Текст книги "Победа достается нелегко"

Автор книги: Георгий Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

И в эту степь пришли комсомольцы. Начался штурм полупустыни. Загрохотали бульдозеры и скреперы, зарокотали грейдеры и тракторы. Началась планировка будущей карты хлопковых плантаций. Прокладывались арыки – жизненные артерии полей, делалась промывка земли, чтоб удалить соль, вносились удобрения. Ребята трудились с энтузиазмом.

В эти дни в семье Мирзаева возник конфликт, который превратился в драму. Жена Кадыра Халоват никак не желала примириться с новым положением мужа. Она начала с упреков и кончила слезами:

– Я выходила замуж за учителя, а с колхозником жить не собираюсь…

Но Кадыр был непреклонен. Он все силы и знания, всю душу отдавал своим питомцам. Пусть заработок первый год будет низким, пусть грубеют руки, обветривается лицо – все это не главное. Главное то, что на его глазах, под его руководством люди самостоятельно вступают в жизнь.

Тогда Халоват решилась на последнее средство. Она заявила мужу:

– Если не оставишь бригаду, я уйду.

Мирзаев не оставил работу в колхозе.

Утром, с красными от недосыпания глазами и гудящей головой, Кадыр Мирзаев направился на полевой стан своей бригады. А там уже шла работа. Рузи Арипов, как опытный колхозник, развозил местное удобрение и указывал ребятам места, на которые следует класть больше. И это тот самый Рузи, упрямый и самовлюбленный, который месяц назад гордо заявлял:

– Я кончал десять классов не для того, чтоб копаться, простите за грубое слово, в навозе!

Рядом, не отставая от него, трудятся Дильбар Бакиева, Аман Эргашева, Раджап Шарипов. Пусть в действиях их нет еще должного мастерства и умения – они придут со временем, с опытом и прожитыми годами, – но уже сейчас первые успехи радуют. Ну разве он, Кадыр Мирзаев, имеет право бросить их, своих учеников, которые верят в него и идут за ним?

Кадыр Мирзаев переселился жить на полевой стан. Начались напряженные дни сева и первых поливов.

Хлопчатник – растение прихотливое. Он требует постоянного ухода и внимания. Кадыр дни и ночи проводил в поле. Он осунулся, похудел. Лицо обветрилось, покрылось загаром. Руки огрубели. Но радостью светились его глаза. Еще бы! 52 гектара земли, освоенные бригадой, обещают хороший урожай!

В один из майских дней на полевой стан пришел учитель Джаббар Сабиров, недавний коллега по работе в школе. Он критически осмотрел запачканную землей одежду Мирзаева и дружески сказал:

– Дорогой Кадырджан, бросьте заниматься не своим делом. Для этого ли вы окончили университет?

Мирзаев ничего не ответил. А Сабиров его молчание понял по-своему и продолжал:

– Вы образованный человек. Не позорьте себя. Подумайте над своим поступком, и вы поймете – это мальчишество. Кому нужен ваш так называемый героизм?

Кадыр опять ничего не ответил. Он молча вытянул руку, показывая на дорогу. Жест был красноречивее слов.

Сабиров растерянно заморгал глазами:

– Вы еще вспомните мои слова. Но тогда будет поздно!

Мирзаев отрицательно покачал головой и, не прощаясь, ушел в поле, где трудились комсомольцы.

А вечером его ждала радость. На полевой стан пришла жена, Халоват. Она принесла завернутое в платок блюдо душистого плова с изюмом и айвой, такого, какой любил Кадыр.

Халоват сразу же включилась в работу бригады.

Глава десятая

1

Спортивный зал быстро опустел. Едва закончилась тренировка, солдаты устремились во двор, к бассейну. Лето вступало в свои права, и находиться в помещении не очень-то хотелось.

Остались только двое – Чашечкин и Пушнадян – дежурные, им мыть пол. Так заведено: каждая секция после окончания тренировки моет пол, убирает спортзал.

Парни ловко орудовали швабрами. Коржавин смотрел на них и думал о том, что неплохо бы устроить боксерскую площадку на свежем воздухе. В распахнутые окна заглядывало вечернее солнце. Было душно.

– Руслан, иди купаться, мы сами домоем и все уберем, – сказал Чашечкин, выжимая тряпку.

– Обязательно сделаем, – подтвердил Пушнадян.

