Текст книги "Победа достается нелегко"

Автор книги: Георгий Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Глава восьмая

1

Сергей сел на жесткий топчан, зябко повел плечами. От стен веяло сыростью. Одинокая лампочка тускло освещала камеру. Сергей взял шинель, накинул на плечи. Зевнул.

Спать не хотелось. Как ни ложился, как ни ворочался на топчане, сон не приходил. Одолевали мысли. Жуткие, невеселые.

– Эх, жизнь, куда забросила?

Вопрос остался без ответа. Да и кто может дать ответ? Рядовой Нагорный встал, нервно прошелся по камере. Кто может дать ответ? Кто может? Кто?

Серый полумрак. Серая шинель. Серая жизнь.

Сергей остановился у окна.

Ночь смотрела в упор синими глазами стекол. Смотрела холодно и безучастно.

Нагорный грустно вздохнул.

Никогда раньше он не носил такого простого нательного белья. Он привык к самому лучшему. Шелковый трикотаж, тонкая шерсть, силон, капрон, дедерон.

С раннего детства он всегда был в центре внимания. Ведь он натура необыкновенная, будущий гений и гордость человечества! Так уверяла мама. Но не все, к сожалению, соглашались с ней. Например, директор детской музыкальной школы. Он даже дошел до такой наглости, что заявил как-то при посторонних:

– Не мучьте ребенка. У него нет музыкального слуха.

Мама только пожала плечами. Она знала, что в музыкальном мире никогда не было недостатка в завистниках. Она была тверда в своих намерениях. Одного пианино ей показалось мало. Купили еще рояль. Папа никогда не жалел денег. Наняли домашнего учителя – студента консерватории. За каких-нибудь полтора года Сережа вызубрил «Танец маленьких лебедей» из балета Чайковского «Лебединое озеро» и своей деревянной игрой раздражал слух терпеливых гостей.

Потом мама вела многолетнюю войну со школой. Там тоже не признавали одаренности Сережи. Война эта стоила нервов и денег. Каждый год нанимали репетиторов, и те общими усилиями перетаскивали будущего гения в следующий класс.

Дома была большая библиотека. Но читать было некому. Папа сутками торчал на своей оптовой базе, которой заведовал, или пропадал в длительных командировках. Мама большую часть времени проводила в косметических кабинетах или лежала в платной лечебнице института красоты, исправляя ошибки природы. Ей тоже некогда было читать. А что касается Сережи, то будущий гений предпочитал обширный буфет, где была собрана обильная «библиотека» для желудка.

После окончания школы началась новая полоса неудач. В институт он не поступил. Сначала не прошел по конкурсу. Потом, по иронии судьбы, человек, которому дали взятку, попался. Денежки, как сказала мама, плакали.

Год он наслаждался бездельем. Ни уроков, ни школы.

Свобода! Потом безделье стало тяготить. Работать, конечно, не хотел. Пусть работает предок. Серж попытал счастья в ансамбле песни и пляски. Но и там долго не засиделся: не сошелся характером.

Его несколько раз вызывали в комитет комсомола школы (он там состоял на учете). Читали длинные нотации, советовали взяться за ум. Он каялся, давал слово начать жить по-новому, заверял, что готовится к вступительным экзаменам в институт, и просил дать возможность проявить себя.

Ему верили.

Выйдя из школы, он облегченно вздыхал: «Пронесло!»

Потом увлекся спортом. Маме очень хотелось, чтоб ее Серж стал чемпионом, ездил за границу, выступал на Олимпийских играх. Ее прельщала не только слава, но и возможности. Возможности привозить из-за рубежа всякие модные штучки, от которых понимающие женщины лопаются от зависти.

Но Серж и тут не проявил таланта. К нему, как утверждала мама, не нашли подхода тренеры. Младший Нагорный побывал в различных секциях и ни в одной не зацепился. Главной причиной было то, что везде требовалась напряженная, длительная тренировочная работа. Надо, как говорили тренеры, потеть. А потеть Серж не любил. Он вообще не любил черновую работу. Он привык к легким успехам.

