Текст книги "Факультет чудаков"

Автор книги: Геннадий Гор

Соавторы: Леонид Рахманов,Михаил Слонимский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

– Сорок, – постепенно выпрямляясь, повторила толстая проститутка. – Сорок, мы не возьмем с вас больше. Сами понимаем: скубенты.

– Тридцать, – рядился Крапивин, – тридцать. Больше ни «лимона».

* * *

Дома состояли из одних глухих стен. Очевидно, все окна выходили во двор.

Здесь нельзя было отличить тротуар от мостовой, улица напоминала болото.

Они шли под ручку, осторожно обходя лужи. Он молчал, бессмысленно наблюдая свои ноги, месившие грязь. «О чем я могу с ней говорить».

При свете одинокого фонаря ему все-таки удалось разглядеть её лицо: узкое, с большими глазами.

Вышли на площадь. Трамвайный столб. Огни. Извозчики.

Стоял милиционер, сонно прислонившись к церковной ограде.

Тогда они испуганно повернули назад. Он ускорял шаги, волоча ее за собой. Они почти бежали.

– В таком случае, – сказала она, – пойдем ко мне. Я тут близко. Озяб, миленький? Меня зовут Клеопатра.

«Какое египетское, – подумал он, – имя». Они вошли в калитку полуразвалившегося дома, поднялись в третий этаж.

– В Западной Европе, – попытался он заговорить на лестнице. У него ничего не вышло. Его голос, хриплый от волнения, застрял в горле. Она уже звонила.

Со свечкой в руке дверь открыла старуха.

– Опять студента, – хрипло сказала старуха и остановилась на пороге, загородив им путь. Свеча освещала ее морщинистый нос.

– Узнала бы вперед, есть ли у него деньги.

Она выпятила живот. За спиной ее, как черная стена, не пускала темнота.

Студент – он был филолог – вспомнил арабскую сказку из «Тысячи и одной ночи»: старуха, заманивавшая убивать людей, и ее дочь-красавица.

Стало жутко.

Они прошли в пустую комнату, в которой стояла кровать.

Ему показалось что комнаты не было. Была одна кровать, огромная, как автомобиль.

– Будем спать, миленький? – спросила Клеопатра и потушила свет.

Он лежал рядом к стенке. Клеопатра уже спала. Он переворачивался с боку на бок.

Под ним была солома, жесткая как проволока.

Его укусил клоп. Это был первый клоп, за которым последовали все остальные. Несметное количество клопов ползло у него по спине, по ногам, по лицу, беспощадно кусаясь.

«В Западной Европе, – вспомнил он, – есть публичные дома, прекрасно приспособленные для нужд студенчества».

Клопы набивались в уши. Клопы лезли в нос. В окне застряла луна.

«В Западной Европе»… – подумал он с бешенством и вскочил с кровати на пол. Пол был холодный, как металл. Клеопатра спала.

* * *

На трибуне высокий студент произносил речь. Он напоминал Керенского: длинное лицо и волосы, причесанные бобриком.

Перед ним стоял графин с водой.

– Беспартийное студенчество, – говорил студент, напоминавший Керенского, – занято исключительно академической работой.

Актовый зал походил на Государственную Думу; высокий потолок подпирали белые полированные колонны, широкий проход разделял два ряда кресел, на правой стороне сидели студенты, блестевшие медными пуговицами; на левой – студенты, внешним видом своим не отличавшиеся от прочих граждан республики.

– Беспартийному студенчеству нет времени для так называемой общественной работы. Мы пришли изучать науки.

Студент, напоминавший Керенского, пил воду.

– Беспартийному, – продолжал он, – студенчеству…

Студенты, сидевшие на правой стороне, ему хлопали.

В первом ряду восседали профессора. Под потолком ярко горели люстры. Они отражались в профессорских лысинах. У одной из колонн вниз головой стоял портрет царицы Екатерины II. Жирное лицо ее было покрыто пылью. Ее толстые раскоряченные ноги в ослепительных туфлях торчали на одном уровне с лицами сидевших студентов.

Крапивин увидел портрет императрицы и сделал брезгливую гримасу. Ему вспомнились вчерашние ноги толстой проститутки. «Такой образ мыслей, – подумал он, недовольный собою, – недостоин дворянина». И отвернулся к трибуне слушать оратора.

– Беспартийному, – продолжал тот, – студенчеству.