В спортзал заглянул Зарыка:

– Корж, иди сюда!

– Потом.

– Надо потолковать.

– Много будешь толковать, рано состаришься.

– Совершенно серьезно. Мы с Петром.

– По твоему тону можно подумать, что произошло чепе.

– Даже хуже.

Коржавин вышел.

Мощенко сидел на корточках в тени молодого тополя и что-то чертил сухой веткой на песке. Руслан и Зарыка присели рядом.

– Горим, братцы. Как шведы под Полтавой.

Зарыка вздохнул. Коржавин пожал плечами.

– Все может быть.

– Именно, – добавил Зарыка.

– Горим, братцы, – повторил Мощенко.

Коржавин положил руку ему на плечо:

– Кто повздорил с уставом?

– Пока никто. Пока порядок полный.

– Кто же тогда горит?

– Мы. Весь расчет.

– Не темни.

– А тут и так ясно. Больше не видать нашему расчету первого места.

– Это почему же не видать?

– Нагорного к нам переводят.

– Врешь!

– В штабе сказали. Батя приказ дал.

У Коржавина испортилось настроение. О рядовом Нагорном он слышал.

– Почему же именно в наш расчет?

– Так батя приказал.

– Это несправедливо.

– Батя считает по-другому. Он сказал, что если мы действительно самые передовые, самые лучшие, то неужели не перевоспитаем одного разгильдяя?

Зарыка сорвал травинку и взял ее в рот.

– Положеньице. Ты, Корж, знаешь Нагорного?

– Слыхал.

– Такого можно перевоспитать?

– Не пробовал.

– Петро, у нас, оказывается, новый Макаренко появился. Ты слышал, что Корж сказал?

– Заткнись.

Они помолчали. Каждый думал об одном и том же. О Нагорном. Школа воспитывала, воспитывала и не воспитала. Родители воспитывали, воспитывали и не воспитали. Из комсомола исключили. И в армии гоняют из подразделения в подразделение. Не человек, а вроде футбольного мяча. Где он ни побывает, от него только грязное место. И дурная слава. Так уж повелось: где Нагорный, тот расчет и склоняют на всех собраниях за чепе. Теперь этот футбольный мяч направили в их подразделение. Вроде штрафного удара.

– Надо к капитану Юферову сходить, – предложил Зарыка.

– Дело, – поддержал его сержант Мощенко. – Топай вместе с Коржем. А я к комсоргу сбегаю.

У двери капитана Юферова Зарыка остановился.

– Знаешь что, Корж. Ты займи тут оборону и перехватывай всех, никого не пускай. А я тем временем поговорю с капитанов.

– Действуй.

Он был у Юферова долго, минут двадцать. Коржавин устал ждать. Наконец появился Евгений.

– Ну что?

– Порядок. Будем воспитывать.

– ?!

– Не таращь на меня глаза.

– Кто будет воспитывать?

– Я! – сказал Зарыка и спохватился: – То есть ты, и Петро, и мы все. Понятно?

– Говори толком!

– Приказ не обсуждается, а выполняется.

Зарыка двинулся к выходу. Коржавин следом.

– Купаться?

– Нет. Капитан сказал, что Нагорный будет жить с нами. Я поменяюсь местом с Петром. Буду внизу, а Нагорный рядом.

– А Петро согласится?

– А что ему делать? Он, оказывается, об этом уже знает. Был у капитана. Потому и хмурый.

2

Рядовой Нагорный приготовился к самому худшему и сначала не поверил словам офицера.

– Шутите, товарищ лейтенант!

Офицер дал прочесть приказ командира.

– Убедился?

Сергей опустил голову. Он ждал всего, но только не этого. Он привык к наказаниям, привык к тому, что его переводили из части в часть, он свыкся с положением нерадивого солдата, нарушителя дисциплины. И теперь, сидя на гауптвахте, Сергей ждал, честно говоря, перевода. Мало ли куда можно сплавить солдата? А тут…

Нет, этого он понять не мог. Как же так? Его, дебошира и хулигана, переводят в лучшее подразделение. Не сон ли это?

Сдержанно и, как показалось Нагорному, неприветливо встретили его в подразделении капитана Юферова. Дурная слава шла впереди него. Она хуже дегтя и чернее сажи – мылом не смоешь, в парной не отпаришь.

