Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

Итак, в новых исторических условиях, на «новой» (значительно суженной) территории, под новым названием к началу нашего века рождается новый народ. Он имеет глубокие исторические корни, но постоянные набеги, войны, переселения (особенно последняя жестокая война 1756–1758 гг.) меняют соотношение этнических компонентов, вливая в аборигенную основу остатки других племен и народов. В названиях алтайских родов (сеоков) сохранились отзвуки многих событий центральноазиатской и сибирской истории роды «ара» и «модор» – потомки самоедодоязычных моторов и кетоязычных аринов, еще в XVII в кочевавших недалеко от Красноярска, сеоки «соен» и «тумат» – выходцы из Тувы; «дербет», «могол», «чорос» имеют западномонгольское происхождение. Сеоки «найман», «меркит» имеются у казахов, а «мундус» и «телес» – у киргизов Впрочем, все это не мешает ни в коей степени казахам отличаться от киргизов, а киргизам – от алтайцев Следует помнить, что нет ни одного народа, который бы на протяжении всей своей истории оставался неизменным, незыблемым, не обретал бы в сложных исторических процессах новых элементов культуры, не проходил бы через известные «метаморфозы» в ходе взаимодействия с иными народами. Иногда это приводило к утере своего исконного названия и к его замене другим, поскольку сформировавшийся новый народ имеет уже свою, только для него характерную культуру, присущие только ему особенности быта, свое собственное самосознание. Последнее и закреплялось в новом этнониме. Осознание своего единства и в то же время противопоставление себя через особенный этноним было характерно и для коренных жителей Центрального и Западного Алтая; уже сложившаяся культурная специфика, обособившийся язык, свое понятие «Родины» являлись отражением осознанного отличения «своих» от «чужих», соседних, народов. Это обстоятельство и было выражено в самоназвании – в данном случае «алтай-кижи».

В чем еще может выразиться осознание «молодым народом» своего внутреннего единения, когда налицо объективно сложившиеся общность территории, экономической жизни, языка и культуры? Очевидно, в идеологии. Но основной формой общественного сознания для того уровня развития, на котором стояло тогда общество алтайцев, могла быть и была религия; раз так, то «самосозидание нового народа» должно было окончательно завершиться отказом от старой и обращением к новой религии, с тем, чтобы и в сфере идеологии оформить свое противопоставление всем прочим, хотя бы и родственным по происхождению, группам. Иначе говоря, здесь мы имеем дело со сменой религиозно-идеологической системы как с процессом спонтанным, порожденным внутренними причинами, не нуждающимся в намеренном подталкивании извне, хотя и базирующимся на множестве «своих», древних, и «чужих», «благоприобретенных» за долгие века устоев и корней. Вдобавок ко всему, в нашем случае играют важнейшую роль те кардинальные факторы, которые связаны с развитием Горного Алтая в рамках России (со всеми ее экономическими, политическими, социальными интересами и перспективами, эта связь нашла любопытное отражение в объяснении бурханистами названия своей новой «белой» – веры: «Царь у нас белый, значит и вера должна быть белая»).

В романе вопрос о возникновении бурханизма решается упрощенно-традиционно (откуда взялась такая трактовка, будет сказано ниже); новая религия алтайцев – религия искусственная, возникшая за пределами Горного Алтая (и вообще России); она была внедрена в алтайскую среду сознательно, руками некоей специальной миссии. Словом, бурханизм был попросту «изобретен» и «привнесен» по волеизъявлению великодержавна тщеславного гегемониста, тибетского таши-ламы. По этому поводу, вольно или невольно, на память приходят слова Ф. Энгельса: «Взгляд на все религии… как на изобретение обманщиков оказался уже неудовлетворительным с тех пор, как Гегель поставил перед философией задачу показать рациональное развитие во всемирной истории»; «стихийно возникшие религии возникают бед участия обмана», каковой становится возможным только «в их дальнейшем развитии».