Над креслами витала скука. Вещи начали терять очертания. Они мутнели, мутнели лица. Казалось, люстры раскачивались. Все медленнее, медленнее. Подкрадывался сон.

Вдруг раскрылись двери. Показалась собака. Следом за ней шел человек. Уткин. Собака направилась к трибуне.

– Студенчество всегда было, – оживился студент, напоминавший Керенского, – и всегда будет в оппозиции.

Собака поднялась на трибуну. Все следили за ней. Обнюхав оратора, она залаяла на него во весь зал.

Оратор остановился с судорожно сжатым стаканом. Он налил из графина воду. Выпил. Налил. Выпил. Ничего не помогало. Проклятая собака! Он забыл свою речь.

Начался скандал.

* * *

Теперь на трибуне стоял Лузин. Он то сгибался – возникал белобрысый мяч его головы, то выпрямлялся – показывалось его загорелое лицо, освещенное электрической лампочкой. Он говорил насмешливо. Студенты, сидевшие на правой стороне, кричали ему и топали. Наконец это им надоело. Водворилась тишина.

– Собака, не смешно ли, лаявшая на предыдущего оратора, поступила правильно: она лаяла на нашего классового врага. Оратор обиделся. Здесь кто-то из вас говорил о Западной Европе. Поезжайте, гражданин. Будем рады. Аудитории университета предназначены для пролетарского студенчества. Для вас же, если вы не желаете работать с нами, предназначена Западная Европа.

Он не встал, – он вскочил, – весь правый ряд. Зал кричал, стучал, хрипел. Зал – синие фуражки, красные лица, медные пуговицы – выл. Блестели пуговицы. Орлы, представлялось, готовы были слететь с пуговиц, готовы были исклевать.

«Какие чудаки, – по всей вероятности подумали бы стулья, если бы умели, – какие»… – Но они не умели.

II

Сторож, весело насвистывая, выметал сор. В открытую дверь ворвался слабый ветерок, пробежал по рыжей бороде сторожа, поднял с пола бумажки и закружил их по комнате. На улице лежал свежий снег. Университет, призрачный, тускло светил туманными окнами. Сторож выметал сор и насвистывал.

* * *

Замирайлов сидел на столе в темном коридорчике. Близоруко щурясь, он всматривался в дощечку, прибитую к двери напротив, и не мог понять.

«Яанробу».

«Название учреждения, – решил он. – Какое экзотическое название».

Возле двери, выпятив грудь, стоял монумент бывшего императора с отбитым носом. Замирайлову было холодно. Через десять минут ему предстояло идти в комиссию.

«Вычистят, – считал он медные пуговицы своей куртки, – не вычистят. Вычистят – не вычистят. Вычистят», – число пуговиц оказалось четным.

Когда Замирайлов вышел из комнаты, в которой заседала комиссия, он улыбался. Его вычистили. «И неизвестность, – думал он, – самое ужасное, стала для меня известностью». Проходя по темному коридорчику, он снова взглянул на загадочную дверь и разглядел надпись.

– Уборная, – прочитал он. Ему стало смешно. Он понял, почему именно здесь стоял курносый монумент императора. Он потрогал императора, погладил его по холодной бороде, щелкнул его в медный лоб.

Он подумал: «Здорово же я перетрусил, коли прочитал надпись задом наперед. „Яанробу“, фамилию бы мне такую: „Яанробу“. Она звучала бы как греческая».

И он вошел в «учреждение», название которого незадолго перед тем ему показалось экзотическим.

* * *

Торжественным движением руки сторож раскрыл калитку. Студенты нового приема с пестрыми узелками на плечах устремились вверх по лестнице общежития. Открылись внезапные пространства, не освещенные площадки, горбатые лесенки.

Они поднимались, опускались, снова поднимались, бежали, стесненные узкими коридорами. Хлопали двери. Озарились стены. В помещение проник свет. Убегали крысы. С этой минуты началась жизнь общежития. Они выбрали себе комнаты, совместными усилиями вымели сор, выбросили весь хлам, который скапливался здесь годами. От стен поднялась пыль, точно происходил ремонт. Не успев как следует расставить кровати, они решили устроить клуб, обошли ряд пустующих комнат, темных как кладовки, подыскивая соответствующее помещение, и нашли: это была огромная комната, похожая на актовый зал. Посередине стояла кровать, на кровати, свернувшись калачиком, спал Уткин. Они изгнали собаку Уткина из помещения, выбрав его самого заведующим клуба. Они были нетерпеливы и по трубам – не оказалось лестницы – влезли на крышу водрузить флаг. К дверям флигеля они прибили объявление, написанное неровными торопливыми буквами:

«МЫТНИНСКАЯ КОММУНА

СТУДЕНТОВ УНИВЕРСИТЕТА».

Мытней называлось общежитие.

* * *

– Вы дворянин?

– Да, я дворянин.

– Ваш отец, пишете вы, имел поместье?

– Точно так.

– Вы окончили кадетский корпус?

– Да.

– Что же вы от меня хотите? Комиссия, рассмотрев ваше дело, постановила исключить. Судите сами: можем ли мы оставить в университете студента с таким прошлым?

Перед столом, за которым сидел Лузин, стоял студент с бакенбардами, походивший одновременно и на офицера и на лакея. Он стоял, вытянувшись по-военному, затянутый в студенческий мундир, сидевший на нем как на офицере. Ему не хватало только шпаги.

– Отказываюсь понимать. Раньше для нежелательных студентов существовала процентная норма. Теперь же… Коллега, я отказываюсь вас понимать.

– Гражданин, – сказал Лузин, – кроме вашего, у меня еще много дел. Вопрос решен. Вы задерживаете своих же товарищей.

– Отказываюсь понимать. Ну, хорошо, я дворянин. Что же прикажете делать дворянину: дрова рубить?

– Вот именно. Рубить дрова. Гражданин, вы задерживаете.

– Обождите.

– Мне некогда.

– В таком случае разрешите напомнить: столбовой дворянин Александр Крапивин. Смотрите, коллега: обожжетесь. Вы имеете дело с Крапивиным, с Александром Крапивиным! – И он поднес к козырьку два пальца совсем так, как это делали его предки во времена Николая I. – Надеюсь, мы еще встретимся.

Лузин с любопытством посмотрел на собеседника: совершенно знакомое лицо. Несомненно, они где-то встречались. Подняв голову, вытянув руки по швам, высоко задирая ноги, Крапивин вышел из комнаты.

«Где и когда, – вспоминал Лузин, – я его видел?»

Его взгляд упал на книгу, лежавшую на портфеле. Он вспомнил: столбового дворянина Крапивина встречал на страницах книг повестей и романов. Да, он его встречал.

Других посетителей не оказалось. Оставшись один, Лузин устало вытянулся в кресле. На столе лежала «Правда», пожелтевшая от времени.

«Ультиматум лорда Керзона». «Обнаглевшая буржуазия бросила вызов трудящимся…»

Он потушил свет и, оставив на столе разбросанные бумаги, запер дверь кабинета. Он вышел. Он увидел (он видел это в течение многих дней в одно и то же время): сидел на скамейке сторож, висели часы, уборщица мыла пол, темнели стены. Только дверная ручка на этот раз оказалась сломанной.

«Четыреста человек, – думал он, проходя мимо Зоологического музея, – получат в этом году стипендию».

Два незнакомых студента в синих фуражках, шедшие позади, вдруг поравнялись с ним и пошли радом. Молча они дошли до Биржевого моста. Здесь забежали вперед и, повернувшись лицом к Лузину, загородили ему путь.

– Извиняемся, – сказали студенты, – мы ищем Лузина.

– Лузин принимает ежедневно от одиннадцати до шести в канцелярии по студенческим делам. А по четвергам и субботам с двух и до четырех.

На Неве плавал свет. Силуэты студентов неподвижно стояли у перил.

– Лузин принимает, – повторил Лузин, улыбаясь, – ежедневно с одиннадцати до шести.

– У нас очень спешное дело, – прервали его студенты. – Мы секунданты.

* * *

Комната укладывалась спать. Кровати были готовы. Одеяла подняты. Дверь закрыта.

– Можете поздравить, – сказал Уткин, аккуратно складывая верхнюю рубашку. – Перевожусь на географический факультет. Признаться, я никогда не любил математики.

На длинной скамейке, заменявшей стол, дремал чайник. Он порыжел от ржавчины. Ютились кружки. Валялись ложки, коробочка из-под кофе. И над всеми царил примус. Он стоял на полке. Он был одинок.