Нагорному показали нижний ярус койки и тумбочку.

– Вот ваше место.

Постель была чистой и аккуратно прибрана. Из-под байкового одеяла светлела белая полоска свежей простыни. За дни, проведенные на гауптвахте, Сергей стосковался по чистой постели. Он с удовольствием лег на кровать.

– Товарищ, у нас на постель в верхней одежде не ложатся.

Нагорный вскочил. Перед ним стоял дневальный. Сергей поспешно поправил смятое одеяло.

– Извиняюсь.

– Пожалуйста.

Дневальный удалился. Сергей посмотрел ему вслед. Раньше он послал бы дневального к чертовой матери. И без тебя, мол, знаю! Но тут совсем другое. Знаменитое подразделение. О нем на всех собраниях говорят. У него самые лучшие показатели. Одним словом, отличное. Нагорный стушевался.

Минуту спустя он решил осмотреться. Чистота, порядок, уют. На окнах занавесочки, на тумбочках скатерки, на подоконниках цветы. А на стенах висят картины, плакаты, и по всему карнизу большой лозунг: «Мы живем и служим по-коммунистически!»

Нагорный прочел. Лозунг как лозунг. Кажется, ничего особенного. Ему приходилось бывать в различных казармах, видеть многочисленные плакаты и призывы. Все они были правильными и гладкими, как стекло. Прочтешь и даже не задумаешься, вернее, ничего не остается в душе. А тут – «мы живем и служим…» А как служить по-коммунистически?

У соседней койки на табурете сидел блондинистый солдат и пришивал белый подворотничок к гимнастерке.

– Здорово, друг, – сказал Нагорный.

– Привет. Если не шутишь.

– Твоя койка?

– Моя.

– Значит, будем соседями.

– Будем. Как говорят, не ищи койку, а ищи соседа.

Солдат начинал нравиться Нагорному. За словом в карман не лезет. Видимо, он не из тех службистов, что ради буквы из кожи лезут.

Нагорный протянул руку:

– Будем знакомы. Меня звать Сергей. Сергей Нагорный.

– А меня Зарыка. Евгений Зарыка.

– Здыка? – переспросил Нагорный. – Странная фамилия.

– Не Здыка, а Зарыка. Зе-а-эр-ы-ка!

– Зарыка, – повторил Нагорный и еще раз произнес эту фамилию мысленно, чтобы запомнить. – Ты откедова будешь?

– Не откедова, а откуда. Так, кажется, по-русски?

– Извини. Я хотел по-народному.

– Народ стал грамотным. Снимай гимнастерку.

– Зачем?

– Подворотничок сменить надо.

– А! Ладно, потом.

– Не потом, а сейчас. Снимай.

Нагорный затоптался на месте.

– Понимаешь, у меня нет в запасе чистого подворотничка.

– Я у тебя и не прошу. У нас их завались, вон в ящике лежат. Бери и пришивай. Давай гимнастерку.

– Спасибо, Евгений, я и сам умею.

– В этом я не сомневаюсь. Но сейчас время дорого. Пока я пришью, ты приведешь себя в порядок. С такой вывеской стыдно в строю шагать.

Нагорный стянул через голову гимнастерку. Неужели этот солдат со странной фамилией так запросто пришьет ему подворотничок? Не кроется ли за этим какая-нибудь ловушка? Сначала, мол, я тебе пришью подворотничок, а потом ты за меня пол вымоешь. Не лучше ли самому взяться за иглу?

– Ну что ты? Давай гимнастерку!

Нагорный протянул:

– На. Заранее благодарю, спасибо. – Сергей помялся, потом спросил: – У тебя, Евгений, нет лезвия нового?

– Нет. Ни у кого нет. Даже не спрашивай.

– А как же вы того… бороду снимаете?

Зарыка, видимо, ждал такого вопроса. Он усмехнулся:

– Топай в умывальню. Там есть все. И бритвы, и лезвия. Выбирай по вкусу!

Нагорный, поблагодарив, направился к умывальне. Удивительная казарма! Воротнички общие, лезвия общие. Странно. В других подразделениях каждый прячет в чемодан свою бритву, свои лезвия. А о подворотничках и говорить не приходится. Кому охота их стирать даже за друга?

