Текст книги "Белый Бурхан"
Автор книги: Геннадий Андреев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)
ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ
Бабый ушел, шурша русской газетой, подтвердившей слухи о войне России с Японией.
Итак, война!.. Таши-лама не обманул его!..
Это известие, горькое для многих, Куулар Сарыг-оол ждал с нетерпением, и именно оттяжка боевых действий там, на самом дальнем востоке, непроизвольно заставляла его тормозить развитие событий тут, в горной глуши Алтая, даже с известным риском для себя и своих помощников. Он уже достаточно оценил равновесие сил и был уверен, что прямое столкновение с миссией христианства невыгодно и не даст никаких результатов. И хотя кислота разъедает камень, молот ломает его!
Надо действовать, и действовать быстро.
Их миссия – миссия таши-ламы. Но во главе он поставил его, жреца Бонпо! И в этом его ошибка… Шамбала – это знамя ламаизма, поднятое над миром… Но почему, собственно, ламаизма? И что бы стоил ламаизм вообще без тибетского тантризма, лежащего в основе Бонпо?
Сейчас Тибету не до Шамбалы, как и России – не до Тибета! Русские всегда едут на телеге… Еще год назад далай-лама мог бы договориться с русским царем. А сейчас – вряд ли! Тибет, опасаясь китайцев, прозевал англичан. А русские увлеклись строительством дороги в Маньчжурии, потом крепости на Ляодуне и прозевали японцев… События развели руки русского царя и далай-ламы, уже протянутые навстречу друг другу![170]170
Так оно и случилось Поражение России в войне осложнило миссию Ф И. Щербатского, который хотя и встретился в Урге с далай-ламой летом 1905 года, но без видимых результатов. (Примечания автора.)
[Закрыть]
Все изменилось! Долг перед таши-ламой? Он, жрец Бонпо, ничего ему не должен! Он ему вернул алун… Нет, Шамбала не будет знаменем ламаизма, она будет знаменем Бонпо! И он, Куулар Сарыг-оол, сделает здесь то, что задумал давно, покидая Шаругене!
Чья-то тень мелькнула у входа. Но у Куулара Сарыг-оола было острое зрение.
– Хан Ойрот? Ты должен был прибыть еще вчера! Техтиек вздрогнул – таким неожиданным и громким был голос тьмы пещеры.
– Что у тебя происходит? Почему твои воины грабят пастухов, а убитых переодевают в русские монашеские одежды?
– Это были настоящие монахи, Белый Бурхан! Мои воины обучаются военному делу в ущелье Аркыта!
– Эти монахи пришли к тебе, хану Ойроту! А ты послал их грабить, как это делал Техтиек!
Куулар Сарыг-оол встал в столбе света, и в первое мгновение Техтиек не узнал его. Белый Бурхан был бледен и казался больным. Он безвыходно сидел в пещере, колдуя со своими травами и грибами. И зачем ему быть белее своего имени?
– Ты проглотил язык, хан Ойрот?
– Мне мешают. Этот Хертек…
– Хертека оставь в покое! Я и так слишком долго терпел твои выходки!
Техтиека окатил страх – в глазах Белого Бурхана медленно разгорался черный огонь презрения. Техтиек покачнулся и упал на колени, явственно ощущая, как леденеет живот и становятся ватными руки и ноги:
– Я все исправлю сам, Белый Бурхан…
– Ты потерял много времени на пустяки, и теперь один ничего не успеешь! Где люди, нужные мне, а не тебе? Где кайчи, сказочники, пророки? Где люди, ищущие меня в горах? Где воины, идущие к тебе тайными тропами? Где знаки моего прихода? Почему нет обвалов в горах, обнажающих священные символы неба? Почему твое имя – имя великого хана Ойрота – не гремит на всех перевалах и во всех долинах? Разве я не говорил тебе, что это надо делать и как это надо делать? Может, ты забыл свою клятву, и пришло время тебе умереть?
Техтиек почти потерял сознание от ужаса. После всего услышанного он не решится показать Белому Бурхану ту бумагу, что перехватили его люди, остановив гонца… И она будет против него!