Эту верную мысль следует помнить при чтении тех страниц, где Г. Андреев обращается к жизни Горного Алтая на рубеже веков и к характеристике «новой алтайской религии» По его версии, импульс, приведший к распространению бурханизма среди алтайцев, изошел, как говорилось, из Тибета, из Лхасы «таинственной и загадочной». Посмотрим же, что происходило с Тибетом в начале нашего столетия, каково было к этому времени положение этого полуреликтового теократического государства Факты свидетельствуют, что состояние его – как внутри-, так и внешнеполитическое – было далеко не блестящим. В 1865 г англичане завладели Бутаном, а в 1890 г. – Сиккимом (Гималайские княжества), подойдя, таким образом, к южным границам собственно Тибета. 6 ноября 1903 г. генерал Макдональд и полковник Янгхазбенд получили приказ о вторжении в страну. Спустя четырнадцать месяцев, 4 августа 1904 года, они вступили в Лхасу, накануне покинутую Далай-ламой XIII. Последний приходит к выводу о необходимости поисков союзников (скорее, впрочем, защитников). Таковым могла стать Россия, отнюдь не заинтересованная в усилении позиций Англии в Центральной Азии. В принятии такого решения известную роль сыграл, несомненно, один из важнейших догматов ламаизма, корнями своими уходящий в индуистско-буддийскую древность священной «стороной будущего» считался север, а «властитель севера» мыслился как носитель всего благого, как воплощение «будды будущего – спасителя человечества». В сознании просвещенных высокопоставленных лам этот мифический «властитель севера» обычно отождествлялся с русским императором (напомним, что в результате торговых операций русского купечества ко второй половине XIX в сильно окрепли экономические связи России с Монголией, Китаем и, как следствие, с Тибетом; свою роль в повышении авторитета дальней северной державы сыграли проходившие одна за другой, хорошо организованные, сильные экспедиции Н. М. Пржевальского, М. В Певцова, Г. Е. Грумм-Гржимайло, В. И. Роборовского, Г. Н. Потанина и других исследователей Центральной Азии и Тибета).

Как бы то ни было в Санкт-Петербург был отправлен чрезвычайный посланник Далай-ламы XIII – Агван Доржиев, бурят из Забайкалья, получивший высшее духовное образование В сентябре 1904 г. англичане вынуждены были покинуть Тибет и отказаться от его аннексии, что нашло свое отражение в англо-русском соглашении от 31 августа 1907 года В 1909 г Далай-лама возвратился в Лхасу, но спустя год опять должен был спасаться бегством – на этот раз в Гималаи, на границу с Индией. Это было вызвано новой цинско-китайской – волной экспансии, независимость Тибета вновь была поставлена под угрозу. Сначала усилилось проникновение китайцев в Кам (северовосточную окраину Тибета), а в 1910 г китайские войска заняли Лхасу. К тому же, в международных дипломатических документах с 1907 г. признавался сюзеренитет Китая над Тибетом.

Такова вкратце внешнеполитическая ситуация Тибета накануне и в период описываемых в книге событий. Нетрудно понять, что таши-лама (панчен-лама) один из двух правителей Тибета, «зажатый» между двумя экспансиями, озабоченный сохранением своей власти, своего положения, вряд ли мог (да и хотел) обдумывать и готовить секретную «экспансионистскую» миссию, причем направленную против интересов страны (Российской империи), союза с которой добивался Тибет. Впрочем, такое допущение не только противоречит здравому смыслу: документальных (да и просто надежных) свидетельств, хоть в малой степени подтверждающих его реальность, нет. Не стоит делать далеко идущих выводов и из того, что именно в этот период под пером таши-ламы оживает древняя идея Шамбалы – страны всеобщего счастья и могучего ее воина Ригден Джапо. Это всего лишь своеобразная реакция испуганного теократа на тяжелое, по существу безвыходное, положение своей земли (добавлю: и своей власти), бессильная реакция на невозможность изменить что-либо в жестокой реальности, обычными средствами решить нахлынувшие проблемы (впрочем, об этом мы уже говорили несколько выше). Остается надеяться на приход «мессии», справедливого освободителя – и он появляется, сначала в вожделеющем религиозно-мифологическом сознании ученого ламы, а потом и на пергаменте или листе рисовой бумаги.

Как бы то ни было, основной вопрос совсем не нов. Давно известны (но не менее надуманы) иные варианты его решения – «белая вера» на Алтае создана усилиями китайских (другое толкование – японских) эмиссаров. С сожалением приходится констатировать, что эта точка зрения и по сей день господствует в официальной научной литературе, повторяясь от издания к изданию. Откуда это пошло, каковы корни такой трактовки, кому она была выгодна? Прежде, чем ответить на этот вопрос, подчеркну следующее: впервые заявив о себе в 1904 г., бурханизм эволюционировал; но с течением времени изменялись и ситуации внутри России (затем – СССР), трансформировались политические установки, оценки внешних событий. Под влиянием этих общих, кардинальных изменений, в зависимости от них, пересматривались и причины возникновения «белой веры» алтайцев, менялось и отношение к ней как таковой. Современники считали ранний бурханизм религиозно-реформаторским движением (Д. А. Клеменц, В. И. Верещагин); позже, в двадцатые годы, стали рассматривать бурханизм как национально-освободительное движение (А. В. Анохин, Н. Н. Бакай); лишь с середины тридцатых годов (нужно ли напоминать, что это было за время?), и особенно в сороковые годы, «новая религия» алтайцев стала определяться как буржуазно-националистическое прокитайское, или прояпонское, движение (Л. П. Потапов, П. Е. Тадыев).

Позволю себе подробнее остановиться на характеристике последней точки зрения, тем более, что, как уже отмечалось, в романе бурханизм тоже «приходит со стороны»; мало того, в нем указывается на особую роль Монголии, где были якобы подготовлены первые бурханистские «священнослужители» – так называемые «ярлыкчи». Собранные и разысканные за последние годы сведения и документы заставляют усомниться в правомерности такого представления. Ни в обвинительном заключении, ни в материалах следствия по делу бурханистов (о нем речь впереди) вопрос о связи монгольских лам с истоками бурханизма вообще не ставился (было лишь предположение членов Алтайской духовной миссии об участии последних в молении бурханистов в долине ручья Кырлык). Термин «ярлыкчи» в 1904 г. был еще не известен – его нет ни в описаниях событий, ни в показаниях свидетелей на суде, ни в словах подсудимых. Первое упоминание о ярлыкчи как об особых служителях культа появляется не ранее начала 1905 г., т. е. тогда, когда основные «виновники беспорядков» уже несколько месяцев находились в бийской тюрьме, ожидая решения своей судьбы. Более того: специальная поездка на место происшествия (в урочище Теренг) советника Томского губернского правления барона Бруннова для проверки упомянутого предположения миссионеров закончилась безрезультатно. Это и понятно: беглого взгляда на карту Алтая достаточно, чтобы убедиться в изолированности центральной и западной его частей (средоточия бурханизма) от прямых контактов с ламаистским миром рубежа XIX и XX веков – не только русско-китайская граница, но, что особенно важно, целой цепью русских селений по р. Коксе и излучине Катуни. Эпизодические проникновения лам-одиночек с территории Монголии через теленгитские земли по Чуйскому тракту сколько-нибудь серьезных последствий не имели и иметь не могли; в народном сознании они и связывались с ламаизмом («чужой верой»), но никак не с новой («своей») религией.

Наиболее «сильным» аргументом сторонников «японского происхождения» бурханизма является употребление в бурханистских текстах слова «Тохой», совместное упоминание имен «Япон-хан» и «Ойрот-хан» (герой и мессия бурханистов). Но, во-первых, нет никаких достоверных (прямых или косвенных) свидетельств о причастности Японии к событиям в Горном Алтае; во-вторых, часто искомый смысл терминов являлся результатом преднамеренных подтасовок. Так, в слове «Тохоп» некоторые усматривают название города Токио, хотя это достаточно древний и довольно распространенный гидроним монгольского происхождения на территории Алтайской горной системы. Каков же источник имени «Япон-хана», которое, как утверждают, встречается в бурханистских молитвах и призываниях? Ни обвинительный акт, ни приговор не увязывают подсудимых с Японией. Более того: ни «Токио», ни «Япон-хан» в этих документах не фигурируют совсем.

