Текст книги "Открытие"
Автор книги: Геннадий Машкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
27
В Витимске все оставалось как будто по-старому. Крутился под северным ветром шаровой флюгер, визжала механическая пила и сладко пахло опилками. У пивного киоска парни с загорелыми лицами сдували пену с оранжевого пива.
Игорь приостановился возле пивного киоска, соображая, не выпить ли для бодрости пива.
– Хватни кружечку, парень, полегчает...
Игорь помотал головой: и без пива было муторно.
Чтобы успокоиться, он побрел, не торопясь, по окраине. Осенняя сумрачность заполняла долину, и впереди зажигались приманчивые огни. Игорь разглядывал светлые точки в городе, знакомые ему. Увидел далекое окошко своего родного угла. Но сейчас ему надо было идти на другой огонек. Прежде всего поговорить нужно с Любой, потом уж все остальное.
Он бы прошел дом инвалидов, но взгляд задержался на крайнем окне. Не мог не задержаться – в окне маячил отец!
Игорь невольно свернул к приюту и остановился под окном. Его задержал гремучий голос отца, вылетавший из форточки.
– И долго еще ты, Феня, думаешь мне портить нервы? Долго намерена жилу от государства таить?
– Да нету ее у меня, Петр Васильевич, – возразила Феня страдальческим голосом. – Никакого потая нету!
– Слышу твою эту песню не первый раз! – топнул отец и заскреб перед лицом Фени кусочком бересты. – А это от чего отломалось, а? Какие тут обозначения? Кто выжигал? Где главная берестянка? Что там было написано, а?
– Нету, – забормотала Феня, – нету никакой берестянки, эта невесть откуда взялась!
– Невесть откуда! – процедил отец. – Я тебе покажу невесть, симулянтка! Ты у меня попляшешь, если потеряла план или передала не тому!
Игорь незряче нащупал завалинку. «Вот ты чем занимаешься? – закипели в груди слова. – Вымогаешь? Насильничаешь? Другого не знаешь языка?! Да я тебя больше отцом не хочу считать, негодяй!..»
Но в этот момент скрипнула дверь, и в комнатку Фени вскользнул Ваня. Отец отпрянул от женщины, а Ваня пошел на него, подтопывая и размахивая руками.
– Хыватит, начальник! – закричал Ваня тонким голосом. – Не подчиняется Феня больше тебе! Она мне жена! Легистрировались мы! Вот! – Ваня выхватил из-за пазухи листок и взмахнул им перед отцом. – Забираю Феню я! Хыватит, Петр Васильевич!
Отец оторопело взглянул на листок гербовой бумаги и пробормотал:
– Я вам зарегистрируюсь, сообщники!
– Не сообщники, честные люди мы! – закричал Ваня.– А на тебя жалобу писать будем!..
Отец жевнул невидимый предмет, погрозил портфелем и выскочил из комнаты.
«А я с ним сегодня еще сам поговорю, – поклялся молча Игорь. – Наконец-то поговорю с ним по всему счету!»
Но прежде всего надо было повидаться с Любой. Игорь пошел на слепящий огонек лукинского дома.
Удары сердца отдавались в пальце, которым Игорь нажимал кнопку звонка. Трель внутри дома была прерывистая, с захлебом.
Игорь не сомневался, что на пороге появится Люба. Лукина не должно быть дома: теперь он как раз рыскал по тайге, прогуливая свой отпуск.
Дверь отворилась, и в проеме блеснул халат Лукина, потом выдвинулось широкое лицо судьи с круглыми всевидящими глазами.
Их взгляды столкнулись. Но отступать было некуда. Да и приехал он не для этого.
– Добрый день, – пробормотал Игорь. – Я хотел бы видеть Любу.
– Проходите Игорь. – Лукин шире распахнул дверь. – Вы первый, кто ко мне постучался... Утром только вернулся я и дочери не видел еще...
Голос Дмитрия Гуровича стал глуше, ежик волос побелел, будто стерня под осенним морозом, морщины на лице сильно разветвились, но глаза глядели еще уверенней из-под отяжелевших бровей.