Комната была уже в кроватях.

– Почему именно на географический? – спросила кровать, стоявшая в левом углу. – У нас есть историко-филологический, наконец на биологическом отделении физмата нет математики.

– Как вы не хотите меня понять! Дело не в математике. Я вам сейчас объясню: страноведение интересует меня больше, чем биология, физиология, филология.

– Каждый Колумб, – вмешалась кровать, стоявшая в правом углу, – норовит открыть Америку. А, по-моему, из тебя Магеллан – как из меня, скажем, Габриэль Д'Аннунцио.

– Васька де-Гамма, – попросила кровать, стоявшая рядом с кроватью Уткина, – дай спички.

– Смеяться не стоит, – сказала одна из кроватей. – Сядет наш Уткин в трамвай и поедет открывать новые страны. Только не забудь купить билет: высадят.

– Не умеете вы смеяться, – ответил Уткин. – Республике нужны страноведы, этнографы не меньше, чем вы, химики.

– Как сказать! – возразила кровать, стоявшая в левом углу. – Без этнографов мы можем обойтись, а без химиков нет.

– Что, Уткин, – поддразнивала кровать, стоявшая в правом углу, – нечем крыть?

– Я представляю, – продолжала кровать, стоявшая в левом углу, – Уткин, этнограф. Роговые очки, оленье пальто (профессор Богораз тоже ходит в оленьем) сидят на нем, как на корове седло. Приезжает он в Европу. Дамы простирают к нему ручки, его снимают фотографы, как Свена Гедина, встречают журналисты и короли. Я представляю: Уткин сидит в отеле. Лакеи подают ему шампанское.

– Довольно, – сказала кровать, которая до сих пор молчала. – Я хочу спать.

Внезапно пол содрогнулся. Послышались звуки мандолины. Соседняя комната плясала лезгинку. Лезгинка прекратилась.

– Какое счастье, – заметила одна из кроватей.

Потолок приблизился. Стены плавно начали удаляться.

Играла скрипка. Уткин встрепенулся. Неопределенные желания, фантастические как музыка, переполняли его. Расширялась грудь, извилистые очертания Европы, моря, выкрашенные в голубой цвет, острова, выкрашенные в розовый, появлялись в его воображении.

«И лунный свет, – вспоминал он откуда-то, – забытых морей…»

Постепенно затихая, заглушенная звонками проходившего трамвая, скрипка смолкла.

– Знаете, ребята, я говорю вполне серьезно, – сказал Уткин лукаво. – Через несколько дней…

– Знаем, – оборвала его кровать, стоявшая в правом углу, – Уткин отправляется в кругосветное путешествие.

Кровати захохотали.

* * *

Глядя в книгу, освещенную электрической лампочкой, Зоя пила чай. На столе стоял синий эмалированный кувшин вместо чайника и лежал большой каравай черного хлеба.

Лузин не постучался.

– Как ваши дела, товарищ «Метла»? – приветствовала его Зоя. – Узнала, как теперь тебя называют. Хочешь чаю? – И, ополоснув, она вытерла свой стакан, чтобы налить Лузину чаю.

Он рассмеялся.

– Новая метла чисто метет. Приходит сегодня ко мне один студент.

– Я знаю кто: Уткин, – перебила Зоя. – Приходит ко мне твой Уткин просить в долг десять копеек. Пришел он в два часа ночи. Стучит. «Зачем тебе, – выбегаю я в чем была, – деньги в такое позднее время?» А он спрашивает, не знаю ли я, где тут поблизости можно купить географическую карту. Хорошую географическую карту. Это в три часа ночи-то.

– Ты только что говорила: он приходил к тебе в два.

– Ну, в три, ну, в два. Не все ли равно. Возможно, он приходил ко мне в двенадцать. У меня нет часов.

– Скажи, сегодня весна или осень? – спросил Лузин и нагнулся заглянуть Зое в глаза.

Кусая губы, стараясь подавить смех, Зоя отвела свой взгляд. Она смотрела на потолок с притворной пристальностью.

– Осень.

– Это ты потому, что не была на улице. Выйди и скажешь, что весна. – И Лузин закрыл своей ладонью ладонь Зои, лежавшую на столе.

Она сделала, как подумал он, детский жест, щелкнула его в кисть пальцем свободной руки, затем с силой оттолкнула от себя так, что его рука упала со стола и стукнулась о стул, как инертное тело.

– Весна, – передразнила она его. – На улице весна и цветут акации… Откуда у вас эти самые манеры, товарищ Иван Мозжухин? – И показала ему язык.

Они посмеялись.

– Ты еще не сдала органики? – увидел он книгу, которую она читала до его прихода.

– Нет.

– Я хотел тебе рассказать: приходит ко мне сегодня один студент из этих… Приходит и говорит. «Отказываюсь понимать. Я сын бывшего графа. Что же прикажете делать графу? Дрова рубить?» «Вот именно, – говорю я, – рубить дрова». А он… – И Лузин вспомнил про письмо, которое передали ему на мосту студенты.

Он разорвал конверт, пахнувший одеколоном.

«Уважаемый коллега Лузин. Пишу к вам как к дворянину. Ваша фамилия, – мне филологу это не трудно заключить – несомненно, дворянского происхождения. Луза, бильярд – дворянская игра. Кроме того, мною ваша фамилия ассоциируется с фамилией лермонтовского художника Лугина. Так вот: не откажите встретиться со мною на Каменном острове в березовой аллее. Выбор оружия по правилу принадлежит вам. Для дальнейших переговоров прошу выслать ваших секундантов по следующему адресу».

Лузин молча протянул письмо Зое.

«Обнаглевшая буржуазия, – подумал он, – бросила вызов трудящимся».

* * *

В комнате никого не было, когда Уткин отправился в кругосветное путешествие.

Он долго копил и занимал деньги. У товарищей и в библиотеке ему удалось достать нужные книги. Это были по большей части учебники географии для школ второй ступени и описания путешествий. Среди них случайно попался затрепанный роман из цикла «На суше и на море». Уткин с презрением отбросил его в сторону.

«У меня, – подумал он, – нет времени для того, чтобы читать беллетристику».

И действительно, у Уткина не было времени. Ему нужно было спешить. Могли вернуться товарищи.

Он купил географическую карту, огромную, на которой помещались все страны. Он расстелил карту на полу. Она лежала на полу, как невиданный яркий ковер. Затем он закрыл на крючок дверь, осмотрел комнату. Теперь она напоминала ему каюту. Правда, он никогда не ездил на пароходах, тем более на океанских. Но о каюте он все-таки мог иметь представление. Скамейка была убрана. Кровати отодвинуты. Комната была готова к путешествию. Он был готов к путешествию. В это время показалось солнце отразиться в осколке зеркала, висевшего на стенке. Зайчик упал на карту. Уткин закрыл зеркало полотенцем. Солнце ему мешало. Он лег на карту. Бумажный запах экзотических стран ударил ему в нос. Он лежал на карте. Его ноги в разноцветных ботинках достигали Южного полюса, его живот покрыл всю Африку. Его омывали моря. Он раскрыл книгу. Путешествие началось.

* * *

Профессор, блестя очками, выбежал из аудитории. За ним стремительно кинулись студенты. Они с криком бежали по коридору. На желтой лысине профессора выступил пот. Фалды его сюртука трепетали, как от ветра. Прихрамывая, он бежал впереди. Студенты его настигали.

– Ловите его! Ловите его!

Добежав до библиотеки, все остановились. У дверей стоял затравленный кролик.

– А, непокорный экспонат, – ласково сказал профессор и протянул руку по направлению к кролику.

* * *

Замирайлов стоял, прислонившись к фонарю. Он дремал. У ног его валялась «Органическая химия».

– Ну и сволочь, – сказал проходивший мимо рабочий подросток, – ну и сторож.

Остановившись, он поднял с земли «Органическую химию», поставил ее на голове у дремавшего сторожа. Книга, неуверенно постояв, упала, задев за нос Замирайлова. Он раскрыл глаза, зевнул, недовольно взглянул на серое здание склада, которое он охранял. Вдали была видна удалявшаяся фигура молодого рабочего. Неуклюже, точно топор, держа винтовку в одной руке, Замирайлов медленно зашагал вдоль склада.

* * *

– Ты предпочитаешь уголь. По-моему же, работа в порту несравненно легче.

– Вот, вот, попал пальцем в небо. Кулек в пять пудов – бывают и восьмипудовые – почище, чем твой уголь. Другое дело дрова: как говорится, «катай себе тачки, да покуривай».

– Я с тобой не согласен. Я работал, надеюсь, не меньше твоего и думаю…

– Оставим спор. Видел ты Лузина? – С ним смешная история. Один студент кажется, бывший князь – вызвал его на поединок. Совсем как у Арцыбашева поручик Санин…

– Во-первых, у Куприна. Во-вторых, не Санин, а Ромашов. Про этого князя я тоже слышал. Мне рассказывал Васька. Я подумал, откуда он так научился врать.

– Это правда.

– Ерунда.

– Это правда.

– Чепуха!

– Оставим спор. Наш Васька де-Гамма сдержал свое слово: перевелся на геофак и купил карту. Огромную, как одеяло.

Они свернули в свой коридор. Дверь комнаты оказалась закрытой. Постучались. Никто не открыл.

– Что бы это такое?

– Не случилось ли чего с нашим Магелланом, с нашим Колумбом?

И они принялись колотить в дверь каблуками сапог.

* * *

В Австралии Уткин пробыл недолго. Мельбурн – главный город, похожий на Ленинград: такие же прямые улицы, точно такие же здания – не произвел на него никакого впечатления. Относительно же австралийской флоры и фауны у Уткина сложилось определенное мнение. Он занес его в свою записную книжку кратко и выразительно: «патологическая». В самом деле. Звери в Австралии, как курицы, несут яйца. А здешние деревья напоминают папоротники и камыш.

Дольше всего он пробыл на Каролинских островах. Здесь его записная книжка пришла к концу. Он торжественно прочел ее вслух.

«Жители Каролинских островов, – прочел он, принадлежат к той переходной расе, которую нельзя резко отличить ни от меланезийцев, ни от полинезийцев. Сложены они крепко и хорошо. Женщины ростом значительно выше мужчин. Цвет кожи у них чрезвычайно разнообразен, и можно встретить коричневую окраску всех переходных тонов – от самого светлого до самого темно-коричневого. Здешние мужчины носят юбки, женщины же, наоборот, щеголяют в брюках. Со мною на этой почве произошел чрезвычайно неприятный случай: принял мужчину за женщину. Девушки, а еще чаще молодые люди носят на голове венки, будто у них вечный праздник. Работают мало, общественных организаций никаких! Классовое самосознание отсутствует совершенно!»

Уткин устал. Сон боролся с ним. Сон положил его голову на Аргентину так, что нос уперся в Атлантический океан. Уткин спал. Вокруг валялись раскрытые книги. Полотенце слетело с зеркала. На карте шевелился зайчик. В дверь кто-то стучался.

* * *

На диване валялись два дряхлых пистолета. Шпага, похожая на шпагу не больше, чем на кухонный нож, лежала на коленях Крапивина. Остальные вещи, находившиеся в комнате, не заслуживали внимания.

– Я утверждаю – можете соглашаться или не соглашаться – пистолет – пережиток! Пистолет – архаизм! В нем есть нечто от оперы, от пошленького романа из тех, что в наше время читают только извозчики. Другое дело – шпага. Студенты Европы, члены различных студенческих корпораций, немецкие студенты дерутся только на шпагах. Кроме того, шпага – необходимая часть парадного костюма всякого подлинного студента. В Западной Европе…

– Ах, когда вы оставите в покое Западную Европу, – сказал с раздражением Крапивин. – Я буду драться тем оружием, которое предпочтет мой противник. Он пишет, – Крапивин достал из бокового кармана тужурки записку; написанную на оборотной стороне стипендиальной анкеты. Он прочел ее вслух: – «Я принимаю вызов. Выбор оружия с вашего разрешения принадлежит мне. Я уже его выбрал. Поединок состоится сегодня в семь часов вечера в актовом зале. О предоставлении помещения позабочусь я сам».

– Странная записка для коммуниста. Ведь это же анекдот. Если вы расскажете кому-нибудь, вам не поверят. Дуэль в 1923 году с коммунистом, комиссаром университета, в актовом зале! Нет, вам не поверят.

– Я и сам плохо верю. Признаюсь, никак не ожидал, что он примет вызов. Я написал ему записку, где вызывал его на поединок в пылу аффекта. Я сам чувствовал во всем этом нечто бутафорское, что-то театральное. Ну, коли он согласился, мне на руку.

– В руку или в ногу – хотите сказать. А что, если не в руку и не в ногу, а в лоб. Ваш комиссар может оказаться первоклассным стрелком. Шпагу. Послушайте моего совета: шпагу. Она вас не выдаст.

Крапивин, скосив глаза, посмотрел на шпагу. Затем, сделав брезгливый жест, он передал ее собеседнику.

– Возьмите вашу линейку. Я буду драться тем оружием, которое мне предложит, которое мне предложит…

– А если ваш противник предложит вам шпагу?

Крапивин вскочил с места, взглянул в окно. Он смотрел точно на полотно. Он ничего не увидел. Внезапный страх выступил у него на теле. Страх материализовался. Он приобрел вид гусиной кожи. То был озноб и жар одновременно. На минуту Крапивину отчетливо представился скелет – не труп, это было не так ужасно, а именно скелет, стоявший в окне биологического кабинета. Ужас боли, ужас смерти были ничем перед ужасом стать скелетом, превратиться в экспонат номер такой-то, в модель человека, на которой учатся студентки, перебирая, ощупывая каждую косточку.

Крапивин смотрел в окно.

– Послушайте-ка, коллега Крапивин. Нам пора. Без десяти шесть. В семь ровно, в семь, как вам известно… – Он взял с дивана пистолеты и поднес их к свету – рассмотреть ржавчину. – Ну и ну! Из них нельзя убить и комара. Пришли в полную негодность. Впрочем, ваш противник обещал позаботиться об оружии.

Идемте, коллега Крапивин. Идемте. Что же вы стоите?

* * *

Зоя возвращалась с рынка. Она несла корзину с продуктами для Мытнинской коммуны. На углу возле склада ПЕПО стояла, скорчившись, фигура в рваном тулупе, в студенческой фуражке, с винтовкой. Манера сторожа стоять, наклон головы, очертание туловища показались Зое знакомыми. Он подошла ближе и узнала.

– Здравствуй, Замирайлов. Какой ты потешный. Ты мне напоминаешь одного нашего студента. Уткин. Может, знаешь?

Замирайлов протянул ей фиолетовую от холода руку.

– Я сейчас сменяюсь. – Он показал на фонарь, меркнувший при утреннем свете. – Как видишь, занимаюсь при свете фонаря. Готовлю органику. Только все равно мне ее не сдавать. Меня вычистили.

– Тебя вычистили? Не может быть.

– Видишь ли: мой отец – меньшевик, активный контрреволюционер. А меня так мало знают. Мне сказали: «Вы не принимали никакого участия в общественной работе». А что я мог ответить? Я, например, считаю, что меня вычистили правильно.

– А я считаю, что тебя вычистили неправильно. Такие люди, как ты, нужны республике. Будь энергичным. Подай апелляцию. Ведь ты с отцом не живешь уже шесть лет. Тебя восстановят. Я думаю, обязательно. Со своей стороны я поговорю с Лузиным.

– И ничего не выйдет. Я в этом уверен.

– Ах, какой скептик. Какой… Одним словом – сторож в очках, – сказала Зоя и протянула свою корзину Замирайлову. – Ну-ка, помоги мне донести. Она легонькая. Два пуда. Какой Обломов! Вычистили – ему горя мало. Гнилой интеллигент.

Замирайлов, взяв корзину, поправив сползавший с плеча ремень винтовки, быстро пошел. Низенькая, круглая Зоя едва за ним поспевала. Они прошли несколько шагов. Внезапно она вырвала корзинку из его рук. Лицо ее раздирал смех.

– Вернись обратно! Гимназист! Достаточно было сказать «пойдем», и он покинул пост. Вернись назад.

Замирайлов растерянно зашагал обратно. Винтовка вместе с шубой сползала с его плеч. Развязался пояс. Он волочился за ним по земле. Замирайлову вдруг стало жарко. Ему почудилось: пришла весна. Улица покосилась. Нависли трубы. Таял снег. – «Пришла весна», – сказал Замирайлов громко и тронул лед ногой. Лед был тверд. Замирайлов стремительно оглянулся: перегнувшись под тяжестью корзины влево, медленно уменьшаясь, Зоя уходила.

* * *

Они шли по нижнему коридору. Крапивин взглянул на часы. В его распоряжении оставалось еще двадцать минут.

– Не хотите ли зайти в «деканскую»? – Так студенты называют уборную.

– Идите. Я вас подожду.

