Текст книги "Победа достается нелегко"

Автор книги: Георгий Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Не шипи.

Петро толкает меня под бок:

– Разговорчики!

Мощенко – средневик. Бегун на средние дистанции. Он обладатель всех дипломов, призов и наград по кроссу, бегу не только в нашем гарнизоне, но и в области. Его объемистый чемодан полон трофеев. Когда Петро открывает чемодан, то кажется, попадаешь на выставку художественных изделий из фарфора, хрусталя, серебра и латуни. Кубки, шкатулки, вазы. Накануне состязаний к нам в казарму заглядывает старший лейтенант Никифоров и грубовато-добродушно обращается к сержанту:

– На рекорд дали вот столько, – и называет сумму. – Что купить? Кубок или вазу?

Это явное нарушение правил. Но все мы знаем, что победителем станет Мощенко. Его результаты выше первого разряда, и он вот-вот станет мастером спорта. Никифоров опасается, как бы Мощенко не согласился служить при окружном Доме офицеров. Туда всех лучших спортсменов забирают. Им создают благоприятные условия, и они защищают честь округа на различных состязаниях. Сержанта Мощенко уже переводили туда. Но он обратился с рапортом к самому командующему округом, и его вернули в нашу часть. Старший тренер по легкой атлетике засыпал Петра письмами, обещает золотые горы. Некоторые воины, завидуя спортивным успехам Мощенко, за глаза называют сержанта «дубом», который не видит своего «счастья».

Однако Мощенко хорошо знает, в чем его счастье. Он хочет посвятить себя воинской службе, службе в ракетных частях. В его чемодане рядом со спортивными наградами лежат книги по электронике, физике, ракетостроению, радиотехнике. А спортом он занимается для здоровья. «Ракетчик, – говорит сержант, – человек коммунистической эпохи. Он должен обладать обширными знаниями и быть отлично физически тренирован».

Мощенко и Зарыка всегда что-нибудь выдумывают, конструируют, изобретают. Даже здесь, на городском стадионе, они приложили руки. Например, выкрасили в черный цвет баки для душа. Черный цвет больше поглощает солнечных лучей и тем способствует нагреванию воды.

Я с удовольствием лезу под струю воды. Она даже горяча. Вода щекочет, вместе с пылью и потом смывает усталость, наполняет тело бодростью и радостью.

Мощенко трет мне спину и спрашивает:

– Корж, ребята треплются, что ты каракурта ухлопал.

– Врут. Это Гульнара, – отвечаю.

– Иди ты!

– Слово!

– А ты был рядом? – допытывается Петро.

– Ага, рядом… Не три на одном месте!

– Я тру везде. Спина уже красная. Так ты, значит, был свидетелем, вроде американского наблюдателя?

– Даже хуже. Ощущал животом.

– При чем тут живот?

– При том! Спасибо, Петро. Теперь давай я тебя.

Мы меняемся местами. Я становлюсь под упругие струйки воды, а Мощенко нагибается и держится руками за неструганые доски загородки.

– Осторожнее, я не боксерский мешок, – бормочет Мощенко и поворачивает голову: – Так ты ей помогал своим животом?

Видимо, от его любопытства не отвяжешься.

– Так точно, животом. Каракурт сидел у меня возле пупка.

– Так я тебе и поверил! Ври больше!

– Слово короля.

– Они все подонки и вруны.

Я опешил. Размахнувшись, хлопаю ладонью по его бедрам:

– Вот тебе, Фома неверный!

– Грубиян! – ворчит Петро. – Разве так обращаются с дамами?

– Молчи, осел!

Когда мы направились к воротам, сумерки уже завладели стадионом и голубой вечерний туман стелился над футбольным полем, по которому все еще сновали футболисты. Пахло пылью и жареным мясом. Петро потянул носом.

– Где-то рядом готовят плов.

– Может быть, шашлык, – предположил я.

Мы остановились в раздумье. Идти в часть ужинать – значит терять целый час. Да и нет гарантии в том, что кому-либо из начальства не взбредет идея нас задержать, оставить в казарме. Ведь согласно уставу исполняется последний приказ.

