Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

ЧАСТЬ 5
СХВАТКА В ДОЛИНЕ ТЕРЕНГ

Копье и крест – орудия казни Христа – символизируют духовную власть.

Из миссионерского устава

Глава первая
ПОГАСШИЕ ОЧАГИ

Глухой, будто задавленный стон женщины, остановил Кузьму.

Значит, в аиле кто-то жил?

Справа от Кузьмы, там, за аилом, торчала из кустов голова Фрола, и борода его – грязная и всклокоченная – напоминала бесформенный ком ила, нанесенный талой водой на прибрежный камень-валун, выползший из песка под напором зимних, морозов. Кузьма невесело усмехнулся – сам-то он вряд ли выглядит сейчас красивее и благолепее! Такими рожами только людей пугать! Сунешься сейчас в жилище, а они в эту рожу – из ружья…

Стон повторился.

«Рожает баба, что ли? – темноверец обеспокоенно затоптался на одном месте. – Вот еще напасть!»

Фрол ждал за кустами, готовый в любой миг задать стрекача. Да, он – не Родион, он не выручит… Будет только о своей шкуре думать, ее, родимую, спасать!

Перекрестившись, Кузьма поднял дверь и головой вперед нырнул в полумрак, как в ледяную воду.

Огонь в очаге уже погас, но угли еще тлели. Если на них бросить сухую ветку, то пламя займется и осветит затхлое и уже выстывшее жилище. Кузьма переломил через колено свою палку, потом доломал половинки уже руками, искрошил их едва ли не в щепу, сунул между кривыми, расползающимися в разные стороны ножками треножника, держащего черный котел с какой-то едой. Скоро дерево задымило, вспыхнуло, разогнав полумрак. Кузьма поднялся и увидел женщину, связанную веревками.

– Господи! – изумился он. – Да кто это тебя?

Вместо ответа женщина снова застонала. Кузьма распутал веревки, тронул ее за плечо. Женщина открыла глаза, истошно заорала и полезла под кровать, дрыгая ногами.

– Да не трону я тебя! – испугался Кузьма. – Вот шалая дура! Того, кто вязал и рот затыкал, не боялась, а меня забоялась…

Он сокрушенно махнул рукой и присел у огня. Обломки палки, быстро прогорев, превратились в продолговатые рассыпающиеся угольки, подернутые белым налетом. Пошарив вокруг себя, Кузьма наткнулся на хворост и сунул на угли ветку, которая сгорела еще быстрее.

– Так и топки не напасешься! – проворчал он, стараясь не смотреть на кровать, под которой копошилась женщина. – Еда-то хоть какая есть у тебя?

– Не понимай.

– Поговорили… Ты меня не понимай, я тебя не понимай! Кто тебя связал-то, за что?

– Не понимай!

Женщина выползла из-под кровати, села на другую сторону огня, сунула в рот трубку, прижгла крохотным угольком, задымила, покачивая головой и роняя беззвучные слезы.

Наломав хворосту, распалив костер поярче, Кузьма оглядел нищий аил и понял, что у этой женщины ничего нет. Не приди он ей на помощь, что бы с ней стало? Умерла бы с голоду и замерзла, так и не выпутавшись из веревок… Кто же это с ней так управился? Муж, брат, отец?

Женщина что-то обиженно проговорила, но Кузьма только пожал плечами. Потом встал, поднял деревянную крышку котла… Нет, это варево из муки и жира не для его желудка! Женщина опять что-то сказала и невесело усмехнулась.

– Все понятно, – буркнул Кузьма. – Ничего у тебя нету, как и у нас, горемычных… Чем-то жить будешь до весны?

Женщина вздохнула и сунула трубку в рот.

Глаза у Фрола были не столько вопросительные, сколько ждущие:

– Ну, как тама?

– Как и у нас – пусто.

– А баба чего орала?

– Связал ее кто-то. И рот заткнул.

– Во как!

