Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 52 страниц)

– Кто они? – спросил Пунцаг испуганно. – Почему – голые?

– Дигамбары, преданные ахимсе, – равнодушно отозвался Жамц, не опуская головы, но, почувствовав, что молодой лама его не понял, прибавил уже с усмешкой: – Джайны![77]77
  Джайны дигамбары – последователи одной из индийских религий (джайнизма), для которой характерно более строгое соблюдение кармы ее последователями. Дигамбары – одно из направлений джайнизма, исповедующее полный отказ от всех соблазнов жизни, аскетизм.


[Закрыть]

О джайнах Пунцаг слышал, но видел их впервые. Они боялись повредить всему живому – поэтому закрывали рот и нос, чтобы нечаянно не заглотить при вдохе какую-нибудь мошку, а подметали путь перед собой, чтобы не задавить ногами какую-либо букашку. Сами джайны питались только растительной пищей, но и ту не срывали, не выкапывали, не срезали…

– Хороша Лхаса,[78]78
  Описание Лхасы, несколько отличное от приведенного в романе и основанное на непосредственном наблюдении, имеется, например, в работе Г. Ц. Цыбикова «Буддист-паломник у святынь Тибета». Петроград, 1918, или «Избранные труды». Т. 1. Новосибирск, 1980.


[Закрыть] – вздохнул Жамц, – но нам нельзя здесь застревать надолго… Накладно! Ты был в Храме Большого Будды?

– Нет, гэлун.

– Значит, ты еще ничего не видел в Лхасе! – Он секунду подумал и снова вздохнул. – В Храм Большого Будды сходи один. И возьми все свое серебро. Это чудо, как и всякое другое, в Лхасе бесплатно никому не показывают, даже ламам.

Золотые крыши храмов хороши только сверху, с последнего перевала. А тут, внизу, Лхаса поражала не столько святой роскошью, сколько грешной грязью: по щиколотку, по колено, по пояс… Больше всего удивляло и возмущало то, что возле мендангов и храмов валялись дохлые собаки, что священные надписи изгажены. Повсюду стояли изуродованные стелы, за одно оскорбление которых в недавние времена грозил эшафот… Может, потому и запрещалось паломникам идти к Потале с открытыми глазами, чтобы они не видели всего этого срама?

Завершая прогулку, Жамц привел Пунцага к тому месту, где рассекались трупы и бросались на съедение хищным птицам и животным. На этих останках принято было кататься в обнаженном виде «для сохранения здоровья» и «для укрепления святости духа». Рассказывали, что даже сам далай-лама не избежал этого ритуала.

Жамц требовательно посмотрел на Пунцага. Тот вспыхнул от омерзения и брезгливости, но послушно начал снимать свои одежды.

Присутствие Будды может отображаться и его атрибутами: лотосом, тюрбаном, конем, деревом, колесом… Да и знаки величия Будды известны всем: третий глаз мудрости во лбу, удлиненные мочки ушей, бугор на темени… Так и выглядит главная статуя Храма Большого Будды – главной святыни Лхасы!

Говорят, что и сама Лхаса стала расти на том месте, где появился первый храм, от которого сейчас не осталось даже фундамента. А статуя Будды «возникла сама по себе», выросшая из серого камня в одну короткую ночь…

Сейчас эта статуя была так богато украшена, что не хотелось верить, не верилось в нищего монаха с чашей для подаяний в руках!

Рано утром, в полдень и вечером двери Храма Большого Будды открывались для богомольцев, стекающихся сюда со всех концов мира. Встав цепочкой, они продвигались друг за другом, заходили во все многочисленные комнаты со статуями богов, будд и святых. В самом храме и шага нельзя было ступить без серебряной или золотой монеты. Накорпы несли с собой зажженные светильники, их фитили горели тусклым коптящим пламенем, который в полумраке храма казался зловещим.

Нечем было дышать. Люди потели, от них волнами шло зловоние, некоторые из них падали без чувств не столько от умиления, сколько от голода и усталости, но толпа все равно двигалась вперед, топча в полумраке тех, кто не смог подняться. Некоторые опрокидывали свои светильники, и горячее масло опаляло спины и головы впереди идущих. Но здесь нельзя было кричать, стонать, изрыгать проклятия. Здесь надо было только молчать или шептать молитвы…

В коридорах и бесчисленных залах Храма горели большие светильники, пожиравшие только сливочное масло. Его можно было купить, чтобы долить в светильник. И за этим строго следили ховраки и жрецы. Попробуй быть скупым или нерасторопным! На твою голову сразу же опустится дубина, ты будешь выкинут из помещения, и фанатики затопчут тебя насмерть у святых стен…

Обалдевшие от мрака, духоты, тусклого блеска золота, серебра, слоновой кости и бронзы, паломники выталкивались напором толпы из храма туда, где стояли огромные барабаны хурдэ. Один поворот серебряного цилиндра – одно прочтение всех молитв, заложенных в него, – и сразу из твоего кармана или кошелька вынуты десять серебряных рупий, второй оборот – снова десять рупий…

Еле живой выбрался Пунцаг из Храма Большого Будды.

Жамц не стал его ни о чем спрашивать – он и сам несколько десятков лун тому назад пережил такое же чувство – испуг и отвращение одновременно.

– Что бы ты еще хотел увидеть в Лхасе, баньди?

– Только далай-ламу!

– В Поталу мы не пойдем. Нам там нечего делать.

Рано утром Жамц ушел с бородатым тибетцем по имени Ладен-Ла, но скоро вернулся – хмурый и расстроенный. Пунцаг невольно сжался: плохое настроение гэлуна так или иначе отражалось на нем и ховраках-охранителях ширетуя. Оказалось, что таши-лама еще не прибыл в Лхасу, и скорый его приезд сюда пока никем в Потале не ожидался. И, значит, чтобы встретиться с ним, надо было ехать, не откладывая, в Таши-Лумпо, где, по слухам, Панчен Ринпоче пробудет еще дней десять.

– И мы поедем, гэлун? Сегодня? – простодушно спросил Пунцаг, не скрывая радости, новая перемена в их жизни была ему явно по душе.

– Не спеши, – отозвался Жамц мрачно. – Нам еще предстоит побывать с тобой в самой Потале… Далай-лама изъявил желание видеть нас и говорить с тобой лично, баньди.

– Со мной?! Сам… далай-лама?! – обмер Пунцаг.

Жамц кивнул, и по его губам поползла знакомая змеиная улыбка, так хорошо знакомая всем ховракам и ламам дацана:

– Да, ты теперь стал неприкасаемым, баньди… Обидеть тебя – обидеть самого далай-ламу! – И тут же вздохнул: – И чего он лезет в дела таши-ламы? Шамбала – не его забота, его забота – только вера и Тибет!

Пунцаг непроизвольно прикрыл глаза веками: слова гэлуна были кощунственными и опасными… Кто в мире смеет осуждать живого бога и открыто сомневаться в его мудрости?!

– Значит, мы увидим его?

Жамц шевельнул петушиным гребнем своей желтой шапки. Он не любил, когда ему надоедали глупыми расспросами, и Пунцаг замолчал. Хоть он теперь и неприкасаемый, как гость самого далай-ламы, но тот далеко, а гэлун близко. Жамц, может быть, не тронет вчерашнего ховрака даже словом, но что ему стоит вызвать сейчас кого-либо из караванщиков и намекнуть, что бывший ховрак слишком высоко вознесся и неплохо бы пощипать немного его карму…

Но гэлуну было явно не до этого. Он думал о далай-ламе, которого хорошо знал как смертного человека, а не бога. И этот человек в те времена не блистал умом и не удивлял твердостью характера. Да и сейчас про него в Лхасе ходили не только злые сплетни, но и не менее злые пророчества…

В Поталу можно идти в рубище, но можно и в праздничных одеждах. Подумав, гэлун решил, что на этот раз ему больше подойдет одеяние накорпы… К тому же, грязное рубище на святом теле – всегда было символом чистоты и благости! А это Жамцу сейчас особенно необходимо…

Странную картину представляли Жамц и Пунцаг, направляясь к Потале! Гэлун – в лохмотьях, баньди – в необносившихся еще священных одеждах. Нищий, у которого не только полны карманы серебра, но и золота; святой лама, у которого не было с собой даже монеты в четверть шо…

К Потале ползли на животах накорпы, раскачивая белыми, полосатыми и пестрыми повязками на головах, по-змеиному изгибая спины, затянутые в пыльные и рваные халаты. Не больше тысячи шагов до священного дворца, и их сейчас ведет к его стенам не столько фанатизм, сколько лютый страх перед стражниками Поталы, всегда готовыми обломать палки о святотатцев…

Видя все это, Жамц остановился в растерянности: он учел воздействие своего рубища на далай-ламу, но не учел, что стражники священного дворца примут его за простого накорпу, и ему не избежать наказания за нарушение ритуала, а ползти по грязи и пыли следом за паломниками он не хотел. Можно было еще вернуться, но к ним уже приближался рослый детина с приготовленной дубиной:

– Эй ты, оборванец! Ложись и ешь святую землю! Ну!

На Пунцага в одеянии ламы он даже не взглянул. Жамц послушно лег и приложился губами к отпечаткам следов, которые только что оставили гутулы баньди. Только возле правительственного дзонга Жамц поднялся, чтобы отвесить три поясных поклона высокому камню, густо обмазанному жиром, – мольбищу официального оракула. Когда-то этого камня не было. Значит, его установили по распоряжению далай-ламы, склонного к мистицизму и тантрическим обрядам! Жамцу хотелось плюнуть на каменное воплощение кощунства, но возле него стоял стражник, и гэлуну ничего не оставалось, как приложиться к камню губами. Неодобрительно взглянув на серебряную монету, положенную в чашу для подаяний, жрец оракула нахмурился:

– Твоя щедрость, накорпа, могла бы быть и большей.

– Я не накорпа, я – гэлун! И я призван! Второй жрец что-то шепнул на ухо первому, и лицо того озарилось лучезарной улыбкой:

– Вы – Жамц, ширетуй?

– Да. Со мной баньди Пунцаг. Он тоже призван.

– Идите за мной.

Обычно паломники медленно и долго поднимались с этажа на этаж по бесконечным лестницам дворца. И с каждого этажа их могли выгнать в шею. А в верхние этажи можно было войти только с закатом солнца. Их же провели за считанные минуты по узким винтовым лестницам, где непрерывно сновали жрецы и служители с грудами серебра и золота на подносах – выручкой за театрализованные чудеса Поталы.

Когда Жамца и Пунцага ввели в зал, где стоял трон далай-ламы, его телохранители с бичами в руках выгоняли замешкавшихся паломников, так и не успевших вкусить чая и риса из рук самого бога: далай-лама прекратил ритуал, чтобы принять призванных для важной беседы.

Гэлун и баньди растянулись у ног далай-ламы.

Тот встал, сверкнув золотыми одеждами, и благосклонно кивнул головой, украшенной высокой тиарой:

– Я ждал вас, встаньте.

Жамц и Пунцаг поднялись, но остались стоять на коленях.

– Когда вы начинаете миссию таши-ламы?

– Об этом знает только таши-лама.

– Почему же? Вы же – посвящены!.. Идите в дацан «Эрдэнэ-дзу». Хубилган Гонгор там все приготовил. И человек, который возглавит его миссию, придет туда.

Далай-лама лениво и почти беззвучно хлопнул в ладоши, и к высокому трону бога желтой тенью скользнул один из жрецов, спросил одними губами:

– Да?

– Дайте им по алуну. Им надо спешить. Жрец подал знак телохранителям, и перед глазами Жамца и Пунцага появилось фарфоровое блюдо китайской работы, на дне которого лежали два плоских кольца с монограммами далай-ламы. Гэлун вспыхнул: о большей милости он не мог даже мечтать!

– Желаю вам счастливой дороги, бурханы! – улыбнулся живой бог и поднял, благославляя, руки.

Глава девятая
ДВА МУДРЕЦА

И вот Бабый у стен «Эрдэнэ-дзу» – в десяти священных шагах, которые для истинно верующего преодолеть не менее трудно, чем совершить паломничество в благословенную Лхасу.

Священные десять шагов. Их можно пройти с закрытыми глазами, как это делают накорпы. Их можно проползти на животе, как поступают грешные ламы. Их можно преодолеть уверенной походкой, перебирая четки и бормоча молитвы по примеру архатов…

Бабый был бессилен отвести взор от стены, сложенной из ста восьми четырехгранных, суживающихся кверху башен-субурганов, каждая из которых была посвящена важному историческому событию или чем-либо прославившемуся ламе…

Мелодичный перезвон колокольчиков заставил Бабыя прийти в себя и двинуться навстречу музыке неба. Он остановился у ворот монастыря, покосился на стремительно загнутые углы крыши, похожие на крылья священных га-руд. Серебряная мелодия лилась оттуда, из-под карнизов, и породил ее набежавший ветерок. Бабый протянул руку к мешочку, в котором был зашит песок, ударил в медный гонг, разом спугнув ласточек и серебряную песнь колокольчиков. Лязгнул засов, и ворота распахнулись.

– Что вам угодно, доромба? – свирепого вида стражник смотрел не на гостя, а как бы мимо него.

– Я – лхрамба.

– Что вам угодно, лхрамба? – так же безучастно повторил свой вопрос стражник.

– Мне надо говорить с хамбо-ламой Гонгором.

– Он вас знает, лхрамба?

– Я по его делу! – вскинул Бабый голову.

– Проходите, лхрамба.

Стражник закрыл ворота и зевнул. Ему не хотелось провожать знатного гостя в покои хубилгана. Обведя воловьими глазами двор монастыря, он заметил мальчишку-ховрака, бегущего с каким-то поручением, пальцем подозвал к себе. Ховрак, явно досадуя, что не успел вовремя убраться, подошел к стражнику и потупил голову, ожидая и ругани, и удара плетью, а может, того и другого одновременно.

– Проводи лхрамбу к хубилгану! Да смотри, не вздумай клянчить милостыню у гостя! Запорю насмерть!

Мальчишка втянул голову в плечи и с досадой посмотрел на Бабыя, как бы говоря: «Ходят тут без всякого дела, а мне дубят шкуру за вас!» В другой раз Бабый ободряюще улыбнулся бы сорванцу, но сейчас надо было держать мину солидности и многозначительности, чтобы самому не угодить под пытливый взор кого-либо из лам, а затем и под плети стражников, как неучу и самозванцу.

Ховрак вел Бабыя по камням, где когда-то, сотни лет назад, цвела и блистала столица древней Монголии Каракорум,[79]79
  Каракорум – столица древнемонгольского государства. Основан в начале XIII в., а монастырь Эрдене-Цзу – в конце XVI в. К моменту возникновения последнего Каракорум был уже давно заброшен. Строительство дацана осуществлялось не на территории древнего города, а рядом с ним.


[Закрыть] удивительно точно вписывающаяся в долину Орхона, по песчаным холмам которой рассыпались красивые сосновые рощи. Тогда их было куда больше, а значит, и сама река была многоводнее и стремительнее в своем божественном течении…

Почти точно на месте дацана «Эрдэнэ-дзу» в те времена сверкал невиданным великолепием и сказочным богатством дворец хана Угэдэя, третьего сына Чингисхана. Тогда он был центром и сердцем столицы, по нему судили заезжие люди о силе и могуществе великой страны и ее богатырского народа, покорившего мир от восхода и до заката солнца. А о том, что мир был покорен раз и навсегда, свидетельствовали каменные черепахи – символы бессмертия и вечности. На них ставились каменные плиты с указами владык Каракорума столицы Вселенной. Все в этом великом городе создавалось на тысячелетия. Одно и осталось от зыбкой той вечности – человеческая гордыня, бросившая вызов самому небу, и сейчас вызывающая только ироническую усмешку богов, по-настоящему оставшихся незыблемыми и бессмертными…

– Пришли, лхрамба, – сказал мальчик-ховрак, указывая на узорчатую массивную дверь. – Входите сами, мне запрещено показываться на глаза высоким ламам дацана…

Бабый кивнул: в монастырях всегда много запретов, особенно для ховраков и низких лам. Им нельзя проявлять излишнее любопытство, появляться на глаза высоким ламам без вызова и особой надобности, задавать вопросы, ответы на которые могут затруднить ламу или занять его драгоценное время, принадлежащее целиком и полностью только небу.

Мальчишка убежал, радостно пощелкивая по каменному полу подошвами деревянных гутулов.

Бабый не решался открыть дверь, за которой была его судьба, его будущее, жизнь и смерть, величие и ничтожество. Он почувствовал, как вспотела рука, взявшаяся за ручку, как предательски забегали глаза по серебряным узорам двери. Но он собрал все свое мужество и вошел.

Хамбо-лама Гонгор сидел у окна, забранного узорной решеткой, уложив ноги на узкую скамеечку, покрытую дорогим ковром с серебряным и золотым шитьем, и медленно переворачивал листы книги. По цвету шелковых тканей, в какие был обернут раскрытый том, и по раскраске полей каждого листа, Бабый понял, что хубилган штудирует бессмертный труд великого Цзонхавы «Лам-рим чэн-по». Это было хорошим знаком для Бабыя: перед уходом в странствие, он сам перечитал эту благословенную книгу. И если Гонгору придет в голову проверить его познания по этому труду. У новоявленного мудреца не будет никакой осечки…

– Недостойный вашего высокого внимания скромный служитель мудрости лхрамба Бабый приветствует вас, хубилган.

Гонгор вздрогнул: с такой фразой от таши-ламы к нему должен был прибыть старый сричжанге Мунко, которому много лун назад он вручил монету со знаками лотоса и Идама – пропуск в Кайлас. Но почему пришел не сам Мунко, а какой-то лхрамба?! Великий мудрец передумал или этот ученый лама прислан ему в помощники?

Хамбо-лама стремительно обернулся, задев книгу. Том свалился со столика, и тяжелые листы древнего манускрипта рассыпались по полу.

– Лхрамба Бабый? А где сричжанге Мунко?

– Он умер, хубилган. Луну назад. Бабый положил на ладонь монету и протянул ее Гон-гору:

– Вот ваш идам, хубилган. Мне его отдал Мунко.

Буддизм явился как бы черной плитой из драгоценного мрамора, на которой великий Цзонхава высек свой первый узор. Четыре грани этой плиты – четыре благородных истины: жизнь есть зло, рождена она желанием, отказ от жизни есть отказ от желаний, а путь к этому отказу лежит через учение, предлагающее всем людям восьмеричный путь, который и идет через восемь углов этой символической плиты. А сама плита – Вселенная: лицевая ее сторона – мир небожителей, обратная – земной мир.

Гонгор собрал рассыпанные листы, сложил их стопой, придавил одним из литых бурханов. Вздохнул: за тяжелый и опасный труд брался мастер Цзонхава, меняя стороны плиты и ее узоры, покушаясь на святая святых буддизма! Всегда находились и найдутся фанатики и просто глупые люди, чтобы обвинить в безбожии даже святого. И хотя уже тогда он был известным жрецом, основателем и настоятелем знаменитого храма, ему нужны были слава и почет, чтобы стать недосягаемым не только для черни, но и для сильных владык того времени!

С чего же, как и почему он начал свой узор по плите?

Главным в учении Будды является призыв к самоусовершенствованию как основе движения вперед, к будущему. Это будущее видел его третий глаз. И Майя – мать Будды – передала ему свою непостижимую силу, чтобы земной сын ее стал владыкой мира. Не зря, когда она носила его под сердцем, ей казалось, что она носит в своем чреве пылающую головню!

Владеть небом – владеть будущим. А небо – для избранных!

Значит, Цзонхава начал там, где буддизм остановился?

Да! Он сказал, что владеть небом имеет право только тот, кто полностью оторвался от земли! Оторваться от земли – оторваться от всех ее дел, от ее мелочных забот и страстей. А для этого надо переродиться, уйти от самого себя, достичь нирваны, познав истины неба…

Выходит, что Цзонхава призывал всех повторить подвиг Будды, но по-своему? Он возвысил учение, сделал его равным небу, зачеркнув его простоту, будничность и приземленность. Зачем – понятно: он хотел пойти дальше и выше Будды! Но как и почему Цзонхава осмелился оспорить главное: небо не для избранных, а для всех, кто праведной жизнью своей и бесконечной цепью перерождений достигнет нирваны и сольется с вечностью?

Дальше… Идти к Истине можно одному, а можно вести к ней других, жаждущих ее познания. Будда шел один, но лам – носителей его учения – много. Если все они достигнут нирваны и станут богами, то не слишком ли густо будет заселено небо?

Гонгор рассмеялся: сейчас в пантеоне махаяны их больше шести тысяч! Как же Цзонхава сумел перешагнуть через это святотатство и наложить на свой первый след-узор – второй, еще более дерзкий?

По-видимому, он рассуждал так: свой путь Будда прошел один, но это не значит, что при желании и воле его нельзя повторить! И потому повторить его может каждый, освободивший себя от земного. Но это – хинаяна: малая колесница, везущая к небу одного святого! Мастер же выбрал другую колесницу – большую, везущую к небу многих![80]80
  Основателем буддизма считают принца Сиддхартху, происходившего из рода Гаутама (VI в. до н. э.). В результате раздумий над сущностью бытия, он погрузился в глубокое созерцание, которое и привело его к «просветлению», т. е. он стал Буддой («просветленным»). Однако С. отказался от нирваны и стал проповедовать свое учение, сделавшись известным под именем Шакьямуни («Отшельник из народа саков»). Нося это имя (Будда Шакьямуни), он провозгласил четыре истины: жизнь есть страдание, причина страданий – неуемная жажда жизни, освобождение от всех желаний дарует прекращение страданий, прекращение страданий возможно только при соблюдении особых правил, указанных Буддой. Цзонхава оставил «четыре истины» без изменений, указав, впрочем, на особую роль лам, способных вести мирян по пути Будды. Это привело к возрастанию роли и авторитета лам-учителей в буддизме и отразилось в названии новой его формы (ламаизм). Таким образом, автор не прав, противопоставляя ламаизм ортодоксальному буддизму.


[Закрыть]

Гонгор потер лоб. Если стоять на каноне буддизма неколебимо, то путей для колесниц Цзонхавы на небо нет и быть не может! Но ведь Великий Учитель их нашел! И не только нашел для себя и своих избранных, но и для всех людей!

– Надо во всем разобраться самому, подсказки мудрецов мне не помогут! Гонгор прошелся по келье, подбрасывая и ловя монету, доставленную от Мунко лхрамбой Бабыем. – Таши-лама торопит, иначе не было бы посланца…

Поняв путь Цзонхавы, проложенный им по буддизму, Гонгор легко проложит свой путь по ламаизму, создав каноны новой веры на основе двух старых каноны Шамбалы. Таши-лама дал опасное задание. Опасное и трудное! Если он, Гонгор, запутается и исказит основу основ, ему не сносить головы… Панчен Ринпоче ничего не возьмет на себя, кроме славы! Он только даст имя новой религии и отошлет миссионеров ее на запад.

– Надо спешить! Этот лхрамба Бабый не может ждать долго. К тому же, Самдан…

Это было самое неприятное – если Самдан узнает, над чем работает он, Гонгор, неизбежно вмешается, и тогда таши-лама будет иметь дело только с ним! А потерять доверие Панчена Ринпоче много опаснее, чем вызвать гнев Тубданя Джямцо, далай-ламы…

Гонгор снял тяжелого бурхана с книги Цзонхавы и снова начал поиск тайны Великого Мудреца.

Лхрамба «Эрдэнэ-дзу» Самдан пришел с караваном в пять верблюдов через три дня. Выгрузив мешки на складах своей лаборатории, сняв пыльные одежды и обмыв тело, он вызвал Нанжина.

– Говори о новостях в дацане.

– Приехал лхрамба от таши-ламы. Имени я не знаю.

– Что он делает?

– С ним все время беседует сам хубилган. С другими гость разговоры не ведет и все свободное время читает книги.

– Что же, он приехал в дацан, чтобы книги читать? – криво усмехнулся Самдан. – Постарайся разузнать о нем все, что нужно!

– Слушаюсь, гэлун.

Самдан почувствовал неясную тревогу в душе, но не дал ей разрастись в озабоченность. «От таши-ламы мудрецы приезжают по серьезным делам! Но почему к Гонгору, разве он занимается обучением лам?»

Их отношения с ширетуем дацана давно уже были натянутыми. А ведь когда-то жили душа в душу и хорошо понимали друг друга! Причиной подозрительности, а потом и раздора стал нездоровый интерес Гонгора к научным делам Самдана.

– Может, прямо спросить у Гонгора, что за гость живет в дацане? – произнес Самдан вслух и рассмеялся: – Так он и скажет! Впрочем, что-то он все равно скажет…

Заперев дверь лаборатории, Самдан не спеша, с достоинством, соответствующим его рангу и значению в «Эрдэнэ-дзу», двинулся к покоям хубилгана. По пути он заглянул в библиотеку, чтобы взять последний том «Махабхараты».[81]81
  Махабхарата (санскр. «Сказание о великой битве бхаратов») древнеиндийский эпос, сложился в VI–II вв. до н. э. Многие элементы Махабкараты были заимствованы более поздними религиями Индии. Махабкараты переводилась на тибетский и монгольский языки.


[Закрыть] Заходить к хамбо-ламе ученому ламе без книги было не принято, как и без приспособлений для письма. Не четки же ему перебирать, как какому-нибудь зачуханному баньди, типа Нанжина!

В библиотеке Самдан увидел незнакомого ему ламу в чалме, склонившегося над листами книги Цзонхавы. Прижав ладонь к сердцу, Самдан поклонился, прилепив к губам вежливую улыбку. Незнакомец ответил таким же кивком, но на лице его была растерянность, если не испуг. Странно, от чего бы это?

– Извините, что помешал вам.

– Это я должен извиниться перед вами, что занял помещение, которое принадлежит всем ламам дацана!

Незнакомец говорил на хорошем тибетском языке, но с каким-то неуловимым акцентом, не похожим на бурятский, тем более монгольский. Уж не китаец ли он?

– Я сейчас уйду, но должен вам заметить, что в дацане имеется лучший Цзонхава, чем тот, который читаете вы. Это – копия, к тому же плохая: много пропусков, неточностей и просто ошибок.

– Оригинал читает хамбо-лама Гонгор.

– Гонгор? – удивился Самдан. – Читает Цзонхаву? Это была вторая неожиданная новость! Гонгор, который вообще равнодушен к книгам, вдруг взялся за «Лам-рим чэн-по»! С чего бы это вдруг?! Уж не связано ли это как-то с поручением таши-ламы и странным гостем?

– Послушайте, уважаемый… Вы и есть тот лхрамба, что прибыл с каким-то поручением к Гонгору?

– Да, я – лхрамба Бабый.

– Очень странное имя для монгола…

– Я – бурят по матери и калмык по отцу. Отсюда – имя и акцент. Извините.

– Очень рад был с вами познакомиться, хотя ваше имя мне ничего не говорит. А я знаю многих ученых лам… Я – лхрамба дацана Самдан, лекарь.

Бабый вздрогнул: имя было громким. Уж не тот ли это Самдан, который по пульсу мог определить 300 болезней? Лхрамба дацана прошел к одному из дальних шкафов и, взяв какую-то книгу, склонился в прощальном поклоне:

– Мы еще увидимся с вами, лхрамба, и обо всем более обстоятельно поговорим! В том числе и о благословенном Цзонхаве…

Самдан ушел, но тяжесть не снялась с души Бабыя. Она удесятерилась. Не сегодня, так завтра этот лхрамба невзначай устроит ему экзамен, и если он его не выдержит… О своем позоре самозванца Бабый думать не хотел. Он теперь думал только о побеге из дацана. Но это был первый порыв. Успокоившись, Бабый пришел к мысли, что лхрамба-лекарь не так и страшен для него, как, если бы ему подвернулся лхрамба-богослов… Впрочем, покровительство хубилгана Гонгора тоже ведь что-нибудь стоит?

Решительно отодвинув том Цзонхавы, Бабый прошел к тем шкафам, где выбирал себе книгу лхрамба Самдан. Но здесь были не медицинские и не богословские сочинения, как он предполагал, а записи древних индийских и китайских легенд… Он что, еще и поэт, этот лекарь Самдан?

А лхрамба Самдан и не подозревал даже, что так напугал гостя. В общем-то Бабый ему понравился, и, судя по первому впечатлению, со стороны нового лхрамбы ему никакая опасность не грозила. Выполнив поручение, он уедет. А вот Гонгор останется. И останутся их натянутые отношения, медленно, но неуклонно переходящие во вражду.

Хамбо-лама стоял у окна и о чем-то мучительно думал, держа в левой руке, бессильно опущенной вниз, длинный лист из книги Цзонхавы. Гость сказал правду: Гонгор, действительно, зачем-то читал знаменитую книгу реформатора буддизма! Кивнув на вежливое приветствие лхрамбы, он вяло поинтересовался его самочувствием и снова кивнул, не выслушав ответа до конца. Потом оживился, прошел к столику, положил прочитанный лист на стопку других, пригласил сесть и тихо заговорил о Цзонхаве:

– Великий учитель сумел использовать догматику буддизма для построения ламаизма – в тогдашних условиях совершенно нового религиозного течения[82]82
  Утверждение неверно. Ламаизм принципиально не отличается от буддизма; это одна из его тантрических форм, дальнейшее его развитие в новых этнических и социально-экономических условиях.


[Закрыть] – и избежал при этом участи других богохульников. Как и почему это случилось, лхрамба?

Самдан нахмурился, побарабанил пальцами по шелковому переплету своей книги, лежащей у него на коленях, заговорил не спеша, обдуманно, зная по опыту коварство Гонгора:

– В то время, когда Цзонхава взялся за обновление буддизма, он почти не исповедывался даже в Индии. Больше того, зарождались другие религии, где Будде отводилась довольно скромная роль. В частности, индуизм, набравший силу уже на основе брахманизма,[83]83
  Индуизм, брахманизм – национальные религии Индии. Наиболее ранняя из них – брахманизм, сохранивший древнейшие ведические верования. Своеобразным отрицанием брахманизма явился буддизм, провозгласивший «посмертное воздаяние» следствием личных поступков человека, а не результатом рождения кого-либо в той или иной касте. Индуизм явился результатом эволюции брахманизма. Все три религии имели общие истоки, отсюда общность некоторых их догматов, имен, символов.


[Закрыть] вводил свой пантеон божеств: Брахму, Вишну и Шиву. Эта новая троица имела свои законы и своих богов-помощников. И ламаизм хорошо ложился на буддизм, который уже был растворен в индуизме и не имел своих фанатичных поклонников. Цзонхава больше рисковал, когда обряжал статую Большого Будды, чем вводя институт лам, хубилганов и ботисатв… Тем более, что первые богослужения по новому образцу отличались вызывающей пышностью, красочностью, массовостью… Буддисты, какие еще оставались, были убеждены, что Цзонхава возвеличивает их угасающую религию, а индуисты верили, что Цзонхава делает поклонения их богам более удобными и понятными для тибетцев, где прочно сидели секты Бонпо и не поддавались никаким влияниям…

– Так просто все? – удивился Гонгор.

Самдан ответил уклончиво:

– Не совсем просто, были свои трудности и у Цзонхавы, но само время помогло ему – время брожения умов и непокорства черни, разногласий между сильными мира, неопределенность и бесформенность государственных границ, войны…

Удовлетворенный Гонгор опустился на сиденье, отыскивая ногой скамеечку.

– Нового лхрамбу видели, Самдан? – Гонгор заглянул своему мудрецу в глаза и рассмеялся. – Можете попросить его помочь вам в лаборатории с лекарствами, чтобы не скучал!

– У меня есть хорошие помощники, – отказался Самдан. – Да и не совсем удобно загружать гостя работой…

Тем более, что у него, наверное, есть и более важные дела в дацане?

Сейчас Гонгор или скажет правду или опять уйдет от ответа. Если второе, то Нанжину придется потрудиться на совесть, чтобы все разнюхать!

– Он ждет, когда я выполню поручение таши-ламы, чтобы уехать с нужными бумагами в Таши-Лумпо. Думаю, дня через три-четыре его не будет в дацане! Гонгор покосился на книгу, лежащую у Самдана на коленях, и почти весело закончил: – И вы сможете пользоваться библиотекой, лхрамба, когда хотите и сколько хотите!

Вечером Нанжин пришел сам.

– Ну? – спросил его Самдан строго. – Что ты узнал? Соглядатай слегка замялся:

– Вы же сами, гэлун, говорили с ним сегодня… Самдан схватил его за ухо, притянул к себе, спросил свистящим шепотом, не забывая одновременно выворачивать ухо своего соглядатая:

– Ты и за мной шпионишь, подлый? Для кого?

– Помилуйте, гэлун! – взвыл Нанжин. – Что вы такое говорите мне?! Да разве бы я, ничтожный, посмел?! Самдан неохотно отпустил ухо баньди:

– Пока ты не доказал обратного! Ты ничего не узнал, даже его имени! Говори, не сопи, как теленок!

– Он не выходит из библиотеки и почти не говорит со своими ховраками Монгушем и Шаиром, которых ему дал хубилган… Но они думают, что он не гэлун, как вы, а гэцул, даже – баньди…

– Баньди?! – удивился Самдан. – Где ты видел баньди, который читает книги, а не крутит хурдэ? Но Нанжин-уже понял, что угодил:

– Он молится как баньди! И ест как баньди! И ведет себя с ховраками как баньди!

Самдан рассмеялся:

– Не дает затрещин и не выгоняет их пинками из библиотеки? Он же гость, чужой человек! Какой чужой лама будет обижать чужих ховраков? А добрый – не беда, многие высокие ламы отличаются добротой и скромностью, не то, что ты…

– Виноват, – потупился Нанжин. – Я думал…

– Ты не выполнил моего поручения! – строго сказал Самдан, хотя мысленно и отметил наблюдательность своего соглядатая. – Ты плетешь всякую нелепицу и хочешь меня убедить, что заслужил награду? Придется тебя отправить к Чижону… Уж он-то знает, что приказать своим стражникам-головорезам!

Нанжин побледнел:

– Дайте мне еще день, гэлун! Только день!

– Я тебе даю два дня. Два! Потому, что через три дня гость уезжает из дацана! Два дня и две ночи, понял?

Нанжин попятился к выходу, но у самого порога споткнулся о железную кочергу и едва не упал. Когда за ним закрылась дверь, Самдан задумчиво щелкнул пальцами и пробормотал:

– Баньди… Но если он баньди, то он не может быть лхрамбой, а только сричжанге! Что-то тут не то и не так…

И тут же вспомнил вопрос Гонгора о Цзонхаве. Хубилган, а – неуч! Мало ли их, скороспелок? Может, и этот Бабый – настоящий лхрамба из выскочек… Впрочем, какое ему, Самдану, дело до всего этого? Ему нужен Гонгор и только Гонгор!

В дверь робко постучали. Вошли Байыр и Монгул – ученики и помощники Самдана. Хорошие, знающие парни, которым давно пора носить не только коричневые и красные, но и желтые одежды лам. Но Гонгор и тут не торопится нет, говорит, знатоков, которые могли бы проверить их, а ты, лхрамба, их наставник, потому не можешь задавать свои вопросы. Для чего он учил тогда их своему мастерству? Чтобы Гонгор или другой высокий лама дацана отправил их чистить конюшни?

Байыр и Монгул втащили два больших мешка, вытряхнули их содержимое в сушильный шкаф, составленный из крупных и мелких решет с подогревом горячей водой и раскаленным воздухом от специального рукава, соединенного с печью. Повернулись, чтобы уйти на склад за новым грузом, но Самдан остановил их: