Текст книги "Победа достается нелегко"

Автор книги: Георгий Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая

1

Во второй половине апреля наступило лето. Самое настоящее. Фруктовые деревья давно отцвели, и сочная зелень буйствовала всюду. Густая, свежая, еще не потемневшая от зноя, не пропыленная ветрами Каракумов, она тянулась вверх ладонями листвы и полными пригоршнями черпала солнечные лучи. В парке благоухали розы. Женщины, особенно молодые, еще месяц назад перешли на летнюю одежду: легкие открытые платья и босоножки. По берегам шумной мелководной речки, что несла свои воды с ближних гор, с утра до вечерней зари сновали ватаги подростков. Они плескались в холодной прозрачной воде, лежали на солнцепеке, загорали. Что же касается солдат ракетного дивизиона капитана Юферова, то они уже давно ходили коричневыми и по горло были сыты и солнцем и зноем, хотя лето только-только набирало силу и настоящее азиатское пекло еще таилось где-то впереди.

Начиная с февраля, едва наступили погожие дни ранней весны, старшина Братусь Танукович приказал делать утреннюю зарядку без рубах, а потом заставил и вовсе раздеться до трусов.

– Весеннее солнце самое пользительное, – поучал он ежившихся от предрассветного холодка солдат. – Особенно утреннее. Сплошные витамины и лекарства, От всех болезней!

Впрочем, если верить старшине Тануковичу, пользу приносят не только утренние лучи, но и жгучий дневной солнцепек, когда ракетчики проводят очередную тренировку в полевых условиях, и душные вечера, когда в свободное время занимаются общественно-полезным делом – сооружают собственными силами открытый плавательный бассейн.

Строить бассейн начали давно, еще летом прошлого года, но работы шли медленно: то не хватало цемента, то труб нужного диаметра, то жженого кирпича. Сейчас все трудности позади. Просторный пятидесятиметровый бассейн, как огромный серый железобетонный ящик, врытый в землю, ждал воды, ждал пловцов.

Открытие бассейна – об этом знали все в военном городке – назначено на первомайский праздник. Программа соревнований уже составлена и вывешена в клубе. А в эти предпраздничные дни заканчивались отделочные работы, благоустраивалась территория. Солдаты закапывали канаву, куда были уложены водопроводные трубы, цементировали дорожку к раздевалкам, что строили из досок и фанеры у глиняного забора.

Физрук полка старший лейтенант Никифоров, высокий, быстрый, порывистый, успевал всюду: его голос раздавался то у бассейна, то на футбольном поле, где два взвода отрабатывали гимнастические упражнения, то в спортивном городке, где тренировались фехтовальщики, то в зале, где на ковре возились борцы.

– Тяжело ему, крутится, как заведенный, – сказал Руслан, когда физрук помчался на футбольное поле.

– Сам себя завел, даже перекрутил пружину, – ответил Зарыка и, присев, начал водить кистью по нижней металлической перекладине. – У нас комсорг вроде него был, так мы его прозвали «Всеясам». Доверять людям надо.

Евгений и Руслан докрашивали пятиметровую вышку для прыжков в воду, которую электросварщики вчера сварили из толстых труб. Вышка из буро-темной становилась нарядно-зеленой.

– Злюка ты, Женька. Не для себя же он…

– Не злюка, а целеустремленный оптимист. – Зарыка принялся размешивать краску, загустевшую на дне ведерка. – Корж, как думаешь, отпуск до праздника дадут или после?..

Неделю назад, когда возвратились с боевых стрельб, за которые дивизион получил отличную оценку, состоялся торжественный вечер. Генерал инспектор, прибывший на стрельбы, наградил рядового Зарыку именными часами и грамотой, как он сказал, «за смелость и техническую сообразительность».

– Зачем после? Самый интерес побывать дома в первомайские праздники. – Коржавин мечтательно присвистнул – Эх, Москва, Москва! Знаешь, этой весной почему-то стосковался по столице.

– А как же Гульнара?

– В сотый раз задаешь один и тот же глупый вопрос. Память у тебя стала дырявой, что ли? Не пойму! Я же говорил тебе, Гуля поедет со мной. Она никогда не была в Москве, ну и сам знаешь, надо с мамой ее познакомить.

– Да-а, у тебя все на мази, а у меня сплошная неопределенность. Хоть напополам разорвись. – Евгений макнул кисть и зеленой краской вывел на ржавом столбе «Рая», поставил восклицательный знак, подумал и переделал его в жирный вопросительный. – Так сказать задачка с двумя решениями. И оба правильные.

– Что касается меня, то, не раздумывая, махнул бы в Кустанай, раз Раиса зовет.

– А может, она это из вежливости, так сказать из чувства долга. Любая на ее месте пригласила бы.

– Тем паче, разберешься на месте. Отсюда же ничего не видно.

– И мать пишет, что болеет… Блокадные зимы дают себя знать. Этой весной умер учитель литературы. Товарищи по школе сообщили. Никогда не забуду, как Николай Александрович рассказывал про голодную зиму, как он, опухший, пошел к своему коллеге, понес ему вареную картофелину, а у того жареным в квартире пахнет. «Коллега картофелину взял, – говорил Николай Александрович, – а жареным не поделился. Обидно мне стало, ушел я от него, и с тех пор чужими мы стали». Любили мы Николая Александровича, душевный был учитель.

Коржавин сочувственно поддакнул. Конечно, в Ленинград к матери надо съездить обязательно, и в Кустанай необходимо. А отпуск только один, и дни считанные.

Со стороны штаба показался Петр Мощенко, шел и чему-то улыбался. Зарыка принялся не спеша закрашивать женское имя. Краска ложилась ровно, буквы исчезали одна за другой. Увидев друзей, сержант направился к ним.

– Сорванцы, готовьтесь угощать меня шашлыком, принес вам приятные вести. Батя подписал приказ, завтра можете катить в отпуск! Так и написано: «С 26 апреля предоставить отпуск рядовым Коржавину и Зарыке с выездом на родину». Сам только что читал. Эх, и завидую же я вам, чертякам!

– Двадцать шестое апреля шестьдесят шестого года, вторник, – нарочито торжественно произнес Коржавин и подмигнул Евгению. – Еще один исторический день в нашей жизни! Верно?

– Давай лучше побыстрее докрасим вышку, – сказал Зарыка. – Нам еще мыться и собираться надо, а главное, проездные документы оформить.

– А куда торопиться? Поезд на Ташкент только вечером будет. – Мощенко потер ладони. – Так что, сорванцы, от шашлыка не отвертеться! Увольнительные у меня в кармане…

– Петро, а может, отложим на потом, когда вернемся? – предложил Коржавин.

– Корж дело говорит, – поддержал Зарыка. – Ты будешь тосковать о сочном шашлыке из нежного барашка, а заодно грустить, вспоминая нас, и желать нам благополучного возвращения в родной дивизион.

– Я так и знал, что вы меня подведете, – притворно огорчился Мощенко и, причмокнув губами, добавил: – Придется увольнительные отдать другим. Вам они не нужны, все равно в отпуск едете.

– Но-но! – Коржавин погрозил пальцем.

– Я же говорил, что Петро шуток не понимает. – Зарыка поставил ведерко с краской и, вытянувшись в струнку, лихо щелкнул кирзовыми сапогами: – Рады стараться, товарищ сержант!

Все трое дружно рассмеялись.

2

Борис Дарканзалин, или, как он числился во всесоюзном розыске, Борис Овсеенко, по кличке Боб Черный Зуб, лежал с закрытыми глазами на койке и чутко прислушивался к тому, что происходило за решетчатой дверью. Вагон монотонно поскрипывал, вздрагивал на стыках, а мерный стук колес убаюкивал. Тускло горели электрические лампочки, освещая длинный коридор вагона для перевозки заключенных. Ночь пошла на убыль, но до рассвета еще порядочно. Топая коваными сапогами, по коридору прошли два охранника, они заглядывали в тесные каморки, скользили лучом фонаря по лицам спящих, проверяли замки на дверях. «Порядок, идет сдача смены, – отметил Боб Черный Зуб и весь превратился в слух. – Кто заступит? Кто примет вахту?»

Доносились хрипловатый приглушенный голос Кондрашина, опытного конвоира лет тридцати пяти, и бодрый баритон Петруни, молодого солдата, который в первый или во второй раз едет с арестантским вагоном. Голоса смолкли. В спертом воздухе вагона теперь слышалось похрапывание да бормотание спящих заключенных. Немного погодя в одуряющей тишине раздался тихий мелодичный свист. Боб облегченно вздохнул: дежурит Петру– пя. Парень всегда мурлычет или насвистывает какую– нибудь украинскую песню, чтобы случайно не задремать на посту. «Фортуна улыбается! – самодовольно ухмыльнулся Боб Черный Зуб и бесшумно повернулся на жесткой койке. – Подождем с часок, пусть разомлеет, укачается, да и те, в дежурке, уснут покрепче… Тогда в начнем! Эхма, последний шансик…»

С шумом и грохотом промчался встречный состав, и снова убаюкивающее ритмичное постукивание колес на стыках рельсов. Но в этом стуке Бобу слышалась, назойливо лезла в уши короткая злая фраза, которая с тупым остервенением сверлила мозг: «Давай, давай – раскроем!», «Давай, давай – раскроем!». Раскроют, конечно раскроют. Даже сомневаться нечего. Стоит только переступить ворота Ташкентской пересыльной, как он из Дарканзалина сразу превратится в Овсеенко, из провинциального дебошира – в крупного рецидивиста, которого давно разыскивают по всей стране… Там, в Ташкентской пересыльной, его хорошо знают в лицо. И начальник тюрьмы и надзиратели. Прошлой осенью Боб задавал им концерты, устраивал бузу на всю пересылку, но так ничего и не добился. Отправили его на Дальний Север в лагерь строгого режима. За ограбление с убийством. Но по дороге, где-то возле Новосибирска, он с дружком Сергеем Косым организовал побег. Серега был убит, а Бобу удалось благополучно скрыться. Оттуда он махнул в Гурьев, потом переправился на корабле в Красноводск, где думал прожить два-три года, пока следы затеряются. В Красноводске прожил всего несколько месяцев и глупо, по пьянке, снова попался. Учинил драку в портовом ресторане. Кто знал, что нахальный тип в штатском окажется переодетым сотрудником городской милиции? Драка была грандиозной. Вмешались моряки. Боба арестовали. Влепили три года и отправили с первым эшелоном. Боб надеялся, что пошлют его в какой-нибудь местный лагерь, но уже через сутки догадался, что везут в Ташкентскую пересылку. Вот тогда-то он и заметался. Впрочем, никто – ни надзиратели, ни заключенные – не догадывался о, той буре, которая бушевала внутри у Боба. Черный Зуб, как всегда, грустно улыбался, печально сутулился и длинными рассказами о «несправедливости», о том, что с ним якобы сводит личные счеты всевластный оперуполномоченный, и все из-за той, из-за рыжеволосой официантки Маринки, которую Боб отбил у него, старался разжалобить конвоиров. Говорить он умел, и рассказ производил впечатление, особенно на молодого надзирателя Петруню. Тот в часы своей вахты часто подходил к решетчатой двери и затевал разговор. Боб охотно, даже с некоторым подобострастием отвечал на вопросы, сетовал на свою «горькую судьбу», а мысленно смеялся над «глупым телком» в солдатской робе.

Рядовой Остап Петруня был простоватым, наивным парнем. Высокий, немного рыхлый, с круглым чуть скуластым обожженным солнцем щекастым лицом, на котором торчали белесые брови, улыбался большой рот и доверчиво смотрели открытые серо-зеленые навыкате глаза. Родился и вырос Остап в украинском селе, затерянном в горах Южной Киргизии. После десятилетки он попытался поступить в сельхозинститут, но не прошел по конкурсу. Троюродный дядя Степан, работавший в райвоенкомате, определил родича в конвойные войска.

– Никаких тебе учений, жизнь вольная, – объяснил он со знанием дела. – Поездишь, свет посмотришь, да и домой кой-что привезешь.

Ездить Петруне, конечно, понравилось, – еще бы, все задаром! – но вот конвоировать заключенных было совестно. Он никак не мог научиться строгости и требовательности. К заключенным испытывал какую-то жалость, хотя сам не знал, за что и почему нужно жалеть этих негодяев и уголовников. Однако побороть себя не мог. Молодость всегда щедрая. Петруне казалось, что не все заключенные такие уж закоренелые преступники. При других надзирателях он старался быть хмурым, повышал голос, однако за всем его надутым видом сквозила мальчишеская самоуверенность простодушного парня, неискушенного, не знавшего горя. Оставаясь в часы дежурства наедине с заключенными, Петруня охотно слушал их, угощал папиросами, совал куски колбасы, хлеба. Эти свои поступки он считал чуть ли не геройством и где-то в глубине души гордился собой.

Петруня посмотрел на ручные часы – еще не скоро сменят. А ночь такая длинная, нет ей конца. Он взглянул в темное окно, вздохнул. Даже рассветать не начало. Мысленно обругал старшего надзирателя, который себе взял самые лучшие часы вахты, и покосился на купе, где разместились охранники. «Дрыхнут, а я за них отдуваюсь, – подумал с горечью. – Отыгрываются на молодых!»

Он прошелся по длинному коридору, заключенные тоже спали. Петруня зевнул. Хотя бы один заворочался или заговорил. Все ж, когда разговариваешь, ночь быстрее катится. Он принялся насвистывать «Вечер близенько, солнце низенько» и, прислонившись плечом к подрагивающей стене вагона, мысленно унесся в родное село, вспомнил, как прошлой весной они всем классом ходили в горы, развели там костер и до утра рассказывали страшные истории. Только он один ничего не мог выдумать. «Теперь приеду на побывку, такое расскажу им… Ахнут! Про самых настоящих уголовников и бандитов». Он уже видел себя в кругу оторопевших ребят и девчат, которые с восхищением и страхом слушают его рассказ об опасной и важной государственной службе, когда раздался тихий просящий голос:

– Гражданин дежурный… пожалуйста… Гражданин начальник…

Петруня сразу узнал Бориса Дарканзалина, которого сопровождал из самого Красноводска. Днем Петруня по просьбе заключенного и на его деньги купил на станции маленькое ведерко сушеного урюка. Янтарные и крепкие, как камешки, урючины приятно ласкали глаз. Старший конвоя сделал Петруне выговор, но урюк разрешил отдать Дарканзалину. «Теперь живот пучит, ясное дело, – подумал солдат, подходя к двери камеры. – Ишь, скрутило как! Видать, с непривычки».

Боб Черный Зуб со страдальческой гримасой, скорчившись, держался руками за живот. Петруня щелкнул замком, открыл решетчатую дверь.

– Ну, топай, – сочувственно произнес он. – От урюка не то бывает.

Но заключенный почему-то не двигался с места. Он еще больше скорчился. Петруня нахмурился:

– Что мне, тащить тебя, что ли?

– Помоги, гражданин начальник… Помираю… А то здесь прямо…

– Но-но! Убирать кто будет? – Петруня незлобно выругался, не зная, как поступать в таких случаях.

– Помоги, гражданин начальник… – почти шепотом произнес заключенный. – Проводи… Мочи больше нету…

– Эх ты, бедолага!..

Солдат шире раскрыл дверь и, сочувственно крякнув, вошел внутрь. Неожиданно заключенный, который только что корчился от боли, выпрямился и с быстротой пантеры кинулся на конвоира. Петруня инстинктивно отпрянул назад, но тут страшной силы удары в висок и в солнечное сплетение оглушили его, ноги подкосились, и он, глухо охнув, провалился в какую-то темноту…

3

Боб Черный Зуб вылез на крышу и, пригибаясь, побежал в конец состава.

Поезд, не сбавляя скорости, приближался к большому городу. Светились ожерелья уличных фонарей, на горизонте четко вырисовывались две заводские трубы, из которых лениво поднимался вверх темный дым, в зарослях садов мелькали дома. «Ташкент! – с радостью и какой-то торжествующей злостью определил Боб. – Город хлебный, как говорится. Пошуруем!»

Но добраться до последнего вагона ему не удалось. Перед ним неожиданно выросла темная фигура.

– Стой!

Боб Черный Зуб круто повернулся и кинулся назад.

Один за другим прогремели два выстрела. «Цел!» – мелькнуло в голове, и Боб, имитируя ранение, упал на крышу. Обдирая колени, пополз по ребристому железу к стыку между вагонами. Он не видел, но по гулкому топоту определил, что к нему бегут не только от конца поезда, но и от вагона с заключенными. Ухватившись за край крыши, Боб Черный Зуб привычным движением бросил вниз свое тело. Нет, не зря тренировался в камере по нескольку часов подряд, терпя насмешки надзирателей. Сейчас бы они посмотрели на него!

Соскользнув вниз между вагонами, Боб буквально повис на поручнях. Железнодорожная насыпь стремительно мчалась мимо. Встречный ветер хлестал по глазам. Но Боб не торопился прыгать, он не хотел рисковать. Он по опыту знал, что найдется кто-нибудь, кто в такую суматошную минуту погони сорвет стоп-кран. Так и произошло. Состав дернулся, стал резко тормозить. На узких губах Боба мелькнула самодовольная улыбка. Он пружинисто спрыгнул на насыпь, перемахнул через кювет, рывком перебежал освещенную дорогу и юркнул в темный переулок…

Ночь шла на убыль. Было то короткое время борьбы темноты и света, когда ночь еще сильна, а утро только готовится к наступлению. Предрассветная сизая мгла постепенно светлела, и Боб Черный Зуб, понимая сложность своего положения, искал спасительный выход в запутанном лабиринте улиц и переулков. Отмахав несколько кварталов, – только бы подальше уйти от железной дороги! – он перешел на быстрый шаг.

Боб не чувствовал себя в безопасности, не ощущал радости свободы. Он знал, что уже поднята тревога и с минуты на минуту в этот район города хлынут отряды оперативников. А светало предательски быстро. Улицы стали хорошо просматриваться. Одинокая фигура сразу же обратит на себя внимание. Надо спрятаться, укрыться. Надо переждать. Но где спрятаться? У кого укрыться?

Города Боб Черный Зуб не знал. Знакомых в Ташкенте у него не было. Старательно избегая выходить на главные магистрали, он шел параллельными улицами, пустынными узкими проулками. Глухие, выше человеческого роста глиняные дувалы тянулись нескончаемой лентой, скрывая внутренние дворы. Дома с плоскими крышами и без окон, словно они стоят спиной к улице, наводили на грустное размышление. За время жизни в пыльном Красноводске Боб Черный Зуб привык к азиатским постройкам, но сейчас они вызывали в нем раздражение. Он угадывал, что за высокими заборами есть и пустые сараи, и глухие сады, однако не решался перемахнуть через них. Он знал, что азиаты народ дружный и по первому крику поднимется весь район. Тогда ему действительно конец.

Проулок неожиданно сделал поворот и вывел его на широкую улицу. Тускло поблескивали трамвайные пути. Вдоль тротуара росли высокие тополя, возвышались трех– и четырехэтажные дома, окна нижних этажей схвачены решетками. С шумом проехали два грузовых автофургона. Тихо позванивая, приближался трамвай. От него во все стороны веером летели брызги воды. Таких поливочных трамваев Боб не видел даже в Москве. На грузовую платформу укрепили большой металлический бак, соорудили разбрызгивательные установки. За трамваем оставалась темная блестящая лента. «Надо перебежать улицу перед ним, – мелькнуло у Боба в голове. – Если пустят собаку, вода смоет след».

Не раздумывая, он длинными прыжками перемахнул улицу. Водитель трамвая засмеялся, дал мощную струю воды, но достать Боба не смог. Тот успел спрятаться за толстый ствол тополя. Трамвай прогромыхал дальше.

Боб улыбнулся маленькой удаче. Немного постоял, отдышался. Куда же идти? Посмотрел на свои потрепанные туфли, которые когда-то были коричневыми, а сейчас потеряли и цвет и вид. «Ничего, штиблеты еще сойдут, а вот робу надо менять немедленно. В такой шкуре схватят в два счета», – решил он и грустно посмотрел на зарешеченные окна нижнего этажа. Нет, ни в чью квартиру не влезешь.

Идти в центр города сейчас не имело смысла. Там скорее можно напороться на дежурных или постовых. «Парк бы какой-нибудь или сквер попался, что ли. До утра пересидеть, а там видно будет. Фортуна не подведет!»

Шагать по пустынной улице он побоялся и свернул в ближайший переулок. Почему-то там он чувствовал себя увереннее. Может быть, потому, что переулки шли зигзагами, кружили. У водопроводной колонки Боб Черный Зуб напился, потом умылся. Вытерся полой куртки.

И, насвистывая песенку, двинулся дальше. Не успел сделать и десяти шагов, как на углу улицы неожиданно лицом к лицу столкнулся с милиционером.

Глава третья

1

Младший лейтенант Ташходжаев заканчивал обход своего участка. Ночь прошла спокойно, без происшествий. Ташходжаев повернул было назад, домой, когда издалека, из района железной дороги, донеслись выстрелы. Участковый, не раздумывая, устремился к железной дороге, хотя она и не относилась к его участку. Когда он добрался до насыпи, там уже было тихо. Участковый прошелся по линии, осмотрел ближайшие переулки. Нигде никаких следов. «Странно, – подумал он. – Но выстрелы были. Не мог же я ошибиться». Ташходжаев позвонил в свое отделение, поговорил с дежурным, сообщил тому о выстрелах. Дежурный тут же, по другому телефону, связался с городским управлением, но там ничего не было известно. Ташходжаев повесил трубку и вышел из кабины телефона-автомата. Что же это за выстрелы? И тут осенила догадка: наверное, стреляли в тире. Только почему так рано? Не спится, что ли? Надо предупредить директора стадиона, на территории которого находится тир, чтобы прекратили ночные стрельбы, не мешали людям спать.

Участковый не знал, что едва он повесил трубку, как в отделение сообщили о побеге заключенного из пересыльного вагона, что по тревоге несколько оперативных групп уже мчались на его участок. Он не знал, что и дома трижды вызывали его к телефону и жена, встревоженная долгим отсутствием мужа и телефонными звонками, закутавшись в стеганый халат, нервно ходила по комнате, не зная, что делать: то ли будить детей и соседей, то ли терпеливо ждать…

Незнакомца он увидел, когда тот плескался у водопроводной колонки. Сначала Ташходжаев подумал, что это рабочий пивзавода возвращается домой, потом обратил внимание на его холщовую куртку. Она была слишком чистой для рабочего. Да и лицо человека было ему незнакомо. В своем районе Ташходжаев знал почти всех жителей. «Надо документы проверить», – подумал младший лейтенант и вслух сказал громко, требовательно:

– Один минут, товарищ! Идите сюда.

У Боба похолодела спина. «Попался!» Он ничем не выдал своего состояния, хмыкнул что-то неопределенное, остановился. «Притвориться пьяным, – пришла спасительная мысль, но он ее отбросил. – Разыграю работягу, с ночной смены».

– Ну чего еще, товарищ начальник? – Боб окинул взглядом крупную фигуру работника милиции, скользнул по лейтенантским погонам, по спокойному, изрытому оспой темному лицу, обратил внимание на застегнутую кобуру и скорее догадался, чем понял, что тот ничего не знает о побеге, и грубовато-насмешливо добавил: – Жаль, товарищ начальник, что вы без мотора, а то подвезли бы меня домой.

– Предъявлять, пожалуйста, ваш документ! – сухо сказал участковый.

Чем больше он всматривался в незнакомца, тем сильнее росло недоверие к нему. Каким-то внутренним чутьем, выработанным годами работы в органах, он почти безошибочно определил: перед ним преступник. Никаких доказательств не было, но Ташходжаев не сомневался в своей правоте. Он только подумал о том, что идти до районного отделения далековато и неплохо было бы остановить попутную машину.

– Дома мои документы, товарищ начальник! – Боб демонстративно вывернул карманы. – На работе каждый день паспорт не требуют.

– Тогда пройдем со мной.