Фрол помотал бородой, попытался ухмыльнуться, но это у него получилось горько и жалко. Сел на снег, зашарил по нему, ища чего бы в рот затащить хоть веточку, хоть шишку сосновую.

– На главную дорогу выходить надо, – вздохнул Кузьма, – в деревню ближнюю топать.

– Христорадничать?

– А тут чего? – разозлился Кузьма. – На снег ложиться и ноги протягивать? Мы жрать токмо мастаки, а не добывать еду!

Фрол испуганно вскочил. После бегства Родиона он стал побаиваться, что и Кузьма бросит его посреди леса одного.

– Куды иголка, туды и нитка, – пробормотал он. – Совсем пропаду в однове-то! Ты уж меня не кидай.

Он по-собачьи взглянул в глаза Кузьме. Был бы хвост – завилял.

– Пошли.

– Куды эт?

– Там поглядим.

По кромке леса они обошли поляну, вышли на хорошо пробитую тропу, двинулись по ней, ковыляя и спотыкаясь на каждом шагу. Весна давала о себе знать повсюду, но она не радовала бедолаг-темноверцев, поскольку вела новые хлопоты и заботы, не менее мучительные, чем и зимой.

Версты через три Фрол снова сел на снег:

– Бросай меня тута. Сил моих больше нет никаких… Сил было немного и у Кузьмы, но идти надо – только люди, к которым вела эта тропа, могли спасти их от голодной и лютой погибели.

Когда ушел этот страшный русский, освободивший ее от веревок, Барагаа, заглянула в тот же казан, подхватила его рукавицами за ушки, сняла, вынесла из аила, перевернула в снег. Горячая коричневая жижа заструилась между вылезших из снега камней, пропиливая себе дорогу уже по мерзлой земле…

Учур появился неожиданно. Пошатываясь от араки, прошел выше огня, сел, требовательно взглянул на брошенную им осенью жену:

– Корми. Я домой приехал.

– У меня ничего нет. Ты все увез Сапары.

– Сама же ты что-то ешь!

Он недоверчиво оглядел аил. Хмыкнул, вышел наружу, долго шарился в кустах и камнях, ища земляную яму с мясным припасом, крайне удивился, когда ее не нашел. Вернулся злой, непривычно озабоченный: его не устраивала нищета Барагаа – от нищеты он и уехал из аила Сапары!

– Я тебе оставлял деньги. Пять монет.

– Надо же было как-то прожить зиму!

Он снова не поверил и опять устроил обыск. Затем повалил Барагаа, сопя и изрыгая проклятия, прямо на ней обшарил одежду. Женщина отбивалась, кусалась, но он не успокоился, пока не убедился, что и в одежде Барагаа нет монет. Потом снова сидел насупившись у огня, сосал пустую трубку и поминутно хмыкал. Где-то за полночь решил ехать дальше. Она не стала его провожать, и Учура снова охватил гнев:

– Ты стала хуже русских баб!

Он вытащил из-под орына связку веревок и скрутил ее, как овцу. Она закричала, хотя и знала, что никто не придет на помощь. Учур нащупал какую-то тряпку и заткнул ей рот.

– Через три дня буду ехать обратно. Если останешься живой, сам сожгу тебя вместе с аилом! Жена, не признающая своего мужа, женщина, не исполняющая долга гостеприимства, – не должна жить!..

Барагаа вычистила казан, набрала в него чистого снега и поставила на треножник. Усмехнулась беззлобно: Учур плохо искал земляную яму и плохо искал монеты. И монет у нее не пять, а гораздо больше – уже после того, как Учур уехал жить к Сапары, Оинчы и Ыныбас были у нее в гостях, расспросили обо всем и оставили ей не только монеты, но и бумажные деньги…

Учур вернется раньше. Он думал, что аил Оинчы стоит на прежнем месте и, конечно, надеялся погостить у отца.

Но давно уже нет ни аила, ни самого Оинчы, ни его молодой жены Чейне. Учур слишком долго гостил у Сапары!