– Я все исправлю…
– Нет, ты уже ничего не исправишь! Я дам тебе в помощь бурханов, но если и это не поможет – отстраню тебя от всех дел хана Ойрота! У меня есть кем тебя заменить!
«Хертек! Проклятый Хертек! – вспыхнула злая мысль. – Вот кто по праву заслужил мой удар меча!»
– Хертек занят другими делами, и ему не за что мстить!
Техтиек втянул голову в плечи: он только сейчас вспомнил, что Белый Бурхан легко читает чужие мысли и с ним наедине надо думать только о том, что надо ему: соглашаться, каяться, оправдываться, но не возражать!
– Что ты прячешь от меня, хан Ойрот?
Техтиек скользнул за отворот шубы, достал конверт, протянул Белому Бурхану:
– Гонец епархии упал со скалы и разбился. Мы взяли письмо, которое он вез в монастырь на Чулышмане. Ыныбас прочел письмо и сказал, что русские попы знают все…
– Все знает только небо!
Но что-то в лице Белого Бурхана дрогнуло. Значит, и ему неприятна эта новость?
– За мной русские стражники и полицейские охотились всю эту осень, Белый Бурхан! – заторопился Техтиек. – Мне надо было любыми способами прикрыть себя и моих кезеров… Отсюда и – монахи!
– Ты прикрывал Техтиека, а не хана Ойрота! – сказал Белый Бурхан резко и отчетливо. – И не думай, что этой чепухе с монахами русские поверили! Грязно и плохо работаешь, Техтиек!
И снова ледяной холод пополз от низа живота к сердцу:
– Я все исправлю!
– Нет! Техтиек должен умереть, чтобы не мешать хану Ойроту!
Только теперь он понял, что от него требовал Белый Бурхан: убить имя Техтиека, а не самого Техтиека! Но чтобы русская полиция поверила в смерть Техтиека, нужен труп… Труп, похожий на Техтиека и одетый, как он! И нужны люди, которые бы опознали в убитом Техтиека!
– Когда должен умереть Техтиек, Белый Бурхан?
– Чем быстрее, тем лучше для хана Ойрота. Иди.
Он встал с коленей, попятился, потом повернулся спиной, унося на плечах тяжесть недоброго взгляда Белого Бурхана.
Да, Техтиек не стоил и ногтя мизинца Хертека!..
Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Хертек пришел слишком поздно, чтобы стать ханом Ойротом. Но, может, он пришел рано?
Его меч честен, на нем нет и пятнышка невинной крови!
Может, надо решительнее ставить крест на Техтиеке?.. Хертека привел Пунцаг.
– Хертек, – не настоящее имя этого воина. Его зовут Бузур-оол, батыр Самбажыка!
– Бузур? – удивился Белый Бурхан. – Разве его не казнили?
Имя было громким. Тогда-то впервые и мелькнула эта мысль у Куулара Сарыг-оола: а не поторопились ли мы с этим Техтиеком? Из Бузура можно сделать настоящего хана Ойрота!
– Я хочу его видеть. Немедленно.
Хертек был воином и знал, что перед высшими символами мира надо преклонять правое колено и на вытянутых руках отдавать свой боевой меч. Белый Бурхан сделал знак Пунцагу удалиться, потом подошел к Хертеку, жестом поставил его, пристально взглянул в глаза и четко сказал:
– Здравствуй, Бузур-оол, богатырь Самбажыка! Я рад тебя видеть здесь и горжусь, что ты пришел ко мне! Ты можешь вернуть свое гордое имя и носить его с доблестью в этих горах, как ты его пронес по горам своей священной родины!
– Благодарю тебя, Белый Бурхан. Но в этих горах будет звучать только имя Хертека!
– Почему? Тут нет твоих врагов!
– Моих друзей здесь тоже нет. Кровь Самбажыка и его богатырей мною еще не отомщена!
– Ты дал обет, Бузур?
– Я дал клятву самому себе. Это лучше всякого обета. Куулар Сарыг-оол на секунду смутился, но тут же взял себя в руки. Он тоже не отомстил тем, кто отверг его веру и не принял его символов! И он тоже не хотел, чтобы в этих горах звучало его настоящее имя, которое принадлежит только Туве!
Для Тибета и Монголии – он дугпа Мунхийн.
Для Алтая он – Белый Бурхан.
И только для Тувы он – Куулар Сарыг-оол, священная птица лебедь, чьи белые крылья несут людям только счастье…
– Ты поздно принес мне свой праведный меч, воин Самбажыка Бузур-оол. Если бы ты сделал это на год раньше!
– Я не знал дороги к тебе, Белый Бурхан. Бог вернул оружие, украсив его рукоять красным камнем. Потом заговорил тихо и торжественно:
– И хотя ты пришел не в тот час, когда мне это было особенно необходимо, ты все-таки услышал мой зов… Уверен ли ты сейчас, что пришел к тому, кто тебе нужен?
– Я уверен в этом, Белый Бурхан!
Куулар Сарыг-оол помрачнел и опустил голову. Да, Хертек пришел поздно, чтобы стать ханом Ойротом… Но он пришел вовремя!
– Я вынужден повторить свой вопрос, Бузур-оол. К тому ли ты пришел, чтобы отдать свой меч? Ведь твой меч никогда не защищал ложь! А я – не Белый Бурхан, как и Техтиек – не хан Ойрот!..
По губам сурового тувинца прошла легкая усмешка:
– Это я понял сразу. Но я принял единственное решение. Других решений я не вижу, значит, их нет. И потому – Хертек мое единственное имя, которое может стоять рядом с вашими именами, посланцы неба! И если мне придется умереть, я умру только под этим именем… Это судьба, а с ней не спорят.
– Ты не уверен, что вернешься на родину?
– Для этого надо ее освободить! Но благословенные Богды хорошо видны и отсюда, Белый Бурхан. И только они помнят мое родовое имя… Мой меч – твой, как и мое новое имя!
– Хорошо, Хертек. Пусть будет так, как решил ты.
Да, он был и остался честным воином. И на него можно положиться всегда и во всем!
Первым тронул своего белоснежного коня Пунцаг, сопровождаемый молодыми, вооруженными до зубов парнями из бывшего отряда Анчи. Как только они скрылись за поворотом тропы, два пожилых человека в одинаковых черных шубах, шапках и сапогах, кивнули Жамцу, поправляя ремни винтовок:
– Пора и нам, бурхан.
На скользкую, идущую круто вверх тропу, вышел конь голубоглазого, следом за ним направил своего белоснежного жеребца Жамц, замыкал группу кареглазый теленгит. Имена свои они не назвали, а бурхану такую мелочь знать не обязательно. Он должен молчать или приказывать. Но Ыныбас предупредил Жамца, что одного из них зовут Диман – он из числа потаенных алтайских горных мастеров, а второго, обремененного обширной родней и славой лучшего охотника в своем сеоке – Азулай. Жамцу только предстояло определить, кто из них Диман, а кто Азулай, чтобы явить маленькое чудо.
Проводники вели Жамца по опасным и запутанным тропам. Временами бурхану казалось, что они торопятся не потому, что им так приказано, а стесняются его сверкающих белых одежд, белой лошади и лица, лишенного растительности и загара. Но они торопились совсем по другой причине: начали дымиться вершины гор – верный признак надвигающегося ненастья, которое может затянуться в горах на много дней.
Одолев перевал, тропа начала падать вниз и теперь была хорошо натоптанной, непохожей на те, где они прошли раньше, оставив первый и, наверное, единственный след. А Жамц решил, что проводники хотят стать на отдых, чтобы не утомлять его, их бога…
– Непогода идет. Надо бы ее переждать, бурхан.
Жамц благосклонно кивнул.
Идущий позади решил поддержать своего товарища проводника, поскольку ответа бурхана не слышал:
– Тут есть аил моего брата…
Жамц сглотнул голодную слюну и перебрал окоченевшими руками поводья. Аил-это жилище, живой огонь очага, горячий чай, жирная баранина… Он выпрямился в седле: все правильно – этим людям доверена его драгоценная жизнь, и они обязаны ее хранить, если даже самим придется лечь замертво под пулями или дубьем!