Успехи у него были. Он первым освоил сногсшибательный твист. Каскад конвульсивных движений пьянил его. Когда он танцевал, вокруг образовывалась толпа зевак. Но дружинники не давали развернуться. Они вежливо предлагали покинуть танцевальный зал.

Серж удалялся с поднятой головой. Вместе с ним уходили его дружки. Остаток вечера проводил в ресторане или на даче. Папина машина всегда была в его распоряжении. Рядом с папиной дачей находились дачи писателей и научных работников. На соседних дачах всегда было уныло, тихо. Представьте, эти отсталые люди приезжали на свои дачи работать! Смешно! С виду как будто передовые и культурные, они никак не могут понять элементарную истину: работать можно везде, а отдыхать только в определенном месте! И Серж пытался перевоспитывать их личным примером. Он показывал им, как надо отдыхать. Когда Серж включал магнитофон, то на километр вокруг была слышна какофония ультрамодной музыки. Спасаясь от визга, скрежета и завывания, зверьки и птицы прятались в чаще леса. Соседи закрывали ставни. А пес Джек остервенело бросался на магнитофон, как на своего лютого врага, и громким лаем дополнял джаз.

Все были в восторге от его лая:

– Молодец, Джек! Здорово сбацал!

На даче шпарили твист до одурения. Пили марочный коньяк. Домой возвращались утром.

Отец делал вид, что ничего не замечает. Мама только просила:

– Береги себя. Не путайся с уличными.

Жизнь катилась, как машина по асфальту. Все было прекрасно. И вдруг произошла осечка.

Сергея вызвали в райком комсомола. Беседа была долгой.

– На чьи деньги кутишь в ресторанах?

– Папа дает.

– Сколько?

– Рублей сто… – Сергей замялся и поспешно добавил: – Сто в месяц.

– А ты разве не знаешь, что у твоего отца заработная плата сто семьдесят рублей?

Нагорный пожал плечами:

– Не интересовался.

– Врешь!

Из райкома Нагорный ушел без комсомольского билета.

Мама сказала:

– Не беда! Можно и так жить.

Папа сказал:

– Это хуже. Завтра подумаем. Безвыходных положений не бывает.

Но подумать не удалось. Назавтра папу вызвали в органы милиции. Его деятельность осветили лучи «Комсомольского прожектора».

Мама прятала ценности и носила передачи.

Дачу конфисковали. Машину тоже.

Жизнь стала скучной. Денег, этих презренных бумажек, не было. Дружки не проявили чуткости, они, как Сергей печально констатировал, откололись.

Нужно было заниматься трудоустройством.

В эти невеселые дни повестка из военкомата показалась билетом в спасительное будущее. Он с радостью шел служить. Армия выводит в люди!

Первые же дни службы его разочаровали. Особенно угнетал режим дня, жесткий распорядок. Его натура не привыкла к дисциплине. В солдатской карточке Нагорного в графе «Поощрения» было уныло пусто. Зато в соседней графе росло число внеочередных нарядов и других наказаний. Гауптвахта стала его вторым домом. Нагорный даже шутил:

– Солдат на губе, а служба идет!

Это были невеселые шутки. Они никого не веселили. За короткий срок службы Нагорный свыкся с положением нерадивого солдата, привык, что его переводили из подразделения в подразделение. Повсюду от него спешили избавиться.

Он все это видел и понимал. Однако совесть его не мучила. Он даже гордился собой. Его авантюристическая натура стремилась прославиться любым способом. И он прославлялся дурными поступками. Нагорный довольствовался сознанием, что запросто может сделать то, на что ни один из сослуживцев не решится. А наказание он воспринимал как должное, как бесплатное приложение к «подвигу».

Так было и на этот раз. На гауптвахту он попал за самовольную отлучку. Мама прислала «страдальцу» двадцать рублей. Неделю Нагорный носил деньги в кармане, не зная, на что их истратить. Тратить было решительно не на что. Кормят отлично. Одевают и обувают. Развлечение – бесплатное: кино, танцы, правда, в своем, солдатском клубе. Что еще надо?

Ему захотелось пива.

После вечерней поверки махнул через глиняный двухметровый забор.

