Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

– Отделять надо стервеца, пока всех по миру не пустил!

Неслышной тенью скользнула в контору мужа Ульяна. Замерла на пороге, приложив руку к губам. Игнат неохотно вывернул голову: сказать что надо или Винтяй послал?

– Садись, жена, рядышком, не прислуга в доме. Что скажешь, каковы наши с тобой детки? Кренделями нас с тобой уже кормят, вскорости и до пирогов дело дойдет…

– Неслухи, батюшка! – вздохнула Ульяна. – Прямо беда! Меня уже давно ни во что не ставят, а теперич, вот, и на тебя – поперечные! – Она отерла уголки глаз платком, вздохнула. – Что порешим-то, как? Сызнова пуповину кажному резать?

– Думаю, вот. Посоветуй.

– Как ты, так и я… Может, в схиму нам с тобой пора? Вздрогнул Игнат. То же самое советовал ему сегодня и внутренний голос, идущий от самого господа. Значит, как в молодости их души с Ульяной пели ангельски, так и сейчас поют?

– Того и ждут, супостаты! Покорить родителей, ногами их истоптать!..

– Господи! Что делать-то?

– Отделять надо Винтяя.

– Порвут ить друг дружку при дележе!

– Пусть рвут.

Глава седьмая
УЗЕЛОК НА ПАМЯТЬ

Дельмека полицмейстер допрашивал в присутствии доктора и священника, и потому результат оказался нулевым: упрямый парень отрицал все, даже свое знакомство с Бабинасом.

– Напрасно ты так, братец! – рассердился в конце концов Богомолов. Бабинас сам был у того костра, где ты рассказывал о Техтиеке. Очную ставку будем делать?

Дельмек не знал, что такое очная ставка, и сначала испугался, решив, что грозный начальник с большими усами собирается лечить его глаза, может быть, даже дать ему такие же стекла на шнурке, как у доктора, и отчаянно замотал головой:

– Я хорошо видит! Далеко видит! Ночью видит!

– Тьфу, балда, – рассмеялся полицмейстер, – я ему про Фому, он мне про Ерему!.. Бабинаса узнаешь, если я его приведу?

Дельмек неопределенно пожал плечами:

– Сеок спросить надо, про отца-деда узнать…

Богомолов отступил: свидетельство Бабинаса было зыбким, да и сам Дельмек не внушил ему никаких подозрений – обыкновенный тупой и недалекий теленгит, у которого, действительно, нет и ничего не может быть общего с грозным бандитом Техтиеком! У того – головорезы, силачи, а – этот?

Доктор и священник не стали переубеждать гостя из Бийска, подтвердив в один голос, что последние две недели санитар Дельмек никуда со двора не отлучался…

Допрос полицмейстера не напугал Дельмека, но насторожил: русские полицейские что-то пронюхали и Техтиеку надо как-то сообщить об этом. Но как и через кого? Техтиек сказал, что он сам его найдет!.. Что же до Бабинаса, то Дельмек, действительно, его не видел, не знал, ни у какого костра ни с кем не говорил о Техтиеке…

А ночью лег снег и за день не растаял. К вечеру запуржило, ударил мороз. И хотя зиме было еще рано воцаряться на земле, но это был хороший повод выбраться из дома. Отпросившись у доктора, Дельмек взял ружье и встал на лыжи.

– Смотри! – предупредил его Федор Васильевич. – Снег еще мелкий, не все закрыл! Налетишь на камень или корягу!

Дельмек только усмехнулся.

Он знал, что именно сейчас, когда снег еще мелок, а морозы не набрали нужной силы, зверь в лесу беспомощнее, чем ребенок – куда ни пойди, след оставишь; как ни прячься – летняя, не слинявшая еще шубка, выдаст за версту…

У опушки леса он сразу же заметил лыжню, хмыкнул. На охоту явно ушел алтаец: у русских лыжи длиннее, тоньше и совсем голые, не подбитые мехом. В большом снегу на русских лыжах можно утонуть, а на горки приходится не входить, а взбираться, смешно раскорячив ноги. А на алтайских – иди себе и иди, мех держит!

Дельмек жадно втянул воздух, отдающий каплями, которые пьет Галина Петровна, когда рассердится на мужа за его споры с попом. Но тут же ноздри Дельмека уловили в запахах и постороннюю примесь: прелой кожи, промасленного железа и табака. Запах был чужим и ни у кого в деревне его не было – кержаки воняли потом, тряпками, дегтем и чесноком; алтайцы – кислыми шубами, дымом и аракой. А промасленным железом могли пахнуть только ружья и капканы. Но ружей в деревне было все два – у доктора и Дельмека, капканов вообще ни у кого не было. Зверя алтайцы и кержаки ловили петлями, деревянными давилками и ходили на промысел за белкой, лисой или зайцем обязательно с собаками. Собачьих же следов рядом с этими, лыжными, не было…

Он не любил загадок в лесу! Человек должен делать все открыто, если он настоящий охотник. Но какой охотник оставит столько лишних запахов в лесу, которые чувствует даже он, Дельмек, а уж зверь-то и подавно почует!

Версты через две, пройдя лес по краю, Дельмек уже начал забывать о загадочной лыжне, как снова наткнулся на нее. Остановился, обследовал, стукнул себя кулаком в лоб:

– Гнилая башка! В другую сторону надо было уходить, к урочищу Уймон! Человек ушел в Чендек, значит, и пришел оттуда! Что я, привязанный к нему?

Но вернуться назад – испортить охоту. Может, повернуть на Коксу? Но какая там охота… Там большая деревня неподалеку, полная русских, которые уже вынесли из леса все, что бегает и летает… Не везет Дельмеку! Второй раз выходит на охоту в этом году, и снова судьба против него…

Переступив ногами, Дельмек взял в сторону от чужого следа. Теперь еще высоко стоящее солнце светило Дельмеку в левую лопатку и бросало на снег отчетливую тень.

Она как бы вела самого охотника, чтобы не сбить его с пути. Смешно: настоящего алтайца сбить с пути в лесу или в горах, где он – хозяин! Настоящий алтаец всегда относится с презрением к тем русским, что плутают на горных или лесных тропах и, случается, гибнут в двух шагах от жилья…

Снова тот же след перечеркнул Дельмеку дорогу!

– Ну, кермес! – обозлился охотник. – Попробуешь ты моего приклада, всю жизнь косоротый!

И он решительно поставил лыжи в чужой след.

Капсим Воронов вконец извелся! Составленный им за ночь коленопреклоненный лист не возымел должного действия на единоверцев, и они чуть было дружно не отвергли его. Первым помотал головой Панфил:

– Двенадцать треб! Да ты в уме ли?

– По грехам нашим и перечет. Что делать: грешны!

– Грешны-то – грешны, о том спор не веду… Откуда выем свой делал? С потолка, никак?

– Из «Листвяницы», само собой…

– Да-а, братья! – Панфил взлохматил бороду. – Во главе-то всего что поставил?

– Чистотел духа.

Панфил вспомнил свой тайный визит к попу, смущенно предложил, покосившись на молчаливых общинников:

– Может, помягче что? Аль единоверие у нас пошатнулось?

– А ты сам-то – не зришь? – обиделся Капсим. – Нельзя мягче!

– Ладно. Чистотел так чистотел! Ежли и грешны в чем-то от неволи – от родных земных пупов отвергнуты скопом есть… С дедов святых наших, с могил пращуров. Потому и мором мрем духовно, в сиротстве… – Он был готов пустить слезу – не то раскаянья, не то досады на самого себя. – Придется оставить. Далее чти!

Капсим кивнул:

– От него и идет другое: «Да не будет промежду нами своротень духовный к вере, ворами попранной!» Панфил вздрогнул, общинники переглянулись.

– Уж не на православие ли тут намек у тебя вписан?

– На его. Не к басурманству же наши кинутся!

– Не надо словес этих! Вымарай! ан до попа дойдет? И так в лютых схизматах числит, а потом и в самих антихристов переведет, рядом с Бурханом тем поставит в проповеди!

Капсим растерянно обвел всех глазами, хмыкнул.

– На что поменяем требу?

– На крепость духа нерушимую! Далее чти.

– Третьим чередом: «Страх перед Антихристом душить в себе свирепо, поелику он…»

– Сойдет, – отмахнулся Панфил, – до конца не надо. Укороти. Не дураки, поди, сами поймем. Чти!

– «Воздержану быть в питье, еде и женолюбии сорок дней…»

– Сорок? Много. И двух недель хватит! А то и на пост не оставишь… Тебе-то хорошо говеть, привык…

К концу листа лоб Капсима покрылся потной росой, а лист – помарками. Из двенадцати треб Панфил поменял четыре, остальные с молчаливого согласия общины, урезал. В их числе и главную для Капсима требу: «Нищету братьев и сестер наших истреблять общиною». Сам виноват, голосом споткнулся, а Панфил, кивающий до этого головой и рассеянно разглядывающий морозные разводы на стекле, насторожился.

– И эта из «Листвяницы» выписал?

– Нет, – замялся Капсим, – из естества всех прочих треб вытекает само собой…

– Сопли из твоего естества вытекают! – рассердился Панфил. – Меняй немедля!

– На что? – осел голосом и душой Капсим.

– Милостыней обойдись! Община – не мамка с титькой, чтоб всех дармоедов при себе держать в сытости и холи!

Капсим зарделся, как маков цвет, но поправил: «Милостыней, от сердца и души идущей, помогать в нищете братьям и сестрам нашим по вере».

– Перечти все сызнова! – приказал Панфил. Обновленный список треб опять не понравился общинникам: кто хмурился, кто вскидывал глаза на Панфила, кто головой крутил.

– Ну, а обет какой заложил на требы?

– Единство духа и веры, освященное сызнова.

– Так… Иордань,[156]156
  Иордань – так в России называли проруби, вырубленные во льду для освящения воды в праздник Крещения господня (19 февраля ст. ст.).


[Закрыть] значит?

– Да, как речка станет.

– А ежли тот басурман на коне раньше прискачет? – спросил Аким, судорожно сглотнув.

Капсим развел руками:

– Тогда – погибель верная!

Федор Васильевич писал, когда иерей отворил дверь в его кабинет и шумно начал возмущаться:

– Проехал мимо! Представляете? Ему мы оказались не нужны, как знакомцы, он хотел нас в ломовые определить!..

Доктор с явной неохотой отложил перо:

– О ком это вы столь гневно, святой отец?

– О Богомолове! О ком же еще!

Федор Васильевич пожал плечами:

– Стоит ли? Он нам не кум и не сват! Все мы состоим на службе, и у каждого свой долг перед отечеством…

– Есть еще какие-то догматы приличия! – не сдавался поп.

– Ну, догматы – это уже по вашей части, – Федор Васильевич снова взялся за перо. – Я хотел бы дописать важную бумагу, святой отец. Извините.

Доктор писал еще минут десять, а иерей терпеливо ждал, разглядывая шишкинские картины русского леса. К чему они ему? Разве он не видит каждодневно тех лесов в натуре? А вот иконы – нет!.. Только в комнате докторши есть маленький образок, и тот скорее символика, чем необходимость для христианина… А хороший образ в окладе и с лампадой совсем не помешал бы в кабинете доктора! Люди же здесь бывают! На что им осенять себя? На литографированного Шишкина? М-да… Мерзость безбожия ползет в этом доме изо всех щелей!..

Доктор отложил перо, потянулся всласть, заиграв улыбкой на устах, подписал лист, перечел, отложил на край стола:

– Теперь я вас внимательно слушаю, святой отец…

– Каждый раз, входя к вам, думал: чего же не достает тут? И сегодня разглядел: хорошей иконы!

– Зачем? – удивился хозяин кабинета. – У нас есть икона. Здесь же не монашеская келья!

– Но ведь в этом помещении вы принимаете людей, моих прихожан!

– Да, разумеется. Другого у меня нет. Епархия же не собирается строить больницу, где я мог бы устроить себе кабинет!

– Мои прихожане – верующие, как вы знаете… – Нахмурился иерей, пропустив мимо ушей замечание доктора. – И им, входя к вам, надо осенять себя крестным знамением! На что же им прикажете креститься? На шкаф с книгами? У вас все же присутственное место, а не кабак!

Гладышев откинулся в кресле и вежливо рассмеялся.

– В присутственном месте, святой отец, должен висеть или стоять портрет царствующего императора и зерцало. Но никак не икона! Но вы ошиблись в другом – это не присутственное место, а рабочий кабинет врача! И если что и должно здесь еще находиться, помимо книг, то – череп или скелет!

Доктор встал, сердито сдвинув кресло. Тяжело и мрачно прошелся от окна до двери и обратно. Остановился у литографических картин, которые только что разглядывал столь подозрительно иерей. Поднял глаза на отца Лаврентия, но тотчас скользнул взглядом мимо. По его губам скользнула усмешка:

– И еще. Я вышел из того возраста, святой отец, когда барчуки нуждаются в услугах дядьки-гувернера… Что же, и вы намерены грозить мне розгами или хватит угла?

Иерей вынужденно рассмеялся:

– Помилуйте! Затменье нашло. Привычка поучать паству.

– Надеюсь, меня с женой вы к тем овечкам не относите?

– Увы! Приписаны к моему приходу.

Доктор шагнул к креслу и будто споткнулся.

– Так-с!.. И когда же мне с женой, святой отец, прибыть к вам на исповедь? Очередь к вам, надеюсь, не столь велика, как к Иоанну Кронштадскому?..[157]157
  Иоанн Кронштадский (Сергеев И. И., 1829–1908) – протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте. Известен как реакционер ультрамонархического толка. Был популярен в различных слоях российского общества, в том числе и среди «особ царствующего дома». Проповеди И. К. отличались большой эмоциональностью, страстностью, силой убеждения.


[Закрыть] Извините, мне надо работать.

Он сел, потянулся рукой за пером, но передумал: «Надо, все-таки, как-то поладить с ним… Чертов кутейник!.. Уж не его ли трудами тормозятся все мои бумаги?»

– Вот, святой отец, – взмахнул Федор Васильевич только что исписанным листом, – вынужден обратиться к чувствам и разуму деловых людей уезда, губернии. Может, удастся собрать какую-то сумму по подписке на первую больницу… На епархию и духовную миссию у меня уже нет никаких надежд! Н-да…

Иерей нахмурился, заговорил медленно и глухо:

– Не думаю, что ваша затея придется по душе начальнику Алтайской духовной миссии, равно как и владыке… Вам надлежало бы посоветоваться со мной прежде, чем решиться на подобную демонстрацию нетерпимости и скороспешности…

– Что делать, святой отец? – рассмеялся доктор. – Улита едет, когда-то будет?

Отец Лаврентий возвращался от доктора в полном расстройстве чувств, обозленный на его упрямство и какую-то стоическую твердость духа, проявляющихся так некстати и в такой иронической манере, что и терпения никакого не сыскать, как не уверяй самого себя в правоте и незыблемости…

А ведь короткая связь с доктором налаживалась без каких-либо предвзятостей, и священник ждал ее скорых плодов, представляя все в этаком идеально-патриархальном единении, описание которого редко в какой книге по истории церкви и ее духовных вождей не встретишь: наставник и подвижник, готовые ради братской любви взойти на костер! Но Гладышев упрямо не хотел следовать указующему персту пастыря…

Вот эта самая скромная роль пастыря и не устраивала отца Лаврентия, хотя и была определена ему судьбой уже при рукоположении его в священнослужители. Он хотел бы видеть себя подвижником, чье житие после успения было бы примером для подражания и вдохновляющей легендой для тех, кто следом за ним примет на себя высочайший сан священничества. Для этого, как он полагал, у него были все данные: на амвоне красноречив, в мирской беседе находчив и остроумен, в трудах на благо церкви упорен, в борьбе с противотечениями достаточно смел и несокрушим, в переписке с мирскими друзьями и официальными представителями точен, логичен, строен в слоге. И одной только малости не доставало ему – полного и безусловного успеха в миссионерской деятельности.

Беда была в главном: семинарская схоластика никак и ничем не прикладывалась к жизни! Не было воздевшего к небу руки пастыря и смиренно внимающей коленопреклоненной толпы!

То, что было истиной в книгах, оказывалось истиной не для всех; собрать стадо христово пастырю было нередко так же трудно, как заставить деревья расти корнями вверх; а пастырские проповеди воспринимались даже верующими с такой же откровенной скукой, как статистические отчеты земства гусаром лейб-гвардии…

Но, кроме этой схоластики, их учили в семинарии еще и маневрам, как, наверное, учат будущих офицеров в кадетском корпусе: истина – это зерно, которое надо вырастить на любой почве и при любой погоде, потому и будьте готовы и глубоко копать, и до изнеможения поливать, и хранить наливающийся соками живой колос! И тут же духовные наставники оговаривались: копать, пример подавая, а остальную работу оставляя пасомым; поливать, показуя сне на деле, а поливщиков среди стада своего ищите; оберегать же взращенное только самому пастырю подобает!

Доктор хорошо подходил для роли топтателя тропинок к заблудшим душам. Боль телесная, как и боль душевная, всегда лишает человека его животной бдительности, людских раздумий и порывов к возвышенному, настежь отворяя незримые врата страха перед неизбывностью. Велик ли труд для Федора Васильевича шепотнуть страдальцу, которого он врачует, слово-другое, могущее приблизить его к господу, за руку подвести к паперти? А уж тут бы отец Лаврентий не сплошал и сделал то, что завершает миссионерский подвиг подвел заблудшего к кресту! Двойным счетом бы шла благодать, снисходя милостынями епархии на доктора и священника – целитель ран телесных и врачеватель душевных ран сравнялись бы в святости и величии цели!

Мог бы доктор Гладышев и еще большую услугу оказать христианству и ближнему представителю оного – упредив болящего авторитетом своим, что без молитвы, обращенной к господу, лекарства бессильны есть! Что зазорного в том? Какой урон научному врачеванию? И не прямым словом, а – подсказкою: уповай, мол, на господа? Не возжелал, не захотел, даже оскорбился, в гордыню впав:

– Я – доктор медицины, а не доктор теологии! Что же мне, святой отец, вместо больничного халата рясу надеть, а вместо ланцета крест взять в руки? Увольте! У вас свои методы, у меня – свои! И одно с другим не перемешивается.

Захлебнувшись на первой атаке, иерей пошел обходным маневром: посещая болящего сразу же, как только от него уходил или уезжал доктор. Но это было утомительно – на скалу неверия карабкаться приходилось все-таки самому! Но и это не понравилось доктору – он стал таить от священника имена своих больных, а во время приема их на дому у себя, запретил жене и Дельмеку вообще кого-либо постороннего пускать на порог…

Тогда-то и вызрела идея заставить доктора лезть на скалу миссионерства силой, путем создания вокруг него пустоты недоверия. Слушок-шепоток, выпущенный отцом Лаврентием, был неказист: доктор Гладышев – безбожник, и лекарское искусство его не освящено наукой и церковью, а взято у колдунов и травознатиц! И доказанность оного налицо – травы доктор возами таскал из леса и готовил из них свои сатанинские зелья. Шепоток разросся в слух, но не напугал Федора Васильевича. Тем более, что и больные излечивались по-прежнему, а подосланные к нему люди, просившие приворотные и отворотные снадобья, были посрамлены и высмеяны, вернулись к священнослужителю, пославшему их, несолоно хлебавши…

Визит полицмейстера был своевременным и для отца Лаврентия позарез нужным, чтобы обратить взор власть охраняющего на нигилистскую сущность доктора Гладышева. Но Богомолов с первого же раза от попа отмахнулся, а второго раза не случилось – проехал мимо, забыв про свои обещания…

Может, к жандармам теперь за вспомоществованием обратиться отцу Лаврентию?

Человек лежал, распластавшись на снегу, лицом вниз. Одна его лыжа воткнулась стояком в снег, другая, неловко подвернувшись, была на ноге. В двух шагах от лежащего валялось новенькое ружье. Вся лыжня в этом месте была затоптана конскими копытами, на снегу алела свежая кровь. Человека убили ударом палаша по затылку.

Дельмек сбросил лыжи, перевернул мертвеца. Лицо было незнакомо, да и узнать его трудно: залито кровью и развернуто, как книга…

– Хороший удар! – вздохнул Дельмек. – Кто же его так? За что?

Еще совсем недавно человек этот был жив и торопился уйти от погони. Кто гнался за ним, кому он был нужен?

Дельмек выпрямился, по обычаю русских, провожающих покойников в вечный аил, снял шапку.

– Надень шапку, Дельмек! – услышал он за спиной знакомый насмешливый голос. – Этот Анчи не стоит твоего сострадания! Он – мерзавец и предатель!

Дельмек обернулся, держа шапку в руках.

– Техтиек? – Дельмек надел шапку и машинально сбросил ремень ружья с плеча. – Это ты его убил?

– Его убило небо. А я только выполнил волю бур-ханов!

Техтиек спешился, подошел, положил руку на винтовку Дельмека, нахмурился:

– Ты хочешь застрелить меня?

– Нет, я не убийца. Я – охотник. Я шел по следу, который меня привел к нему… Он не выполнил какой-то твой приказ?

– Он только нарушил мой приказ. Еще летом.

– Почему же ты убил его сейчас?

– Нарушение приказа привело к смерти людей на прииске.

Дельмек кивнул. Он уже слышал, что на прииске Бобровском были убиты в перестрелке какие-то алтайцы. К тому же с оружием…

– Вот так, Дельмек… Тебе что-нибудь нужно от меня? Дельмек отрицательно покачал головой.

– Тогда я тебе дам совет. Хороший совет! – Техтиек кивнул на убитого. Не повтори его ошибки.

– Тебя ищет Богомол, Техтиек. Он допрашивал меня. Говорил, что меня знает какой-то Бабинас…

– Бабинас? – Техтиек покачал головой. – Я не знаю никакого Бабинаса… А Богомолов ищет меня уже семь лет. Прощай.

Солнце скатывалось на вторую половину неба. Оттуда оно начнет падать быстрее, торопясь на покой. Солнцу тоже легче идти с горы, чем в гору…

Дельмек вышел на опушку леса, увидел старый след и невесело усмехнулся. Анчи сумел лыжней завязать свой узелок жизни. Но этот его узелок будет помнить теперь всю жизнь другой человек, пока и его голову за какой-либо промах не снесет меч Техтиека.