Четвертый их спутник – Оинчы – выехал еще ночью. Где он сейчас? На какой из сотен путаных троп спотыкается его конь, принюхиваясь к переменам в погоде? И почему это он так заторопился?
Потянуло кисловато-дымным запахом человеческого жилья. Потом донесся относимый ветром лай собак. На ржание их коней, отозвались кони у аила. Снова вывернул голову голубоглазый, идущий впереди. В глазах беспокойство:
– Может, заночуем здесь, бурхан? Дальше жилья не будет.
Жамц чуть заметно улыбнулся: не охотник.
– Хорошо, Диман.
Мастер по металлу удивленно глянул на белого всадника и поспешно отвернулся, заторопил коня.
Бесхитростная ловушка сработала. Жамц подтвердил свое божественное происхождение, прочитав их имена третьим глазом Будды.
Бурхан Чочуш отказался от белых одежд бурхана и не сел на белого коня. Теперь он ничем не отличался от сопровождающих его Техтиека и Ыныбаса. Просто, зажиточный алтаец-кайчи, которому есть что сказать людям, не требуя от них ничего взамен. Только нездоровая бледность его лица могла удивить встречного. Но если кто и задаст такой вопрос, на него легко дать ответ. Даже два: долго болел парень или долго держали кайчи в тюрьме русские полицейские за его правдивые песни. Вторую ложь придумал Техтиек, и Ыныбас согласился с ней: полицейских никто в горах не любил, и лишняя капля яда в чашу ненависти не помешает…
Чочуш – кайчи. И потому у его седла покачивался топшур в мешке, раздобытый неведомо где Техтиеком или людьми из его разбойной братии. Все учтено и выверено!
И особенно тщательно – маршрут. Надо было так пройти по селеньям между Ануйским и Чергинским хребтами, где живут или могут жить другие кайчи, чтобы не попасть на глаза камам, для которых Ыныбас – бельмо на глазу; зайсанам, баям или крещеным алтайцам, у которых может вызвать подозрение Техтиек; просто нагловатым и грязным на руку людям, для которых может стать приманкой Чочуш с его дорогой шубой, шапкой и расшитыми шелком и бисером сапогами…
Отправным пунктом на этом маршруте оыло помечено становище Бещезек, где жили три знакомца Ыныбаса. Их зимние избы, насколько он помнил, стояли на отшибе русской деревни – кержаки твердой веры не подпускали нехристей близко к своим оградам и заплотам, к аилам поэтому можно было подойти незаметно со стороны леса или горной тропы, уходящей через солонцы на тракт. Да и вряд ли кержаков заинтересует, что к одним алтайцам приехали в гости другие!
А главное – в одной из этих семей жил когда-то кайчи и Ыныбас слышал его. Правда, и тогда, семь лет назад, он был довольно старый и даже считал свои годы по костяшкам пальцев на монгольский манер, сбивался, то прибавляя себе восемь лет, то убавляя девять. Может, и умер уже… Но Ыныбас надеялся, что старик жив, и если он сам не согласится петь новые песни, которым его может научить Чочуш, то может назвать имена других кайчи, которые помоложе.
Еще один адрес назвал Хертек. Этот кайчи, по его словам, был молодым парнем, и он сам слышал его кай на ярмарке. Он охотно пел песни о Белом Бурхане и хане Ойроте, призывал их на помощь людям, славил богатырей, что не боялись вступать в спор не только с духами нижнего мира, но и не очень-то благочестиво относились к верхним мирам…
О женщине-певунье и сказительнице слышал сам Техтиек. Она жила где-то вправо от Ануя, в чергинских уймонах. И четвертый кайчи, имени которого не знал никто, жил у истоков Кокуя, был слеп от рожденья, пел только о голосах птиц и зверей, шуме ветра и звоне воды, которые слышал…
Совсем другие цели вели в эти горы Ыныбаса и Техтиека.
Чет Чалпан, пророк Шамбалы, пока был неизвестен людям в горах, а его имя должно быть к весне у всех на устах. И Белый Бурхан особенно настаивал на формуле, что через прозрение Чета Чалпана и его приемной дочери Чугул должны быть постигнуты в горах догматы новой веры, и потому не следует скупиться на слова, восхваляющие и поднимающие до небес богоизбранность простого пастуха!