Новая, непривычная обстановка окружала со всех сторон. Все то же, как и у других, и в то же время не так. По-другому. И это выбивало его из привычной колеи. Он не мог показать себя рубахой-парнем, которому все трын-трава и каким обычно он являлся в новое подразделение. И сразу же находились дружки и недруги. А тут приходится быть осторожным, словно идешь по тонкому льду, каждый шаг вперед таит в себе опасность и неизвестность. Поэтому он и был сдержанным, настороженным. Предчувствия никогда не обманывали его. Он был собран, подтянут, вежлив и в то же время внутренне напряжен, готов в любую минуту к отпору.

Нагорный вышел в коридор:

– Где умывальня?

– Прямо и налево.

– Спасибо.

Но не успел он сделать нескольких шагов, как увидел объявление. Сергей остановился. В глаза бросилась его фамилия.

От неожиданности он оторопел. В груди стало пусто и холодно. Сергей заставил себя внимательно прочитать. Ага, завтра собрание. «Открытое комсомольское». Ясно. Читаем дальше. «На повестке дня один вопрос». Тоже ясно, один есть один и вопрос есть вопрос. Теперь прочтем, что за вопрос. «Прием рядового С. Нагорного». Вот где закавыка! Вроде бы понятно, просто и в то же время непонятно и неприятно. Что за прием? Куда?

Сергей пожал плечами. Внешне он был спокоен и даже развязно самоуверен. Мол, мне все равно, наплевать. Видал и не такие собрания! Но в душе – смятение. За что? Не успел переступить порог – и уже обсуждают на собрании. Он мысленно окинул свой путь. Кажется, еще ничего не сделал и, главное, даже не пытался. За что же обсуждать? Мудрят что-то. Мудрят. Видимо, сразу хотят избавиться. Собрание, мол, постановило!

3

Ожидать и догонять самое неприятное. Особенно если ожидаешь «проработку». Нагорному хотелось, чтобы день длился бесконечно, чтобы вечер и не приходил вовсе. Но день прошел быстро, даже очень быстро. Занятия в учебном помещении сменились практическими уроками по освоению боевой техники. Нагорный ждал, что командир будет его спрашивать, выставлять напоказ, как это делали в других подразделениях, его слабые знания. Вот, мол, смотрите, чему он научился за полтора года службы! Ждал обычных нотаций: и такому доверяют безопасность Отчизны!

Но ничего подобного не произошло. Офицер, кажется, на него не обратил особого внимания. Просто попросил подтянуться и посоветовал сходить в библиотеку, взять необходимые книги. Товарищи по службе относились к нему ровно, просто, словно он давно в их среде. В их отношении чувствовалось дружеское расположение. Стоило ему запнуться или замешкаться, как сразу несколько человек шли на помощь. И чем он им так понравился?

Но что бы Сергей ни делал, он постоянно думал о вечере, о предстоящем собрании. Ему даже казалось, что хорошее отношение со стороны офицера, внимание и предупредительность солдат являются показными. Так обращаются с гостями, с теми, кто пришел и уйдет. Перед ними всегда хотят все представить в лучшем свете и себя показать с самой хорошей стороны. Вот, мол, мы какие! Хорошие-прехорошие. А зачем же ты, плохой-преплохой, суешься к нам? Все равно тебе с нами не быть, ты ягодка другого поля. Мы тебя приняли культурно и так же культурненько выпроводим. С мнением передового коллектива командир считается!

Вечер наступил как-то сразу. Солнце опустилось за горы, и сиреневые сумерки окутали военный городок. В казарме зажгли свет. Солдаты потянулись в ленинскую комнату. Нагорный не спешил. Он долго сидел у тумбочки и перебирал книги, перекладывая их с места на место.

За спиной раздались шаги.

– Сергей!

Нагорный узнал Зарыку.

– Ну?

– Пошли.

– Успеем.

Но Зарыка не уходил. Нагорный встал и, склонив голову, насмешливо сузил глаза:

– Откуда ты такой будешь?

Зарыка пропустил мимо ушей насмешливый тон.

– Из Ленинграда. А ты?

– Москвич.

– Порядок. Чувак чувака видит издалека.

Они рассмеялись, как старые знакомые после разлуки. Только смех у Нагорного был напряженным. Ему было совсем не до смеха.

В ленинской комнате было тесно. Там собрались воины всего дивизиона. Нагорный и Зарыка остановились в дверях, ища глазами свободное место.