Серые стены «деканской», измазанные нечистотами, были испещрены надписями явно контрреволюционного содержания. Вычищенные студенты спешили оставить о себе память. Здесь политика и порнография сочетались. Преобладала политика. Достав карандаш, Крапивин на минуту задумался. Затем написал на стене вопрос: «Что есть современное студенчество?» Он написал на стене вопрос ровным, очень красивым почерком. И тут же ответил: «Современное студенчество есть кал, плавающий на поверхности науки». Он зачеркнул слово «кал» и поставил вместо него другое слово, имевшее тот же смысл, но большую популярность. «Для технического персонала», – подумал он. Собственное изречение ему понравилось. Он самодовольно захихикал и подошел к противоположной стенке – прочесть изречения других авторов. Каково же было его возмущение, каково же было его удивление, когда он прочитал несколько надписей аналогичного характера:

«Современное студенчество есть…»

– Плагиат, – закричал он, благо, его никто не мог услышать.

«Плагиат, – подумал он затем. – Я, а никто иной, сочинил все эти афоризмы. Мои товарищи, слышавшие их от меня, написали на стене то, что имел право написать только я!»

Он сделал попытку зачеркнуть надписи, но у него сломался карандаш. Ножика не оказалось. С бешенством он хлопнул дверью «деканской», вышел в коридор.

– В наше время, – сказал он ожидавшему его приятелю, – мысли нужно прятать даже от друзей. В наше время нет истинных друзей, – добавил он с горечью.

Они поднялись наверх. Через десять минут предстоял поединок.

– Заряжены ли ваши пистолеты, господин секундант? – спросил Крапивин спутника, хотя и знал, что пистолеты не заряжены, за негодностью оставлены дома.

– Заряжены ли ваши пистолеты? – спросил он с внезапным пафосом.

У него был официальный и мрачный вид человека, идущего умирать на дуэли. Так думал он о себе. Они пришли. Зал был переполнен. Студенты, сидевшие в креслах, студенты, стоявшие за отсутствием мест у колонн, нетерпеливо хлопали. Крапивин отпрянул.

– Что это? А где же будет поединок. Где противник? Где его секунданты?

– Ничего не понимаю, – ответил секундант.

Шум в зале возрастал. Но вдруг стало тихо. Очень тихо. Вдруг стало тихо, как перед грозой, подумал Крапивин.

Пронзительный голос пел с вятскими акцентом:

 
Паду ли я, стрялой пранзеннай,
Иль мима пралятит ана.
 

Крапивин остался один. Он уже начал сочинять анекдот об одном струсившем комиссаре. Анекдот этот он будет рассказывать приятелям. Внезапно подошел секундант. Молча взяв Крапивина за руку, он подвел его к витрине. Тот увидел афишу и прочел ее снизу вверх:

билеты в исполбюро

В актовом зале

По окончании концерта

своими силами

Будет поставлена пьеса

«Поединок», коллективно написанная

членами Мытнинской коммуны.

Состоится товарищеский суд над

студентом Крапивиным (рыцарские нравы),

вызвавшим на дуэль товарища Лузина.

III

Тележка поднялась вверх и, захватывая дух, с грохотом понеслась в пропасть. Стиснув зубы, Зоя уперлась плохо повиновавшимися ногами в дно тележки, прижалась к сиденью, закрыла глаза. Ей казалось: сиденье ползло вниз, дно тележки подавалось под ее ногами.

Тележка снова поднималась на гору, залитую асфальтом. Только теперь Зоя почувствовала руку Замирайлова на своей талии. Она осторожно сняла ее. Он конфузливо засмеялся. Внезапно тележка полетела в пропасть, скованную мраком. Фонарь остался наверху. Зоя обернулась. Зеленый свет капнул ей в глаза. Сбоку возникла Нева. Впереди кто-то кричал пронзительным голосом Уткина. Тележка больше не катилась, не было слышно грохота, она стремительно падала. Ветер бил в лицо. Тележка падала, вверх, вниз. Вверх, вниз. Взлетали огни, падали. Вместе с ними, казалось Зое, падало небо. Грохот возобновился. Усилился. Тележка, постепенно замедляя ход, остановилась. Не хотелось вылезать. Уткин был без шапки. Очевидно, она плавала в Неве. Было слегка холодно. Он обмотал голову носовым платком, длинным, как полотенце. Они спустились в сад.