– Хорошо, я пройду! Но вы будете отвечать, я этого так не оставлю! – Боб, продолжая играть роль оскорбленного работяги, готовился к нападению.

– Не надо кричать. За нарушение покоя заставлю штраф платить. Рабочие люди отдыхают, – строго сказал Ташходжаев. – Ну ладно, пошли в отделение. Там разберемся.

– А я что, не работяга? Тунеядец, да? – Боб приблизился к участковому и, отвлекая внимание, протянул тому руки. – Может, в наручники закуешь? На, вот они, лапы такелажника, всю ночь вкалывали!

Но произвести свой излюбленный скачок с ударом в висок Бобу не удалось. Произошло то, чего ни он, ни участковый, ни сотни тысяч ташкентцев не ждали и о чем не подозревали. Вдали над городом вспыхнул какой– то странный ярко-оранжевый свет, похожий на вспышку молнии и в то же время ровный, как отблеск большого пожара или короткого замыкания электролинии высокого напряжения. Дома, деревья, пыльный тротуар на мгновение осветились зловещей вспышкой. Затем раздался тяжелый грохочущий гул, а следом за ним вдруг дрогнула, качнулась земля. Боб еле устоял, словно находился не на асфальте тротуара, а на палубе небольшой шхуны, налетевшей на встречную высокую волну.

– Скорей на середину улицы! – крикнул участковый и с силой рванул Боба за плечо. – Берегись!

Едва Боб и участковый отскочили от одноэтажного особняка, как стена дома медленно покачнулась и, рассыпаясь на груды кирпича, упала на тротуар, на то самое место, где они секунду назад стояли.

Боб Черный Зуб ждал всего, только не этого. Вытаращив глаза, он затрясся. «Война! Атомная бомба! пронеслось в голове. – Попал под облучение! Конец!»

Завыли собаки, послышались крики, тревожные голоса.

– Землетрясение! Землетрясение! – разнесся отчаянный женский вопль.

Участковый на мгновение растерялся. Что делать? То ли вести неизвестного в отделение, то ли бежать домой, где наверняка ждут его помощи…

Услышав слово «землетрясение», Боб Черный Зуб преобразился. О, он наслышался об ашхабадском землетрясении. Везет! Круто развернувшись, он с ловкостью пантеры кинулся на участкового, на своего спасителя, нанося удары в шею, в висок. Ташходжаев, падая, пытался выхватить пистолет, но тут обрушился новый тяжелый удар ниже пояса. Теряя сознание, участковый силился удержать пистолет, но грубые сильные пальцы вырвали оружие из кобуры…

На улицу из калиток, подъездов выскакивали полуодетые, растерянные мужчины, женщины, дети. Они только что пережили страшное потрясение, и никому из них не было дела ни до распростертого на земле участкового, ни до убегавшего преступника.

2

Тетушка Зумрат встала рано, когда на востоке едва начало светлеть, а на небе еще сияли крупные звезды. Ей не спалось. Да разве можно спать, если все складывается так удачно? Тетушка Зумрат принесла охапку прошлогоднего хвороста, наломала сухих хлопковых стеблей – гузапаи, разожгла в очаге огонь, поставила чайник. Огонь приятно потрескивал, облизывая желтыми языками закопченные бока медного чайника. Чайник был старым, его купила еще покойная Зульфия, мать Гульнары, когда муж уходил на войну. Зульфия купила его на базаре в лавке кузнеца Икрама, про которого говорили, что, хотя нога у него деревянная, руки – золотые. Сейчас нет ни низкой прокопченной лавки-мастерской, где кузнец работал и тут же продавал свой нехитрый товар, ни самого Икрама – его давно схоронили, а лавку снесли, сровняли бульдозером, и на том месте сейчас возвышается универмаг.