Жаль, что у нее нет коня, но до Едигана недалеко, как-нибудь дойдет пешком. А может, лучше уйти в урочище Ороктой, где Учур ее наверняка искать не будет?

Пока варилось мясо, Барагаа зашила монеты в пояс, оставив бумажные Деньги на расходы в дороге. Увязала и платок свои вещи, поцеловала кожаный треугольничек с зашитой в него пуповиной умершей дочери, оглядела постылое жилище теперь уже чужими и холодными глазами.

Потом плотно пообедала, выкурила прощальную трубку и, натащив в аил хвороста, бросила внутрь его пылающую смоляную ветку. Уходя, даже не оглянулась на гудящее за ее спиной пламя. Опоганенное место надо покидать без всякого сожаления!

Ржание коня выгнало Сапары из-под одеяла, сшитого из овчин.

«Неужели Учур вернулся?» – испугалась она.

Услышав знакомое покашливание брата, встревожилась еще больше, но постаралась не подать и вида, когда тот вошел.

– Кучук? Как же ты вспомнил в конце зимы, что у тебя есть сестра? Или ты пригнал моих овец?

– Я не к тебе, я к Дельмеку! – отмахнулся тот, присаживаясь у огня и оглядывая жилище. – Что, его опять нег? Вари мясо, Сапары! Я уехал голодный…

Сапары недоверчиво посмотрела на Кучука, откинула дверь и удивленно уставилась на какой-то тюк, притороченный к седлу. Отвязала, внесла в аил, развернула: тажуур с аракой, большой кусок баранины, стопка лепешек… Что это с ним случилось?

Довольный произведенным эффектом, Кучук широко растянул губы, подмигнул сестре:

– Поараковать решил с Дельмеком… Весна идет, заботы ведет!

– С Дельмеком? – спросила Сапары растерянно. – Уехал Дельмек!

– К обеду, может, вернется?

– Н-не знаю… Да зачем он тебе?

– Должок за ним, – вздохнул Кучук, – и – немалый!

– Ничего он тебе не должен больше!

– Э-э, сестра… Об этом я не с тобой говорить буду! За всю зиму – ни скота, ни денег… Разве так можно с родственниками? У меня тоже свои убытки, понимать надо… Зима крутая была, для скота голодная… Поправлять теперь мне мои дела надо!

– С зайсана Марыша получи! – зло бросила Сапары, устанавливая казан на огонь. – Сам меня послал к нему чегедеки его женам шить! Хотя и знал, что не мастерица ему была нужна, а наложница!

Кучук недовольно заворочался. Есть, конечно, маленькая вина его в том, что сделал Марыш с сестрой… Но ведь дело-то прошлое. Да и Марыш в долгу не остался: двух коней подарил и барана-вожака, денег бумажных толстую пачку… По нынешним-то ценам не за всякую девку столько дают, когда замуж берут!

– Ладно, – сказал он миролюбиво, – не прикручивай ремнем двери к железной скобе… Чего старое вспоминать?.. За коня мне Дельмек еще остался должен.

– Ничего он тебе не должен! Ты ему должен!

– И та-тай! – покачал головой Кучук. – Кричишь, как кедровка! Тебе что, трудов твоего мужа жалко?.. Все наживете!

– Уехал Дельмек, – вздохнула Сапары. – Совсем от меня уехал! Еще летом.

У Кучука выпала трубка изо рта.

Аил догорал, когда Учур подъехал к нему.

Обхватив голову руками, он опустился на корточки и замычал, как смертельно раненый марал-сыгын. Потом ударил себя кулаком по колену, выругался… Все сыпалось, как камни с горы! Отец исчез, Чейне увез Ыныбас, Сапары опротивела, а теперь вот и Барагаа, которую он сам оставил связанной, сгорела.

Он резко встал. Звякнули колокольчики на шубе. Покосился на бубен, привязанный к седлу. Может, самому себе покамлать и отогнать от души Барагаа злых духов? Учур шагнул к коню, снял бубен, шлепнул ладонью по его твердой коже. Он глухо и обиженно зарокотал, требуя, чтобы его нагрели…

Подземные чудовища ютпа еще прячутся. Вызовут ли их голоса девяти светлых дев, что спят в колокольчиках?

Бубен нагрелся от огня аила, и голос его стал громким…

И тотчас какое-то неистовство овладело Учуром: померк свет дня, а пламя от горящего аила разрослось до неба. Он издал вопль боли и отчаяния, затоптался, захрипел, колотя изо всех сил по гулкой коже, заклейменной священными знаками вселенной. Быстрее и громче… Еще быстрее… Еще громче!..

Все замелькало у него перед глазами, в душе родился и запел во весь голос какой-то неосознаваемый и непонимаемый им ранее восторг, который овладевал во время камланий отцом и дедом… Учур прыгал, падал, снова вскакивал. Потом бросил бубен на землю и стал яростно топтать его ногами, крича что-то невообразимое, брызгая во все стороны пенной слюной и слезами…

Учур не помнил, когда он свалился от усталости. И сколько лежал в обмороке, тоже не помнил. Когда же очнулся и сел, стояла ночь, в темном небе подрагивали звезды. Аил сгорел, и только робкие пленки дыма поднимались от дотлевающего тряпья и кошемных ковров. Он обошел пепелище, наткнулся на куски обгорелого мяса и костей, пошатнулся… У Барагаа ведь не было мяса! У нее ведь из еды вообще ничего не было! Значит, это все, что от нее осталось?

Шатаясь, как будто он только что опорожнил целый та-жуур араки, Учур вернулся к месту своего недавнего камлания, поднял порванный бубен, покачал головой: теперь ему Эрлика ничем не ублажить и никакого снисхождения от него не дождаться…

Учур загреб ногами дымящиеся остатки аила, добавил к ним вязанку хвороста, сверху положил сломанный бубен, содрал с головы шапку с перьями филина. Дождался, когда разгорится хороший огонь, снял шубу, начал срывать с нее лягушек и змей, заплетенных в косицы, шкурки дятлов, колокольчики…[175]175
  На шаманский плащ или специальную шубу нашивались различные предметы: различной длины жгуты, изображающие змей, шкурки некоторых мелких зверьков, металлические подвески, медные зеркала, куколки – изображения небесных дев и колокольчики – голоса этих персонажей, бубенцы, иногда бахрома из перьев филина или совы. Все это имело сложную символику, было необходимо для успеха камлания и т. д. Шаманское облачение бережно хранили вместе с бубном и одевали непосредственно перед камланием, обычным людям трогать его не рекомендовалось.


[Закрыть]

Он сломал бубен, он больше не может и не будет камлать! Пока не очистится!..

Пока не вернет все то, что так быстро и бездумно растерял!..

Взял коня за повод, повел за собой. Куда, на какую тропу?

На этот вопрос учур не знал ответа.

Узнав от сестры всю правду, Кучук поморщился и уныло покачал головой:

– Мало я попользовался от твоего мужа-лекаря!.. Что же ты мне не призналась еще тогда, после непогоды? Я уже нашел тебе нового мужа и только не знал, как отобрать тебя у Дельмека!

Сапары горько усмехнулась. А она-то думала, что он ее плетью вдоль спины вытянет! А он…

– У него много скота?

– Много. Его стада больше моих, но он еще держит пуховых коз. А это сейчас выгодно. Я бы тоже хотел завести себе пуховых коз!

– Ну и сколько пуховых коз мой новый муж даст тебе за меня?

– Договоримся. Я постараюсь не прогадать!

– Да, ты не прогадаешь, Кучук.

Сапары потемнела лицом и упала на орын, кусая подушку. Ничего ее брат не понял! Но теперь она знает хотя бы, почему Кучук так люто не любит остальных своих братьев – их нельзя продать, за них не дадут даже облезлой кошки! Его бы больше устроило, если бы все они были женщинами! Женщина в его глазах – товар ходовой, его всегда можно выгодно пристроить!..

Успокоившись, Сапары вернулась к очагу.

– Он кто, мой новый муж? – спросила она тихо. – Старик?

– Какая тебе теперь разница? – рассмеялся Кучук. – Главное, что он богач!

– А что мне пользы от его богатства? Я буду сыта, у меня будет много одежды, я буду спать на шелковых подушках и чесать мужу пятки, когда он храпит?

Кучук опять ничего не понял. Пожал плечами:

– Ну, о подушках я ничего не знаю, а вот пару новых чегедеков он тебе сделает! Я его заставлю!

Сапары достала трубку, набила ее табаком, протянула брату:

– Возьми. Больше у меня ничего нет.

– Зачем мне твоя трубка? У меня своя есть!

Сапары вздохнула:

– Но ведь ты не привык уезжать из моего аила с пустыми руками! А сегодня я даже у тебя в долгу – мяса привез, лепешки, араку… Как же мне теперь быть? Может, отработать у тебя за это?

Кучук пробормотал что-то, не то ругаясь, не то оправдываясь. Потом начал озабоченно шарить по карманам.

– Ты что-то потерял?

– Монету хотел тебе дать, да обронил где-то в дороге… Если не хочешь снова замуж, то можешь и у меня пожить. До лета.

– Я хочу сама у себя жить! В своем аиле!

– Так не бывает, сестра. Если нет отца, то сестру должен пристроить старший брат… Нельзя женщине жить одной! У нее должен быть хозяин![176]176
  Такое представление о браке не совсем верно. Калым, уплачиваемый родителями жениха за будущую невесту, уравновешивался приданым с ее стороны; то и другое расценивалось как «обзаведение» молодых. Выплата калыма у алтайцев не рассматривалась как покупка жены. В обществе, где царило обычное право (а не шариат, как у мусульман!), женщина не могла быть предметом купли-продажи. Она имела право на добрачную свободу, право выбора, в случае обиды или похищения могла обратиться за защитой в зайсанский суд или просто вернуться в дом отца и т. д.


[Закрыть]

– Этот закон знают только мужчины, Кучук. А женщины знают другой закон: нет рядом любимого мужчины, живи одна, жди, когда он придет!.. Женщина не продается и не покупается! Она – не корова и не овца!

– Нет такого закона!

– Есть. Ак-Бурхан привез его в горы.

Кучук вздрогнул – о белом боге Бурхане и хане Ойроте он слышал, но о таком законе – нет. Что-то путает Сапары! Голову ему морочит!

Он хрипло рассмеялся:

– Такого закона нет и не может быть! Поедешь со мной, сестра. У нового мужа тебе будет хорошо, я позабочусь об этом…

О белом боге Бурхане вспомнил и Учур, повернувший коня к аилу Сапары. Что делать, если сама судьба толкает его к этой женщине! Еще парнем приметил ее, потом силой взял в аиле, дождавшись, когда уснет измученная Барагаа, а после и сама Сапары охотно открывала ему эжик своего аила, как только Дельмек уезжал по следу, проложенному камом…

А у кама и тогда уже дела шли неважно. А во время одного из камланий обезноженный старик, сидевший в глубине аила, сказал с необъяснимой злостью:

– Сердце дикого козла съешь, кам! Скоро вас всех будут жечь на огне по приказу Ак-Бурхана, Ульгеня, Алтай-Кудая и других добрых богов! Хватит вам поливать жертвенной кровью землю и дурить головы таким, как мой сын! Капшай, кам! А то и до весны не доживешь, нищим подохнешь…

Будто Яман-Куш накричал… Осенью два раза позвали на камлания, зимой один раз… Мальчишки дразнились, высовывая языки, а девчонки поворачивались к Учуру спиной и, делая вид, что поправляют косы, хлопали себя по заду… А про стариков и говорить нечего! Только и слышал от них: «Ак-Бурхана на тебя нет, кам!», «Подожди, придет Ак-Бурхан, зажарят тебя люди!»

Выходило, что своего последнего коня Учур разорвал на камлании у Яшканчи… Места кочевий освящали теперь молоком, а не жертвенной кровью; кермежеков выкинули из аилов или бросили в огонь, пожертвовав От-Эне; от услуг камов отказывались,[177]177
  Шаманы различались между собой: были обращавшиеся к «светлому Ульгеню» «белые» камы, и камлавшие Эрлику «черные» камы; существовали «рымчи» – предсказатели, и «ярынчи» – гадатели по бараньей лопатке и т. п. Шаманы отнюдь не сосредотачивали в своих руках всей культовой практики, да и деятельность их не обязательно выражалась в камлании только. Были важные ритуалы, куда камов не допускали совсем, или такие обряды, которые проводились лицами, не камлавшими никогда, но связанными с сакральной деятельностью (билер-кижи).
  Шаманизм к началу XX в. повсеместно, а не только на Алтае, переживал кризис, вызванный менявшимися социально-экономическими условиями и отношениями, проникновением все большего числа элементов русской культуры и христианской идеологии. По традиции шаманы («настоящие») камлали бесплатно, ограничиваясь участием в общем пире и выделенной им долей мяса жертвенного животного. Авторитет таких камов был очень высок, поэтому столь неуважительное отношение к каму со стороны лиц младшей возрастной группы, как дано в романе, было невозможно (к тому же камов попросту боялись).


[Закрыть] ссылаясь на ярлыкчи, который у них уже побывал, научив молиться по-новому…

Сапары, конечно, примет его. Но кто его кормить будет? Кто кусок мяса даст и глоток араки плеснет в пиалу?

Одно и остается – идти в наем к могучему зайсану или хитрому баю, чтобы пополнить ряды их прихлебателей и головорезов, рабов и сорвиголов…[178]178
  Сравн.: «…Быть слугами по найму они (алтайцы – Л. Ш.), хотя бы и беднейшие, не желают. Одно имя „слуга“ уже позорно в их глазах и употребляется вместо брани». Если такое случалось, то алтаец очень переживал потерю свободы. – См. В. Вербицкий. Алтайские инородцы. М., 1893.


[Закрыть]

Кто он сейчас для всех? Алмыс! Человек, который вышел из леса, чтобы вредить всем!

Глава вторая
АЛМЫСЫ И ИЗГОИ

Тропа шла под уклон, все время огибая то один колок белоствольных берез и сизых осинок, то другой… «Эх, и покосы, поди, тута! – подумал Кузьма, и тотчас сладкой истомой зашлось сердце – деревенские сейчас весной живут, только они, как дуроломы или изгои какие, по лесам бродят, высматривая, что плохо лежит и криво стоит. – У хорошего хозяина все присмотрено, ничего попусту валяться не будет! И эта землица не сама по себе, а непременно чья-то!»

– Балаган! – услышал он восторженный вопль Фрола. – Пра слово, балаган с покоса остался!

Верно, балаган. Только радоваться-то чему? Балаган – жилье летнее, от жары да от мух только и спасает… Не сговариваясь, повернули с тропы на целик. Подошли к строению, осмотрели его: добротно, ладно сработано, даже дверь привешана на ременных петлях. В таком балагане, если печку-каменку сложить, то и зимовать Можно! Аилы-то у некоторых калмыков похуже – живут…

Кузьма дернул дверь, она неохотно подалась и где-то на полпути застряла, упершись в снег.

– Может, пролезешь? – повернулся он к Фролу. – Ты хилый.

Тот боязливо поежился:

– А вдруг тама…

– Вота горе луковое! – чуть не заплакал Кузьма. – Да какого лешака ты все время пугаешься? Снег-то – нетоптанный, разуй глаза!

Фрол перекрестился и робко просунулся в узкую щель.

– Мать моя! – послышался его голос. – Да тута изба прямо! И посудешка есть, и лежаки, и припасен кой-какой!

И сразу же зачавкал, снимая пробу с обнаруженной еды…

Скоротав день до вечера, переночевав в натасканном сене от ближайшей копны, Кузьма и Фрол начали с утра обживаться в чужом балагане, как в собственной избе. Но уже к вечеру следующего дня приехали русские мужики за сеном, оказавшиеся хозяевами балагана, вытурили их, пригрозив, что пожалуются приставу, если варнаки не уберутся на все четыре стороны…

– Без житья мы! – попробовал разжалобить мужиков Фрол. – Из кутузки турнули, а до дому – идти да идти! До тепла хучь дай перебыть! Все едино без надобности стоит!

– Всю вшивоту не обогреешь! – решительно отмахнулся бородач. – Да и балаган по дури спалить можете!

Кузьма первым откачнулся от чужого добра и пошел тем же целиком к тропе, благодарный уже тому случаю, что хоть на две ночи да приютились где бог послал и подкормились солониной и сухотой, что обнаружилась в балагане.

Фрол догнал его уже На тропе, гордо показывая ломоть хлеба, выпрошенный Христа ради.

– Во! А ежели бы на пару с тобой перед имя ни колени стали, то и в балагане бы за сторожей оставили!

– Вота и до побирушки с тобой докатились! – скрипнул Кузьма зубами. – А в деревню к ним придем – со-баками травить станут!

– В божьи люди перекинемся! – деловито отозвался Фрол, ущипывая ломоть. Я песни играть могу, под Лазаря: «Мимо рая прохожу, горько плачу и тужу…» А?

– Уволь от такого чину! – обозлился Кузьма. – В наем пойду, в работники самые черные, а срамотиться более не буду! Лазаря он запеть решил!.. Тьфу!

– Я не могу бросить свой аил. Я должна дождаться.

– Кого? – обозлился Кучук. – Кого из этих паршивых баранов ты хочешь дождаться? Развела мужей, как мышей!.. Я тебе так скажу, сестра: и Дельмек, и Учур забыли и твой аил и твое имя! И не жди, что они тебе пригонят табуны коней шестидесяти мастей… Ты – блудливая кошка! Кто помнит имя ее?

Сапары вспыхнула, но тут же опустила голову. Ей нечем было ответить на оскорбление. Она вряд ли даже стала сейчас сопротивляться, подними на нее брат плеть, которой торопят коня… Он прав: ей некого ждать к своему очагу! И не ей теперь выбирать себе мужа, ей надо принимать того, кого предложат.

– Я поеду с тобой, – вздохнула она. – Что делать? Сама во всем виновата!

Кучук кивнул, не скрывая торжествующей полупьяной ухмылки:

– Ты правильно решила, сестра. Хуже, чем есть, уже не будет!

Он встал и начал готовить аил к перекочевке: сам скатал шкуры и постель, собрал в кучу и запихнул в один мешок всю утварь. Неожиданно замер, сраженный какой-то внезапной мыслью:

– Эйт! Слушай, сестра… У Барагаа есть деньги?

– Учур говорил, что он оставлял ей пять золотых монет.

– Зачем нам тогда возиться с перекочевкой? Продадим ей все эти вещи – и дело с концом! За половину цены кто не возьмет?

– Она их у меня и даром не возьмет! – сказала Сапары сдавленно. – Если я даже к своим вещам сама доплачу ей пять золотых монет, которых у меня нет.

– Ха! А я на что? Сейчас съезжу и договорюсь!

Он выскочил из аила, и сразу же оторвалась и растаяла на тропе перебористая дробь копыт его коня.

