Текст книги "Факультет чудаков"

Автор книги: Геннадий Гор

Соавторы: Леонид Рахманов,Михаил Слонимский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

Нищий действительно смотрел и даже немного улыбался. Рука его по-прежнему протянутой неподвижно висела в воздухе. Губы по-прежнему шевелились медленно и неподвижно.

И Андре Шар вспомнил, что он ничего не положил в эту руку. Он подал нищему и вернулся обратно, чтобы подать всем предыдущим. Он застал их каждого на том же месте. Почти одинаковых. С одинаково протянутой рукой. Он подал каждому. Теперь у него не оставалось никаких сомнений. Он не стоял на одном месте. Он шел. Но в то же время он не двигался.

Он очутился возле кабачка, где молодые художники его известности и его материального положения имели обыкновение проводить все свое свободное время. Именно очутился без всякой определенной цели. Ему хотелось немного выпить и закусить, но это не могло представлять – цель. С тем же успехом он мог выпить и закусить у себя дома. Ему не хотелось встречаться с знакомыми. Но все же он раскрыл дверь кабачка. Десятки знакомых протянули ему десятки знакомых рук. Он вяло пожал их и сел за отдельный столик в углу. За соседним столиком сидел молодой художник-еврей, недавно приехавший в Париж из Польши и писавший молочно-белых и оранжевых женщин с чудовищно огромными, черными и непостижимыми глазами, женщин, чем-то напоминающих зайцев, и известный торговец картинами, м-сье Дюжарден.

Не было никакого сомнения, что он покупал художника со всеми его руками и ногами, с заячьими глазами его женщин, со всеми настоящими его картинами и будущими, с кровью, мыслями и невыполненными еще замыслами.

– Кровать, которую я вам дам, – шутил торговец картинами, м-сье Дюжарден, – имеет четыре железные ножки и две спинки.

– Отлично, отлично, – кивал головой молодой художник и, сощурив глаз, вторым глазом глядел на дно стакана, улыбаясь, как будто дело шло о чем-нибудь постороннем.

– Одно окно упирается в живописную стену в духе Утрильо, – продолжал м-сье Дюжарден, – но я не хочу прикрашивать действительность: перед самым окном находится помойная яма, задача которой заменять ландшафт. Второго окна, извините, нет. Но оно вам не требуется. Вы, насколько я знаю, не пишете пейзажи, а при электрическом свете глаза ваших женщин выглядят еще таинственнее.

– Отлично. Отлично, – говорил молодой художник, но уже не кивая головой и не улыбаясь.

– Все написанное, нарисованное, вырезанное, включая наброски, разумеется, становятся моей собственностью, – продолжал торговец картинами, м-сье Дюжарден. – Но на случай, если вам вздумается плевать в потолок, у меня есть для вас минимум, четыре картины маслом в сутки, одна акварель, пять или шесть карандашных набросков углем. За все, что будет представлено вами сверх минимума, – премия – бутылка вина по вашему выбору. Условия, надеюсь, приемлемые.

– Отлично, – сказал молодой художник и вскочил с места. Музыка Стравинского ударила во все струны, загремела посудой и, как бешеная лошадь, закусив удила, выбежала на середину зала. Она подняла Андре Шара и поставила его лицом к лицу с молодым художником, безысходная нужда которого заставляла продавать себя.

– Плюньте в самый центр его физиономии, – сказал он, показывая на физиономию м-сье Дюжардена, – в самый центр, в нос, в губы, в глаза, в брови. Или задушите его. Они думают, что им удастся купить настоящее искусство. Я могу немного помочь вам, мое ателье, мои краски, мои холсты к вашим услугам. Приходите и пишите.

– Убирайтесь к черту, – закричал молодой художник, побледнев и подняв руку, чтобы оттолкнуть Андре Шара. – И запомните, что я хочу быть обязанным только самому себе. Запомните это, м-сье Шар.

Андре Шар попятился от их столика и упал в кресло.

Он услышал насмешливую фразу невыносимого торговца картинами, м-сье Дюжардена. Торговец картинами говорил про него и для него.

– Она пьет запоем, эта бездарная личность, – говорил м-сье Дюжарден. – И представьте, имеет наглость воображать из себя чуть ли не самого бога живописи.

Андре Шар повернулся к ним спиной. Он наблюдал. Дирижер, представлялось ему, управлял не оркестром, а всем кабаком. По мановению его дирижерской палочки все посетители кабачка поднимали тяжелые кружки с напитками, подносили их к губам и по мановению палочки выпивали и со стуком ставили кружки на мраморные столики. Андре Шар поймал себя на том, что он не пьет, а только делает вид, что пьет. Он почувствовал себя вне ритма кабачка. Вот все подносят тяжелые кружки к подбородкам, вот все оттопыривают нижнюю губу. Вот все наклоняют головы и, вытянув шеи, как одну шею, вливают все кружки, как одну кружку, в одно горло. А кружка Андре Шара одиноко стояла на столике. Он к ней и не притрагивался. Ему казалось, что он держит за один конец веревки, за другой конец веревки тянет весь кабачок.

«Не могу я один против всех», – и он поднял свою кружку и поднес ее к губам. Ему почудилось, что его движение повторил кто-то другой и что его кто-то передразнил. И в самом деле, на той стене, возле которой он сидел, был изображен человек, без подробностей подносящий кружку к губам. Кружка была изображена гораздо конкретнее, чем человек. Она была написана с какой-то голландской кропотливостью и точностью и была точно настоящая, «живая» кружка в руках фигуры, отдаленно напоминающей человека.

Всей своей неестественной, нарочитой и наглой позой абстрактный незнакомец, написанный на стене, казалось, передразнивал Андре Шара. В присутствии его на стене Андре Шар не видел другого смысла. Но и на других стенах кабачка были изображены другие, но такие же абстрактные люди с очень конкретной и злорадной кружкой. Они передразнивали посетителей кабачка. В противном случае зачем бы они находились на стене. В другое время Андре Шар не замечал их, но ведь и многое из того, что он заметил сегодня, он не замечал в другое время.

Они – изображенные люди, почти не походили на людей, они были слишком абстрагированы, и в то же время они дьявольски походили на пьющих пиво в кабачке, именно этих, а не других людей, они были как бы их отражениями в зеркале. Они показывали бесцельность всех этих людей и тем самым приобретали смысл неожиданный и жуткий, по крайней мере в восприятии Андре Шара.

Он знал, что они были написаны с другой целью случайными художниками, посетителями кабачка, быть может, с целью только позабавить хозяина и тем самым заплатить за выпитое и не оплаченное ими пиво.

М-сье Дюжарден, торговец картинами, сидевший недалеко от Андре Шара, встал, подозвал кельнера и, шумно заплатив за себя и за молодого художника, так, чтобы все видели, что он за него заплатил, быстро прошел мимо Андре Шара, метнув в его сторону взгляд, взгляд, на который Андре Шар не обратил никакого внимания. Он видел только картины на стене и людей за столиками. И ему пришла в голову мысль, которая заставила его встать с места. Он прошелся два или три раза вокруг своего столика и снова уселся на свое место. Он решил. Нужно сдвинуть всех людей, тех, что в кабачке, и всех других с их места, заставить их что-то делать, устыдить их, показать им бессмысленность их жизни и их картин. И это нужно сделать немедленно, не откладывая ни на одну минуту, и это должен сделать он, и никто другой и не другими средствами, а средствами его искусства. Он заплатил кельнеру за выпитое им пиво и стремительно вышел из ресторана.

Но что делать, он хотел заставить людей: конкретно, что делать, Андре Шар еще не знал, да он и не думал об этом.

Когда он подходил к дому, он вспомнил о цели своего выхода из дома. Он шел к людям и к их вещам, чтобы разрушить метафизику своей комнаты и своей жизни. Теперь эта цель по меньшей мере была смешна ему. Теперь он возвращался, чтобы разрушить метафизику не своей комнаты и своей узенькой и маленькой жизни, а метафизику всего буржуазного города. Это должен сделать он, а не кто другой, и доступными ему средствами живописи. Консьержка, похожая на старое черное платье, открыла ему дверь. Казалось, что перед этим она приподняла крышку своего платяного ящика и осторожно, чтобы не помять, вынула самое себя из ящика и, аккуратно закрыв крышку, бесшумно понесла себя открывать дверь. Так много времени прошло прежде, чем она открыла ему дверь. От нее пахло бензином и молью, и она улыбалась своими гниющими губами.

– К вам только что заходил, – сказала она, – человек от Моробье относительно вашей выставки.

– Он обещал зайти еще раз, не правда ли? – спросил Андре Шар. – Скажите ему, что он не застанет меня дома.

В комнате было полутемно, потому что были опущены шторы. Андре Шар поднял их, и комната несколько изменилась. Стало светлее и уютнее. Шар подошел к мольберту. Его немного лихорадило, быть может, от нетерпеливого желания поскорее приняться за работу. Холст, натянутый на подрамник мольберта, был загрунтован позавчера для предстоящей, еще не начатой работы. Грунт высох и слегка блестел. Оставалось только выжать краски из тюбиков на палитру и взять кисть. Андре Шар взял кисть и, выжав из первого попавшегося тюбика с краской немного краски на палитру, провел по холсту две линии: одну и накрест ее пересекавшую другую. Этим он сказал все, что он хотел сказать. Замысел, пришедший ему в голову в кабачке, невероятный замысел, который он непременно должен осуществить, а осуществление замысла должно было вывести людей из повседневного их равновесия, похожего на сон после сытного обеда, осуществленное на обыкновенном холсте и обыкновенными красками, такая вещь в лучшем случае могла бы нарушить спокойствие двух или трех десятков каких-либо снобов и постоянных посетителей левых выставок. Нет, не для снобов он предназначал свою будущую работу.

Он не заметил, как человек от Моробье вошел к нему в комнату. Он вошел в его комнату, несмотря на недвусмысленный ответ консьержки на его вопрос: дома ли художник?

Художник был дома.

– Я к вам, – каркнул он над самым ухом Андре Шара.

– Вот вам мой ответ, – сказал Андре Шар и показал человеку от Моробье холст с двумя толстыми, пересекавшими друг друга на белом фоне линиями. – Надеюсь, теперь ваш хозяин поймет меня. Я не собираюсь писать ничего другого.

– Однако какой огромной, поистине невиданной способностью угадывать запросы покупателя вы обладаете, – сказал человек от Моробье, – господин Моробье просил передать вам. Пишите только невероятное, такое, какое до вас никто не писал. Или не пишите вовсе. Он предугадывает запросы американского рынка минимум за год. О, никто не знает так вкусы американского покупателя. Пишите то, что вы сейчас написали. Это согласуется с требованием времени. Вот вам задаток.

Андре Шар сорвал холст и, смяв его, как бумагу, бросил в мусорный ящик. Неужели и сейчас он не выйдет из этого заколдованного круга? Неужели и то, что он замышлял совершить, придется по вкусу господину Моробье? Нет, это не придется по его вкусу, или он, Шар, совершенно не знает вкуса господина Моробье.

Когда он оглянулся, человека от Моробье уже не было в комнате. Деньги лежали на столе. Их было достаточно, чтобы купить, например, лошадь. Да, именно деревенскую лошадь. Длинную и простую, какой угодно масти, рыжую, белую, гнедую, карюю, какую угодно, впрочем, только не пегую. Андре Шар был решительно против пегой. Андре Шар решил приобрести лошадь. Но в таком городе, как Париж, легче купить аэроплан, чем простую, обыкновенную лошадь. И Андре Шар все больше и больше приходил к тому убеждению, что лошадь ему необходима. Чтобы купить лошадь, нужно ее искать – день, неделю, месяц. Андре Шар готов был бросить все дела и посвятить год на поиски обыкновенной лошади, если это понадобится, но во что бы то ни стало он должен ее иметь. Он чувствовал, что только лошадь, это такое простое и милое животное с длинным туловищем на четырех ногах, лошадь, которая начинается с головы и заканчивается хвостом, униженная наступающей техникой и почти замененная мотором, только лошадь могла ему помочь.

Он надел пальто, взял небольшой саквояж и, сказав консьержке, что уходит на неопределенное время, вышел из дому. Он сел в трамвай с тем, чтобы ехать до конца маршрута. Это был очень пассивный способ поисков. Но обращаться к кому-либо за советом Андре Шару не хотелось. Трамвай был наполнен рабочими. Это подтверждали копоть, покрывшая их лица, и поношенное, покрытое грязью и машинным маслом платье. Они не походили на тех людей, которых встречал Андре Шар всегда и везде. Несмотря на одинаковые костюмы, в их движениях и разговоре было гораздо больше подлинной индивидуальности, чем в нарочитом и внешнем разнообразии буржуа. Дома и фабрики, мимо которых проходил трамвай, покрытые копотью, как лица рабочих, несмотря на однообразие архитектуры, были индивидуальны какой-то особенной и незнакомой индивидуальностью. Он видел новую, незнакомую красоту, машины, видневшиеся сквозь стекла фабрик, выглядели суровыми и выразительными. Они не казались Андре Шару бессмысленными и ненужными как автомобили центральных улиц. Напротив, управляемые рабочими, каждая машина по-своему, казалось, демонстрировала через стекло свою полезность. И Андре Шар перевел взгляд на людей. Нуждались ли они – вот эти люди в том, чтобы их кто-нибудь вывел из равновесия. И Андре Шар примерил свой замысел к рабочим. Кто знает, к каким мыслям и выводам пришел бы он, быть может, он отказался бы от реализации своей затеи, но в это время в обратную сторону от быстро двигающегося трамвая промелькнула длинная фигура лошади, везущей воз сена. Андре Шар, расталкивая пассажиров, бросился к выходу. Ему пришлось соскочить на ходу, от чего у него слетела шляпа. Шляпу понесло ветром в сторону, обратную той, куда двигалась лошадь. В первую минуту Андре Шар погнался за шляпой, но ветер относил ее от Шара все дальше и дальше, и Андре Шар прекратил погоню за шляпой, так как лошадь могла скрыться из виду. Он побежал по самой середине заводской улицы, высокий, хорошо одетый, смешно поднимая ноги, побежал на удивление всем прохожим, смотревшим ему вслед, пока он не достиг лошади.

Владелец лошади откликнулся не сразу. Андре Шару пришлось несколько раз подряд повторить, что он хочет приобрести эту лошадь.

– Как приобрести? – всякий раз переспрашивал владелец лошади и подымал кнут, чтобы ударить лошадь, и снова опускал кнут.

– Купить, купить, – пояснял Андре Шар. Ему казалось, что владелец откажется продать ему лошадь, и он останется без лошади, точно это была единственная лошадь на весь Париж.

– Не задерживайте нас, господин, своими неуместными шутками, – сказал владелец лошади, – нам некогда.

– Я дам вам любую цену, какую вы только пожелаете, – сказал Андре Шар.

Владелец лошади посмотрел на Андре Шара: шутил ли он или был сумасшедшим. Нет, очевидно, он не шутил.

– Вместе с упряжью, телегой и сеном, – сказал владелец лошади и поднял кнут, так как был уверен, что эти условия не подойдут странному господину.

– Но мне нужна только лошадь.

– Тогда не выйдет, – сказал владелец лошади и ударил лошадь кнутом, от чего она с шумом сдвинулась с места.

– Хорошо, я согласен, – крикнул Андре Шар и вынул деньги.