Судебные инстанции, обвиняя бурханистов в сепаратизме, тем не менее ни разу – даже намеком – не соотнесли «белую веру» со «Страной восходящего солнца». Они почему-то «не сочли нужным» привести столь важный для них «аргумент». Очевидно, это произошло по той простой причине, что у разбиравших это дело его не было, иначе таким «доказательством» не преминули бы воспользоваться, усугубив и без того довольно тяжелое обвинение (не забудем, что шла русско-японская война). Имя «Япон-хан» не встречается и в первых донесениях бийского исправника Тукмачева в губернский центр и в Омск (генерал-губернатору). Наконец, в докладе томского губернатора Старынкевича, направленном в Министерство внутренних дел, тоже нет никаких упоминаний о Японии. Вместе с тем, на процессе бурханистов о «Япон-хане», как якобы ожидаемом ими «спасителе», говорили не раз; но кто и как? В этом плане все показания разбиваются на три группы. Обвиняемые и свидетели-алтайцы полностью отрицали упоминание этого персонажа во время молений; Чет Челпанов – «проповедник» и главный обвиняемый – заявил, что о Японии он вообще узнал только в тюрьме. Крестьяне-старожилы показали следующее: русские боялись не «калмыков» (собравшихся на моление в урочище Теренг), а японцев: «носились слухи, что скоро придут японцы»; «русские боялись слухов, носившихся среди них (разрядка моя – Л. Ш.) о приходе „Кулака“, „Япона“» (показания крестьянина из с. Черный Ануй Князева Е. А. во время процесса). В последнем случае мною сохранена протокольная пунктуация; фраза недвусмысленно утверждает, что русские опасались и «Кулака», и «Япона». Думается, что речь в данном случае идет все-таки о «кулаке Япона»: это соответствует нормам русской «простонародной» речи, да и термин «кулак» (в социальном смысле) в Горном Алтае (к тому же в начале века) практически не употреблялся. В третью группу входят показания представителей администрации, которые якобы слышали об ожидании алтайцами «Япон-хана» от «калмыков», говоривших по-русски, или от миссионеров, переводивших ответы алтайцев на русский язык (!). Знаменательно, что показания самих миссионеров из дела изъяты. Это наводит на размышления; к тому же, разные показания этой группы нередко противоречат друг другу.

Версия о «японском вмешательстве», об «ожидании алтайцами „Япон-хана“» впервые появляется еще задолго до процесса на страницах миссионерских отчетов и донесений, а к 1905 г. приобретает последовательное и весьма настойчивое звучание в этих же документах. Вот что писал в епархию черноануйский миссионер о. Тимофей в марте 1905 г., алтайцы-де поют такое: «Ойрот, которого не было, ниоткуда явился, японское царство явилось, Япон-хан явился». Скажем больше: описание «прихода трех бурханов», их «явление» и «откровение» Чету Челпанову и его приемной дочери Чугул первый раз появятся опять-таки в миссионерских донесениях (спустя долгое время после побоища в Теренг и, добавлю, только в них – и нигде более!). Позднее это же описание автоматически перейдет в научные статьи, монографии и приживется там, сделавшись, таким образом, «общеизвестным фактом», аксиомой Но и это еще не конец все донесения полиции, где имя «Япон-хан» сочетается с «новой алтайской верой», проходят со ссылкой на сведения, полученные от членов Алтайской духовной миссии.

Итак, есть все основания считать, что тезис об отсутствии местных корней бурханизма, о его искусственном характере и привнесении из-за границы был почему-то выгоден миссии и пущен в обиход именно ею Объяснение этому следует искать в сложившейся к началу 1900-х годов ситуации. Созданная в 1828 г. Алтайская духовная миссия уже в 1830 г приступила к практическим делам Политика, проводимая ею в Горном Алтае, являлась, в сущности, продолжением государственных колониальных устремлений российского царизма. Ставя своей целью полную христианизацию «язычников», заботясь о «спасении их душ», пастыри духовные, вольно или невольно, должны были ускорить русификацию коренного населения осваиваемых земель Для этого, в частности, создавались оседлые поселки из «новокрещеных» и русских переселенцев. К 1910 г было уже 380 таких селений (среди них Черга, Усть-Сема, Анос и др.) с населением в 52 тысячи «душ» обоего пола Иногда для внедрения христианства «изнутри» миссия переселяла «новообращенных» в глубинные районы, так случилось с телеутами Кузнецкого уезда, переселенными в Горный Алтай. Считалось (и не без оснований), что близкие по языку и культуре местному населению и в то же время овладевшие элементами русской культуры новоявленные христиане будут проводниками идеологической экспансии православной церкви. Из числа алтайцев стали готовить духовенство, были построены мужской и женский монастыри (в Чулышмане, в Улале) Как бы то ни было, такая деятельность «проповедников слова божия» оказала значительное влияние на подготовку первых кадров алтайской интеллигенции (М. Чевалков, К. Танашев, Г. Гуркин, Н. Никифоров и др. так или иначе были связаны с миссией).

С возникновением миссионерских станов и селений, с появлением монастырей, кроме всего прочего, довольно остро встал вопрос о земле, на которой жили как окрещенные, так и не сменившие веры алтайцы На практике это выглядело так при основании нового селения священник вбивал в землю деревянный крест, и земля на пять верст вокруг него поступала в пользование только христиан До тех пор, пока заселение Горного Алтая русскими сдерживалось правительственными указами, земельной проблемы, как таковой, не возникало Но в 1877 г русским было разрешено селиться и во внутреннем Алтае, и, хотя их поселки располагались главным образом в предгорьях, определенная инфильтрация переселенцев началась и здесь.

Чтобы понять особое положение Алтайской духовной миссии, стоит обратиться к так называемому «Уставу об управлении инородцами» (1822 г.) «Алтайские калмыки» были отнесены этим законодательным актом ко «второму разряду», т. е. значились «кочующими инородцами». «Они, – сказано в Уставе, – составляют сословие, равное с крестьянским, но отличное в управлении. За ними утверждаются земли, ныне ими обитаемые. Управляются своими родоначальниками по степным обычаям. Дозволяется полная свобода вероисповедания» Из приведенного отрывка следует, что прямое вмешательство как властей, так и духовенства во внутренние дела местного населения поначалу было ограничено законом Действие реформированного в 1877 г законодательства несколько ослабило положения «Устава», но основные из них по прежнему оставались в силе Разумеется, это мешало церкви В то время как деятельность местных органов управления фактически не касалась внутренней жизни общества алтайцев. Алтайская духовная миссия, через свою специфическую деятельность, претендовала на право (хотя бы в будущем), владея умами своей христианизированной паствы, влиять на все дела коренного населения. Отсюда некое «соперничество» царской администрации и церковников, отсюда своеобразный «экстремизм» последних. В случае конфликта из-за земли между русскими переселенцами (даже раскольниками) и алтайцами крестьянские начальники нередко пытались оградить остатки прав последних, апеллируя к пунктам «Устава»; наоборот, церковь всегда выступала в интересах «христиан», высказывая явное недовольство делами властей и противодействуя им. Типичны, например, заявления такого рода: успеху миссии на Алтае «мешает лжебратия». С точки зрения миссионеров так оно и было: в 1897 г. на Алтае была проведена серьезная статистическая работа, в том числе перепись населения, в результате которой выяснилось, что «свободных земель» в горах, по сути дела, нет. Такая постановка вопроса в известной мере сдерживала «официальную колонизацию»; к тому же, суровый климат и скудные почвы Центрального Алтая, не располагавшие к занятию земледелием, особенно и не привлекали русских крестьян.

Таким образом, вспыхнувшая было среди алтайцев тревога в связи с дальнейшим сокращением их земельных угодий, была заглушена. Тем не менее. Алтайская духовная миссия по-прежнему являлась наиболее реальным проводником колониальной политики царизма на Алтае. Но, проводя христианизацию, она была вынуждена, как и раньше, опираться на сугубую добровольность крещения. Определенным успехам миссионеров в этом предприятии способствовал нарастающий кризис шаманизма, который все менее соответствовал меняющимся социально-экономическим интересам алтайцев и их этнической трансформации. С возникновением бурханизма духовенство впервые столкнулось с сильным противником (к тому же имеющим прочные местные корни), с явным противодействием как со стороны «язычников», так и со стороны «новокрещеных», переходивших в «свою, алтайскую веру», т. е. в бурханизм. Подавить нарастающее движение своими силами было невозможно, и тогда на помощь приходит фальсификация, призванная обеспечить полицейскую поддержку государства.

Тревожное состояние русского крестьянства, самовольно захватившего «земли инородцев» и сознававшего это, усиливалось непонятным «брожением» среди алтайцев. Шла русско-японская война, еще более обострившая ситуацию: ползли разного рода слухи, иногда просто дикие (вроде «армии чеченцев, намеревающейся захватить Бийск и Барнаул» и т. п.), раздувающие панику. Так появился и страх перед «кулаком Япона». Миссионеры и, прежде всего, их глава не могли не использовать сложившуюся обстановку, чтобы нанести сокрушительный удар по своему идеологическому противнику, уничтожив его раз и навсегда. Для этого нужно было придать (или, во всяком случае, усилить) политическую окраску бурханизма, представив его как антирусское, прояпонское (т. е. политическое) движение. А с такими «бунтами» уже должно было разбираться правительство, обладавшее мощным аппаратом принуждения. Так и вышло. В ответ на первую же телеграмму в Омск исправник Тукмачев получил следующее указание: «Случае надобности необходимо принять решительные меры восстановлению порядка, не стесняясь и мерами силы». Но даже тогда, когда полиция и вооруженные крестьяне взяли инициативу подавления движения «беловерцев» в свои руки, миссия не осталась в стороне. В Усть-Кан прибыл ее начальник, епископ бийский Макарий. К сожалению, деятельность этой «сильной личности» не изучена в полной мере. Ставши в 1890-е годы главою Алтайской духовной миссии, он активизировал ее работу, за что и пользовался благоволением своего «тезки» – епархиального томского архиерея Макария Невского, состоявшего под покровительством Оберпрокурора Святейшего Синода Победоносцева, к слову, тезки стоили друг друга: Высокопреосвященный Макарий (томский) тоже организовал побоище, но несколько позже, в 1905 г., с его благословения черносотенцы дважды громили «сборище крамольников» в Томске…

В ночь на 21 июня 1904 г., накануне выступления собранного «войска», бийский Макарий отслужил молебен. Свидетели сообщили, что епископ пояснил направляющимся в урочище Теренг «незаконность собравшихся калмыков» (алтайцев), велел карателям слушаться команды начальников разбить незаконно собравшихся калмыков и не брать ничего чужого. Напомню, что согласно действовавшей статье «Устава об инородцах», последним была разрешена свобода отправления культов; так что алтайцы закона не нарушали. Во время судебного разбирательства свидетель – землемер Барсов – говорил, что в беседе с Макарием, имевшей место в тот же вечер, он высказал мнение, что… «Чет окажется несостоятельным… вера в него пройдет, что репрессии по отношению к калмыкам применять не следует», но Макарий с категоричностью фанатика заявил: «Нельзя допустить распространения лжеучения». Вот она, главная причина погрома, вот и источник нелепых обвинений, предъявленных бурханистам. Через неделю после «событий» оба Макария встретились в Бийске верховный пастырь прибыл сюда из губернского центра, дабы разобраться во всем самому; он допрашивал и «увещевал» «главных виновников столь прискорбного в язычестве явления», беседовал с исправником и его помощником, с «особо командированным Брунновым». Беспокойство архиерея понятно: в тот период успехи миссии на Алтае были очевидны, а «Алтай… справедливо признавался в митре Томского епископа лучшим алмазом» (Томские епархиальные ведомости N 5 февр. 1904)…

Итак, «христово воинство» в составе сотни полицейских и более тысячи окрестных русских крестьян, благословленное «святым отцом», двинулось в Теренг: с конца апреля 1904 г. именно здесь проходили общие моления бурханистов. Подойдя на рассвете к урочищу, каратели застали алтайцев в молитвенных позах, обращенных лицами на восток в ожидании восхода солнца… и началось «подавление», вернее, избиение. Несмотря на предупреждения Тукмачева «шибко не шевелить, а так, слегка», толпа с откровенной жестокостью расправилась с собравшимися: один человек был убит, около пятидесяти – избиты или покалечены. «Блюстители порядка» действовали вольно: алтайцы не сопротивлялись, у них не было даже ножей; было арестовано 36 человек, среди них – Чет Челпанов, первым провозгласивший «заповеди бурханизма». Все «преступники» покорно приняли арест и были препровождены в Усть-Кан, а затем в Бийск. Погромы, однако, на этом не прекратились: распоясавшиеся «усмирители» ломали аилы, выволакивая из них мало-мальски ценное имущество, забирали лошадей, скот, считая, что «идет война». Перепуганные алтайцы бежали в горы Такова правда – быть может, не столь устрашающая, как в романе, но не менее драматичная; трагизм ситуации сказался значительно позднее, в 20-х-30-х годах. Спустя почти два года после «подавления смуты», в мае 1906 г., состоится судебный процесс над Четом Челпановым с товарищами. Из тридцати шести взятых под стражу будут судить лишь шестерых «зачинщиков». Стараниями прогрессивных сил (Г. Н. Потанин, Д. А. Клеменц и др.), все они будут оправданы. Прокурорский протест вызовет к жизни повторное разбирательство – теперь уже не в Бийске, а в Омске. Только в марте 1909 г. дело будет закрыто окончательно. Подчеркну, что даже в годы реакции, последовавшие вслед за поражением первой русской революции, обвинение, выдвинутое против бурханистов летом 1904 г., о политическом характере их движения (вожделенная цель миссии и местных властей) так и не состоялось.