Ыныбас не посмел возразить, получая это задание, хотя и видел Чета Чалпана с его дочерью, но не приметил в них какой-то богоизбранности: обычные люди, каких в горах тысячи! Почему выбор пал именно на них?
Техтиек ехал в горы, чтобы похоронить свое имя и возродиться с новым, к которому уже привык. Да, Белый Бурхан был прав – предводитель шаек чуйских разбойников должен исчезнуть навсегда, чтобы там, в полицейской канцелярии, завязали тесемки на папках с многократно повторенным именем «Техтиек», шлепнули лиловый штемпель и навсегда поставили те папки на пыльные полки темных железных шкафов, запирающихся на ключ…
И все-таки ему было грустно, будто он хоронил не свое громкое черное имя, а самого себя, живого. Не зря ведь обычаи алтайцев проклинают навеки тех, кто покрыл себя несмываемым позором, поменяв имя и вырвав с корнем святость своего происхождения…
Куулар Сарыг-оол и Бабый остались в пещере одни, если не считать Чейне и нескольких воинов, присланных Хертеком для охраны. Это были сторожевые псы, которых вывести из полусна мог только приказ, отданный знакомым им голосом. Черный колдун одурманил зельем не только их, но и Чейне. Женщина пока не нужна бурханам, но обитателям пещеры нужна хозяйка. Она не видела выхода из своей тюрьмы: где для всех остальных сиял солнечный свет или блистали звезды, для нее была лишь серая завеса каменной стены с красными тенями бегущих оленей…
Бабый, не разгибаясь, работал над документами Шамбалы. Но ни один из них еще не был завершен – Куулар Сарыг-оол беспощадно отвергал вариант за вариантом, повторяя одно и то же:
– Мои слова, обращенные к народу, должны быть написаны огнем, а не золотистым соком сомы, навевающей сладостный сон!
Куулар Сарыг-оол ждал чуда просветления от мудреца. Слова посланца самого неба должны были соединить в себе все, что брошено сейчас на произвол случая там, в Тибете, терзаемом все более и более наглеющими англичанами священный огонь Агни Йоги, небесный и земной огонь Ригдена-Джапо, огонь обновления, пылающий в руках самого Белого Бурхана! Старые символы в его гимнах и указах должны засиять новым светом, не теряя силы, мудрости и красоты древних верований!
Бабый мог это сделать, но его ум перемалывал пока протухшие и истлевшие символы, застилающие глаза и закладывающие уши… Мудрец должен был перешагнуть через то, чему так долго поклонялся, чтобы увидеть новый свет во мраке и назвать его новым именем!
Высшая цель оправдывает все средства. Даже божественная сущность современного ламаизма – только опорная ступень; даже доверие и надежда таши-ламы – только указующий перст; даже гибель миссии от голода, холода или пуль – дань новой вере!
Единственный выход в их положении сейчас, когда все раскрылось, действовать, не теряя времени! Только – действовать, и действовать на всех уровнях человеческого сознания: на уровне быта и желаний, на уровне мечты и вдохновенья, на уровне воли и ума, на уровне страха и неосознанных ощущений, на уровне веры в сверхъестественное и ужаса перед неизбежностью!..
И это-тоже единственное решение, как и решена? Хертека возложить свой праведный меч на алтарь Храма Идама.
Глава шестаяПАЛОМНИЧЕСТВО ИЕРЕЯ
Минули рождественские праздники, тихо скатилось обрезание господне, подошло сретенье, оставив позади крещенье, а храм бедствовал пустынностью и почти полным отсутствием каких бы то ни было доходов раскольники-новообращенцы и перекресты как прихлынули к алтарю мутной волной, так и отхлынули от него, внеся полный разброд и смятение в душу отца Лаврентия. Будто кто шепнул им, окаянным, что паника, поднятая попом, была зряшной, и среди зимы грозы и радуги не бывает. Даже Панфил Говорков, что привел своих общинников и первым двинулся к купели, твердо сказав формулу отрицания сатаны и принятия даров православия, весь месяц в храм – ни ногой! А тут сызнова пришла грозная бумага из миссии и письмо от самого отца Макария с требованием немедленного прибытия в Бийск на предмет решения участи прихода и самого иерея Широкова…
Вот уж поистине – не рой яму другому! На его донос о крамольном образе мыслей доктора Гладышева – ни слуху ни духу, а на него самого уже и тяжелая телега миссионерского начальника катится с горы! И-поделом… За полгода ни одного отчета не отослал, ни одного денежного пакета не отправил… О белом коне мечтал в свое время, а сейчас на какой козе подъезжать?
Матушка Анастасия, далекая от всех этих тревог и забот, привычно собирала мужа в дальний путь…
Отец Лаврентий, не решившись позвонить в домик доктора, отправился к Панфилу, чтобы тот составил ему кампанию и отвез в своей кошевке в Чемал или Бийск. Но тот, переглянувшись со своей женой Ольгой, замотал головой:
– Какой тама Бийск, отче! По деревне-то хожу, света белого не вижу: поясница проклятущая совсем обезножила…
– У крещенской проруби поменьше стой, – съязвил иерей. – Тогда и поясницу негде студить будет!
Теперь придется, видно, на манер кочевника-азиата в седле одолевать эти окаянные немеренные версты! Да и забыл уже, когда ездил-то в седле… А что делать? Не дожидаться же, когда сам викарий своих монахов-костоломов пришлет, чтобы расстригой непокорного попа в монастырь упечь! Сам-то явится, хоть какая-то надежда на прощение будет, а начнешь супротивничать, так и на Белом море сыщут каземат!
Не вышла служба, на перекос пошло все… Да и как не пойти, если на пустом месте все выстраивалось! Кому нужен божий храм в этой дыре, зачем был поставлен? Или и вправду владыка считает, чем больше церквей понатыкано на земле инородцев, тем больше среди них святости развелось?
Прошибся игумен чулышманский-встречал и провожал истинных и твердых православцев, а те были нетовцы из кержацкого согласия Панфила Говоркова! И в монастырь православный не за небесной защитой шли, а с разведкой были посланы. Уж больно круто поп Широков начал им салазки загибать, окаянным Бурханом вкупе с Ойротом к стенке своего храма приперев!
Лишь от алтаря разбрелись по домам-схоронам, начали в себя приходить: да что это мы, господи, натворили-то; кому это мы, горемычные, на язык налипли, ровно мухи на смолу? В геенну огненную неминучую потащил всех окаянный поп-щепотник!..
Дней через пять собрались общиной, стали главных своих греховодников искать, а их и нету! Хотя, помнится, и тыкали перстами Капсим да Аким в Панфила Говоркова… А что – Панфил? Не пастух, а сам в стаде, за хвостами других быков пошел… На попа все и свалили: он, окаянный, затмение навел!
К местным калмыкам послали Капсима. Тот с Дельмеком поговорил по душам. Подтвердил Дельмек: да, приехали Бурхан и Ойрот в горы, старую веру привезли – скот не резать, молоком да кореньями трапезу править, камов не слушаться, сырой лес не трогать, по правде друг с другом жить…
– А с русскими как будете? – спросил Капсим.
– Хорошо будем, – сказал Дельмек. – Кто хороший человек-пускай живет, кто плохой – выгоним…
Доложил Капсим на общине как и что. Не поверили, башками закрутили, бородами затрясли: кто, мол, разберет теперь плохого и хорошего для них, под шумок да горячую руку долго ли той орде перебить всех поголовно? Тогда-то Панфил и надоумил всех: к отцу игумену надобность прямая съездить. В самой середке горы живет, ему ли не знать правды про того Бурхана с Ойротом? Ошалели было от таких Панфиловых слов: поп обманул, где же игумену-то верить?
Вербный спасовец Фаддей масла в Панфилов огонь подлил:
– Путь солнца всегда с востока на запад был. Он жа – путь нищих и святых: с восхода на закат. А сам монастырь на восходе и стоит! Ежли и пришел тот Бурхан во всем окаянстве своем, то монастыря не минул, не сокрушив оный!.. Там и правда вся.
Закивали головами, посоветовались гудом, порешили: верно Панфил говорит, прав Фаддей, одна беда – даль несусветная до правды той! Кто рискнет в зиму идти, на погибель?
Панфил только усмехнулся и перстом в них троих ткнул:
– Капсим, Аким да Фаддей! Святости в них больше нашей – не пошли к попу, потому и в нищете тонут!.. Справу дадим им и семьям нужную – пойдут!.. Ну и согласились. Что так с голоду помирать, что эдак…
Напутственное слово сам Панфил дал:
– На слухи разные не доверяйтесь, монахов не слушайте и себя никому не открывайте! Нужда будет кукишем чужую икону осрамотить, не брезгуйте… А вота Никандра самого – добейтесь! Тот в обман своих не введет…
Фаддей было обиделся:
– Мы-то крепки в своей вере остались! Перекресты пущай чужим иконам кукиш кажут, им не привыкать!.. Обозлился Панфил, притопнул:
– В сруб за грехи наши загоним! Из общины попрем! И вот все позади. Никандр в обман не ввел, сказал чистую правду: ружьишки в хозяйстве, мол, держать не повредит… Куда уж ясней-то! Одно теперь и смущает кощунов: на монастырскую икону кукишем никонианским молились, на себя скверну возвели. И кресты нательные взяли, хотя и свои есть. Но Фаддей успокоил:
– Нет греха на нас! За мир терпим!.. Иконы в монастыре на доске писаны – такой, что и на лавки идет, по которым задами ерзают… Не из святой колокольной меди отлиты с молитвой! А посейчас, слышал, те иконы даже монахи из калмыков мазать наловчились!
– Верно говоришь, – отмахнулся Аким. – Бог с ней, с иконой! С крестами дареными что делать: бросить – грех, нести – срам… Может, по пути у калмыков их на барана поменять?
– Держи при себе, – решил Капсим, – в Иордани освятим! Карман не оттянут, не прожгут… Фабричная штука, дорогая-блестит, как зеркало!.. Добром не швыряются.
– Верно Капсим говорит, – поддакнул Фаддей, также не решаясь расстаться с крестиком. – Спасов символ, не сатанинский… И сын божий на нем!.. Душевная молитва завсегда любую грязь от души отскоблит!..
Кони, ждущие в ближнем лесочке, радостно заржали, приветствуя людей, в которых за долгую и трудную дорогу признали своих хозяев. И по настроению самих людей почувствовали, что у них теперь дорога прямая – домой! А дому-то, яснее ясного, кто не рад?
Отъехав с версту от обители, разложили костер. Полезли было в седельные сумы, да вспомнили про монастырский харчевой припас.
– Все едино теперь нам грех отмаливать! – сказал Фаддей и развязал свою дареную котомку. – Ого! Сытно кормятся иноки!..
У Капсима рот давно уже был забит запашистым хлебом: если бы не дальняя дорога, ребятишкам снес. Те уж и запах хлеба позабыли, на драниках из отрубей с картошкой живут, да и те, поди, уж повывелись… На обещания только Панфил щедрый!..
В горах еще стояла плотная зима, а в долинах и в лесу уже начал сказываться робкий весенний снег, переродившийся в мелкую крупу. Но быстрее людей перелом в зиме уловили лесные жители: зайцы пошли петли кропать, игрища устраивая; волки за суками стаями побежали; птенцы желторотые и прожорливые запищали в гнездовьях…
Родион, Фрол и Кузьма не своей волей возвращались в далекую деревню, а по строгому приказу самого полицмейстера. Стражники, охранявшие ярмарку от возможного набега Техтиека, сцапали их ночью, сыскав по угасающему уже костру. Еще бы не сыскать, если огней в тех местах и за десятки верст не было! А все Кузьма – не будем, мол, гасить, а то волки-то пожрут сонных, а при живом огне в жисть не тронут! А волки и огня не испугались: пошли да и повязали их, как лесных разбойников, пинками животы и спины перекрестив. Побив, те двуногие волки обшарили беглецов, все деньги и бумаги на предмет подозрения и воровстве и прочей жули изъяли, к седлам своих коней веревками прикрутили и – айда обратным жутким пехом в самый Бийск! Ох и дорога была!.. Сапоги свои новые, что Макар подарил, Родион враз порешил на той дороге, а темноверцы сыромятные подошвы у своих бахил протерли до живой кожи…
В Бийске их заперли в кутузку, клопам и вшам на великий жор. Потом допрос за допросом и опять же не без битья. И вот тем же трактом в этапе повели до Сема. Там бросили – сами небось дойдут до домов своих, не цыцошные! А с чем идти? Ни жратвы в припасе, ни денег на ведро отрубей, а побирушек-то шибко ли привечают? Как только стражники отстали, на горький совет сели втроем. Но сколько ни думали, а ничего не выдумали и порешили свою судьбу окаянную одним голосом – Родиона:
– Иль к домку моему и вашему переть этакую даль? А каво тама искать? Смешки Кузевановы, ухмылы Макара? Нет, мужики! Я к смешкам не привык и помирать побирушником охоты не имею… Одно и обидно: до Беловодии мне теперь не дойти… Видно, надо людей разбойных искать и пропадать вместе с ними!
– И мы с тобой, эт! – в один голос выдохнули Фрол с Кузьмой. – Обратного пути у нас тож нету!
Тут же с казенной дороги сошли, чтобы глаза людям не мозолить лишний раз и бумагу, что выправили в Бийске, не совать каждому встречному и поперечному под нос, а своим умом и лихостью жить. Одна беда для бездомного: зима лютует. Хочешь не хочешь, а не лесной зверь, не в шерсти – под сосной или лиственницей спать не будешь… Значит, придется где-то около людей тереться – к Урсул-реке идти, где деревень всяких много… Но тут и уперлись рогами в землю Фрол с Кузьмой:
– Нам-от, по вере нашей строгой, никак невозможно возле нехристей тех быть! Свой какой ни на есть угол завести надо!
Надо, может, оно и надо. Да где его, родимый, заведешь? Много ли голыми руками понаделаешь тех углов-то?
– Аль от господа манны ждете за святость свою? – поразился Родион. – До морковкина заговенья ждать придется!
Понурились темноверцы растерянно, но свое гнут:
– Иконки наши отняли в остроге, душу очищать не на чем, а ты и пуще того на грех манишь? В ад – дорога широкая, ко спасенью – ниточкой!
Не стал Родион с ними спорить, свару разводить, рукой отмахнулся: как ни крути и ни верти, а вера – дело святое, душевное… Вот только прокормит ли и обогреет та их вера?
– Темные вы! Бог вам судья…
Выходя от благочинного, отец Лаврентий долго отирал праведным трудом заслуженный пот: в столь крепких тисках ему еще не случалось бывать! Вконец вопросами умаял… Где учился, где в сан священнический посвящен, в каких приходах ранее служил…
Только стащил с себя эту рогожу любопытства, как у благочинного новый ворох вопросов: ведомо ли пастырю без требника о чине православия на каждый праздник, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне, когда какие требы справлять положено?.. Будто не священник он в летах и с опытом немалым, а сопливый семинарист!
Лишь экзамен тот перенес, как новый вопрос, итог подбивающий всему: а как священнослужитель благочестие понимает? Ответствовал душемотателю, как в христианском катехизисе сказано: благочестие составляется из двух частей знания бога и почитания оного…
Выслушав, благочинный качнул бородой и развел руками:
– В ум не возьму, как это ты умудрился храм божий обмирщить, ежели и грамотен и толков? Пусть теперь миссия разбирает твой грех! Я свое дело сделал, испытал тебя. Так и доложу. – И указал перстом на дверь.
«И чего ему мытарь с фарисеем приспели? – подумал отец Лаврентий, косясь на глухую дверь благочинного. – Отслужил уж! И неделю о блудном сыне скинул! В самый мясоед и приехал, чтобы до сыропустной все дела порешить и с чистого понедельника на великий пост паству, поставить и самому стать…»
Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:
– Ко владыке отослал или в миссию?
– В миссию.
– Так ступайте, я помечу. Какой приход?
Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:
– Глушь и нищета! Окаянство гольное…
– У всех так, – сказал служка сочувственно. – Сейчас доложу.
Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей…
Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь…
Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят…