Петро порылся в карманах и вытащил аккуратно сложенный рубль. У меня имелось всего копеек тридцать. На двоих это мало. Даже очень мало. Но Петро бодрится:

– С таким состоянием стыдно зариться на казенный паек, – и командует – Левое плечо вперед! Выше голову! В парке нас ожидает запах шашлыка и танцы до упаду!

Едва мы свернули за угол, как были ошеломлены: у водопроводной колонки стояла Раиса и рядом с ней Зарыка. Евгений с достоинством пил из ведра, не обращая никакого внимания на капли, которые падали на его выдраенные до зеркального блеска кирзовые сапоги. Раиса не сводила с него глаз. На ней было длинное ситцевое платье и домашние шлепанцы, но и в этом наряде она казалась довольно-таки милой.

Петро толкнул меня. Я понял его. Зарыка нас опередил! Уже познакомился!

Мощенко ринулся в атаку:

– Девушка, не откажите в любезности выпить из вашего стаканчика, чем поят лошадей!

У Петра шутки немного плоские и затасканные. Но Раиса приняла их за чистейший юмор и мило улыбнулась:

– Мне совсем не жалко.

Она говорила чисто, без акцента. Для меня это была приятная новость. Думаю, что и для Мощенко тоже.

Зарыка взглянул на нас далеко не дружелюбным взглядом и нежно проговорил Раисе:

– Нет, нет, не давайте!

– Почему? – удивилась Раиса. – Воды не жалко.

– Пожалейте их! Они со стадиона. А после тренировки пить воду нельзя. Ни в коем случае! Неужели вы хотите, чтобы у них испортилось сердце?

– Ой! Я не знала…

Петро не ожидал такой контратаки. Он был сражен и не находил слов для ответа.

– Топайте, мальчики, в парк. – Зарыка полностью овладел инициативой. – Пока доберетесь, ваши сердца поостынут, организм успокоится. И тогда выпейте на здоровье газированной воды. Вот вам гривенник.

Посрамленные, мы ретировались.

Гривенника, конечно, не взяли. У Мощенко пропала охота идти на танцы.

Я уже заметил, что сумерки – самая оживленная часть суток. Город стряхивает дремоту дневного зноя, сонливость духоты. Люди расправляют плечи, дышат полной грудью, как утром после сна. Улицы наполняются щебетанием детворы, смехом молодежи, говором пожилых и степенных узбеков. Людской поток течет в одном направлении, к парку. Там, под сенью тополей и чинар, каждый найдет себе уютный уголок. В просторных чайханах, на дощатых помостах, устланных толстыми кошмами и коврами, в субботний вечер трудно отыскать свободное место. Тут же, рядом с чайханой, на железных жаровнях дымятся шашлыки, роняя янтарные капли жира в красные угли. В летнем ресторане заняты все столики. Нетерпеливые осаждают киоски, торгующие пивом в розлив. Вытягивается очередь у кассы летнего кино. Парни и девушки спешат в глубь парка, туда, откуда доносятся звуки духового оркестра. Там сердце парка – танцплощадка.

Мы движемся к сердцу парка по боковым аллеям. Тут меньше света и реже старшие по чину. А старшими для нас являются все, у кого имеется хоть маленький просвет на погоне. Мы обязаны первыми отдавать им честь. Любой из них может нас остановить и на виду у публики сделать внушение. Не знаю, как кому, нам это не особенно нравится. И мы предпочитаем боковые аллеи.

– Надо подзаправиться, – предлагает Мощенко и с важностью министра финансов распределяет наш бюджет.

Я отправляюсь заказывать три палочки шашлыка, а Петро пристраивается в хвост очереди за пивом.

На груди шашлычника из-под фартука поблескивает значок ГТО первой ступени. Левой рукой он беспрерывно помахивает куском фанеры, раздувая угли, а правой проворно переворачивает длинные алюминиевые шампуры с подрумяненной бараниной. Взглянув на меня, шашлычник широко улыбнулся, словно мы с ним старые знакомые.

– Подходи, народ, свой огород! Жареный барашка много сил дает! – выкрикивает он и, взглянув на мой чек, кладет шесть палочек.

Я смотрю на шашлык, с которого на тарелку капают янтарные капли жира, и показываю три пальца. Жестом прошу убрать лишнее, ибо, мол, бюджет не позволяет. Шашлычник подмигивает и улыбается:

– Это тебе моя подарка! Все бери! – Он кладет рядом с шашлыком ворох тонко нашинкованного лука, посыпает красным перцем, поливает виноградным уксусом. – Все бери! Тебе моя подарка! Ты крепко давал Колька Мурков! Очень молодец!

Я дружески улыбнулся шашлычнику. Победа над Николаем Мурко досталась мне трудно. Естественно, мне приятно встретить искреннего болельщика.

Я взял шашлык. Отказ от хлеба и пищи, по местным обычаям, считается оскорблением. Мне рассказывали, что, когда в дом узбека входит человек, которого не уважают, перед ним ставят пустой поднос.

– Тебе везет! – сказал Мощенко и, взяв кружку, лихо сдул пену. – Жаль, что пивной туз не болельщик. А то бы мы устроили пир на весь мир.

Он протянул мне половину кружки. Я отказался.

– Пить не буду.

– Чудишь?

– Нет. Ты же знаешь, пиво держится в организме сорок восемь часов. А мне завтра тренироваться.

– До соревнований еще далеко. Целых десять дней!

– Я хочу прилично выступить.

– Ладно, пусть мне будет хуже. – Мощенко допил пиво и взял палочку шашлыка. – Еда богов!

– Они, если верить старухам, питаются нектаром.

– Ты библию почитай. Жрут мясо, за обе щеки заталкивают.

– А ты читал?

– Читал.

– Библию?

– Библию. Ну, что ты так уставился?

– Не верю.

– Ну и не верь. Это замечательная книга.

– Замечательная? Ты, случайно, не из верующих?

– Тебе тоже советую прочесть.

– Спасибо.

– А ты не ершись. Книга дельная. Написал ее один француз, по фамилии Таксиль.

Я усмехнулся:

– Сказал! Библия – основная священная книга христиан и евреев. Автор ее неизвестен.

– А эту написал Таксиль.

– Выходит, есть две библии?

– Не знаю, сколько их есть, только ту, что я читал, написал Таксиль. Он написал библию о библии. И назвал свою книгу «Забавная библия».

– Мне все равно, забавная она или не забавная. Я не верю ни в какую.

– Я тоже не верю. А «Забавную библию» прочел с удовольствием. Этот француз почти сто лет назад, выходит, до Октябрьской революции, положил на лопатки папу римского.

Я посмотрел на Мощенко. Что-то не все было ладно в его рассказе: библия о библии и разложил папу римского.

– Валяй, рассказывай.

Мощенко не обиделся. Он даже не заметил моего тона.

– Отчаянная голова был этот Таксиль! Представь себе, он с детства воспитывался у иезуитов. А ты знаешь, что такое иезуиты?

– Знаю, главный орден мракобесов.

– Верно. Таксиль раскусил иезуитов и, когда ему было двадцать пять лет, написал свою первую антирелигиозную книгу «Долой скуфью». Потом стал писать одну за другой. Каждая новая книга приводила в ярость святых отцов, даже папу римского. Ведь Таксиль изучил религиозное учение от корки до корки и разоблачал церковников со знанием дела. Шум был большой.

– Молодчина! – не удержался я.

– А ты послушай, что дальше было. Этот француз– богоотступник, проклятый католиками, преданный анафеме, в один прекрасный день пришел в церковь и упал на колени перед попом. «Простите меня, грешного, черт попутал, – говорит, – примите опять в лоно христианской религии!» Священник оторопел. А Таксиль слезно молил простить его грехи и публично каялся, что по наущению дьявола он выступил против бога. Представляешь, как обрадовались церковники. Они предложили ему, дабы очиститься от грехов, писать в защиту религии, разоблачать всех вольнодумцев.

– И он это сделал?

– Сделал. Он стал ревностно пропагандировать религию, писать о том, что ему удалось вырваться из когтей дьявола, который подбивает людей восставать против бога. Таксиль так душевно описывал козни дьявола, так яростно бичевал атеистов, что ему поверили. Его стали возносить. Сам папа римский пригласил его в свой ватиканский дворец. Он допустил Таксиля поцеловать святую туфлю и благословил его на борьбу с еретиками.

– А дальше?

– А дальше начинается самое интересное. Девятнадцатого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года Таксиль выступил в Париже на большом собрании и подробно рассказал, как он в течение двенадцати лет морочил голову служителям церкви, как те верили его выдумкам про дьявола. Это был мировой скандал! Папа римский пришел в бешенство. Он был опозорен перед всем христианским миром. Таксиль своим поступком доказал, что папа римский не является представителем всемогущего бога, потому что никакого бога нет, доказал, что папа не святой, ибо его провел обыкновенный человек и он поверил сказкам, ему не помогло божественное наитие.

– Силен француз!

– А потом Таксиль написал свою библию о библии. В этой книге он подробно разобрал каждую главу главного религиозного учения и на конкретных примерах доказал все неточности, раскрыл бессмыслицу основных положений, высмеял убожество священного писания. Он назвал свою книгу «Забавная библия».

Рассказ сержанта меня заинтересовал. Такую библию я с удовольствием прочел бы.

– У тебя есть эта библия?

– Есть, дома.

– Напиши, пусть вышлют.

– Уже написал.

– Тогда я первый читать буду. Ладно?

– Ладно. Такую книгу полезно всем почитать.

Мы двинулись на танцплощадку. Оттуда уже давно неслись звуки духового оркестра. За вершинами деревьев вставала луна, большая и оранжевая, как желтый баскетбольный мяч.

Когда мы пришли, танцы были в разгаре. Мощенко, не теряя времени, пригласил девушку и утонул в двигающемся людском потоке. Я по привычке остался на месте, у решетчатой ограды, занялся наблюдением.

Объявили дамский вальс. Ко мне неожиданно подбежала Гульнара:

– Руслан, танцую с тобой!

Гульнара вальсировала прекрасно. Она была легка, как мотылек, и послушна, как партнерша, с которой уже станцевался.

Гульнара понимала, чувствовала каждое движение, каждое па, и танцевать с ней было приятно.

Музыка оборвалась неожиданно быстро. Вальс кончился.

– Куда тебя отвести? – спросил я.

– Куда хочешь.

Мы вернулись на прежнее место. Мощенко не отходил от девушки, с которой танцевал. Заиграли танго.

– Идем?

Гульнара улыбнулась радостно, кивнула.

Потом танцевали фокстрот, липси. В антракте к нам подошел Мощенко:

– Руслан, наше время кончается.

– Знаю.

Гульнара взяла нас под руки и повела с танцплощадки.

– Джигиты, я тоже ухожу.

Петро посмотрел на меня:

– Проводим?

– Обязательно!

Гульнара не возражала.

Путь к ее дому показался нам не очень далеким. Она жила в той. части города, которую считают старым городом. Кривые узкие улицы, дома без окон, высокие стены глиняных заборов, из-за которых выглядывают ветки фруктовых деревьев.

У моста через речку, которая петляла по старому городу, мы остановились.

– Дальше я пойду одна, – сказала Гульнара. – Спасибо, джигиты.

Она пожала руку Петру и потом двумя руками сжала мою.

– Спасибо, Руслан!

– Счастливо, Гульнара!

Мы подождали, пока она дойдет до своей калитки, потом повернули к военному городку.

В тот же день мы учинили Зарыке допрос. По всей форме. После отбоя подняли его с постели и привели в спортзал.

Евгений, конечно, догадывался о наших намерениях, шел и улыбался с видом победителя. Он ничего не скрывал, не отпирался, сознался во всем. Он рассказал все по порядку: как несколько дней, во время увольнения, подкарауливал Раису, как «случайно» встречался с ней у водопроводной колонки, как она пугливо сторонилась солдата, не давала ведра, чтобы напиться, а потом, уже на пятом «случайном» свидании, они заговорили. Теперь они часто встречаются у водопроводной колонки. На большее она не решается.

Что узнал Евгений? Очень много. Раису привезли сюда из Казани, где она, сирота, жила у родственников, окончила шесть классов, потом была за домработницу в большой семье, и год назад ее выдали замуж за шофера Галиева. У Галиева есть первая жена, она живет в отдельной комнате и является полновластной хозяйкой в доме. Старый шофер у нее под каблуком. Это она, старая, женила Галиева на молодой, чтобы в доме была бесплатная работница. Старая все дни проводит в гостях, а она, Раиса, не покладая рук трудится по хозяйству. Сейчас Галиев с женой уехали отдыхать к родственникам, и Раиса имеет немного свободного времени. Но никуда не выходит, о кино и парке даже не думает.

– Я считаю, что мы должны ей помочь, – сказал в заключение Зарыка.

– А я боюсь, что за такое ухаживание нам придется помогать тебе, – сказал Мощенко.

– Мне?

– Ну да, не Коржу. Помогать в смысле вкручивать мозги, ставить их на место.

– Может быть, ты поставишь вопрос на бюро?

– Хватай выше. На общем комсомольском. Если ты не станешь разумным.

– Разумным?

– Да, разумным. Разум, Евгений, помогает человеку объективно смотреть на окружающий мир.

– А не кажется ли тебе, что разум дан человеку для того, чтобы он лишний раз понял – жить одними расчетами, холодной рассудительностью невозможно! Человек не робот!

– Но чувства без разума слепы, – вставил я. – Это же банальная истина.

– Каждый человек прежде всего живет чувствами, – отбивался Зарыка. – Конечно, их надо подчинять разуму, однако чувства пока диктуют нам…

– Слушай, Евгений, зачем связываться с замужней?

Зарыка опять пытался спрятаться за мысли, вычитанные в модных произведениях.

– Любовь не знает прошлого. У нее только настоящее и будущее.

Мы с Петром улыбнулись. Потом сержант взял Евгения за пояс:

– Заруби себе на носу: никогда не протягивай лапы к чужим дамам. У тебя слишком хлипкое телосложение.

– Бросьте, ребята. Я же серьезно. Ей надо помочь вырваться в настоящую жизнь. Она как в клетке.

– Мы на службе, – ответил Мощенко. – У нас другие задачи.

– Не прячься за устав. В моральном кодексе что записано? Человек человеку – друг, товарищ. А она что, не человек?

– Она – чужая жена, – сказал я. – А чужая семья как чужое государство, вмешиваться во внутренние дела весьма опасно.

– Неправда! Она комсомолка.

– Комсомолка? – одновременно воскликнули мы.

– Комсомолка. И до сих пор аккуратно платит членские взносы. Она посылает их в Казань, на фабрику, где состоит на учете.

Последний довод оказался сильным козырем, нам нечем было крыть. Мы вернулись в казарму. Вопрос остался открытым.

Перед дверью в казарму Петро сказал:

– Жень, будь осторожней. Ты сам знаешь, чем все может кончиться.

– Спасибо, ребята.

В казарме стояла тишина, если не считать отдельных похрапываний и дружного посапывания. Дневальный, зевая, ходил вдоль коек.

Спать не хотелось. Я нагнулся вниз, к Зарыке.

– Жень!

– Ну?

– А тебе она нравится?

– Угу.

– Очень?

– Отстань.

– А ты бы на ней женился?

Он не ответил. Я повторил свой вопрос. Евгений приподнялся ко мне:

– На такие вопросы, друг, отвечают прежде всего девушкам. А ей бы я ответил положительно. Вот так, Корж.

Я натянул одеяло. Отношения между мужчиной и женщиной овеяны тайной. Наука бессильна раскрыть причины, связывающие родственные души. Древняя пословица гласит, что люди – это половинки яблок и человек всегда стремится соединиться со своей второй половинкой. Неужели ленинградец Евгений и татарка Раиса две половинки одного яблока?

В раскрытое окно вливалась струя прохладного воздуха. Луна бродила где-то над казармой, но ее мягкий серебристый свет заливал площадку, утрамбованную нашими сапогами, освещал тополя, угол спортивного зала, окна которого тускло поблескивали, и крыши ближайших строений.

Я смотрел в окно и думал о Зарыке и Раисе. В ней, честно говоря, я ничего особенного не находил. Девушка, вернее, молодая женщина как женщина. Есть лучше. Даже странно, что Зарыка остановился именно на ней.

Я думал о Раисе, а перед моими глазами вставали поочередно сначала Тина, а потом Гульнара. У них что– то было общее. Что именно, я не мог точно определить, но это что-то было несомненно.

Образ Тины начал расплываться. А первые месяцы службы я всякий раз, перед тем как уснуть, мысленно беседовал с ней. Я заставлял себя не вспоминать о ней, но сердце отказывалось выполнить приказ разума. Эта слабость раздражала меня. Я считал себя безвольным, никудышным человеком. И от этого еще больше страдал. И тосковал. Мне хотелось хоть на денек вернуться в Москву, встретиться с ней или хотя бы издали посмотреть на Тину. А побывать в Москве можно было только одним путем: стать примерным солдатом, заслужить поощрение отпуском домой. И я старался. Но старались и другие. Каждый из нас был неплохим солдатом, однако настоящего коллектива еще не было.

Так продолжалось до тех пор, пока не пришел в наш расчет Мощенко. Он никогда ничего не делал только для себя. Потом было комсомольское собрание. Командир нас не журил, но нам стыдно было смотреть друг другу в глаза. Какие же мы воины!

Дружба рождалась в солдатском ежедневном труде, во взаимопомощи и товарищеском контроле. Принцип – один за всех и все за одного – стал нашим железным законом. А моральный кодекс строителя коммунизма – вторым уставом. Так рождался наш коллектив. Мы боролись со всякой мелочью, добиваясь доверия и справедливости.

Время мчалось быстро. Казалось, что земной шар вертится с удвоенной скоростью. Работы было много, забот по горло, и, честно говоря, на тоску не находилось лишней минуты. О Тине я думал все меньше и реже.

И сейчас я рад, что могу говорить о ней спокойно. Я втянулся в размеренный ритм солдатской жизни. Она понравилась мне, я даже полюбил ее. За строгостью и придирчивостью командиров я увидел любовь к армии, я понял ее романтику, осознал важность своего положения. Быть воином ракетных частей – это почетно. Но этот почет налагает и особые обязанности. А они заключаются в том, чтобы всегда находиться в состоянии внутренней боевой готовности.

В современном бою успех дела решают секунды. Надо уметь и быть готовым в любое время дня и ночи выполнить любую боевую задачу. И теперь я думаю не столько об отпуске, сколько о том, что в наш расчет попал новенький, человек разболтанный и недисциплинированный. Как бы из-за его «деятельности» наш передовой дивизион не утратил своих позиций. Ведь мы связаны между собой, как звенья одной цепи. Стоит одному из нас допустить небрежность, ошибиться, как эта оплошность дорого обойдется всему дивизиону. А терять первенство нам не хочется. Неужели действительно мы сохраняем первенство только до зачетных стрельб?

В голову лезут всякие планы. А что, если Нагорного в день стрельб отослать в амбулаторию? От болезней ведь никто не застрахован. А без него мы выполним стрельбы на «отлично».

Сделать так, конечно, можно. Но кто на это пойдет? Капитан Юферов? Никогда. Мощенко? Ему даже не заикайся. Да и другие товарищи не поддержат, ибо это пахнет обманом. А кого обманываем? Самих себя. Случись бой, в первой же перестрелке за ошибки в стрельбе придется расплачиваться жизнями. Нет, такой план неприемлем. Надо действовать прямо и честно. Главное не оценки, а знания и навыки.