Владелец лошади остановил лошадь, медленно пересчитал деньги и неохотно слез с воза. С его помощью Андре Шар взобрался на воз. Возчик после некоторого раздумья передал ему кнут и притронулся рукой к шляпе. Шар ударил кнутом лошадь, и телега сдвинулась с места. Казалось, весь мир сдвинулся с места вместе с телегой. И если не мир, то во всяком случае предместье. Целая улица любопытных своеобразной демонстрацией двинулась на город вместе с Андре Шаром. Они шли сзади воза, впереди, с левой его стороны и правой. Человек, прекрасно одетый, без шляпы, с длинными волосами, на возу с сеном, способен был вывести из равновесия всех любопытных предместья. Он не умел управлять лошадью – человек без шляпы, в первую минуту, как он забрался на воз, лошадь пошла прямо на тротуар, оттого что он дернул одну сторону вожжей. Толпа любопытных помогала ему управлять лошадью, она давала ему советы. Постепенно толпа любопытных все увеличивалась и увеличивалась. Она становилась тем больше и активнее, чем ближе воз приближался к центральным улицам Парижа. Громадный воз сена посреди лимузинов и мрамора, особняков и на возу прекрасно одетый молодой человек с длинными волосами и без шляпы – зрелище, которое можно увидеть только в кинематографе.

Между тем демонстрация ротозеев достигла таких размеров, что не могла не обратить на себя внимания полицейских. И вот один из полицейских позвонил в участок, коротко передав, в чем дело, и спросив, как поступить.

– Задержать, – ответили из участка.

И вот лошадь Шара взяли под уздцы, справа один полицейский, слева другой и двое сзади и повели в участок.

Толпа была рассеяна мигом. Правда, расходясь по домам, ротозеи долго еще смеялись над сумасбродом без шляпы и на возу с сеном в центре Парижа. Одни говорили, что это причуды богатого американца. Другие – поэта, демонстрирующего возом с сеном новое направление, третьи – выходка советского агента и т. д.

– Кто вы? – спросили в участке Андре Шара.

– Я Андре Шар. Художник, – сказал Андре Шар. – Мой адрес: улица Паскаля, 13. Лошадь я купил потому, что я захотел купить лошадь.

– Вы вправе это сделать, – ответил дежурный полицейский офицер. – Мы очень извиняемся, что задержали вас. Но мы приносим извинение и за то, что нам придется задержать вас до темноты. Вы не знаете странности толпы. И кроме того, дневное ваше путешествие на возу с сеном по главным улицам Парижа, помимо того, что соберет возле себя народ, будет препятствовать уличному движению.

И Андре Шару пришлось провести время в участке до наступления темноты. Он выехал из участка ночью. Удивленные автомобили хрипло объезжали его. Почти перед рассветом он подъехал к своей квартире. Консьержка, похожая на старое черное платье, открыла ему дверь. Но Андре Шар не вошел в дом. Андре Шар остановился на пороге, держась за рукоятку полураскрытой двери. Он думал о том, как ему пристроить лошадь. Не оставлять же ее на улице перед домом. Или поступить еще более нелепо – ввести ее в комнату! Он улыбнулся. Консьержка полуодетая, ежась от холода, смотрела на него. Наконец, он придумал. Он уплатил одному из шоферов соседнего гаража, тот пустил лошадь в гараж и поставил ее среди автомобилей. Если бы не он, едва ли Андре Шар смог бы выпрячь ее. Теперь она была более или менее устроена и приступила к отдыху. Только теперь Андре Шар почувствовал сумасшедшую усталость. Он почти не заметил, как вошел в свою комнату, как упал на кровать, как уснул. В эту ночь он спал без всяких сновидений. Он проснулся утром и так рано, как будто сменил свою профессию художника на профессию извозчика. Он вспомнил про лошадь в первую минуту после того, как проснулся, во вторую минуту был на ногах и оделся, в третью – в гараже. Лошадь чувствовала себя великолепно. Она жевала сено, доставая небольшие пачки его прямо с воза своими длинными желтыми зубами, и, махая хвостом, глядела на Андре Шара сбоку несколько лукаво и не без кокетства.