В ближайшей закусочной небрежно бросил на мокрый прилавок пятерку:

– Пару кружек и сто пятьдесят.

Пил медленно. Вспоминал столицу, пивной бар на Добрынинской площади. Там пиво пьют с вареными раками, копченой воблой. А тут подают какие-то соленые зернышки от абрикосов.

– Служивый!

– Браток!

Подвыпившая компания завсегдатаев окружила солдата.

– Не побрезгуй выпить с фронтовиками!

Нагорного усадили за стол, сунули в руки стакан.

– Пей!

После второго стакана зашумело в голове и все окружающие предметы поплыли в каком-то радужном тумане. Нагорный с кем-то обнимался, с кем-то спорил, кому-то жаловался на сержантов, которые «зажали», «не дают развернуться», «не признают талантов». Кто-то яро возражал. Нагорный схватил его за лацканы пиджака и потянул на себя. Тот изловчился и ударил в ухо. Опрокидывая стол, Нагорный кинулся на обидчика.

Сергей смутно помнит дальнейшие события. Чьи-то сильные руки скрутили его. Синие фуражки милиционеров, красные повязки патрулей.

Вот уже третьи сутки Нагорный в одиночестве пытается вспомнить ход событий злополучного вечера, но отрывочные воспоминания не дают ясной картины.

Нагорный смотрит в темное окно, вздыхает:

– Эх-х!.. И название какое неприятное. Как ругательство: га-упт-вах-та!

Ветер монотонно стучит в стекло костлявой веткой карагача. Со двора доносятся мерные шаги часового. А на душе муторно. Ох как муторно!

2

Комсорг младший лейтенант Базашвили встретился в коридоре штаба с подполковником Афониным. Оба знали, по какому вопросу их пригласил к себе батя.

– Комитет комсомола будет настаивать на самых жестких мерах, – сказал Базашвили.

– Так решило бюро?

– Нет, бюро еще не собирали.

– Тогда это только ваше предложение.

– У комсомольцев-ракетчиков, товарищ подполковник, мнение едино. Мы не потакаем нарушителям дисциплины.

– Я тоже. Дисциплина, как говорят, мать порядка.

– Выходит, товарищ подполковник, вы поддерживаете нас?

– В принципе, да. Но давайте сначала выслушаем Ивана Семеновича. Все ж таки он командир части.

– Согласен. – Базашвили открыл дверь в кабинет командира части и пропустил Афонина. – Пожалуйста!

Им навстречу встал из-за письменного стола полковник Маштаков, и по тому, как он пожал руку, жестом пригласил садиться, Афонин понял, что разговор будет долгим.

– Надо что-то делать с Нагорным. Дальше терпеть нельзя, – начал после короткого молчания полковник, – Что вы посоветуете?

Базашвили вскочил:

– Разрешите?

– Пожалуйста, Юрий Арсеньевич.

– На него не действуют ни устав, ни порядок. – Базашвили одернул гимнастерку. – Обычные порицания, товарищ полковник, с Нагорного как с гуся вода. Упрям как бык.

– Да, характер тяжелый, – добавил Афонин. – Не прошибешь.

– А взысканий у него сколько? – продолжал комсорг. – Одной гауптвахты почти двадцать суток, не считая нарядов. Вся карточка в этаких «поощрениях». И что же? Я видел, лично видел, как он шел последний раз на гауптвахту. Выслушал приказ с ехидной улыбкой, вразвалочку пошел к гауптвахте. Он – разлагающий элемент! Его присутствие влияет на других. От него надо избавиться.

Полковник Маштаков, заложив руки за спину, сосредоточенно мерил шагами ковровую дорожку. Так он прохаживался всегда, когда принимал серьезное решение.

– Избавиться не трудно, – глухо произнес полковник. – Совсем не трудно.

– С формальной стороны, да, – сказал Афонин. – Но это самый легкий путь.

Маштаков остановился перед замполитом:

– Вы хотите сказать, что мы просто отделываемся?

– Так с ним поступали в других частях.

– А разве такого перевоспитаешь? – Базашвили посмотрел на командира. – Все меры пробовали. Все!

– Я бы не сказал, что все, – сказал Афонин.

Полковник Маштаков встал у стола, побарабанил узловатыми пальцами.

– Положение… Гм!

– Что ожидает Нагорного в будущем? – Афонин говорил спокойно, внушительно. – Кем он будет после армии, если мы не смогли его воспитать?

– У нас не только воспитательные задачи. – Базашвили поднялся. – Безопасность Родины, честь и слава народа!

– А народ состоит из человеков, Юрий Арсеньевич.

– Человеки тоже разные бывают, Степан Кириллович.

– Вот это умные слова. Человеки бывают разные. Следовательно, и подход к ним должен быть различным. В этом, кажется, и заключается индивидуальная работа, а?

– Кто с ним только не работал! Я смотрел личное дело. Вай-вай! Удивляюсь, как он мог попасть в ракетные войска?

– Отмахнуться от рядового Нагорного мы не можем. Не имеем права. Совесть партийная не позволяет!

– Кажется, Степан Кириллович, все меры перепробовали. И лаской говорили, и наказывали.

– Значит, не так пробовали.

– Вот именно, не так, – произнес полковник Маштаков. – Именно не так. Я беседовал с Нагорным. Да, у парня много отрицательных черт. Много! Тут все руки приложили: и семья, и школа. Никто, по сути, им серьезно не занимался. Одни потакали, другие ругали. Вот он и вырос таким. А за напускной маской безразличия у Нагорного просвечиваются элементы воли, самообладания. За хулиганскими выходками скрывается желание прославиться. Кроме того, он еще молод, энергичен и любопытен. Все это, мне кажется, хорошие качества. Их надо развивать. Давайте сообща попробуем сделать из него человека. Я принял решение перевести рядового Нагорного в подразделение капитана Юферова.

– К Юферову? – Базашвили широко открыл глаза. – В отличное подразделение?

– Вот именно, к Юферову. Контроль за работой с Нагорным возлагаю на вас. Докладывайте каждую неделю.

Глава девятая

1

Дневник Коржавина

У нас сегодня большой праздник. Торжественное построение, торжественное собрание, праздничный ужин.

Отмечаем юбилей нашего подшефного колхоза «Кзыл байрок», что в переводе на русский язык означает «Красное знамя».

С колхозом у нас давняя, многолетняя дружба. Воины ежегодно справляют колхозные праздники – День основания колхоза и Праздник урожая. Хлопководы празднуют День создания части, День Победы, День Советской Армии и Флота. В праздники в часть приходят колхозники. Как правило, самые знатные мастера полей и животноводы. А в колхоз направляется делегация воинов, отличников боевой и политической подготовки. Сегодня к колхозникам поехал Мощенко.

С колхозниками солдаты встречаются не только в праздничные дни. В горячие дни уборки урожая они помогают друзьям собирать хлопок и овощи. А сколько тонн удобрений перевозят весной и летом наши шоферы! Благодарные колхозники дарят солдатам радиоприемники, баяны, аккордеоны.

Торжественное собрание состоялось в солдатском клубе. На сцене за длинным столом сели командиры, представители колхоза, лучшие ракетчики.

Председатель колхоза Усман Ташпулатов рассказал историю создания колхоза. Оказывается, еще в первые годы Советской власти бедные дехкане отобрали землю у баев и создали коммуну. Они сообща обрабатывали землю, поровну делили доход. Это не нравилось врагам Советской власти. Однажды ночью на коммуну налетела банда басмачей. Она учинила жестокую расправу. Председателя коммуны исполосовали саблями и, привязав к хвосту ишака, волокли по пыльным улицам кишлака. Оставшихся в живых коммунаров заперли в подвале. Их должны были казнить публично.

Басмачи шумно праздновали победу. Мулла, потрясая кораном, грозил дикой расправой каждому, кто осмелится нарушить священный закон шариата, кто посмеет оказывать поддержку неверным – красным бойцам и большевикам.

А на рассвете в кишлак ворвались красные конники. Басмачи были застигнуты врасплох, ни один из них не ушел. Удалось скрыться лишь мулле. Он переоделся в женское платье, закрыл лицо паранджой и в таком наряде бежал из кишлака.

