Текст книги "Белый Бурхан"
Автор книги: Геннадий Андреев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)
КОНСИСТОРСКАЯ РЕВИЗИЯ
Не успел отец Никандр утрясти как следует зимние монастырские дела, как нагрянула ревизия из консистории[167]167
Консистория – подчиненный архиерею (главе епархии, архиепископу) коллегиальный орган с церковно-административными и церковно-судебными функциями. Во главе Томской консистории, под началом которой находились как приходы, так и Алтайская духовная миссия, в этот период стоял будущий митрополит Коломенский и Московский Макарий – человек умный, хорошо образованный, волевой и жесткий.
[Закрыть] во главе с давним супротивником игумена архимандритом Поспеловым.
Начинать бы с устава надо, а те начали с амбарных книг, разворошив все на много раз измаранные листы, тыча строгими перстами в неразличимые знаки цифири:
– Какая сумма выведена?
– Каким числом итог подбит?
– По какой надобности написанное ранее потом затерто?
– А бог их ведает! – вздыхал отец Никандр. – Считали все, а кто итог подбил – теперь уж не дознаться! Что в амбарах сыщется, то и наличность.
– А ежели воры завелись в обители?
– К чему им красть? Безвыездно живут и в глуши лесной!
– Сам-то – по всему Алтаю катался…
Во-он откуда ветром-то подуло! Духовная миссия обеспокоилась о ревизии, что он ее мехами соболей да лис не завалил!
Не добившись от игумена вразумительных ответов на свои вопросы, ревизоры пошли в амбары, склады, кладовые, погреба, сеновалы. Добра там всякого было немало, и если перемеривать да перевешивать все – до великого поста не управятся!
– В ум не возьму, – развел руками казначеи епархии, – как и которым манером счесть все это! Ты-то намудрил в книгах, игумен, а мне где теперь сил достать? Тут и кислое, и пресное, и соленое, и сухое… Господи!
– А ты и не трудись, святой отец, – посоветовал игумен, – что и пропало если – не воротишь… А что в излишке-присовокупить не к чему: до дыр книга затерта!
– Не могу не счесть, для того и привезен!..
– Тогда – считай, – отмахнулся отец Никандр, – а я пока о братской трапезе позабочусь…
Считал казначей чужое добро недолго: махнул рукой и переписал в свои бумаги то, что в книгах разобрал, а что нет-с потолка взял. Некому пересчитывать-то!
Казну к проверке взял сам Поспелов. И в первую голову, опять-таки, не за бумаги и векселя с расписками ухватился, а за наличность, что была монахами с осенней ярмарки привезена. Каждую стопку ассигнаций на три раза считал и до пота в руке держал – расстаться не хотел. А уж как дело до монетной россыпи золота и серебра дошло, руки в пляс пошли у преосвященного. Сам воров в обители разыскивает, а тут за ним в оба смотри, чтобы не обворовал!
– Понаблюдал эту картину игумен и тошно ему стало – своего казначея приставил для порядка и ответов на всякие дотошные расспросы и прочие его делу подлежащие заботы…
С Елизаркой Поспеловым Никандр Попов учился в одной семинарии, вместе мечтали о фиолетовых камилавкам на головах, о стезе духовного подвига. Но всем этим судьба изволила одарить лишь одного из них, надев на голову другому монашеский клобук. Немилость самого Победоносцева рухнула на Никандра, не задев Поспелова, хотя грех у них на двоих был один: постыдный блуд с цыганками, озорное богохульство на попойках, обратный «Отче наш» как «Отче Бах» читаемый…[168]168
Пародия на известную молитву, текст которой перевернут по смыслу и воспевает разврат, пьянство и безбожие Придумана семинаристами в незапамятные времена. (Примечания автора.)
[Закрыть] И как только уцелел-то?
А нынче-то – вон как освятился в своей консистории! В молодые лета был жадина и плут, в силу вошел – стал чуть ли не разбойником в рясе! Монету берет в подрагивающие пальцы и сожалеет, что сызнова ее на блюдо возложить надлежит, а не в собственный карман опустить. Доверь такому казну – ограбит дочиста! Или не раскусили его там, у владыки, не попробовали у благочинного на зуб?.. Весь ведь – на виду! Да и сам-то грех ровно смола – как ни мой, ни отдирай, все едино липнет…
Отец Никандр ушел в библиотеку, сел в уголке, загородившись полками и сундуками с книгами, поглядывая изредка в зарешеченное окно. Возле амбаров пыхтели монахи, таская мешки с зерном и туши мороженого мяса, бочки меда и короба с вином Меж ними торчал пнем консисторский ревизор, тыча перст свой то вверх, то вниз, то вбок. Командовал, распоряжался… А того дурак не понимал, что если даже насквозь пустыми амбары у отца Никандра окажутся, то и ссылать его более некуда. Хуже Чулышманской только разве северная дыра Соловки на Белом море! Да и то, как посмотреть…
Вечерело, когда послышалась суетливая беготня по монастырским коридорам. Что еще за оказия приключилась?
Игумен неохотно поднялся с насиженного места, открыл дверь в коридор, властным жестом остановил пробегающего мимо послушника, спросил строго:
– Чего прыгаешь козлом?
– Тебя, отче, искать бегу!
– Стой, сыскал уже! Сказывай, что там опять?
– Беда, отче! Утром шесть монахов ушли на конях? Только что хватились…
– Куда ушли-то, зачем?
– А к хану Ойроту, должно…
Отец Никандр крякнул: снова повторилась недавняя история с неофитами… Раньше к Техтиеку убегали, в разбойники, теперь – к хану Ойроту, в солдаты его Шамбалы…
– Кто ушел-то?
– А теленгиты, что весной пришли: Аткул, Товар, Карман, Чекурак, Капшай и Качимкей…
– Ладно, ступай.
Трудно сказать, огорчил или обрадовал игумена этот неожиданный побег. В миссии и станах его словам о грядущей беде не поверили-ревизией вот решили наказать…
Поспелов уже стоял в конце коридора и нетерпеливо поджидал игумена. Он был испуган, но вида не показывал.
– Что за шум в обители?
– Шесть молодых монахов из вновь обращенных к хану Ойроту ушли, – отмахнулся отец Никандр. – Погоню за ними слать – смысла нет, в этих горах они – дома…
– Хан Ойрот? Местный зайсан?
– Нет, Елизар. Наши-то язычники – ойроты, а он их владыка!.. Летом еще объявился вместе с Белым Бурханом… Я докладывал архиерею… Пустое все, преосвященный! Сами явятся – зима на дворе, не лето!
Вызнав у игумена все, Поспелов поспешно свернул ревизию: беда, нависшая над православием, не показалась ему надуманной, как самоуверенным миссионерским попам. И Поспелов отменным нюхом иезуита почуял, что здесь можно нажить моральный капитал, стяжать славу борца с ересью нового толка, ярого защитника православия от ложных веяний каких-то могучих восточных религий, хотя бы и перенесенных лишь частично на реальную почву существующего на Алтае веками шаманизма…
Консисторский архимандрит дотошно расспросил всех монахов-алтайцев о хане Ойроте и древнем боге Бурхане, записал старинные предания о ламах. Потом со всем этим сопоставил нынешние слухи о Белом Бурхане и убедился, что чулышманский игумен совсем не зря ездил в миссию и станы. И жаль, что от него просто отмахнулись Такой просчет для Алтайской духовной миссии может иметь далеко идущие последствия!
Раскаленный добела собственным энтузиазмом, архимандрит был готов отослать ревизию обратно в Томск, а самому лететь скорым поездом в столицу и требовать немедленных действий против грозно и неотвратимо надвигающейся смуты, если не религиозной войны! Но его пыл охладил игумен:
– Тебя не поймут, Елизарка, а доказательств нет. Сказки и слухи-пустое… Вот если бы ты приволок к Победоносцеву самого хана Ойрота вкупе с Бурханом – другое дело.
– Ты не прав, Никандр! Мое главное дело – ударить в колокол, пока только чуть дымится!
– Ну и бей, кто тебе мешает? А я орать не буду, уволь. Я и клобуком рисковать не хочу, а ты и камилавку не жалеешь…
– Но ты же поможешь мне?
– Я? Нет, Елизарка. На меня расчет не держи!
– На ревизию обиделся или на то, что во главе ее я приехал?
Отец Никандр стукнул кулаком по подоконнику и резко повернулся к архимандриту Поспелову:
– Я не подпишу твоей бумаги!
– Отчего же? – удивился тот. – Когда-то, помнится, ты не был столь щепетильным…
– Тот грех мною отмолен здесь.
– И далее гнить в этой глуши будешь? – рассердился Поспелов. – Обычным порядком тебе не выбраться из этой дыры! А эта бумага поможет тебе вернуть все и даже с лихвой… Я уже не говорю о миссионерской звезде, что может украсить твою рясу схимника…
– Поздно, Елизарка, – сказал отец Никандр с горечью, – мой козырной туз уже выпал из колоды и затоптан…
– Я на тебя доноса не писал, и моей вины перед тобой нет!
– Отчего же моя судьба не разделена пополам тогда? – прищурился игумен и тут же махнул рукой: – Ладно! Между Голгофой и Страшным Судом ничего не произошло и не произойдет…
Черный монашеский клобук отца Никандра блестел от оконного света, а архимандриту на мгновение показалось, что он лоснится от сала, которым заплыл этот самодовольный болван, скорбящий о том, что его за уши оттянули от пресной кутьи и сунули рылом в блюдо со свининой… Зачем ему апостольский чин? Что он ему даст, кроме хлопот, при его характере? А здесь, в этой глухомани, – неиссякаемая шахта! Недры, забитые золотом! Хочешь-россыпью его бери, не хочешь – слитками накладывай… Да если бы он, Елизар Поспелов, не шепнул пару-другую слов владыке, то гнить бы Никандру в соляных копях! Увы, неблагодарны человеки, суть! Неблагодарны…
– Приложи руку, игумен, не делай еще одну глупость!
– Нет, уволь. Я упреждал тебя, Елизарка, чтоб о вспомоществовании моем в сем мерзопакостном деле ты и думать не смел…
– Себе яму роешь!
Игумен кивнул. Он хорошо понимал игру архимандрита. Ему, Никандру Попову, – слава и почет, ему, Елизару Поспелову, – ордена и новые чины! Это в случае полной удачи, если доведется вздеть на распятие не только шептунов и певунов, но и поборников схизмы, ее потворщиков, прямых супостатов и покусителей на святые символы… А если – не удастся?
Донос Елизарка, конечно, состряпал ловко (набил руку при владыке в казуистике!) – с заумью, с почтением к святым символам православия, подвергавшимся ныне попранию и хулению в устах диких язычников, сиречь – не столько духовных, сколько мирских и государственных преступников, покусителей на крест православный и трон государев! И посему не только святой крест христианский должен быть внесен спешно в края сии, но и копье!.. Убеждение, мол, убеждением, а кулак-во сто крат будет надежнее… Еще надежнее будет тот кулак, если в него копье или меч вложить!
Да, Елизар все допускал, чтобы сокрушить ересь: и меч, и копье, и нагайку, и виселицу, и решетки, и кандалы… Это ведь просто: гнать к кресту страхом, и весь подвиг!
– Небесный аромат ладана и земной запах смолы – едины, суть! Едины, преосвященный! – Игумен поднял перст, ткнул им в сторону сводчатого, закопченного свечами потолка. – Примешивать к ним запах крови и пороха богохуление и осквернение святых символов, которым мы с тобой служим! Я согласен идти с крестом против ружей, но вести крестом ружья за собой уволь!
– Полно тебе, Никандр! – рассмеялся архимандрит. – Церковь состоит из четырех частей – мира, паперти, скинии и ковчега завета. И только ковчег завета – свят! И там всегда будет пахнуть ладаном!.. Блаженный Августин не боялся искоренять тогдашнюю ересь огнем и кровью! И-свят стал! Почему? Да потому только, что считал церковь выше евангелия! Жизнь ближе церкви, и ей нужна на книжная мудрость, а посконная, понятная всем! Любовь исцеляет? Верю. Но и ненависть – исцеляет тоже!.. И поверь мне: простые верующие будут бить каменьями и палками ересь, не заглядывая в евангелие! А ты иди на нее с крестом. Посмотрим, кто победит… Ты будешь не только сокрушен и растоптан, но и не заслужишь прощения Синода!
– Я не буду бить богохульников силой оружия! Я даже пальцем к ним не притронусь! – вспылил игумен. – А крест веры православной подниму над головой!
«Каждый господа по своей мерке, образу и подобию лепит, – думал отец Никандр с раздражением. – Вот и получается – сколько человеков, столько и богов. И для каждого его бог удобен, хорош и впору. Как ношеный сапог! А присмотрись – не бог на иконе-то его, а сам человек и есть…»
Эта мысль ему понравилась: у язычника бог на самого язычника и похож; у полицейского – на полицейского, только чином выше; у царя-на царя… Потом сконфузился, перекрестился, недобрым словом помянул Поспелова, пристроив его где-то рядом с чертом…
Да и что ему – Поспелов, старый дружок? Посидел, поерзал толстым задом на стульях и скамьях, помял монастырские простыни с черным крестом в правом углу да и укатил в свою епархию по хорошо пристывшему за эти дни снегу! Как-то теперь доложит по высокому начальству? Человек коварный, дарами не обласкан, словами лживыми не усыплен…
– Тьфу ты, прости меня господи!
Обмахнувшись широким крестом, отец Никандр снова взялся за лопату, счищая снег с крыльца. Эту потешную для себя работу он никому из послушников не перепоручал – и грудь дышит, и рукам нагрузка, и голова свежее…
Три раза переписывал свой донос Поспелов, но так и не добился под своей бумагой подписи или наперстной печати игумена. С тем и уехал, обозленный и разочарованный… Так-то, старый друг-забулдыжник, выкуси! Мы хучь и мохом обросли от бороды до бровей, а умишко кое-какой тоже имеем и потому покупным и дареным, но чужим – не живем!
Шум какой-то учинился у монастырских ворот. Отец Никандр поднял голову – к нему торопливо шкандылял на деревяшке турецкий кавалер и сторож Марк.
– Чего там?
– Людишки какие-то прибегли пехом. Впущать?
– Не на молитве монастырь! Пусть входят с богом. Снова заковылял старик-инвалид назад к воротам. И чего бегает попусту? Отпирал бы ворота перед конным или пешим, а не выпытывал каждый раз дозволенья! Зря в монастырь люди не пойдут – не ближний свет ноги бить…
Покончив со снегом, отец Никандр оббил лопату о крыльцо, взялся за дверную скобу, да не вытерпел, оглянулся. Чужие пришли, незнакомые в ворота входили. Трое. А думал – те, шестеро вернулись… Неужели совсем ушли?
Все трое были из разных русских деревень, все православные переселенцы, все с одной тревогой в душе пришли: слухи, мол, по горам плывут нехорошие, будто по весне местные люди из орды будут всех русских бить до смерти… Вот и приехали узнать в обители как быть теперь и что делать?
– А кроме слухов примечали что?
– Ничего, вроде б… Смирно калмыки живут.
– Да токмо – в тихом омуте-то!..
– Вота и дай совет, святой отец…
Хмыкнул игумен: дай совет. Самому бы кто дал его! Но мужики правы: дыма без огня не бывает… И коль этих толстокожих прошибли слухи, то по староверческим и кержацким кораблям вообще страх-колотун ходит!..
Может, зря он бумагу архимандритову, к оружию православный люд зовущую, не подписал? Загорится что в горах-Поспелов первым перст в него ткнет: он добротой своей дал крамоле время лютым цветом расцвесть! Не отвертишься: грешен… И тех шестерых перекрещенцев, что при нем сбежали, вспомнит! Сам отослал к хану Ойроту, упредил разбойника!
– Совета твоего ждем, благодетель…
– Как ту резню понимать? Одних православных будут резать вместе с попами, церкви палить или всех русских поголовно?
– Ружьишек, поди, надо подкупить? Пороха? Пуль налить?
Вот привязались! Будто с ножом к горлу-вынь да положи им правду-матку!
– Наши-то новообращенцы из местных пока не покидают монастырь свой, покривил душой игумен. – Значит, резни неоткуда ждать… Да и знают власти обо всех этих шепотках и слухах в горах! Без обороны крепкой православие никто не оставит, а паче того – государь!.. А что до ружьишек, то я так скажу: в хозяйстве оно лишним никому не будет…
Кивнули мужики, за шапки взялись – поняли. Встали, персты наложили на лоб, живот и плечи. Не двумя стоячими, а щепотью православной – свои!
Проводил их игумен до порога, послушников крикнул, приказал одарить из припасов монастырских на долгую дорогу и по оловянному крестику-охранителю в пути выдать странникам божьим.
Едва не прослезились те:
– Храни тебя бог, отче!
– Живи на благо всех нас!
– Круши супостата в молитвах своих и братии! Оттаял душой отец Никандр. Что ему теперь доносы Поспелова, ежели вся округа за него, своего игумена, горой стоит! И только потом уже, к вечеру, отмолившись вместе с иноками, головой на каменную подушку упав, задумался: а ну как тот мужик-настырник, что про ружья, порох и пули говорил, прав? С крестом-то против ружей хорошо идти в споре со старым супротивником, а наяву-то, когда те ружья не впереди тебя, а за спиной – надежнее!
– Надо было подписать Елизарке ту окаянную бумагу! Береженого – бог бережет…
Глава третьяРАДОСТЬ АДЫМАШ
Дома у Яшканчи все было тихо и спокойно. Да иначе и быть не могло! Пока муж со своими друзьями топтал петли многочисленных чужих дорог, берег Курагана от плохих людей, его жена Адымаш выдубила бараньи шкуры и сшила новые шубы себе и Яшканчи. Получил на зиму свою обновку и Кайонок – теплую шапку и меховые сапоги. Сделал сыну подарок и отец – привез с ярмарки покупные лыжи, хотя у мальчишки и были свои, самодельные. Теперь Кайоноку нужен только лук со стрелами и он – охотник!
Радостная и довольная Адымаш долго гладила свои косы в знак уважения мужа, разглядывала цветные нитки на катушках, перебирала блестящие пуговицы, ощупывала яркие шелковые ленты, любовалась настоящими стальными иголками, горящими, как солнечные лучи… Такого богатства ни у одной женщины в долине Теренг не было! С трудом дотерпев до вечера, она убежала в аил Чегата похвастаться своими сокровищами…
А когда высыпали звезды, пришли Чегат и Чет, прихватив тажуур с аракой и несколько кусков прокопченного в дыме костра мяса. Раньше они обычно приносили золотые слова, а теперь сами пришли за ними: Яшканчи видел многих людей и слышал много историй во время своего торгового кочевья, ему теперь есть что рассказать! Тем более, что он приехал не один, а с гостями угрюмым и молчаливым тувинцем, и такой же сдержанной, не болтливой его женой.
К удивлению и разочарованию друзей, рассказ Яшканчи был кратким и не отличался занимательностью: дорога на ярмарку оказалась трудной, но ничего, добрался, цены были совсем плохие, хуже, чем в прошлом году, но удалось сделать выгодный обмен; с Хертеком познакомился на ярмарке; обратно они втроем добрались без особых бед, хотя и их потрепала непогода…
Чегат и Чалпан переглянулись, посмотрели на гостя Яшканчи: человек бывалый, может, что и прибавит к рассказу, но Хертек, казалось, вообще ничего не видел вокруг, кроме пленки дыма, струящейся над трубкой…
Не развязала языки и выпитая арака. Показалось даже, что ее действие было обратным: все четверо мужчин вообще замкнулись, а если и говорили, то о пустяках. Жена Хертека – Савык, думая, что ее присутствие мешает мужчинам, пошла к ручью за свежей водой, но, вернувшись, не заметила перемены.
Первым поднялся Чалпан:
– Пора домой. Да и скот посмотреть надо. Следом за ним шевельнулся Чегат, поведав о своих заботах.
Яшканчи растерянно посмотрел на Хертека. Тот чуть заметно кивнул и неожиданно спросил у всех сразу:
– Плохо живем, скучно. Почему так плохо и скучно живем?
Чет нахмурился, опустился на свое место, и Яшканчи впервые заметил у него на лбу вертикальную складку, которой месяц назад не было. Что за заботы и тревоги вырубили ее?
– Недавно я был в Кырлыке, – тихо заговорил он, – долго сидел у очага одного старого пастуха. И спросил у него о том же. Знаете, что он мне ответил? Для хорошей жизни нужна радость. А для радости мало набить живот бараниной… Он весь Алтай исходил со своими отарами и стадами, богатым алтайцем считался, зайсаны с ним за руку здоровались. А теперь-нищ и один в аиле. Зимой помрет… Вот и думай теперь-для чего жил, зачем?
– Надо помочь ему, – сказал Яшканчи, пожав плечами, – в свой аил взять, пусть у огня сидит! Чет вяло усмехнулся:
– Не пойдет. Зачем лишний рот, скажет! Яшканчи вздрогнул. Такие же слова он слышал и от отца! Его обдало жаром, он торопливо и гневно заговорил:
– Мы – плохие люди, если старики боятся долго жить! Надо переделать все! Надо так все переделать, чтобы не было лишних людей в горах!..
Чет снова усмехнулся. На этот раз-горько и печально:
– Я хотел ему сказать такие слова, Яшканчи. Но он меня опередил: Белый Бурхан, сказал, пришел на Алтай поздно. Ему мы теперь тоже не нужны. И не надо хану Ойроту вынимать меч из ножен! Я обругал его за эти слова, а сейчас думаю вот: может, старик прав? Может, не жизнь нашу надо менять, а нас самих?
Расходились поздно и неохотно. Яшканчи и Хертек вышли проводить Чалпана и Чегата. Прощаясь, перекрестили руки. Хертек хмыкнул:
– Хорошая примета. Новые встречи, общие дороги… Чет первым убрал свою руку:
– Что толку топтаться на одних дорогах? Хертек отозвался:
– А сопли распускать есть толк? Драться надо! Хан Ойрот пришел в горы не для того, чтобы утирать носы!
Гости, которых так долго ждал Яшканчи, приехали рано утром, до восхода солнца. Одним из них был Ыныбас, брат кама Оинчы, другой – совсем чужой человек, не похожий ни на алтайцев, ни на русского. От мяса гости отказались, приняли только по чашке с горячим чаем. К очагу подсел Хертек, Яшканчи представил его гостям, но те только молча пожали руку тувинца, не назвав себя и ничего не спросив.
Яшканчи не давал покоя незнакомец: весь в белом, чай пил по-своему, имени своего не сказал и вообще ни разу рта не раскрыл, хотя Ыныбас все время осторожно расспрашивал хозяина юрты о новостях, о ярмарке, о слухах. Потом, покончив с чаем, Ыныбас перевернул пиалу вверх донышком:
– Нам пора. Чет Чалпан дома?
– Где же ему быть? – удивился Яшканчи. – От скота зимой никуда не уедешь! Да и летом…
– Проводи нас к нему.
– Может, я схожу за ним? – обиделся Яшканчи на бесцеремонность Ыныбаса. – Вы-мои гости, а не Чета!
Только теперь второй гость усмехнулся уголками рта, сказал глухо и четко:
– Мы приехали к нему, а не к тебе. Проводи. Яшканчи повиновался.
– Чей третий аил в долине? – спросил Ыныбас, когда они отъехали от юрты.
– Чегата. Он тоже пастух.
– А кто этот Хертек?
– Воин. Сражался в отряде Самбажыка.
– Ого! Но имени Хертек у тувинцев нет. Как его настоящее имя?
– Я не знаю.
– Зачем он здесь, у тебя в гостях?
– Ему нужны бурханы и хан Ойрот.
– Мы его возьмем с собой! – сказал незнакомец. – Нам нужны такие люди. Он один?
– С женой.
– Жена останется у тебя. Это приказ.
– Приказ? – удивился Яшканчи. – Чей приказ?
– Мой приказ. Я – бурхан.
У Яшканчи потемнело в глазах, и он едва не свалился с коня.
Остановились у аила Чета, и Ыныбас отправил Яшканчи обратно:
– Скажи Хертеку, что мы будем ждать его у перевала. Никогда еще не была такой длинной дорога для Яшканчи от аила Чалпана до собственной юрты. Бурхан! Сам бурхан сидел у его очага!
Он не помнил, как оставил седло и ушел вместе с конем в сторону, а потом с удивлением осматривал незнакомое место. Вернулся по своему следу, заметил Хертека, ждущего его у входа, спешился.
– Ты им сказал, кто я?
– Да. Они тебя будут ждать у перевала. Поторопись. Савык по их приказу ты должен оставить у меня. Все. Хертек долго молчал, потом хрипло выдавил:
– Они – люди хана Ойрота?
– Да.
Поймав вопросительный взгляд хозяина аила, Ыныбас улыбнулся:
– Я – брат Оинчы. Надеюсь, Яшканчи передал тебе его привет?
– Ыныбас? – Чет ответно улыбнулся и протянул руки гостям: – Дочка! Корми и пои гостей!
– Нет-нет! – поднял ладонь Ыныбас. – Мы только заехали погреться! Нас ждут люди за перевалом…
Но Чугул уже порхала по аилу, собирая на тепши все необходимое. Ее монисто позванивало, косички прыгали по спине, а быстрые шаги слышались то за перегородкой, то у очага, то у постели больной матери.
Ыныбас первым сел выше огня, принял пиалу из рук девочки:
– Расти красавицей, Чугул!
– Вы знаете мое имя, дядя Ыныбас? – удивилась та.
– Он все знает, – сказал второй гость глухо. – И не только то, что было, но и то, что будет!
Чет с сомнением покачал головой:
– То, что будет не знает никто… Да и зачем знать? Хорошее будущее обрадует, плохое – огорчит, только и всего…
Ыныбас вздохнул и поставил пиалу в ноги. Его примеру последовал и второй гость.
– Какие новости в горах? Мы в Терен-Кообы, как в яме…
Этого традиционного вопроса Ыныбас боялся больше других. Он не знал, как на него ответить, а Пунцаг вообще мог отмолчаться: бурхан, житель неба, что ему до земных забот! Тем более, что и сам их визит к Чету Чалпану прихоть бурхана, а не какая-то необходимость…
– Значит, и у вас нет новостей? – спросил Чет разочарованно и потянулся к своей пиале с чегенем. – Тогда, Ыныбас, скажи мне о цели твоего приезда, что хотел попросить Оинчы, какое дать поручение?.. Мой сосед Яшканчи говорил, что вы с братом отправили его сюда, где будут происходить какие-то события… Но пока ничего не происходит, если не считать, что травы в долине становится все меньше, и весной нам всем троим придется разъезжаться в разные стороны…
Ыныбас смущенно опустил голову: слова Чета Чалпана оказались для него труднее вопроса. Но на помощь неожиданно пришел бурхан Пунцаг:
– Новостей в горах много! Какие же из них тебя интересуют в первую голову?
– Белый Бурхан и хан Ойрот! Что о них теперь говорят горы?
– Хан Ойрот собирает воинство Шамбалы. За Алтай придется драться с русскими, и не только с ними…
Чет Чалпан отпил глоток из своей чашки, кивнул головой:
– Значит, Хертек был прав. Хан Ойрот пришел не для того, чтобы утирать нам носы… Прости, гость, я слушаю тебя.
Но теперь взволнованно заговорил Ыныбас:
– Да-да, Чет! Алтай надо обновить! Хватит ему задыхаться в нужде, невежестве и темноте!
– Значит, война с русскими? Зачем?
– Мы не собираемся воевать с русскими! – отрезал Ыныбас. – У нас хватит и других врагов! Баи, купцы-чуйцы, зайсаны, камы…
Чет рассмеялся:
– Получается, Ыныбас, что ты будешь воевать со своим братом – камом Оинчы? Ну и что вы с ним не поделили?.. Нет, гости, война Алтай не обновит! Она только увеличит нищету, темноту и мрак… Белый Бурхан несет свет разума, а хан Ойрот – оружие чести! Плохо вы слушали горы, гости! Не поняли их язык…
Ыныбас и бурхан Пунцаг удивленно переглянулись. Слова Чета шли поперек всему, что они делали сейчас и собирались делать завтра! Нет, не случайно они заехали в эту долину!
– Спасибо, Чет, за тепло очага! А тебе, Чугул, спасибо за угощенье! – поднялся Ыныбас. – Нам пора… А Оинчы уже не кам, он тоже служит бурханам. Но твои слова я передам ему…
– И бурханам – тоже! – добавил второй гость.
Яшканчи провожал Хертека до перевала. А сборы и прощание были короткими: старый воин готов был подняться в боевое седло в любой момент и, когда он наступил, заторопился больше, чем надо. Но особенно удивила Яшканчи и Адымаш Савык: не залилась слезами, не бросилась на шею, не посмотрела упрекающим взглядом. Только потупилась, кусая губы:
– Я тебя буду ждать, Хертек.
– Я могу не вернуться. Уезжай к своим, на Бухтарму.
– Нет, Хертек. Я буду тебя ждать здесь.
Она сама подвела мужа к стременам, подала повод и молча отошла в сторону. Адымаш вздохнула и отвернулась она бы так не смогла, не сумела. И никакая женщина-алтайка, будь у нее даже каменное сердце, а не живое, тоже бы не смогла проводить мужа в неизвестность, как чужого…
Все жарче разгоралось небо за ребристым изломом Теректннского хребта, убегающего в бесконечность.
– Я о многом не успел поговорить с тобой, Яшканчи, – сказал Хертек виновато, пряча глаза. – Ты даже имени моего не знаешь!
– Да, они спрашивали у меня твое имя.
– Когда-то меня звали Бузур-оолом. Это имя наводило на врагов страх, а друзьям давало надежную защиту.
– Почему же ты не испугался позора и поменял свое имя?
– Чтобы не болтаться на веревке, переброшенной через черную верблюдицу! У меня не осталось друзей, но еще были живы мои кровные враги! И их было много.
– Свое имя ты вернешь у хана Ойрота.
– Я не буду возвращать свое имя, Яшканчи. Оно умерло вместе с нашей борьбой за справедливость… И если мне суждено погибнуть в новой борьбе, то я погибну под именем Хертека!
Яшканчи поник головой: Хертек выбрал трудный путь, но это – путь честного человека. И этот человек идет к хану Ойроту, чтобы взять оружие возмездия и отомстить обидчикам за обиды чужого для него народа… Много ли найдется в горах Алтая людей, которые могут поступить, как этот тувинец? Много или мало, но такие люди есть всегда! Иначе-зачем жить и во что верить?
Вот и перевал. Он высок, и отсюда, снизу, казался лестницей, уходящей своими террасами-ступенями прямо и темное небо, в последние утренние звезды. Скоро оно начнет раскаляться от встающего за спинами всадников солнца… Где же гости Чета Чалпана?
Яшканчи обернулся и увидел всадников, на плечах и головах которых уже лежал отсвет восхода. Они остановились в двух шагах, Яшканчи и Хертек спешились, но строгий голос бурхана сказал:
– Нам нужен только Хертек! И тотчас двинулись вперед, к перевалу. Яшканчи шевельнул повод, хотел поднять руку, чтобы помахать на прощанье, но не решился.
Адымаш не знала, как ей быть с Савык. Обычно женщины-алтайки тяжело переносили разлуку с мужьями, их надо было кому-то успокаивать, уговаривать, утешать, даже всплакнуть вместе с ними. А эта женщина казалась ей какой-то каменной. Увидев вернувшегося с перевала Яшканчи, она только спросила тихо:
– Он мне ничего не передал, Яшканчи?
– Хертек передал только деньги. Сказал, что он – воин, и деньги ему в бою не нужны. Вот, возьми.
Уже к восходу солнца все было прибранным в юрте, и женщины сели за рукоделье. У Савык оказались золотые руки: она ловко действовала иголкой, нашивая кусочки цветной материи на кошму. И грязно-рыжая, валянная из негодной шерсти сармыга оживала прямо на глазах – на ней появлялись горы, облака, козлы на утесах, парящие в небе птицы…
– Вот, если бы твой муж, Адымаш, сделал мне прялку…
– Он никогда не видел русской прялки, – покачала Адымаш головой, – как же он ее сделает?
Савык сама нашла кусочки сосновой коры и ножом вырезала из нее маленькую прялку и выточила такое же крохотное веретено из веточки тальника. Кайонок, думая, что тетя Савык делает ему игрушку, не сводил глаз с ее рук. Та, заметив это, спросила:
– А хочешь, Кайонок, будем с тобой маленькие вещи делать?
Мальчишка поспешно кивнул и начал запасаться корой, отдирая ее от дров, сложенных в стороне от входа. Женщины рассмеялись.
– Ой, Кайонок, – всплеснула руками Адымаш, – не рано ли ты о своем аиле начал думать!
Уже в сумерках вернулся с пастбища Яшканчи. Долго вертел перед глазами маленькую прялку Савык, потом спросил о размерах. Услышав ответ, кивнул… Но скоро забыл о своем обещании. Начались снегопады, забот пастухам прибавилось впятеро, и было не до поделок.
Яшканчи приходил усталый и сразу же заваливался на орын, не успев даже поужинать, тем более – поговорить с женщинами или поиграть с сыном…
Незаметно минул самый короткий и самый хмурый день в году, и мужчины-пастухи стали готовиться к приему молодняка: от сакмана зависел наступающий год, а значит, и вся их дальнейшая жизнь в этой или другой долине. Если раньше жены пастухов не видели своих мужей только днем, то теперь перестали их видеть и ночью.
Наладившаяся, наконец, жизнь и пугала и радовала Адымаш. Впервые за много лет она почувствовала землю под ногами и увидела небо над головой. Ушли, растаяли недавние тревоги, и даже сны стали веселыми, красочными: она видела летние поляны с густой зеленой травой, с огоньками цветов; слышала, как звенят, падая с камней, хрустальные ручьи, в которых купается радуга; даже ощущала запахи парного молока, которого было много, и кисловатый аромат чегеня, желтого от плавающего в нем жира… Она сшила себе два новых чегедека из ткани, привезенной мужем с осенней ярмарки, с помощью Савык украсила их цветными нитями и оторочила мехом. Хотела подарить один из них жене Хертека, но Савык наотрез отказалась от подарка: – Без мужа мне не нужны наряды!