– Товарищ Нагорный, проходите вперед к президиуму.

Сергей пожал плечами и пошел, чувствуя на себе взгляды солдат. Перед президиумом он остановился, высматривая табуретку. (Так тоже было. Поставят табуретку рядом с президиумом, посадят, как школьника, перед всеми и отчитывают.)

– Проходите сюда. – Сержант Мощенко показал на место за столом. – Сюда.

– В президиум?

– В президиум.

Такого раньше не бывало. Нагорный сделал каменное лицо и сел рядом с сержантом. Будь что будет.

Но ничего страшного не произошло. Никто его не отчитывал, никто не прорабатывал. Подобного собрания Нагорный еще не видел. Один за другим вставали солдаты, ефрейторы и сообщали о своих успехах и неудачах, делились планами и мечтами. Каждый говорил о себе, но чувствовалось, что это свое он отдает общему, коллективу.

О Нагорном словно бы забыли. Он сидел в президиуме (впервые за свою жизнь!) и внимательно слушал. История передового дивизиона вставала перед ним в образах живых людей, обыкновенных солдат.

Сергей боялся пошелохнуться. От напряжения ладони стали потными. Как трудно сидеть в президиуме! Ты весь на виду. Словно тебя раздели и поставили перед всеми. Сергей вздохнул. Когда же начнут «принимать» его?

Но вот сержант встал и поднял руку.

– Друзья, товарищи! В наш дивизион пришел новый воин. Представляю его вам: рядовой Сергей Аркадьевич Нагорный.

– Рядовой Нагорный… Сергей.

– Садитесь, товарищ Нагорный.

– Спасибо.

Сергей вынул носовой платок и вытер вспотевший лоб. Сейчас начнут «прорабатывать».

– У нас такой порядок, – продолжал сержант, – каждого новичка мы принимаем в свой коллектив. Принимаем на общем собрании. Так. Нам известно ваше прошлое поведение. За проступки вы были наказаны. И все. Сегодня подводим черту под прошлым. С сегодняшнего дня вы, товарищ Нагорный, будете жить в нашем коллективе. Мы живем и служим по-коммунистически. Это значит, что моральный кодекс строителя коммунизма является нашим вторым уставом. Вы, товарищ Нагорный, читали моральный кодекс?

Нагорный встал:

– Знакомился, товарищ сержант.

– Этого мало. Изучите каждый пункт. Каждый пункт является основой нашей жизни и службы.

– Есть, товарищ сержант.

– Родина нам доверила сложную боевую технику. Мы гордимся этим доверием и стараемся овладеть техникой в совершенстве. Каждый на своем участке повышает классность, стремится стать мастером своего дела. Мы знаем, что ракетное оружие – это прежде всего коллективное оружие. Успех дела решает слаженная работа всего коллектива. Коллектив наш – это один сжатый кулак, готовый всегда тряхнуть – да еще как тряхнуть! – любого агрессора. И вот если в кулаке один палец болен, то это уже не кулак. Кулак без пальца, даже без самого маленького, уже не кулак. Таким кулаком разве ударишь?

Нагорный опустил голову. Впервые за годы службы ему было стыдно смотреть в глаза своим сослуживцам. Прошлые «геройства» поблекли и перестали быть достоинствами. Он и есть тот больной палец, из-за которого кулак теряет боеспособность.

– В наш коллектив вступает новый член, – продолжал сержант. – И от нас зависит, каким он будет. Здоровым, крепким, надежным пальцем или нарывом…

В задних рядах за спинами солдат сидели подполковник Афонин и комсорг Базашвили. По их лицам было видно, что они довольны ходом собрания.

– Молодец, Мощенко, – сказал Базашвили.

– Правильно ведет. Надо не прорабатывать, а обращаться к коллективу, пусть товарищи решают, – ответил Афонин. – Доверие – коммунистический принцип воспитания.

Глава одиннадцатая

Дневник Коржавина

Близится воскресный вечер. Скоро начнется тренировка на боксерской площадке. Потом – в парк. Настроение отличное. Завтра на сборы. Физрук полка Никифоров добился своего: нас, участников окружных соревнований, освободили от службы и предоставили возможность «войти в спортивную форму».

Солнце печет вовсю, и если бы не календарь, то никогда б не поверил, что еще весна. Самое настоящее лето – двадцать семь градусов по Цельсию! Две недели назад открылся купальный сезон.

Тепло я люблю и с солнцем в дружбе. Спешу в раздевалку и, сняв табельное обмундирование, в одних плавках лезу на крышу. Тело мое имеет бронзовый оттенок, но еще нет настоящего, как говорят, шоколадного загара.

Ветка джиды над моим лицом, руки под головой, а вое остальное во власти лучей. Крышу я обжил давно и располагаюсь тут как дома.

В соседнем дворике тишина. По воскресным дням Раиса, вторая жена шофера Галиева, купается позже.

Я видел ее мужа. Грузный бородатый татарин. Почти старик. Он ей в отцы годится. И что заставило ее пойти за такого? Ума не приложу. Видимо, прав поэт, когда сказал, что «тайну женских капризов мужчине понять не дано». А тут, в Азии, тем более.

Из головы не выходит Зарыка. В последние дни он изменился. Не знаю, в лучшую или худшую сторону, но факт остается фактом. Никогда бы не подумал, что он может стать таким. Посмотрите сами, едва этот Нагорный появился в казарме, как Женька перед ним расцвел и ходит вокруг на задних лапках. Тоже нашел с кем водиться!

Мне это просто неприятно. Все же мы друзья. И я убежден, что даже при коммунизме будут в отношениях между людьми симпатии и антипатии. К Нагорному у меня антипатия. Я его не терплю. Сам не знаю за что. Или знаю. Скорей всего за то, что он, как и я, именуется москвичом. Но какой он москвич! Стыдно смотреть. А Зарыка вьюном вертится. Спят – койки рядом, в столовую – рядом, в учебном классе – рядом. Даже на тренировку таскает Нагорного. В волейбол он, конечно, играет ничего. Удар резкий, умеет бить крюком. Но сколько бахвальства! А Зарыке хоть бы хны, даже мячи подает. Глядя на них, можно подумать, что в составе сборной играет не Зарыка, а он, Нагорный.

Вообще, приход в дивизион Нагорного сильно пошатнул наши шансы удержать первенство в социалистическом соревновании. Солдаты говорят, что мы держим переходящее Красное знамя только до стрельб из личного оружия. А стрельбы – через несколько дней.

Стрельбы зачетные. Капитан Юферов, отпустив меня на тренировочные сборы, просил, чтобы в стрельбах принял участие. Я и сам так думал. А как же иначе? Спорт спортом, а служба есть служба.

Тени стали длиннее. Стадион ожил. Через десять минут надо вставать. Вдруг что-то маленькое и черное прыгнуло мне на бедро. Я хотел сбить непрошеного жучка щелчком, но рука так и застыла в воздухе. Каракурт!

У меня похолодела спина. Каракурт – это «черная смерть». В прошлом году нам показывали точно такого паука. Мертвого. Мы со старшиной объезжали пески Центральной Ферганы – зону будущих учений – и ставили предупредительные знаки. Старый чабан, одетый в стеганый ватный халат, держал в вытянутой коричневой руке кривой ферганский нож, на конце которого был маленький черный паук. Чабан хмурил лохматые брови и горестно повторял одно слово:

– Каракурт… Каракурт…

А поодаль, разбрасывая песок, судорожно бился верблюд… Тогда мое сознание никак не хотело воспринимать действительность: такой маленький, плюгавенький паучишка с плоской круглой спиной свалил верблюда. И так просто!

Я смотрю на живого каракурта. Он шевелит лапками. А в моих ушах звучат слова, сказанные тогда старшиной:

– Весной и в начале лета эта паскудная тварь сильно опасна. Яд у нее свежий.

У меня пересохло в горле. Старшине можно верить. Гомелевский парень Братусь Танукович больше десяти лет служит в Туркестанском военном округе и знает Среднюю Азию, пожалуй, лучше, чем родные белорусские леса. А как же быть, если все-таки укусит?

Не свожу глаз с черного паука и поспешно листаю страницы памяти. Полковой врач советовал: «Надо сразу же схватить десятка два спичек, вспыхнувшие головки приставить к месту укуса. Получится глубокий ожог, в котором сгорит яд…»

Спичек у меня нет: я не курю.

Кто-то рассказывал, что узбеки, если укусит каракурт, выхватывают нож и вырезают место укуса, чтобы яд не пошел по крови…

Ножа у меня тоже нет. Носить нож солдату не положено.

Я боюсь пошевелиться.

Остается только одно – ждать. Ждать, пока этой черной гадине наскучит сидеть на моем бедре, и тогда она или спрыгнет, или… Как глупо влип!

Надо мною, за листьями джиды, ясное азиатское небо цвета спелых антоновских яблок. На ветках джиды снуют воробьи. Стадион наполнился рабочим гулом. Футболисты азартно гоняют мячи, отрабатывая технику обводки и пасса. Какого черта я полез на крышу? Поплыли первые аккорды мазурки Чайковского. Это тренер гимнастов включил магнитофон, и на разостланном ковре, сшитом из цветных домотканых дорожек, девушки отрабатывают комбинации вольных упражнений. В мелодию музыки ворвалась дробь частых тугих ударов. Это ожила боксерская площадка. Кто-то из парней, надевая на крючок пневматическую грушу, не удержался от соблазна и провел серию ударов.

А у меня ноги затекли. Ладони стали потными. Боюсь шелохнуться. Боюсь глубоко вздохнуть. Как томительно идут секунды! Я окаменел. Не могу ни крикнуть, ни позвать на помощь! Друзья рядом. Но как их позвать?

Сейчас на боксерской площадке, до которой рукой подать, тренер Анвар Мирзаакбаров раскрыл толстую тетрадь и делает перекличку. В тетради против каждой фамилии тренер ставит крестик или минус. Около моей фамилии появился минус. Я отсутствую. Вот и все. Отсутствую! И никому, даже тренеру, не придет в голову самый простой вопрос: почему? Почему я отсутствую, если мои сапоги, гимнастерка и штаны находятся в раздевалке? Разве такое отсутствие не должно вызвать хотя бы подозрения? Но тренировка началась, как обычно, как вчера, как неделю назад. Жизнь идет своим чередом, словно ничего и не случилось. Ничего!

Каракурту, видимо, понравилось находиться на мне. Он пополз. Щекоча кожу остренькими лапками, он перебрался на новое место, устроился в ложбине перед грудной клеткой, в том самом месте, которое называют солнечное сплетение, или, по-простонародному, под– дых. Ну разве не хитрая тварь? Знает, где устраиваться. Удар в солнечное сплетение всегда опасен. А что говорить о ядовитом укусе?

У моих ног упал камешек. Второй покатился по крыше. Вот летит третий… Какому идиоту взбрело в голову резвиться, швыряя камешки на крышу?!

Холодный пот выступил на лбу. Только бы не вздрогнуть, когда камешек упадет на меня. Только бы не вздрогнуть. А вдруг он попадет в каракурта? Я цепенею при одной этой мысли. Я напряженно смотрю в ту сторону, откуда летят камешки.

Вдруг над краем крыши, там, где находится глиняный забор, показалась голова. Это Гульнара. У меня посветлело на душе. Спасительница! Она сейчас позовет на помощь.

Но у Гульнары неестественно вытянулось лицо, она широко раскрыла глаза:

– Ой-йе! Руслан!

Вскрикнув, узбечка исчезла.

Я даже рта не успел раскрыть. Ну чего она испугалась? Не видела, что ли, меня в плавках? Полный стадион парней в одних трусиках, так там ничего, там положено, а тут на тебе! Мне стало обидно до слез. Ведь мы же знакомы! Иногда разговариваем, перебрасываемся двумя-тремя ничего не значащими фразами. Она часто заглядывает на боксерскую площадку. К кому она приходит, кто ее интересует, мне не известно. Да и не все ли равно? Правда, многим не все равно. Особенно местным парням. При ее появлении парни начинают энергичнее колотить друг друга, словно проводят не учебный бой, а финальный поединок.

Долго ли еще мне терпеть?

Гульнара появилась так же внезапно, как и исчезла. Я смотрю и не узнаю ее. Она изменилась. В ее лице, движениях появилось что-то новое, незнакомое мне, отчаянное и решительное. Она вся напряжена, как тетива, готовая послать стрелу. Вместо стрелы у нее в руках тоненькая веточка. Я все понял. Она исчезла, чтобы вернуться, чтобы прийти мне на помощь.

Крадучись, она обходит меня. Обходит так, чтобы даже ее тень не коснулась меня. Я не свожу с нее глаз. Ее решительность меня пугает. Отдает ли она себе отчет в том, что сейчас на карту поставлена моя жизнь?

Я медленно поднимаю руки, я хочу ее предостеречь. Только не спеши! Поспешность тут чревата опасностью. И вообще, стоит ли торопиться? Не лучше ли еще подождать? Может быть, все кончится миром, каракурту наскучит меня терзать и он уберется подобру-поздорову?

В иссиня-черных зрачках Гульнары холодные огоньки безжалостности. На мои умоляющие жесты она не реагирует. Как противно чувствовать себя беспомощным, не способным к борьбе!

Удар был молниеносным и точным. Каракурт отлетел далеко в сторону.

С меня словно свалили гору. Я, как подброшенный мощными пружинами, вскочил на ноги. Гульнара прикончила ядовитого паука. Он лежал на спине, как поверженный враг. Мне показалось, что его лапки еще шевелятся, что он может еще ожить, приносить страх и горе. Выхватив у Гульнары прут, я стал хлестать каракурта. К сожалению, у меня не было той точности и сноровки, как у Гульнары. Мной руководил инстинкт мести, острое желание отплатить мертвой гадине за те страхи, что я перенес.

– Дост, Руслан! Браво, Руслан!

Я выпрямляюсь и смотрю вниз. Тренер Анвар Мирзаакбаров, показывая на меня пальцем, насмешливо кривит губы:

– Смотрите, какие новые упражнения усвоил Руслан! Они повышают координацию движений и укрепляют боевой дух!

– Что? – До меня не сразу доходят его шутки. Я все еще во власти пережитого.

– Прости нас, Руслан. – Мирзаакбаров грациозно поклонился. – Если ты привык в Москве тренироваться на крыше высотного здания, то у нас выше одноэтажных кибиток домов нет. И все они имеют плоские крыши. Так не лучше ли заниматься на земле?

Я не успел ответить. Это сделала Гульнара.

– Спасибо за добрый совет, Анвар-ака! В знак благодарности мы дарим джигитам маленького червяка.

С этими словами Гульнара сбросила паука. Он упал к ногам Мирзаакбарова. Тренер, едва заметив каракурта, отпрянул в сторону.

– Но что с вами, Анвар-ака? – Теперь насмешка звучала в голосе Гульнары.

Она взяла у меня прутик и бросила его Мирзаакбарову:

– Возьмите-ка и это, Анвар-ака. Теперь у вас есть прекрасная возможность повторить новые упражнения Руслана!

Мирзаакбаров круто повернулся и пошел на боксерскую площадку, примирительно крикнув мне:

– Иди разминайся! Ты и так опоздал!

– Хорошо.

Когда мы слезли с крыши, я задержал Гульнару.

– Послушайте, Жанна д'Арк!

Мне хотелось сказать ей слова благодарности, но я не умел это делать. Тем более девчонкам. Они всегда все переворачивают.

Она вытаращила на меня свои глазищи:

– Ты же знаешь, меня зовут Гульнара!

– Все равно, ты – Жанна Д’Арк! Есть такая французская партизанка. Историю читала?

Гульнара кивнула:

– Обязательно читала. У меня аттестат зрелости за десятилетку.

– Ясно! У меня тоже есть такая бумага, – сказал я, сбитый с толку ее наивностью. – Так вот, Жанна д'Арк, прими самый большой катта рахмат! Большое спасибо! – Я поднял свои кулаки. – Их ты можешь считать своими. Договорились? Если кто вздумает обидеть, ты только свистни. Договорились?

Гульнара смущенно улыбнулась, стрельнула в меня черными глазами и быстро-быстро побежала вприпрыжку на беговую дорожку. Я смотрел ей вслед. Отчаянная девчонка!

После тренировки, пыльные и усталые, мы спешили в душ. Там толкучка. Сколько ни старалась администрация стадиона, но навести порядок в душевой ей не удалось. Секции заканчивают тренировку почти одновременно, и никакой график не в силах удержать спортсменов, особенно в субботние вечера, когда все спешат.

Под каждым рожком мирно толкаются три-четыре спортсмена. Я огляделся, куда бы втиснуться.

– Руслан, топай сюда!

Это Мощенко. Я спешу к своему командиру.

– Двигайся.

– Имей совесть! Я о тебе беспокоюсь, как положено командиру заботиться о своих солдатах. А ты, Корж, готов и на голову сесть.