Коммунаров, запертых в подвале, освободили. А пленных басмачей согнали на площадь. Какой у них был жалкий вид! Красный командир обратился к народу. Он говорил по-узбекски и предложил дехканам самим судить палачей. Командир выделил им часть оружия и посоветовал создать в кишлаке отряд самообороны. Отряд был создан. И когда басмаческие шайки пытались учинить расправу над кишлаком, они всегда получали жестокий отпор. По первому сигналу на помощь отряду незамедлительно приходили красные бойцы.

Когда председатель колхоза кончил говорить, встал подполковник Афонин.

– Товарищ Ташпулатов интересно рассказал о борьбе с басмачами. Но он, по скромности, умолчал о себе. А ведь Усман Ташпулатов – участник Отечественной войны. Он служил в знаменитой Панфиловской дивизии, той легендарной дивизии, которая преградила гитлеровцам путь к Москве. То было трудное время. Над столицей нашей Родины нависла смертельная опасность. Фашисты, опьяненные успехами на Западе, думали быстро покончить с Советской Россией. Они планировали уничтожение Москвы. Гитлер отдал секретный приказ: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель – будь то мужчина, женщина или ребенок – не смог его покинуть… Произвести необходимые приготовления, чтобы Москва и ее окрестности с помощью огромных сооружений были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа».

Подполковник сделал паузу и продолжал:

– Весь народ поднялся на защиту Москвы. Люди различных национальностей шли добровольцами на фронт, просили направить их на самый трудный участок. Панфиловская дивизия, сформированная в Туркестанском военном округе, заняла рубеж на Волоколамском шоссе. В одном из полков гвардейской дивизии сражался сержант Усман Ташпулатов. На позицию, которую занимала его противотанковая батарея, ринулись фашистские танки. Завязался трудный бой, в котором сержант Ташпулатов был ранен. Но он не покинул своего орудия и прямой наводкой подбил три танка. К концу дня атака была отбита. На этом участке враг не продвинулся ни на метр. Он был остановлен, а потом отброшен нашими войсками. За этот трудный бой, за героизм сержант Ташпулатов был награжден орденом Красного Знамени!

Гром аплодисментов раздался в солдатском клубе.

Ташпулатов, взволнованный и растроганный, снова поднялся на трибуну.

– Рахмат! – сказал он и приложил руку к сердцу. – Спасибо, друзья! Рахмат, товарищи бойцы! Но я хочу сказать, правду сказать. Нет, я не был героем, я дрался, как все. Весь народ знает о двадцати восьми героях-панфиловцах, которые остановили пятьдесят танков! Ни один танк не прошел через их окопы. Вот это настоящий героизм! Мы все равнялись на них. И ваши аплодисменты разрешите в первую очередь отнести этим героям!

Солдаты снова аплодировали. Я смотрел на председателя колхоза, на его круглое восточное лицо, бурое от загара, на седые волосы, на добродушную улыбку дехканина и думал: «Настоящие герои всегда скромны. Этот узбек дрался за столицу русского народа, как за свой родной дом. И не хвастается этим, не кичится. Он даже смутился, когда подполковник говорил о его боевых делах. Вот, оказывается, какой он. А я-то считал, что ордена у него только за хлопок».

После торжественной части был праздничный ужин. Плов был самым настоящим, с горохом, изюмом и восточными пахучими приправами. Колхозники помогали повару. Они сами освежевали бараньи туши, чистили лук и колдовали над котлами.

– Объедение! – сказал Зарыка и отложил ложку. – Попробую по-узбекски.

Но руками есть он не умел. Рис просыпался между пальцами, жир стекал по ладони.

– Брось дурачиться! – сказал я.

– Молчи! – ответил Зарыка. – Я осваиваю местные обычаи.

– Не порть аппетита.

– Отвернись, красавица.

Тут я увидел, что колхозник, сидящий рядом с солдатом, орудует ложкой, и спросил его:

– Почему руками не едите? Стесняетесь?

– Совсем нет. Руками теперь у нас не едят. Это раньше было, когда культура совсем низкий был. Теперь ложки много есть и каждый колхозник очень стал культурный гражданин.

Зарыка, слушавший наш разговор, покраснел. Сунул руки под стол, быстро вытащил носовой платок и вытер жир на пальцах.

2

Делегация воинов, которая ездила в подшефный колхоз, возвратилась на следующий день.

Мощенко вынул из кармана подарок: завернутую в газету тюбетейку. Она была черная, четырехстворчатая, с белой вышивкой.

– Каждому по такой подарили, – рассказывал Петро. – Мы сидели в президиуме, а девушки подошли и надели на нас тюбетейки.

– А девушки ничего? – поинтересовался Зарыка.

– Что надо!

– Загибаешь.

– Я с одной познакомился. Глазищи – как черная черешня. А ресницы, – Петро растопырил перед своими глазами пальцы, – во какие! Как посмотрит, так наповал!

– Пригнись, ребята, Петро свистит!

– Честное комсомольское. Ее Дильбар зовут. По-нашему выходит – Дэля.

– Ты же по-узбекски ни слова не знаешь.

– Дильбар по-русски хорошо говорит. Она десятилетку окончила.

– Несчастная, – вздохнул Зарыка. – Провалилась на вступительных экзаменах в институт и с горя пошла в колхоз.

– Совсем не то!

– Это она тебе заливала. А ты рот разинул…

– Попал пальцем в небо! Они всем классом пошли в колхоз. И учитель, ихний классный руководитель, с ними. Они создали свою комсомольскую бригаду.

– Учитель пошел? Бросил работу в школе и пошел в колхоз?

– Именно. Он стал бригадиром.

– Зачем человеку с высшим образованием идти в колхозники?

– Затем, чтобы учить не только словами, но и делом, личным примером.

– Наверно, он был плохим учителем, и его, так сказать, попросили из школы.

– Он был хорошим учителем. Его все любили. Он был парторгом школы. А парторгом плохого не изберут.

И Мощенко рассказал историю создания комсомольской бригады.

3

Бывают в жизни такие минуты, когда человек каким– то внутренним чутьем, где-то в глубине сердца, чувствует, что впереди ожидают его неприятности.

Так было и с Кадыром Мирзаевым, когда он подходил к своему дому.

Вечерний закат полыхал по-весеннему ярко, окрасив багрянцем чуть ли не полнеба. На небе сверкала первая вечерняя звезда и резко вырисовывалась одинокая узкая тучка. Ее края, казалось, были обшиты, как бухарская тюбетейка, золотистой каймой.

Быстро наступающие сумерки окутывали дома и сады синей прохладой. Слабый ветерок разносил нежный аромат цветущих миндальных деревьев, запах кизячьего дыма и жареного мяса. В окнах зажигались огни.

Отворив калитку, Мирзаев почувствовал, что в его доме что-то произошло. Кадыра поразила тишина. Обычно в эти вечерние часы, ожидая мужа, Халоват хлопотала у очага, рядом суетились дочь Мухабат и сынишка Бохадыр. И Кадыр, переступая порог, догадывался, что нынче приготовила Халоват. А она умела вкусно готовить.

Сегодня ничего этого не было. Открыв дверь, Кадыр потянулся к выключателю. Вспыхнул свет, и бригадир замер на месте. В доме царил беспорядок. На полу валялось полотенце, старые штанишки Бохадыра. На столе стояли новые лаковые туфли жены, те самые, которые он ей купил в Бухаре к празднику.

– Халоват! – позвал жену Кадыр. – Халоват!

На его зов никто не вышел. Дом был пуст.

У Кадыра защемило сердце. Ушла…

Кадыр постоял несколько минут на месте, растерянно осматривая непривычно тихую и опустевшую комнату. Потом поднял полотенце, повертел его в руках и бросил.

Прошелся по комнате. Ему никак не хотелось верить, что и Халоват, самый близкий человек, и та не захотела понять его… Ему казалось, что все это неправда, что это сон, что зря он себя расстраивает. Халоват сейчас вернется, вот через минуту. Он ждал. Но проходили минуты, а в комнате по-прежнему стояла щемящая душу непривычная тишина.

Мирзаев подошел к столу и взял чайник. Чай был холодный. Он налил полную пиалу и выпил жадно, большими глотками. Потом потушил свет и устало опустился на кровать, как был, в ватном халате и сапогах. Заложив руки под голову, Кадыр долго не мигая смотрел на темный потолок.

Ушла жена…

Мирзаев смотрел на потолок, и на нем, как на экране, медленно проплывали события, в которых главным действующим лицом был он, учитель узбекского языка и литературы, парторг школы.

Все началось с простого разговора. В один из осенних дней прошлого года в школу имени Ленина пришли бывшие десятиклассники. Встреча была не радостной. Ученики сообщили своим учителям, что попытка поступить в институт для большинства окончилась неудачно. То ли конкурс был действительно большим, то ли ученики подготовились слабо. Но как бы там ни было, они вернулись домой, в свой родной кишлак, в колхоз «Кзыл байрок».

О работе в колхозе никто не хотел и думать.

– Мы кончили десять классов не для того, чтоб копаться в земле!

А Дильбар Бакиева, та самая Дильбар, которую больше других любил учитель за цепкую память и образную речь, вызывающе посмотрела на классного руководителя Кадыра Мирзаева и бросила слова, тяжелые, как камень:

– Вам агитировать хорошо, вы университет окончили. А нам в колхоз предлагаете! Спасибо, учитель, катта рахмат!

Со всех сторон на него смотрели пытливые и настороженные глаза. Они ждали ответа. А что он мог ответить? Высокие слова о долге, о чести тут не помогут. Ученики ждали от него, от своего учителя, не общих слов и рас– суждений, а практического совета. И может быть, в эти минуты в сердце учителя впервые зародилось сомнение и неудовлетворенность своей работой преподавателя.

Он дал этим ребятам и девушкам знания, но не дал главного – путевки в жизнь. Он научил их грамоте, раскрыл богатства родного языка, воспитал любовь к литературе, но не научил их понимать жизнь, не раскрыл перед ними радость свободного труда, не научил пользоваться своими знаниями.

Мирзаев знал, что юношеские годы – самые ответственные годы в жизни человека. Молодость – это период становления, формирования и возмужания. И от того, как пройдут эти годы, зависит будущее человека: или он, уверовав в свои силы, в свои способности, гордым орлом устремится вперед, или, потеряв веру в самого себя и в общество, опустится в болото мещанства и обывательщины. Он, Кадыр Мирзаев, считал себя ответственным за судьбу своих питомцев. Он не мог, как это делали его коллеги по работе в школе, равнодушно стоять в стороне.

В эти осенние дни круто повернулась судьба молодого учителя. Мирзаев долго думал. Он вспомнил свою молодость, учебу, службу в армии. Вспомнил своих командиров. В самые трудные минуты, напряженные дни учений, командиры шли в гущу бойцов и личным примером увлекали их. Личным примером!

После долгого раздумья принял решение: надо самому пойти в колхоз и таким образом доказать ученикам, что физический труд так же почетен, как и умственный…

Беседа в районном комитете партии длилась долго. Против ухода Мирзаева в колхоз возражали все: директор школы, завуч, учителя. Но молодой коммунист настоял на своем. Его доводы были убедительными. С ними нельзя было не согласиться.

А через неделю в просторной колхозной мехмонхане – комнате для приема почетных гостей – состоялось необычное собрание. Встретились люди двух поколений – самые молодые и самые почтенные.

Честно говоря, многие ребята и девушки шли сюда без особого желания: опять нотации читать будут… Но, переступив порог, были искренне удивлены. Такого они не ожидали. Убеленные сединой колхозники, известные хлопководы Эль-бобо Джураев, Норкулат Бобокулов, Сайдулло Сафаров и другие, почтительно прижав руку к сердцу, встречали комсомольцев и, как самых дорогих гостей, провожали в мехмонхану.

А в мехмонхане стояли низкие столики и на них угощение – сладости, фрукты, свежие бухарские лепешки.

Ребята смущенно переглядывались, робко садились на почетные места. Когда все были в сборе, встал председатель колхоза Усман Ташпулатов.

– Мы собрали вас для серьезного разговора. Нам нужно с вами посоветоваться. Вы все грамотные, окончили десятилетку. Подумайте и скажите свое слово.

Потом, двумя руками погладив пышную седую бороду, начал говорить Эль-бобо Джураев:

– Дети мои, посмотрите вокруг себя зоркими молодыми глазами. Все это создано нашими руками – и поля, и кишлак, и школа, и клуб. Мы отвоевали эту землю, мы честно потрудились на ней. Теперь наступает пора, когда срок нашей жизни приближается к завершению. И все свое богатство мы передаем в ваши руки. Правильно ли я говорю, почтенные аксакалы?

– Правильно! – закивали головами седобородые хлопкоробы. – Правильно!

– Мы своим трудом создали вам, нашим детям, счастливое детство, радость молодости. Теперь вы стали взрослыми, выросли, стали нашей надеждой и опорой. Мы тоже когда-то были молодыми, и нас тоже называли надеждой и опорой. Но в те далекие годы – пусть они никогда не повторятся! – мы, молодые узбеки, были только надеждой и не могли быть опорой. Потому что у каждого из нас не было ни своей земли, ни лошади, ни воды. Все это принадлежало наместнику эмира. А у нас было только вот это. – И Эль-бобо вытянул вперед свои жесткие темные морщинистые ладони. – У нас были только руки.

– Правильно говоришь! – вздохнули аксакалы. – Только руки и желание трудиться!

– У вас тоже, дети мои, сильные, крепкие руки. Но к этим рукам в придачу колхоз дает вам богатую жирную землю, дает вам воду, дает умные машины. Ими можно обрабатывать землю, ими можно ухаживать за посевами и собирать урожай. Много мы вам даем! Но самое главное богатство вы уже получили. Это – знания. Каждый из вас десять лет учился в школе. Десять лет читал книги, впитывал в себя живительные соки знания, мудрость науки. Дети мои! Сегодня вы вступаете в жизнь. У вас сильные молодые руки и голова, наполненная знаниями. Владейте нашей землей, умножайте колхозные богатства! Пусть ваша жизнь будет наполнена радостью труда и счастьем!

– Пусть будет так! – сказали аксакалы.

Потом слово снова взял председатель колхоза.

– Учитель Кадыр-ака Мирзаев подал заявление о приеме его в колхоз. Мы посоветовались и удовлетворили его просьбу.

Среди комсомольцев оживление. Все взоры обратились в сторону учителя. Неужели он идет в колхоз? Не может этого быть!

Но учитель утвердительно кивал: да, это так.

– Кадыр-ака с сегодняшнего дня считается бригадиром, – продолжал председатель. – И вот я спрашиваю у вас совета: кого взять в его бригаду? Вы знаете своего учителя, хорошо знаете. Подскажите нам своим советом, помогите укомплектовать бригаду.

В мехмонхане наступила тишина. Первой встала Дильбар Бакиева:

– Я училась у Кадыр-ака и сейчас хочу с ним работать. Запишите меня в бригаду.

За ней поднимается ее подруга Аман Эргашева:

– Меня тоже запишите в бригаду!

Двадцать комсомольцев, двадцать вчерашних десятиклассников, пошли за своим учителем. Для них это были первые шаги в самостоятельную жизнь. Трудно им было осваивать профессию хлопкороба, трудно было привыкать к физической работе в поле. Но никто из них не знал и не догадывался о том, что их учителю, всегда жизнерадостному и внимательному Кадыр-ака, во много раз труднее. Над ним посмеивались соседи. Коллеги по работе в школе считали его поступок мальчишеством и даже глупой выходкой. Но Мирзаев стойко переносил все. Он был уверен в своей правоте!

За центральной усадьбой колхоза простирались дикие степи. Весною они расцветали ярче, чем хорезмский ковер. Но кончится короткое время весны и, знойное солнце высушит травы, пожухнут цветы, и только суслики бегают по выжженной степи, да высоко в синем прохладном небе парят орлы.