Все было в порядке. Андре Шар вернулся в ателье, помылся, оделся в рабочее платье, позавтракал. Он поставил на электрическую печь банку с грунтом. Через несколько минут грунт был готов, и Андре Шар, взяв с собой кисти, отправился в гараж. Он почистил лошадь скребницей; затем, обмакнув большую кисть в грунт, стал покрывать им лошадь. Он знал, что, если он покроет грунтом всю кожу, лошадь погибнет. Он покрывал грунтом одни участки, другие оставлял свободными. Теперь оставалось выждать, пока обсохнет грунт. Лошадь вела себя спокойно, и грунт, наложенный на нее, высох гораздо быстрее, чем если бы он был на полотне. Загрунтованный конь, как живой холст, стоял на своих четырех ногах, чуть поблескивая и белея. Андре Шар начал лихорадочно писать. Он никогда еще так не спешил. Кисть бегала по крупу лошади слева направо и справа налево. Фигурки, загадочные, как знаки Зодиака, написанные чуть просвечивающей и гладкой фактурой, появлялись возле головы и возле хвоста. Собственно говоря, это была тоже беспредметная живопись, но писанная не на мертвом холсте, а на живом хвосте. Андре Шар доказывал, что лошадиный хвост мог заменить холст, и ничего больше. Затем он поднял хвост и высоко подрезал его. А чуть повыше хвоста и чуть пониже написал ужасную физиономию господина Моробье, владельца большинства «левых» картин, уже написанных и еще не написанных. Он исказил эту мерзкую физиономию, как только мог. Вместо рта написал насос. Вы сами должны будете догадаться, что при помощи этого насоса он выкачивает кровь из современного искусства. Глаза Моробье он сделал квадратными, как у негритянской скульптуры, и все-таки написанный им господин Моробье походил на господина Моробье. Улыбка, один звериный зуб, хищно вылезавший на нижнюю губу, черточки возле носа и точки возле глаз, а все вместе делало его не похожим на человека и в то же время чертовски похожим на господина Моробье. Затем Андре Шар поправил у господина Моробье плечо, изменил волосы черные на рыжие и этим поставил точку. Работа была закончена. Он взял лошадь за повод и заставил ее сделать несколько шагов. Лошадь сделала несколько шагов, не похожих на шаги лошади, несколько шагов неохотных и неточных. Без сомнения, лошадь изменилась, она постарела, она чувствовала себя неважно, это было видно по всему. Толстый слой красок, который был наложен на ее кожу, давил ее к земле с большей силой, чем сорокапудовая кладь. Без сомнения, кожа у ней болела, точно она была содрана. Это было видно по вздрагиванию того, что еще недавно было кожей обыкновенного коня и что теперь стало французской живописью, последним словом техники и живописного мастерства. Здесь осуществлено было неосуществляемое: живопись переходила в живое существо, и живое существо переходило в живопись. Это была новая живопись, которая начиналась лошадиной головой и заканчивалась лошадиным хвостом.

Что же в конце концов это было – лошадь или живопись? И лошадь, и живопись.

Эта лошадь страдала всеми порами своей кожи, теми порами, которые уже перестали существовать и перешли в гладкую фактуру живописи Шара, и теми порами, которые пока еще были свободны. Лошадь страдала, как только может страдать лошадь. Но Андре Шару не было никакого дела до страдания лошади. Лошадь перестала существовать для Андре Шара как лошадь. Она перешла в живопись. В эту минуту его интересовала только его новая работа, ее достоинства и ее недостатки. Андре Шар обошел вокруг лошади. Все было сделано с большим мастерством. Краска, наложенная на живую лошадиную кожу, давала еще более неожиданные эффекты, чем на полотне, фактура была живой, как кожа, она жила вместе с лошадью, она двигалась вместе с ней, казалось, что она даже дышала. Андре Шар хотел уже выйти с лошадью из гаража на улицу, но вдруг остановился в долгом раздумье. Единственная цель его работы – вывести людей из равновесия, похожего на отдых после сытного обеда, предстала перед ним во всей своей простоте. Выполнил ли он свой замысел? Он посмотрел на свою работу с этой точки зрения. Он видел ее уже иначе. Чудовищный недостаток бросился ему в глаза и заставил его попятиться от лошади. Как это он не заметил сразу: лошадь почти ничем не отличалась от его прежних картин, висевших в ателье повернутыми изображениями к стенке. Правда, эта его работа в отличие от прежних могла двигаться, жевать сено и махать хвостом, но это не являлось достоинством его живописи, а особенностью каждой лошади как живого существа.

Оставалось взять кисть, и Андре Шар взял кисть и замазал белой краской все беспредметные, ничего не изображавшие фигурки, замазал все за исключением физиономии господина Моробье.

Он решил написать что-нибудь такое, что способно было вызвать ужас буржуа, что могло бы разбудить людей от их спячки.

Но что было способно вызвать ужас буржуа? «Призрак пролетарской революции» – это подсказал бы Андре Шару любой подросток из рабочей семьи, если бы Андре Шар стал советоваться с подростками.

Но Андре Шар всегда советовался только с самим собой, со своей совестью и со своим воображением. Кроме самого себя, он никого не уважал и ни с кем не считался. И он снова принялся за работу. На обоих боках лошади он написал одно и то же, он изобразил, как машина угнетает человека. Он написал человека, занятого самым невинным и повседневным из человеческих занятий, человека, чистившего себе зубы. Человек был написан просто, но без абстрагирования и утрирования черт, хотя несколько деревянно и примитивно, как изображаются люди на вывесках провинциальных портных. Изображенный человек походил и на манекен, и на живого человека, который каждому другому человеку непременно напомнил бы одного из его знакомых. И не напомнил бы знакомого разве только тем людям, у которых совершенно нет знакомых. «Но таких людей, у которых нет знакомых, к сожалению, не бывает» – так думал Андре Шар, осматривая изображение человека на правом боку лошади и на левом, два совершенно одинаковых изображения. Он остался доволен физиономией написанного им человека, его носом, быть может, несколько более индивидуальным, чем следовало, его веселыми зубами и глазами, но особенно доволен остался зубной щеткой, походившей на зубную щетку гораздо более, чем настоящая зубная щетка.

А рядом с человеком, невинно чистившим свои веселые зубы, он написал другое изображение. Он изобразил совершенно фантастическую, покрытую белым покрывалом и по его мнению совершенно ужасную машину, которая чистила зубы человеку, тому же самому, что и на изображении рядом, но другому в одно и то же время. На этом изображении тот же самый человек вдруг стал меньше и тоньше. На его лице и на его руках, которые вдруг стали атрофированными и дрожащими, как лицо и руки паралитика, желтым цветом был написан ужас, точно машина не чистила ему зубы, а производила казнь. И действительно, где заканчивалась здесь утренняя гигиена и где начиналась казнь? Чистка зубов здесь, собственно, перестала быть чисткой зубов, такой приятной и полезной на изображении рядом. Она превратилась в казнь бесшумную и ужасную, методическую и медленную казнь при помощи машины, одетой в белое и немного напоминавшей зубного врача. И, действительно, вид бездушной машины, свирепо размахивающей зубной щеткой, был ужасен сам по себе, но он становился еще ужаснее, как только вы заметили бы те реальные результаты, которые она давала. Их нельзя было не заметить. У человека, которому машина чистила зубы, от половины зубов осталось одно воспоминание. У него отлетел нос, глаза перекосились, рот уже повернулся и полез куда-то на щеку, а остальные члены, печальные и неподвижные, ждали неизбежной своей участи.

Если раньше Андре Шар в своей живописи показывал развеществление вещи, теперь он изобразил, как машина расчеловечила человека. Собственно говоря, он закончил свою работу, и теперь ее можно было показать людям. Он не вышел, а выбежал со своей лошадью на улицу с видом Архимеда, выбежавшего из ванны. В отличие от Архимеда он был одет. Ведя коня под уздцы, он пошел медленно и несколько гордо. Он думал про себя:

«Я – рыцарь, подобно Дон Кихоту оседлавший своего коня и вышедший в бой против неподвижности людей буржуазной культуры.