Сопровождаемый взглядом судьи, Игорь прошел веранду и замер на пороге прихожей: дом был полностью затемнен. Но тут Лукин нажал сзади кнопку выключателя, и в комнате зажглась люстра. Игорь прошел, огляделся. Все здесь было, как в далекие дни детства. Кожаный диван разве сильнее потерся. Да пузырьков появилось больше на той массивной тумбочке с телефоном. А на столе куча пленок и фотографий, съежившихся после сушки. «С каких это пор Лукин занялся фотографией?» – подумал Игорь, приглядываясь к этому вороху на столе.
– Пришлось вот в тайге пофотографировать... – объяснил Лукин, перехватив взгляд Игоря.
– Что-нибудь интересное? – спросил Игорь любезно.
– Очень интересное. – Лукин сверкнул глазами, как филин в ночи. – Могила Василия Чурсеева на острове Шамане.
– Могила Василия?..
Дальше Игорь не смог говорить, сколько ни силился. Язык припекся к гортани. Он хотел броситься к столу, чтобы разглядеть доказательства, но в ногах отнялись все мускулы. Где-то он слышал, как при расстрелах жертве перерезали сухожилия на ногах, чтобы не поднялся из рва. У него было ощущение, что ему сначала перерезали сухожилия и сейчас влепят пулю.
И он ощутил прикосновение пальцев Лукина. Пять пальцев как пять пуль. Лукин взял его за локоть и, прихрамывая, подвел к столу.
– Вот общий вид Шамана, – заговорил он, расправляя перед Игорем скрюченную фотографию.
Игорь узнал башни острова, заваленные у подножий буреломом.
– А это ручей, который вынес из подземного грота шапку Василия, – подал Лукин Игорю вторую фотокарточку.
Среди глыб и валежин, покрытых мхом, струился тот самый горный поток, что впадал в бухточку. С мелкими перекатами да уловцами, в которых стоят по два-три хариуса, с сахаристыми обломками кварца на дне...
– А вот откуда он вытекает, – Лукин протянул третью фотографию.
На ней были засняты две скалы: одна привалившаяся к другой. Ручей вытекал из темной расселины в основании между этими скалами. Густой чепурыжник, пихтач и ельник скрывали самый исток ручья.
Лукин подал следующую скрутку. Игорь механически расправил ее и увидел вход в пещеру крупным планом. Его легко можно было принять за обыкновенную расселину, присыпанную глыбами.
– Лаз был опасный, – объяснил Лукин, подавая новый снимок. – И впопыхах Василий обрушил за собой кровлю... Пришлось расчищать мне аммонитом... Три палочки аммонита отделяли его от света...
Игорь взглянул на следующее фото и отшатнулся. Среди белых сталагмитов, привалившись к стенке грота, сидел на корточках человек. Он был без шапки, волосы его превратились в сосульки, ледяная корка покрывала лицо.
– Узнаете? – спросил Лукин, подавая фотографию, где лицо было снято крупным планом.
Это было лицо Васьки Гиблое Дело, полураскрытый, будто в удивлении, щербатый рот, мертвые глаза.
– Его загнали в могилу, – продолжал объяснять Лукин, – да не в простую, а золотую!
– Золотую? – вскрикнул Игорь.
Лукин кивнул, потом нагнулся и достал из-под стола выгоревший рюкзак. Дно рюкзака оттягивали камни, как привычно определил Игорь. И действительно, Лукин вынул один образец и протянул Игорю. Это был чистый обломок кварца, в котором жилковался металл солнечного цвета.
Да, на ладони Лукина лежало открытие. Это было оно, нержавеющее, неокисляющееся, незамутненное, сотни раз виденное во сне, желанное коренное золото! Если бы оно было найдено им самим, как полагается, как искали они его столько сезонов, Игорь схватил бы этот обломок и выбежал с ним из дому. Он мчался бы по улицам с высоко поднятым над головой образцом из золотой жилы и показывал бы всем долгожданный подарок. Но случилось иначе... Открытие пришло иным путем. И теперь этот образец – тяжкий обвинительный камень против Бандуреевых!
– И все это вы сами? – вырвались из груди Игоря звуки, едва напоминающие его голос.
Лукин покрутил головой, рассыпая искорки с седого ершика волос, и подал Игорю кусок бересты с каким-то письмом поверх.
Игорь впился взглядом сперва в бересту. Какие-то линии были выжжены на желтом поле. Линии создавали очертания знакомого острова среди реки, изображенной змейками. Остров напоминал сердце, острым концом направленное вверх по течению, а выемкой тупого конца служила бухта, в которую они причаливали когда-то. В бухту впадал ручей, в самом истоке его стоял крестик и кривилась надпись: «Вход в пещеру, где жила».
Все было просто, как сама берестянка. Что же мешало раньше ее появлению на свет?!
Взгляд Игоря соскользнул на бумажку, исписанную каракулями. Круглые буквы, отделенные одна от одной, – так писала Феня.
«Дорогой Дмитрий Гурыч, обращаюсь к вам, потому мочи нет терпеть дальше. Пристает ко мне всяко разно Петр Васильевич Бандуреев: отдай план золотой жилы, и все!
Когда работала я у Бандуреевых, Ксения Николаевна меня защищала от Петра Васильевича, да и вы не давали ему разгуляться с перевоспитанием. Здесь же, в доме инвалидов, я перед Петром Васильевичем беззащитная. Он подступает ко мне каждый день насчет плана золотой жилы. Отдай ему план, и все! Не отдашь, препровожу в сумасшедший дом Иркутска, а не то и дальше куда. Как я ни падала на колени перед ним, ни плакала и ни говорила, что плана у меня нет, он не поверил. Видно, нюх у него такой, как у собаки-ищейки. И дал Петр Васильевич мне сроку месяц. Если не выложу ему план, значит, поехала в сумасшедший дом. «Прощайся тогда с Витимском, Феня! – заявил мне он. – Будет тебе на орехи, саботажница!» И еще предупредил: пожалуешься кому – жизни не взвидишь! И я боялась до сих пор кому-то и слово сказать про те домогательства.
Понимаю я, Дмитрий Гурыч, жилу Петр Васильевич не для себя вымогает – нужда в ней большая у нашего производства. Но как вспомню наказ братки: никому о плане ни слова, так у меня все и задрожит внутри. С жилой-то он кум королю, а без нее – пшик. А как шли они к ней да раскапывали-то ее с отцом?! Папаня так и надорвался и помер от грыжи. Так неужели же я малодушество проявлю – поддамся угрозам Петра Васильевича?
Нет, план ему не видать! Братка просил в крайнем случае отдать его достойному человеку. И я препровождаю его вам, Дмитрий Гурыч, с Ваней, потому что с меня Петр Васильевич глаз не спускает. Вы же, как в тайге не первый раз, найдете по плану этому жилу. Знаю, по справедливости все рассудите потом и братку моего не оставите без внимания и доброго слова.
Благослови вас господь, Дмитрий Гурыч».
Письмо и берестянка выпали из рук Игоря. Он потерянно прошептал:
– Теперь мне все понятно...
Отступил к двери и бесшумно вышел на улицу.
– Дальше все известно вам из обвинительного заключения, – Люся захлопнула папку и устало привалилась к столу. – Как видите, взрыв здесь замедленного действия... Аффект не доказывается. И не сделано ничего такого, за что победителей, как говорится, не судят. И я не знаю, что можно бросить на чашу весов, которая за Игоря?
– Кое-что все-таки есть, – заметил учитель Гарий Иосифович. – Искренность, например...
– Толку! – отозвался Слон. – Лучше бы он все же сам открыл сначала жилу!
– А если человек был на пути и не дошел, – спросил Женя, – то ничего и не сделал, выходит?
– Сделал, да не то, – хмыкнул Слон.
– И все же у меня беспокойство здесь вот, – Гарий Иосифович постучал тетрадкой в грудь. – Вы только подумайте – в воскресенье произошло! Ну, мог он в воскресенье – вспомните его календарь жизни! – на такое подняться?
– Поднялся! – промямлил Слон.
– Значит, только в аффекте! – воскликнул Гарий Иосифович. – Иначе не могло быть! Я даже предполагаю, за счет чего аффект мог случиться!
– От него самого его не защитишь, – произнес Борис Петрович. – Единственно, что за него, – это честное признание!
– Значит, считаете, он повалился насмерть? – опять заговорил Гарий Иосифович.
– А что тут можно поделать? – спросил Женя. – Против закона не попрешь!
Гарий Иосифович вскочил вдруг с кушетки и пошел вокруг стола, приглядываясь к собравшимся, как будто это были ученики. Он прихлопывал себя по руке тетрадочной скруткой и щерил обломанные резцы, придававшие Митькиному посланцу воинственный вид.
– А скажите, товарищи поисковики, – начал он неторопливо, точно до конца урока еще была уйма времени. – Вам не показалось странным, что Игорь в своих признаниях как-то нарочито натягивает на себя черное покрывало: взять хотя бы ту же историю с собакой... Да и с такой выдержкой, волей и мужеством сорваться на топор?! Маловато доводов!
– Не сам же себя папаша огрел... – промямлил Слон.
– Оно, конечно, кое в чем подразобраться б не мешало, – заметил Женя, – да есть же следователь, прокурор, суд, в конце концов, для выявления всяческих тонкостей.
– Наше дело в таежных дебрях искать, – подытожил Борис Петрович. – А тут мы конкурировать ни с юристами, ни с литераторами не можем.
Гарий Иосифович остановился против Бориса Петровича, напряженный, как борец вольного стиля. Но тот спокойно перенес эту атаку и добавил:
– Товарища мы отдаем в руки врачей, а сами пошли дальше – Шаман-то еще надо разведывать!
– Я считаю, – смело продолжил учитель, – папаша Бандуреев пронюхал в тот день, что план уплывает из его рук, и активизировал свои домогательства к Фене, то есть решил действовать с топором в руках. А Ксения Николаевна пыталась его остановить, рискуя своей головой... И тут появился Игорь!
– Ну, а скрывать-то зачем ему такое? – подал голос Борис Петрович. – Он же не чокнулся!
– А он узнал, кто подталкивал отца на вымогание плана! – ответил Гарий Иосифович, весь подбираясь, словно шел на рискованный шаг. – И не захотел выдавать это имя!
– Ты пытаешься тень набросить на Куликова, – проговорил Борис Петрович с отдаленным клекотом в голосе.
Учитель кивнул и стал осторожно объяснять:
– Игорь сам оставил в тени Куликова, потому что Матвей Андреевич – идол Игоря.
Женя и Слон боялись пошевелиться от этих речей. Теперь только они поняли, что за птица этот Митькин квартирант. Для него ничего не стоило с легкостью наскочить на очевидное, разрушить все и перевернуть вверх тормашками.
У Слона заблестела на пролысинах испарина, он забыл про коньяк и только возмущенно вертелся в кресле, призывая к ответу друзей.
«Оно, конечно, проверить бы не мешало, – думал Женя, теребя унты. – Чем черт не шутит, но это же поход против Куликова!»
И Женя уставился с молчаливым вопросом на Бориса Петровича. А тот поднялся, одергивая свою вельветовую куртку.
– Ну, договориться можно черт знает до чего, – сказал он. – А у нас завтра производственно-техническое собрание по Шаману... Думаю, Куликов уже готовит какой-то документ и в пользу Игоря... В общем, утро вечера мудренее...
Женя оторопел: куда спешить, можно еще поразбираться.
– Он тянет резину из-за сюжета, – шепнул Борис.
И тогда Женя понял подоплеку запала Гария Иосифовича. Начинающий писатель на их глазах усложнял свой литературный замысел, а они уши развесили.
«Тянуть больше нет смысла, – кивнул Борис Петрович. – Надо отчаливать и уводить из дома гостя и постараться больше не пускать его сюда».
Женя понял, отставил рюмку с недопитым коньяком и тоже вскочил из-за стола.
– Что же, на этом покончить решили? – растерялся учитель.
– Надо идти, – ответил Борис Петрович и зашагал к двери деловитой походкой.
– Мне Андрея надо укладывать, – объяснил Женя, – дрова опять же кончились.
Он нахлобучил свою беличью шапку, надел полушубок, черным лаком отблескивающий на локтях, и спросил почти с угрозой:
– Ну, кто еще идет?
– Пожалуй, и я, раз вы так порешили, – вскочил этот шустрый Гарька и начал закручивать авторучку в тетрадь. – И мне за дрова надо браться!
Женя не стал дожидаться учителя. Он взмахнул кулаком, прощаясь с друзьями, и старательно зашагал к двери, всем своим видом показывая, какие они добрые хозяева и семьянины и любителям легкой поживы делать тут нечего.
Он стукнул в войлочное покрытие двери, она отошла в сенцы, и в ноги Жене кинулся клуб воздуха, столь плотный, что походил на стаю собак.
Женя выскочил в сенцы, распинывая ненавистные клубки холода. А со стен и потолка как бы в отместку полетел куржак, искрящийся в свете лампочки. Женя смахнул снег с воротника и вышел на крыльцо. До своих ступенек надо было пересечь только тень обоих сеней. Женя с ходу заскочил на свое крыльцо, и оно отозвалось утробным морозным гулом. Но Женя не помчался к теплу своей квартиры.
«Не уйду домой, пока не услышу такой же скрип с другой стороны, – решил Женя, устанавливая по свежей памяти Гарькино лицо. – Ишь ты, защитник нашелся, бодряк-говорун!»
Он поглядел в кухонное окно своей квартиры. Сквозь льдистые перья увидел полутемную кухню. На стене пламенели огни из печи. Через просвет между легкими портьерами была видна гитара на бревенчатой, еще неоштукатуренной стене, край белой кроватки и стол, за которым сидела Лилия Ивановна. Горы тетрадей окружали ее, а она терпеливо вычитывала каракули своих учеников. Тени под ее глазами, кажется, прибавлялись от строчки к строчке, отдельные волоски в растрепанных косах отливали в свете настольной лампы, будто седые. При верхнем свете работать было удобнее и светлей, но Андрейка не мог бы заснуть.
«Значит, сына уложила, – подумал Женя про Лилию Ивановну, – сама пусть померзнет... Не до своих дров, когда их рядом наломать собираются!»
И он тихо вошел в свою половину сеней. Куржак смутно белел – лампочка сгорела, и некогда было ее заменить.
«Сейчас это даже к лучшему, – Женя ежился в своем полушубке. – Учитель меня не увидит, а я услышу, когда он отчалит...»
Наконец дверь Слониковых заскрипела, и раздался сиплый кашель чужака. Учителя провожала Люся.
– Ну, как тебе наши парни? – поинтересовалась она.
– Воображение у них слишком замерзлое, – сказал учитель. – А у меня времени нет, чтобы растопить!
– А ты сам все же думаешь доразведывать? – спросила Люся.
– Если б хоть один из твоих геологов стал на мою сторону!
– У Матвея Андреевича здесь авторитет всеобщий...
– Может, следовало сегодня рассказать ребятам о его предложении тебе?
– Это дело Виктора Самсоныча. Раз смолчал он сегодня, значит ,пока не считает нужным сообщать дружкам...
– Выходит, у них дружба дружбой, а табачок уже врозь?
– Этот-то табачок пахнет хорошей прибавкой в семейном бюджете.
– Да, чую... Похоже на некоторое задабривание со стороны Куликова...
– Ну, не преувеличивай только.
– Нет, я осторожно хочу покопаться в этом табачке...
– Тогда до завтра.
– До встречи, Люсенок...
И в морозном воздухе разнесся тихий скрип крыльца.
«Что же мне делать? – привалился к стене Женя и ощутил укольчики снега на лбу. – Разобраться! Иначе не засну! Пусть он со мной еще объяснится, этот Гарий Иосифович! Вернее, просто Гарька! Вот теперь Гарька, и никаких пока величаний, хоть трижды будь ты прославлен Подгорной улицей за свои старания в пользу жалобщиков и просителей! Унес сомнения в душе, – значит, зуб против нас имеешь. А таких мы не величаем и просто не жалуем!»
Выждав, когда захлопнется дверь за Люсей, Женя в ту же минуту ринулся вслед за Гарькой.
Фигура Гарьки в коротком весеннем пальто маячила посреди Горной улицы. Плечи были развернуты, ступни ног расходились, как у танцора из балета, а надломленный козырек финской шапки резво болтался в такт шагам.
Женя на миг залюбовался выправкой Гарьки и покосился на свою тень. Сутулость досталась ему от домашней работы по хозяйству и от усиленных занятий боксом.
«Жалко, бокс пришлось рано бросить, – переживал Женя, нагоняя Гарьку. – Ничего так не жалко, как бокс».
Бокс особенно нужен был в Нахаловке. Там не любили тех, кто нарушает поселковые традиции, кто садится за институтский учебник, а не за баранку автомашины. Не хотелось ходить битым, и Женя год занимался в секции бокса. Но больше позволить себе этой роскоши не мог. А тренер, кося травмированным глазом, говорил: «Шесть лет нужно работать, чтобы владеть ударом, а за год и дебошить не научишься».
Плечи охватил нервный зуд – Гарька был здоров. Он мог дать сдачи, да еще как!
– Ничего, как-нибудь, – пробормотал Женя, оглядываясь в плотной тени Витимского приискового управления. – Докажу, какие мы есть друзья, не беспокойся!
Он перегнал Гарьку, прошелся до Старательского переулка и здесь, на углу, развернулся.
– А? – Гарькины очки блеснули изморозью. – Что-то хочешь спросить, Евгений Ильич?
– Я с тобой хочу поговорить, – сообщил Женя, высвобождая руки из карманов своего полушубка. – Один на один!
– Пожалуйста, – ответил Гарька и протер очки. – Я чуял, ты тоже не удовлетворен...
– Тем, что ты имеешь что-то против нас, – Женя выдохнул клуб пара Гарьке в лицо, – или мне это показалось?
– Посамостоятельнее вести себя и думать не мешало бы вам, – отозвался Гарька с усмешкой.
– А ты себе это на ус мотаешь для повестушки или романа? – Женя вплотную приблизился к Гарьке. – И провоцируешь всех?
– Геолух ты! – выпалил Гарька ответный клуб в лицо Жени. – И друзья твои тоже!
Женя схватил Гарьку за грудки и рывком подтянул к себе. Козырек учительской шапки мотнулся, и очки покатились по скользкой дороге. Гарька потянулся за ними. И Женя не стал преследовать его. Он ощутил горячий отлив злости в мышцах. Гарька был не слабее его. И владел собою. Очки только подводили.
Гарька не торопясь нащупал очки, нацелил их на столб с лампочкой и близоруко оглядел стекла. На правом стеклышке белела трещина.
– А все-таки с Игорем что-то было не так, – сказал неожиданно Гарька. – И вы хватитесь, да поздно будет!
Гарька развернулся и зашагал дальше изящной своей походкой.
Женя подобрал свою шапку и долго глядел, как Гарькина тень рассекает желтые пятна света из окон. Попробовал распрямить спину и расставить носки тяжелых унтов врозь, под прямым углом. Идти стало неловко. Но Женя специально пошел в полутемный Старательский переулок походкой учителя. Это было наказание самому себе за легкомыслие. Да, Гарька ответил ему посильней удара кулаком. «Похоже, он всерьез думает о защите, – размышлял Женя, – а я повел себя по-нахаловски!» И теперь он вспомнил про «секретный табачок», которым не поделился с ними Слон. Было похоже, что Гарька в чем-то прав, а они, товарищи Игоря, отошли в сторону.
– Надо посоветоваться! – решил Женя вслух и увидел, что стоит против особнячка Лукиных. – С ним-то и лучше всего, с самим!..
С Дмитрием Гуровичем он не был знаком, но как сослуживец Любы мог запросто войти в этот особнячок. Лишь бы у Лукиных не было гостей!
И Женя попытался с улицы разглядеть, кто в доме.
Сквозь ледяные наросты на окнах и синие шторы смутно различался профиль замначуправа по геологии Куликова. Матвей Андреевич ходил по комнате плавной походкой, откидывал голову с курчавым кустом волос и что-то доказывал хозяевам, изредка обмахиваясь рукой.
Женя задумался, ладно ли советоваться при Куликове. И пока он, по обыкновению, медленно соображал, в лукинском доме захлопали двери, разнесся гул голосов.
Жене пришлось отступить в рябую тень под заснеженной черемухой.
Дверь на крыльцо распахнулась, и под навес вышли гость, хозяин и Люба.
– Морозец! – разнесся по переулку скрипучий голос судьи.
Лукин приостановился в двери, пропустил Куликова и загородил выход на улицу дочери: она была налегке – в платье да платок на плечах.
– Марш в дом, Люба! – приказал Лукин. – Или жить надоело?
Люба протиснулась на крыльцо.
– Ну, что, не понимаешь русского языка, дочь?
– А я хочу испытать, надоело мне жить или не надоело! – сказала Люба и скрестила на груди концы пухового платка.
– В таком случае испытывай под охраной! – вмешался Куликов, снял свой тулуп и набросил его на Любу.
– Всю жизнь под охраной, – пробурчала Люба, – глотка свежего воздуха не даете самой вдохнуть!
– Мать твоя один раз вдохнула!.. – заметил Лукин.,
– И мы стараемся, чтобы ты не повторила той ошибки! – заметил Куликов.
– Так вот за что любит вас мой папа, – проговорила Люба и покачнулась. – Ха-ха-ха...
– Любушка, – протянул Куликов, – ну до каких пор ты будешь такой несерьезной?
– Она все играет в маленькую, – проскрежетал голос Лукина. – А около нее такие открытия происходят, что уму непостижимо!
Люба вскинула голову, и тут же ее взгляд скатился по отцовскому лицу, как по укатанной ледяной горе.
– Буду серьезной знаете когда, – обратилась она присмиренно к отцу и Куликову, – когда стану вровень с вами, совершу какое-нибудь грандиозное открытие!
– Полно, Любушка! – Куликов умоляюще сложил перед собой ладони в черных перчатках. – Что мы сделали, это же наше, общее, кто больше, кто меньше, зачем считаться... Ну, пусть нас с твоим отцом слегка выделят, но ты же совсем рядом!..
– Нет, я хочу сама теперь такое же совершить! – повторила Люба. – Чтобы никто пальцем не посмел ткнуть!
– Это кто же посмеет? – набычился Куликов.
– Может, и не посмеют, – ответила Люба, – но мне надо отличиться, и все!
– У моей дочери опять приступ блажи, – успокоил гостя Лукин, – думаю, через два дня пройдет, когда ей суд напомнит, как некоторые отличаются в погоне за отличиями!
Женя понял, что дальше стоять и слушать этот разговор неприлично. Потоптавшись и поскрипев на месте, будто идет издалека, Женя вышел из сетчатой тени к примолкнувшей компании.
– Добрый вечер, – поприветствовал он Лукиных и Куликова.
– Женя! – вскрикнула Люба, точно увидела родного человека.
– Евгений Ильич? – присмотрелся Куликов. – Каким ветром сюда занесло?
– Понимаете, провожал тут одного друга, учителя из школы, – начал объяснять Женя, – и увидел вас на крыльце... А мы собирались с парнями нашими у Слониковых обсудить дело Игоря Бандуреева, ну и разволновались...
– Слоникова времени зря не теряет, – произнес Лукин снисходительно. – Использует все, что можно и нельзя!
– Она с нами только хотела посоветоваться, не поможем ли мы чем в защите, – заторопился Женя, – да нам трудно сразу сориентироваться в законах...
Он говорил с нахаловской простоватостью, зная наверняка, что интеллигентный человек плюнет на эту бедность и начнет разъяснять суть дела, и станет понятней, как дальше действовать.
И Женя стал рассказывать, как они весь вечер пытались объяснить преступление Игоря с точки зрения защиты, да так и не смогли открыть в его деле аффекта, хотя по всему видно, что Игорь не мог схватиться за топор без сильнейшего психического потрясения.
– Следовательно, его и не было, этого потрясения, – произнес Куликов.
– А может, здесь особое помешательство? – возразил Женя и отвел лицо от света уличной лампочки. – Чокнулся человек на миг и сам об этом не догадывается!..
Лукин задумчиво потер свой подбородок о шершавый сгиб воротника старого кожана и сказал:
– В его признаниях много рассудительности... Даже слишком много...
– То есть, вы считаете, Дмитрий Гурович, он и в момент... преступления ясно осознавал все? – спросил Женя.
– Я хочу сказать, мне было бы очень трудно судить такого, – сознался Лукин. – Только в свидетели здесь и гожусь.
– Кто бы скромничал, да не ты, Дмитрий! – заявил Куликов. – Столько лет ты соответствовал, а на Бандурееве залетел бы?!
– Это тебе не какой-нибудь воришка с одной мыслишкой, – спокойно сказал Лукин, – а целый мозговой трест!
– Ну, ты брось прибедняться, – сердито хрустнул снегом Куликов. – Такой ясновидец и – на попятную!
– Какой там ясновидец, – возразил Лукин. – Столько лет толокся возле пещеры и не мог догадаться сам...
– Но в своем-то деле ты все понимаешь, – настаивал Куликов.
– Раньше так думал, а после этого случая с нашим Петром Васильевичем сильно засомневался.
– Ты в чем-то не уверен? – удивился Куликов.
Лукин еле заметно кивнул.
– Вот и мы тоже, – заволновался Женя, подступая к Лукину. – Возникли у нас кое-какие сомнения...
У Лукина зашевелились брови так, что показалось, с них вот-вот слетит снег и они потемнеют. Но снег-седина был цепкий.
– А Слоникова прекрасно знает, что еще Кони предупреждал не доверять гласу общественности, – проговорил Лукин, и Женя услышал тот самый скрипучий фарфор в голосе судьи. – А тут товарищеская спайка!
От такого выпада Женя отступил опять в тень черемухи. Но здесь на выручку пришел Куликов.
– Мои ребята вступились за своего товарища-геолога, Дмитрий! Это наш закон'
– За отцеубийцу вступаются те, кто сам не очень-то любит своих отцов! – поправил Лукин.
– Нисколько! – воскликнул Куликов. – Придешь завтра на собрание наше и услышишь, как по-сыновьи мои мальчики относятся к делам своих старших коллег и отцов! – Он полуобнял Женю и спросил: – Верно я говорю, Евгений Ильич?
Женя деликатно кивнул.
Куликов покачал пальцем, словно дулом нагана, перед Жениным носом и объяснил свой отцовский жест:
– Только давать вам застаиваться нельзя, вот в чем наука! Вовлекать вас быстрей в ответственные дела! На самые верхние полки штатного расписания! Не давать плесени завестись в уме! – Куликов энергично потер уши под черным каракулем и добавил: – А вашей Слониковой тоже нагрузочку мы нашли... Сегодня я послал ей через Виктора предложение быть у нас в управлении юрисконсультом по совместительству, на полставки... Пусть за Игоря постоит стеной с нашей помощью!
«Вот он «секретный табачок»! – осенило Женю. – Только почему Слон не сообщил об этом всем?! Дал повод этому Гарьке предполагать черт знает что!»
– Обморозишься, Женька, так думать будешь, – засмеялась Люба, выпуская мягкие клубочки пара, пахнущего вином. – Пойдем лучше чай к нам пить и с папой ругаться вдвоем!
– Нет, надо двигаться, – сказал Женя, – мне дрова еще колоть!
– А мне тоже хочется наломать дров! – Люба крутнулась перед Куликовым и сбросила ему на руки тулуп.
– Что за настроение у тебя, Любовь Дмитриевна? – охнул Куликов.
– Вы знаете, иногда до мученичества чую, где-то рядом и мое открытие! – И она странно посмотрела на Женю. – Кто бы только вызвал во мне этот самый аффект, чтобы я пошла искать что надо...
– Люба, домой! – Лукин влетел на крыльцо, невзирая на хромоту, подхватил дочь и втолкнул ее в сени. Обернулся и скривил губы. – Не надо было наливать ей последнюю рюмку, Матвей!
– Это пройдет в самом скором времени!
– Самое трудное впереди!
– Думаешь, может выкинуть фокус на суде?
– Она в мать...
– А ты отец или кто?
– Мне пора на пенсию.
– Это с чего же тебя потянуло, такого бодряка?
– Видишь, с молодежью начинаю грызться, а может, она в чем-то не так уж и не права.
– Надо находить с ней общий язык, как я нахожу.
– Видно, не могу...
– Ну, зря ты распускаешься раньше времени, Дмитрий, бери с меня пример!..
Лукинского ответа Женя не стал дожидаться: Люба ушла и его присутствие только стесняло старших. И Женя отступил в млечную темь переулка. Стараясь не скрипеть, он двинулся в сторону Подгорной. «Гарьку надо нагнать, помириться и высказать ему мнение Лукина!»
Но хорошо это или плохо, что они как бы послушались трезвого, правильного Лукина? Не слишком ли они сами правильные оказались в этом деле? Не рано ли они бросили поиски доказательств невиновности Игоря?
И тут Женя поежился на ходу: вспомнил странные Любины слова. «Не такая уж она была пьяная, – решил он и стал мысленно отвечать ей: – Мне, знаешь, Люба, лично тоже недолго надерзить кому угодно. Только не таким людям, как твой отец или Куликов. Это золотые души, и возле них сам становишься лучше!»