Много, ох как много утекло с тех пор воды в арыке, который прокопал Ильяс, муж Зульфии, родной брат Зумрат, отец Гульнары. Ильяс ушел на фронт в последний год войны и не вернулся. Он так и не видел своей дочери Гульнары, которая родилась после его ухода. И мать ее, Зульфия, недолго радовалась, что у нее такая дочь. Бумага с черной каймой убила ее. Она зачахла, и ничто не могло вернуть Зульфию к жизни. Мулла Дани– яр говорил, что в душе безбожной Зульфии, которая бесстыдно обнажила лицо и ходила без паранджи, поселился черный дух и, как червь в яблоке, выел корень жизни…

Тетушка Зумрат смотрела на медный чайник и видела перед собой круглое, слегка скуластое, смуглое лицо брата и его жену Зульфию, болезненно бледную и красивую, какой она была в последние дни. Подкладывая хворост в огонь, тетушка Зумрат мысленно разговаривала с ними, своими родственниками, делилась большой радостью.

Вчера наконец свершилось то, о чем она давно мечтала и к чему тайно готовилась. Вчера вечером пришли савчи – свадебные послы, вместе с ними пришел и отец Якубджана – седобородый Сабир-ата. Пока готовился плов, гости степенно сидели на ковре и пили чай. Тетушка Зумрат достала фарфоровые пиалы с голубыми цветами и золотой каемкой, которые подавала лишь по праздникам, разостлала вышитую шелком скатерть – дастархан, на большие блюда положила свежие лепешки, принесла изюм, урюк, фисташки, поставила стеклянные вазочки с конфетами и печеньем.

Сходили за муллой Данияром. Плов удался на славу, рассыпчатый, душистый, жирный. Потом, когда снова подали свежий чай и сладости, мулла Данияр прочел молитву, все присутствующие провели ладонями по лицу и после благословения приступили к важному разговору. Все было так, как подобает по обычаю дедов и прадедов. Савчи объявили, что пришли сватать Гульнару и просят у тетушки Зумрат согласия. Сабир-ата, теребя седую окладистую бороду, подтвердил, что сын его Якубджан давно привязался сердцем к красавице Гульнаре и ждет не дождется ответа-согласия. Послы в цветистых выражениях воздавали хвалу невесте, подробно и с достоинством хвалили жениха, его ум и трудолюбие, хозяйскую смекалку.

Тетушка Зумрат, как требовал обычай, не сразу дала положительный ответ. Сначала она удивилась неожиданному предложению, потом долго сокрушалась, как ей тяжело будет жить без любимой племянницы, и лишь после того, как савчи преподнесли ей и невесте подарки – тетушке Зумрат темно-голубой атлас на халат, а Гульнаре цветастый ферганский шелк на платье, да еще платки шелковые с длинными кистями, – тетушка наконец дала свое согласие.

Тут же договорились, что через две недели состоится помолвка Якубджана и Гульнары, а до этого родные жениха и невесты встретятся и определят размер калыма, выкупа за невесту, и уже потом, на помолвке, объявят о дне свадебного тоя.

Подарки тетушка Зумрат спрятала на дно сундука, чтобы Гульнара случайно не наткнулась на них и раньше времени не узнала о свадебных приготовлениях. Тетушка знала, что ей предстоит нелегкий разговор со строптивой племянницей, но она хотела довести начатое дело до конца и поставить Гульнару перед свершившимся фактом. Так посоветовал мулла Данияр.

Крышка чайника дрогнула и под давлением пара запрыгала. Тетушка Зумрат открыла коробочку с зеленым чаем, взяла щепотку, всыпала в кипящую воду. Потом осторожно сняла чайник с огня и на его место установила чугунный казан с остатками плова, сбрызнула плов водой, чтобы не пригорел, помешала длинной ложкой и накрыла тяжелой промасленной деревянной крышкой, для упарки.

– Проснется гузалим, моя прекрасная, а у меня и завтрак готов, – напевая произнесла тетушка, хлопоча у очага. – Знала бы она, как беспокоюсь я о ее счастье, как хочу видеть ее жизнь радостной и счастливой! Ой-йе!

Тетушка, сняв калоши, в одних ичигах – тонких сапожках с мягкой подошвой, прошла в комнату и остановилась у низкой тахты, на которой, накрывшись красным сатиновым одеялом, спала Гульнара. Девушка чему-то улыбалась во сне. Тетушка поправила одеяло.

– Спи, моя прекрасная, спи, гузалим…

В репродукторе тихо зашуршало, раздался легкий щелчок, и знакомый женский голос произнес: