Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

– Я хотел его оставить вам с Чейне… Обычно старший брат передает свое имуществу младшему брату вместе со своей старой женой, осыпанной детьми. Я же хотел передать тебе молодую жену и все свое богатство… Но ты сам хочешь оставаться нищим! Что я могу поделать теперь? Пусть твой Техтиек забирает мое золото и мою жизнь. Я не поеду к мастерам!

Одолев подъем, Оинчы и Ыныбас остановили коней, чтобы те отдышались. Протянули руки навстречу друг другу, но не соединили их. Потом развернули коней.

Небо сводило их, но жизнь оттаскивала в разные стороны. И хотя оба понимали, что этот разговор только начат, ни Оинчы, ни Ыныбас не видели благополучного его разрешения.

Техтиек знал, что поручить его брату Ыныбасу! Но откуда разбойнику знать об Оинчы и всех его тайнах? Брат ссылается на посланцев неба… Небо, конечно, всегда над головой, и от него ничего не утаишь! Но оно всегда молчало и всегда молчит! И почему это небо вдруг начало говорить не с кем-нибудь, а с самим разбойником Техтиеком? Может, брат сам все выболтал? Если пришел к бурханам, сам, то уж, конечно же, пришел не с голыми руками!..

Но в главном – все правильно. Лучше Оинчы, действительно, никто не знает гор и их тайн, тропинок и дорог к потаенным разработкам золотоносных жил, скрытых от русских, кузниц ювелиров и золотоковцев, упрятанных от всех чужих глаз мастерских по обработке камня и стекла…[123]123
  Скрытый от Кабинета промысел драгоценных камней и металлов старательским способом, с последующей их обработкой и продажей, процветал на западе Алтая (район нынешнего Рудного Алтая) много веков и был прекращен в годы гражданской войны, после чего не возобновлялся. (Примечания автора.)
  Геологические условия Горного Алтая таковы, что месторождений драгоценных камней здесь практически нет (не считая очагов непригодного для огранки берилла и опалесцирующего кварца). В силу этого (в отличие от Забайкалья) добыча драгоценных камней в Горном Алтае развития не получила. Колыванская шлифовальная фабрика (1786, 1802 гг.) занималась обработкой полудрагоценных и поделочных камней, преимущественно, из Коргонских копей (яшма, мрамор, особенно кварцит). Следов каких-либо древних разработок драгоценных камней тоже нет. Золотопромышленность получила развитие в Рудном Алтае, в окрестностях Телецкого озера, в Северном Алтае (бассейн реки Лебедь); пик ее приходится на середину – конец XIX в. Добыча железа и цветных металлов велась повсеместно с древних времен («чудские копи» бронзового века), почти полностью обеспечивая потребности местного населения. Технология добычи руд и металлообработки у коренного населения Алтая была достаточно разработана. При необходимости жители Центрального и Западного Алтая получали железо из современной Кемеровской области или из Северного Алтая от живших там «кузнецких татар» и кумандинцев (торговля, обмен), еще в конце XVII в. плативших ясак русским железными изделиями. «Кузнецкое железо» отличалось весьма высоким качеством (в частности, была известна нержавеющая сталь).
  В связи с этим следует заметить, что легенды о «горных мастерах», о тайных мастерских в горных пещерах, о крупномасштабной добыче золота и драгоценных камней, повсеместно распространенные среди русских «горщиков-мастеровых» (сравн. «Сказы» Бажова), приведены автором романа, судя по всему, для сугубой занимательности повествования. К коренному населению Горного Алтая они не имеют никакого отношения.


[Закрыть]

Последний раз у этих мастеров Оинчы был лун двадцать, а то и все тридцать назад, когда менял самоцветы на золото. Сейчас-то, пожалуй, и не все тропы, ведущие к ним, вспомнит… Ну, не беда! Мастера не кочуют с места на место, как пастухи и охотники, их добыча и их хлеб всегда у них под ногами, только камень отверни или землю ковырни мотыгой! И найти их можно, если очень нужно: от русских, да и то не ото всех, прячутся эти мастера. От своих сородичей, если они не стали хуже самых плохих русских, они прятаться не станут!..

А мест таких не так уж и мало… Самые знаменитые, конечно, в горах Баижауса и Куяхтанара. В одном из них делались женские украшения и драгоценная конская сбруя. В другом, само название которого – Надевающий латы – говорило само за себя, делали ножи, топоры, треножники, котлы. Только оружия не делали, хотя, наверное, смогли бы: кованых кырлу с кремниевым запалом пока еще в горах хватает! Не на русских же заводах их куют, не из Китая привозят…

Но за неприступными горами Коргона есть и другие мастера… Добраться до них для Оинчы не по силам. Да и надо ли? Если бурханам нужно холодное оружие – есть поближе кузнецы, а огнестрельное легче купить, чем делать!

Вот и конец спуска. Отсюда уже видно все стойбище и крохотная фигурка Чейне, копошащаяся у аила…

Оинчы усмехнулся и тронул коня плетью. Ыныбас все время крутился возле сокровищ своего старшего брата, но так и не увидел их. Сейчас, уходя с перевала, старый кам едет как раз мимо той расщелины, где под тяжелым камнем лежит золото в монетах; чуть подальше от нее припрятаны слитки и самородки; при подъеме на второй перевал, в самой середине обо, лежат полотняные и кожаные мешочки с золотым песком погибших старателей… И никто не знает про эти клады, кроме Оинчы!.. Если бурханы пришли с неба, то пусть сами укажут эти места!

Укажут – отдаст Оинчы им свои клады, не укажут – получат только пачки русских бумажных денег, что зашиты в полосатый матрац, на котором спит главное сокровище старого кама – его молодая жена Чейне, которую он может уступить после своей смерти со всем другим богатством только Ыныбасу.

Есть еще Учур. Но он пока ничего не получит: для пьяницы и дурака у Оинчы даже бумажных денег нет…

Учур проснулся и удивленно уставился на Сапары, возившуюся у очага:

– Э-э… А Дельмек где?

– Здесь. Где ему еще быть? – передернула та плечами. – Не возле тебя же ему сидеть! Да и сидеть негде – развалился во весь аил, пройти нельзя…

Буркнув что-то, Учур угрюмо сел, потер лоб, скосил глаза на супружеский орын, заорал хрипло:

– А ты чего лежишь, как корова?! Чужие люди хозяйничают в аиле, а она за девчонку свою держится!

Сапары сняла горячую крышку с котла, густо облепленную коричневой пузырящейся пеной, пригрозила:

– Вот влеплю сейчас в морду твою бесстыжую, чтобы не смел при мне орать на Барагаа! Хозяин… Лучше за водой сходи, дров принеси, муки натри для лепешек!.. Мне что, разорваться одной?

Учур лениво отмахнулся:

– Эти дела – женские!..

Сапары с треском опустила крышку на котел, брызнув пеной:

– А мужское дело – араку жрать с Дельмеком? Иди позови его, он не откажется!

– И позову! – весело пообещал Учур, поднимаясь с кошмы.

Но Дельмек, услышав громкие голоса ссорящихся, уже и сам появился у входа, отбросив дверь и придерживая ее ногой. Поинтересовался от порога по-русски:

– Какой шум, если драки нету? – Прошел к Учуру, протянул обе руки. – Ты проснулся и не помер? Целый тажуур араки один выпил! Ты что, конь?

Учур обреченно махнул рукой и опустился на старое место, уже хорошо им продавленное:

– Приехал вчера, устал, еды нет… Жена стонет, девчонка орет, будто ее режут… Чейне с Ыныбасом все бросили и уехали… Ты с Сапары еще не приехал… Что было делать? Со скалы прыгать?

Дельмека так и подмывало позлить Учура дядей и мачехой, но, наткнувшись на злые глаза Сапары, он передумал. Сел рядом с камом, спросил миролюбиво:

– Яшканчи камлал? Как его сын, Шонкор, не умер?

– Я уехал – живой еще был… Всю ночь камлал! С Синим Быком говорил, духами воды! – соврал Учур. – А утром коня разорвали для Эрлика… Ты, Сапары, конину варишь или баранину?

Сапары не отозвалась, но послышался плачущий голос Барагаа:

– Что, муж, совсем плох был мальчик, когда ты уехал?

– Не знаю, – отмахнулся тот. – Я все сделал!

– Значит, умер… – всхлипнула Барагаа. – И лекарь Шонкору не помог, и ты проараковал…

– Да кому они помогут? – снова раздраженно и зло заговорила Сапары. Только араку тажуурами жрать да на жен с кулаками бросаться!..

– На тебя никто не бросался, – сказал Дельмек с улыбкой. – Кнут, который мне хотел подарить Кучук, он увез с собой…

Учур вытаращил глаза на Дельмека, хохотнул:

– Я бы кнут у себя оставил! – В это время заплакал ребенок, Учур брезгливо поморщился: – Уйми девчонку! Мало того, что муж голодный, она и ребенка кормить не хочет!.. Ну, Сапары, готово ли мясо?

– А ты что, дров уже принес, за водой три раза сходил к ручью, муки миску натер для лепешек? Вот и сиди.

– Попридержала бы язык, жена! – посоветовал Дельмек. – Не в своем аиле, в гостях…

Она стремительно обернулась на его голос:

– И ты, адыйок, будешь мне советы давать? Пошел вон, шелудивый!.. Видеть тебя больше не хочу!

Дельмек вскочил, рванулся к выходу. Последнее, что он увидел, когда оглянулся, была откровенно довольная – во весь рот ухмылка на лице Учура.

Глава пятая
БОЛЬШАЯ ПЕРЕКОЧЕВКА

Голубые горы Алтая были когда-то красными от гнева. И в этих кроваво-красных горах жили злые люди, не успевавшие отмывать живую кровь со своих рук и одежд. Этих людей ненавидели даже камни. Но и сами камни плавились от взглядов и слов этих людей…

Отложив в сторону топшур, Кураган, младший сын Сабалдая, вопросительно посмотрел на серого и осунувшегося Яшканчи: продолжать ли эту песню, если в его семье большое горе? Но ведь горе и радость – всегда шли и идут рядом… Были времена, когда жизнь всех людей гор была одним безбрежным горем…

– Пой, кайчи, – попросил тихо хозяин. – Играй свой черчек.

Кураган снова взял топшур.

Странный это был топшур: выдолбленный из цельного дерева, тяжелый и громоздкий, под силу только такому молодому парню, как Кураган. Вместо двух волосяных струн – высушенные жилы, верхняя дека прошита колышками в мизинец толщиной. Но кайчи уверенно перебирал пальцами по струнам, и не было фальши ни в голосе инструмента, ни в голосе певца…

Они только что проводили Шонкора в его вечный аил на вершине высокого дерева[124]124
  Алтайцам известно несколько способов захоронения: 1) в срубе (в земле или на помосте); 2) воздушный (на дереве); 3) когда-то, видимо, было известно трупосожжение, исчезнувшее уже в середине XIX в.; 4) в гротах, скальных нишах, пещерах, иногда в насыпях древних курганов (раннекочевнических или древнетюркских). В зависимости от множества причин и обстоятельств человека хоронили тем или иным способом. От покойника стремились избавиться как можно скорее (не позднее, чем на третий день после смерти), место захоронения выбирали наиболее удаленное и труднодоступное, во всяком случае, застрахованное даже от случайных посещений. Похороны сопровождались очистительными обрядами.


[Закрыть] и вылили под комель его могилы три чашки араки. Кама не было, он уехал, и никто даже не подумал вернуть его с половины дороги. И тогда Сабалдай сказал:

– Твой сын умер молодым, Яшканчи. И проводить его на долгий отдых должен не кам Учур, а кайчи Кураган.

Кураган упрашивать себя долго не заставил: прошел к своему коню, снял длинный тюк, развернул его и достал самодельный топшур.

И снова запел Кураган – о реках слез, что текли по долинам и охлаждали раскаленные от гнева камни. Эти камни трескались, разламывались и оседали золотым песком на дно рек горя. И как только нога злого человека ступала в такую реку, он становился холодным камнем и застывал навсегда. И стоят эти камни теперь по всем рекам Алтая, и вечно кипит горькая вода у этих камней…

Яшканчи кивнул, соглашаясь с певцом: он сам видел, как пенилась и кипела вода у черных скал, поставленных посреди воды, и видел золотой песок, которым выстлано дно рек, ревущих тысячами горьких женских плачей.

Давно остыли горы от гнева, не трескаются больше камни от ненависти к поработителям и душегубам – сама земля Алтая заступилась и защитила своих детей. Но еще ломают реки горя черные скалы, и до сегодняшнего дня выносятся их обломки на берега, и оживают, и снова появляются в горах злые люди…

Закончил свою невеселую песню кайчи и удивленно смотрели на него люди, не веря, что сейчас, на их глазах, в их ушах, родилась новая легенда, как прощальная песнь Шонкору, которого тоже унесли в бесконечную даль реки горя, и в них есть капли слез его матери Адымаш и его отца Яшканчи.

Яшканчи провожал гостей.

Самые молодые – Кураган и Орузак уехали далеко вперед: старший сын Сабалдая торопился к своему маленькому сыну, а младшему не терпелось повидать невесту, которую надо еще уговорить, выплатить причитающийся выкуп ее родителям, а не получится, то и умыкнуть, как это случалось теперь все чаще…

Голова в голову с конем Яшканчи шел конь Мендеша, у которого с самой зимы не переводились беды: то волки напали на отару, то по неизвестной причине передохли все козы, то к старшей дочери черная болезнь глаз[125]125
  Так называли трахому, которая была одним из самых распространенных заболеваний в алтайских стойбищах. (Примечания автора.)


[Закрыть] привязалась… Сейчас его Туутан почти совсем не видит, хотя лекарь Дельмек и лечил ее три раза: навоз жеребой кобылы прикладывал к глазам, дул золой из-под треножника очага ей под веки, теплой аракой их промывал. Последний раз посоветовал кама Учура позвать, но теперь-то Мендеш и сам знает, какой будет прок от этого пьяницы…

Да, замуж Туутан теперь никому не отдать. И больна, и перестарок. Пусть уж лучше в родном аиле возле тулги сидит, помогает, чем сможет, матери и сестрам по хозяйству!

О чем-то судачили отставшие от мужчин женщины. Суркаш сердито прикрикнул на них, и те замолчали У него тоже – беда за бедой, как и у Мендеша: зимой последнего сына похоронил, погибшего на охоте; потом косяк коней угнали злые люди – прихлебатели зайсана Керекшпна; две луны назад сгорела в русской деревне зимняя избушка со всем добром…

– Надо нам одним становищем держаться, – хмуро обронил Сабалдай, ни к кому из друзей прямо не обращаясь. – Ив беде любой легче, помочь, и со стадами управиться сподручнее…

Яшканчи равнодушно качнул трубкой, но его кивок заметил только Мендеш. И не ответил согласием: плохо думал Сабалдай, плохо слушал старика Яшканчи! Где теперь найдешь такую долину, чтобы можно было пасти в ней четыре или пять отар, не говоря уже о другом скоте? Все захватили зайсаны да купцы! Клочки одни остались. Потому и все их семьи по три раза за лето стоянки меняют, идут за травой из долин в горы!.. Не-ет, плохо думал Сабалдай и совсем плохо слушал его Яшканчи!..

Да, нет пастбищ хороших больше. Яйлю еще с зимы занимают, с ружьями водопои сторожат работники русских купцов и головорезы зайсанов… Сунься к ним, попробуй! Не соберешь же всех бедняков с голодных долин, не пойдешь с топорами да кнутами на ружья! Хотя, говорят, и такое бывало не раз… Но он, Мендеш, ни за что бы не решился на пулю лезть только из-за того, что у него скот голодный… Лучше – откочевать, подальше, гор и долин для всех хватит, если хорошо поискать!..

Остановил коня Сабалдай. Надо прощаться с Яшканчи. Пока доберутся каждый из них до своих аилов – день встанет! А день – не ночь: забот всем хватит!

Долгим стелется путь под ноги коню, когда ты один на дороге. И трубка не помогает, и думы одна на другую ложатся, как черные камни из песни кайчи Курагана.

Плохой год заступил на землю – год Черного Зайца Удвоились подати, утроились цены в купеческих лавках, а разъезжие купцы-чуйцы[126]126
  Чуйцы – русские купцы, ведшие торговлю с Монголией по Чуйскому тракту (Бийск-Онгудай-Кош-Агач-Кобдо). Купцы, торговавшие с Монголией по Усинскому тракту (через Минусу-Хакасию и Туву-Урянхайский край на Улясутай), назывались усинцами. В первом случае важнейшим перевалочным пунктом был Бийск, во втором – Минусинск.


[Закрыть] вообще озверели и оскотинились: за каждую безделушку отарами берут Зеркальце величиной в детскую ладонь – пять овец, гребень для волос – теленок, моток лент на чегедек – бык-торбок, сапоги – десять курдючных баранов. Начинаешь обижаться, что дорого дерут, зубы скалят:

– А чего тебе скот жалеть, пастух? Он, как трава, сам по себе растет! Паси да паси!

Паси да паси? И все получишь – приплод, шерсть, молоко, мясо, шкуры? А ничего не получишь, если спать да араковать начнешь! И молодняк растеряешь, и шерсть тониной пойдет, и шкуру на живой овце черви съедят, а вместо мяса и жира одни голые кости получишь… Да и те волки растащут по кустам.

Есть барана или овцу – хорошо, вкусно. А вот пасти их, выращивать трудно. Потому и не расстается пастух с палкой и ножницами, ножом и иголкой, с бутылкой, в которую налит жгучий яд. За каждой овцой в отаре надо, как за маленьким ребенком, ухаживать – и соску давать, и у собственного сердца в холод греть, и своей шубой закрывать от дождя и ветра!

С овцами всегда что-нибудь случается, и хороший пастух должен каждую беду заранее чувствовать и отводить ее подальше от своей отары – от волков, лихих людей, недобрых духов…

Большую потерю понес Яшканчи, похоронив старшего сына! Надеялся на него, как на самого себя. Думал, поднимется еще немного Шонкор, возьмет в руки отцовский посох… И взял бы! Любил овец, жалел их, умел с ними ладить…

Яшканчи вздохнул и тронул коня плетью. Тот обиженно покосился на хозяина, хлестанул себя хвостом по крупу, но рыси не прибавил – до аила далеко, не чует жилья. А мимо текли горы, невидимые в полумраке, но ощутимые всем телом. Так и конь чует тропу, хотя и не видит ее. И только одно не могут ни конь, ни человек – чувствовать будущее, из сотен и тысяч жизненных троп выбирать одну-единственную. Тогда и мимо многих бед можно пройти, как мимо пропасти или осыпи…

Конь осторожно пошел вниз, неведомо чем обеспокоив всадника – уж не забрались ли они на козью тропу? По ней можно год ходить, огибая гору за горой, но так и не выйти в долину!

Яшканчи натянул повод и остановил коня, поняв, что заблудился в темноте. Надо дождаться рассвета, оглядеться. Старики не зря говорят, что беды, как горные вершины, одна за другой хребтом идут, если поперек судьбы твоя жизнь нечаянно развернулась…

Где-то звенел ручей, прыгая с камня на камень. Потом с шумом посыпались камни, падая в пропасть. Закричал марал – истошно и испуганно. Но Яшканчи не шевельнулся. В горах все бывает, и не человек там хозяин, а сам Ту-Эези! Марал мог погибнуть, не рассчитав прыжка. На него мог броситься волк с уступа и столкнуть свою жертву в пропасть или свалиться сам вместе с ней… Но, если погиб марал, то трудно ли погибнуть человеку? Ведь марал в горах дома, а человек – только в гостях!

Костер не погас. На этом настоял старый Адучи. Он часто плутал ночью даже в хорошо знакомых горах и знал, как важен для путника такой живой маячок среди мрака.

Яшканчи подъехал уже на рассвете. Адымаш подняла на него усталые глаза и хрипло спросила:

– Ты не забыл одарить гостей?

Яшканчи покачал головой:

– Чем нам их одаривать, жена? Да и какие они гости?..

Три десятка овец, пять быков, две коровы, девять коней… Разве это богатство? И ячменя нет – не из чего талкан делать и муку для лепешек. Молока тоже мало – ни на чегень, ни на курут[127]127
  Курут – алтайский твердый сыр, получаемый из кислого коровьего молока, нередко слегка подкопченный на специальной решетке над очагом. Наиболее универсальный и широко распространенный продукт питания алтайцев (даже и в наши дни).


[Закрыть] не хватает, только на масло. А сколько на араку молока перепортили за эти дни! Денег немного есть… До осени, может быть, и перебьются… Но что им даст осень? Хорошо, если удастся сохранить ягнят, вырастить их! А если – нет?

– Кочевать надо, жена.

– Надо… – Как эхо отозвалась Адымаш.

Самая большая забота Яшканчи – сохранить приплод. А тут, на плохой траве, он погибнет.

Вышел из юрты старый Адучи. Молча присел у костра, посасывая свою неизменную трубочку.

Яшканчи сделал знак старику и они отошли от костра к аилу. Сели там, где недавно лежал и умер Шонкор.

– Тебе нужен мой совет, Яшканчи?

– Да, отец.

– Никогда не зови больше кама.

– Не позову. Но ты не все сказал, отец.

– Кочевать надо, Яшканчи. Здесь уже почти нет травы, а у тебя много ягнят. На сухой траве они погибнут…

– Я уже сказал Адымаш, что надо кочевать.

Адучи развел руки:

– Ты все решил сам, Яшканчи! Ни один из моих советов тебе не пригодился… Разве только подумать, как убрать из семьи один лишний жадный рот…

– Ты о чем, отец? – удивленно спросил Яшканчи.

– Я говорю о себе. Какой из меня работник? Лишний рот! И его надо убрать.

Яшканчи резко встал:

– Нет-нет, отец! И не думай об этом! Без тебя я вообще ни с какой бедой не справлюсь!.. Дождь нужен, а не твои постыдные слова, отец… Дождь!

Он с ненавистью посмотрел на четкие вершины далеких и близких гор, вбитые в пламенно-золотое восточное небо. Что бы им стоило посадить на себя грозовые тучи? Черные тучи с хорошим тугим дождем!.. Всего в горах много, но в них всегда нет того, что позарез нужно человеку!

И Яшканчи повторил глухо:

– Нет-нет, отец! Тебе еще рано на долгий отдых! Ты еще нужен мне, Адымаш, Кайоноку… Выбрось свои черные мысли из головы, отец, не прибавляй мне забот и горя…

Кочюш – дело простое и привычное. Вдвоем с отцом разобрали юрту, Адымаш уложила нехитрый скарб в мешки-арчмаки, все это навьючили на лошадей и двинулись в путь, сдавливая оседланными конями остатки отары и крохотное стадо быков с коровами.

Старого Адучи Яшканчи хватился уже при подходе к перевалу, спросил у Адымаш, та отмахнулась:

– Чудит старик! Решил пал пустить на старую стоянку, духов разогнать…

Почувствовав неладное, Яшканчи развернул коня, крепко прижимая Кайонока, усевшегося к нему на седло. Пал пускали на старые стоянки редко, если там болели люди или скот.

Он видел, как старик возился с лопатой, окапывая брошенный аил; видел, как заколебалась пленка дыма над его конусом; видел, как ярко вспыхнуло и облило желтое пламя хорошо просохшую лиственичную кору…

Когда Яшканчи с Кайоноком подскакал к аилу, тот уже жарко пылал. Сынишка бился в руках отца и исступленно кричал:

– Нет-нет! Я не хочу! Пусть он выйдет из огня! Дети не приемлют смерти. В любом ее виде. А на глазах мальчишки их уже случилось две. К ним подскочила на коне Адымаш с исцарапанным лицом, зажимая в руках клочки выдранных волос:

– Зачем он это сделал?! Зачем обманул меня?!

Лицо Яшканчи окаменело, но в глазах его не было слез. И совсем не потому, что позор для мужчины, если кто-то увидит его слезы… Он вдруг понял отчетливо и ясно, что его жизнь сломалась, и он уже больше никогда не сможет быть прежним добрым и наивным Яшканчи.

– Где у нас кермежеки,[128]128
  Кермежек, курмежек – изображение или фигурка божества, обычно деревянная. О бытовании у алтайцев (алтай-кижи) К. имеются слабые упоминания в источниках конца XVIII в. Более поздние авторы о них не знают. Видимо, к началу XIX в. К., как культовый атрибут, вышли из употребления. Напротив, повсеместное распространение имел так наз. «яик», «дьайык» – домашний охранитель и покровитель. Его символом была заячья шкурка, обвязанная лентами, иногда дополненная ветками березы или арчына (вид горного можжевельника). Культ «яика» полностью перешел в бурханизм.


[Закрыть] жена?

– В полосатом арчмаке. Зачем они тебе?

– Неси их сюда!

Лицо Адымаш пошло пятнами:

– Ты хочешь бросить их в огонь? А кто тогда будет сторожить наше счастье? Кто отгонит злых духов? Яшканчи криво усмехнулся:

– Злые духи уже насытились и им больше нечего делать v нашего очага!

Вторую четверть луны кочевал Яшканчи, а места так и не выбрал: то трава выгорела до черноты, то ее съели другие стада и отары, то место для стоянки было неудобное – вода далеко, а ледяные вершины гор близко… А много кочевать – много терять. Не зря ведь сложена поговорка про таких бродяг, как он: кто много кочует, у того все казаны перебиты.

Совсем обнищал Яшканчи за свое длинное кочевье: пал в дороге бык, затерялись в горах три овцы, сломал ногу конь, и его пришлось прирезать. На одном из перевалов его нищий караван повстречал демичи Товар. Долго шелестел своими бумагами, ища тамгу[129]129
  Тамга (алт. «тангма») – название различных знаков, бытовавших у тюркоязычных народов. Т. были личные, семейные, родовые. На судебном процессе бурханистов в 1906 г. подсудимые вместо подписи ставили свои родовые Т.


[Закрыть] Яшканчи. Не нашел, потребовал в счет обязательных поборов пять овец. Пастух начал было кричать на него, но Товар только отмахнулся и сам отбил от отары нужное число животных. Потом написал новую бумагу, весело помахал рукой и уехал ловить очередного простака, не выдав Яшканчи никакой расписки. Значит, осенью или зимой снова жди этого жулика – сборщика податей…

Спустившись в очередную долину, Яшканчи огляделся и сказал, что пока остановятся здесь. Адымаш покачала головой, но перечить мужу не стала. Вздохнула только:

– Зачем юрту возим? Разве в аиле нельзя жить?

– Продадим юрту, – кивнул Яшканчи, – если покупатель найдется… Для нашей с тобой семьи, жена, и в аиле тесно не будет…

Провозившись с юртой до вечера, Яшканчи поехал осматривать пастбище. Здесь наткнулся на еще одно жилище из жердей, крытое ветхим войлоком. Даже и не поймешь сразу – юрта не юрта, аил не аил. Пошел знакомиться с соседями: по существующим правилам, тот, кто первым занял пастбище, тот ему и хозяин. Но на пастбище не было скота, если не считать горстки овец, рассыпавшихся по зеленому полотну долины как попало…

Ответив на приветствие гостя кивком головы, хозяин аила протянул ему свою наполовину выкуренную трубку, набитую не столько табаком, сколько сухой травой, отдающей горечью и солодом.

– Где твой скот? – спросил Яшканчи, присаживаясь на корточки.

– У меня нет скота. Так, несколько овечек… Разве ты не узнаешь меня, Яшканчи? Я – Торкош. Тот, над которым вы всегда смеялись, что у меня женское имя…[130]130
  Имя переводится как «Нежный», «Шелковый». (Примечания автора.)


[Закрыть]

Яшканчи вздрогнул: еще три или четыре зимы назад он хорошо знал пастуха с таким именем. Но сейчас… Сколько ни всматривайся в сухое и морщинистое лицо – ничего от того самодовольного и сытого телеса, не дурака выпить и побалагурить…

– Что случилось с тобой?

– Плохи мои дела, Яшканчи… Рассердил я Эрлика! И Торкош поведал нехитрую историю, каких в горах случается каждый год немало: вереница бед и несчастий, посыпавшихся на его голову и разоривших пастуха в одно лето и одну зиму. И они еще для него не кончились…

– Вот, – ткнул он погасшей трубкой на левую половину своего диковинного аила, где в ворохе грязного тряпья лежала, непрерывно покашливая и постанывая женщина, – жена моя, Карана. Ты помнишь ее, Яшканчи?

Гость кивнул: он помнил эту красивую молодую женщину, на которую в свое время заглядывались не только женатые мужчины, но и парни, по которым сохли девушки в соседних аилах.

– Что с ней?

– Теперь уже помирает. А до этого померли дети – Чачак и Аспай. Еще раньше их – старики… Всех коней отдал каму Санакулу, овец раздарил лекарям, остальным скотом накормил волков… О кудай! Как жить буду? Карана помрет – я помру.

Яшканчи молчал. Чем он мог помочь бедняге Торкошу, если сам не сегодня, так завтра повторит его судьбу? Он достал свою трубку из-за опояски, набил ее табаком из кисета, хорошо раскурил, кисет отдал хозяину.

– Что же, совсем ничего у тебя не осталось?

Торкош обреченно махнул рукой:

– Говорю, помирать надо!

– Рано тебе еще помирать, если скот есть… Яшканчи встал, пригласил в гости. Уходя, утешил:

– Мы люди без пупа, Торкош! Все нам под силу, если слюни и сопли не будем распускать…

– Нет, – покачал тот головой, – помирать надо…