Я – художник, картины которого пасутся, летают, плавают и рычат, еще не написанные картины.

Я – крыса.

Я – Шар в русском значении этого слова, в том значении, которое я узнал от Пабло Пикассо, в качестве шутки переведшего мою фамилию на русский язык при первом нашем знакомстве.

Я – Шар в космическом смысле этого слова.

Я – Шарик».

И вдруг он решил, прежде чем пройтись по главным улицам Парижа, пройти с лошадью по улицам предместья. Было еще рано, и на главных улицах он не встретил бы много публики. Улицы предместья, куда он привел свою лошадь, жили своей утренней жизнью. Рабочие спешили на фабрики и почти не обращали на него никакого внимания.

Один, наиболее разговорчивый сказал:

– Рано ты, паренек, вышел на работу. Сейчас не время для реклам.

Несколько мальчишек бежали за ним, заглядывая под хвост лошади, где была изображена физиономия господина Моробье. Но вскоре и им надоела эта забава. Они отстали.

Лошадь шла вяло, нагнув голову и уши, еле переставляя ноги, точно везла кладь.

Какой-то парень в одежде крестьянина подошел к Шару и некоторое время шел рядом с лошадью, сострадательно на нее посматривая.

– Видишь, чего делают, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Да она у вас до вечера не протянет. Ведите в колбасную.

И ушел.

Андре Шар направился к главным улицам города. Собственно, он уже не вел лошадь, а тащил ее за повод, еле передвигающую ноги. И вот равнодушие больших улиц упало на него и придавило его к земле. Теперь он двигался подобно своей лошади, еле передвигая ноги, и ему казалось, что он тащит свой замысел на кладбище. Никто из прохожих не обращал на него абсолютно никакого внимания, точно он вел под уздцы только рекламу и к тому же довольно обычного свойства. Правда, его замечали автомобили. Их гудки точно насмешливым и хриплым голосом, голосом сифилитиков, выкрикивали его короткую и похожую на междометие фамилию. «Шар! Шар!» – кричали они над его ухом. И он оглядывался. Чем дальше он двигался, тем равнодушие прохожих становилось все более зловещим и насмешливым. Даже полицейские смотрели на него, точно на том месте, где он стоял или шел, его не было. И Андре Шар снова вспомнил о русском значении своей фамилии.

«Я не шар, – подумал он в этот раз, – я шарик, который оторвался, оставив ниточку в руке мальчика, и повис не между небом и землей, а между потолком и полом».

И он свернул на аристократические улицы особняков. Никем не замечаемый, он вел свою лошадь, как человек-невидимка. На одну минуту ему представилось, что лошадь не идет за ним, только этим можно было объяснить неудачу. Он оглянулся: лошадь шла за ним, спотыкаясь, как слепая. Живопись сверкала на ее коже всеми своими красками, изображенная машина и человек находились на своих местах. Он двинулся дальше несколько быстрее, чем он шел перед тем. И все же его движение было подобно стоянию на одном месте. Его замысел провалился. И снова он вел свою лошадь вяло, еле переставляя ноги в бездумье и тоске. Он не смотрел больше по сторонам. Теперь он не замечал прохожих, как они не замечали его. Затем он остановился:

«Не лучше ли было вывести коня без всякой живописи, – спросил он себя. И тут же ответил: – Лучше. В тысячу раз лучше. Пример тому воз с сеном, на котором я пытался проехать по главным улицам».

И ему уже не хотелось двигаться. Хотелось вечно стоять на одном месте. Теперь он завидовал фонарям, им некуда было идти. И все же он пошел. Он шел в продолжение часа, а может быть, и больше. Он поднял свою голову, потому что начала болеть шея. А подняв голову, он увидел хорошо ему знакомый дом. Тут находился салон молодых художников. Выставка была открыта.