Много лет спустя версия о японском (шире – внешнем) источнике бурханизма все же возродилась – на этот раз на страницах советских научных изданий (о чем было уже сказано выше). Знали бы руководители Алтайской духовной миссии, давным-давно не существующей и полузабытой, какой «подарок» они сделали советской науке, в которой тогда, в 30-40-е годы, повсеместно насаждался утилитарный, конъюнктурный подход к фактам и событиям! Изменение политической ситуации как в стране, так и в мире в целом как бы оживляло старую, казалось бы, навсегда исчезнувшую концепцию. Как в годы русско-японской войны были тонко учтены настроения русского крестьянства Горного Алтая, его растерянность и тревога и на этой основе спровоцирован шовинистический угар, так и в годы «сплошной коллективизации» и сталинских репрессий авторы «ученых книг» стали втискивать сторонников «белой веры» в схему «обострения классовой борьбы»; глубинный смысл этого скрывался в осложнении отношений с Китаем (инциденты на КВЖД в 1929 г.) и, главным образом, с Японией: обстановка стала напряженной – вновь понадобилось наклеить на бурханистов ярлык носителей «прояпонских настроений» (они же сыграли роль «козла отпущения» и внутри страны: как же – «буржуазные националисты», «сепаратисты»!). Сплошь и рядом начинает подчеркиваться якобы присущее бурханизму стремление отделиться от России и отдать Алтай «под протекторат Японии» (со всеми вытекающими отсюда последствиями для носителей этой «зловредной идеи»). Само слово «бурханизм» стало звучать как обвинение; о нем и сейчас словно «стесняются» говорить, либо уже ничего не знают (время идет!); еще и поэтому мы так мало знаем об этом интереснейшем феномене духовной культуры алтайцев. Приходится только сожалеть, что такая, мягко говоря, предвзятая точка зрения, принесшая народу Горного Алтая множество бед, в сущности, не сдала позиций и по сей день.

Словом, представление о «происках внешних и внутренних врагов», инспирировавших появление на Алтае новой религии, должно быть признано не имеющим под собой почвы, несостоятельным. Как же обстояло дело с научной точки зрения? Мы расстались с алтайским обществом в момент его вступления в новый, XX век, когда главным итогом всех социально-экономических и этнических процессов, протекавших на Алтае, стало формирование новой народности «алтай-кижи». К этому времени «молодая народность» уже успела выдвинуть из своей среды ряд ярких личностей, таких, как упоминавшиеся писатель Никифоров и художник Гуркин, или «культурный хозяин» (в сущности, буржуа) Аргымай Кульджин, ездивший в Лондон, разводивший племенных лошадей, мечтавший «всех алтайцев сделать грамотными, как русские», и строивший школы, сотрудничавший с ведущими этнографами Томска и Петербурга. Ростки нового, капиталистического уклада пробивали себе дорогу, способствуя ускорению этнических процессов. Однако всего этого было явно недостаточно, чтобы окончательно выделить население центральной части Алтая из всех существующих родо-племенных групп. Ведь и шаманизм, и родовые культы были по-прежнему сильны и у тех, и у других, хотя и не соответствовали уже новым запросам алтайской народности. Ей был необходим свой, национальный, культ. Он и появился в облике бурханизма, но увы – не успев полностью сложиться в систему, «новая религия» была разгромлена, а затем и опорочена различного рода спекуляциями, о которых здесь было сказано. Вместо глубокого изучения, стремления понять причины, движущие силы, механизм сложения религиозной идеологии нового этноса – через нее старались объяснить острые политические проблемы, сделать бурханизм своего рода «козлом отпущения» при столкновении с теми непростыми явлениями социально-экономических и межнациональных отношений, которые унаследовала наша страна от прежних времен. Стоит ли удивляться, что в таких условиях и сам бурханизм начал быстро «политизироваться», приобретая в своей эволюции все больший оттенок сначала пассивного «недоразвитого национального движения» (В. И. Ленин), а позднее, к 1917 г., принимая националистическую окраску (особенно среди состоятельных верхов и складывающейся национальной интеллигенции)?