерянных близких людей: Синявино! Мга!
В хвост автобуса прошел усатый мужчина, спросил у меня кружку, сказал, что здесь надо выпить ему, на ходу, подо Мгой. Что он воевал подо Мгой и выжил...
Сейчас же приблизился Вася Тюфтяев. Он выпил вместе со мной и с солдатом, воевавшим на том болоте, где проносился теперь автобус «Икарус-люкс».