Сапары опустилась на увязанный братом тюк и снова уронила пылающее лицо в ладони. Слез больше не было, прошла недавняя злость на брата, заставившего ее сказать все, теперь ею владели только стыд и отчаяние. К сердцу подступила такая безысходность, что было все равно, как сложится и в какую сторону повернет судьба, многократно обманувшая и насмеявшаяся над ней… Вернись сейчас Дельмек – ноги бы ему целовала!

Кучук поехал зря: если даже у Барагаа будет полный мешок денег и она не будет знать, куда их девать, то и в этом случае оскорбленная жена Учура не притронется к вещам и тряпкам своей соперницы!.. Ох как плохо ее благоразумный и хитрый брат знает женщин!

Может, бросить все и уйти, куда глаза глядят, пока он не вернулся, злой и разочарованный? Конь у нее резвый, за зиму отстоялся и отъелся… Но от судьбы разве ускачешь на коне? Тут и крылатый аргымак не поможет!

Яжнай вошел в юрту Яшканчи, как в собственный аил. Не обращая внимания на женщин и мальчишку, прошел к очагу, сел выше огня, бережно уложив нагайку на острое колено.

– Мне нужен Яшканчи!

– Яшканчи на пастбище, – отозвалась Савык, глядя на гостя с тревогой и недоумением. – Что делать мужчине у очага в разгаре дня? Только бездельникам да бестабунным…

– Ну ты, женщина! Попридержи язык! Я – кам Яжнай! Меня все горы знают!.. Позови мужа и подай гостю пиалу чегеня, чая или араки! Обычаев не знаешь?

Адымаш направилась было к каму с наполненной чашкой, но Савык остановила ее:

– Подожди. Я сейчас с ним сама разберусь! Она подошла к сидящему каму, толкнула его рукой в плечо:

– Тебе нужен Яшканчи? Вот и ищи его сам!

Яжнай вскочил:

– Как ты смеешь называть своего мужа по, имени? Да еще при мне! Совсем стыд потеряла?

Но Савык уже прошла к двери и открыла ее:

– Уходи, кам.

– Ты меня выгоняешь? – изумился тот. – И ты не боишься, женщина, что я напущу на тебя порчу и ты никогда не сможешь больше рожать детей?

– Я ничего не боюсь. Уходи!

Яжнай выскочил, из юрты как ошпаренный, торопливо влез на коня, погрозил плетью:

– Я найду твоего мужа, женщина! Он тебе покажет, как меня выгонять!..

Отпустив дверь и вернувшись к очагу, Савык коротко взглянула на застывшую в испуге Адымаш, фыркнула:

– Он подумал, что у Яшканчи две жены!

Теперь рассмеялась и Адымаш.

Учур проводил взглядом проскакавшего мимо него брата Сапары Кучука и торопливо сел в седло. Надо отвернугь на другую тропу, пока тот не вернулся, сообразив, что проскочил мимо цели.

Лес был светлым, приветливым, полным гомона птиц и острой, бьющей в нос, прели. А еще совсем недавно он пах свежемороженной рыбой, которую таскали из отдушин, пробитых во льду реки, русские бородатые мужики, искренне удивлявшиеся, что местные жители ее не едят… Откуда появился Кучук? Может, Сапары сама за ним съездила и он прибыл сюда, чтобы свести счеты с ним, Учуром?

– За что? – буркнул он, торопя коня. – Я поднял только то, что валялось! Дельмек сам отдал мне Сапары уже тем, что бросил ее.

И откуда он узнал все? Может, Барагаа проболталась, пока он спал пьяный?

Лес расступился, повел дорогу по правому крылу. Где-то вдалеке брели, спотыкаясь, две человеческие фигуры. Вряд ли это алтайцы! Алтаец пешком ходить не любит.

Он быстро догнал их, заранее приготовив плетку. Весело, с озорством, стеганул по спине и плечам, умчался дальше, беззвучно хохоча широко распахнутым ртом… Потом осадил коня, развернул его, удивился, что дорога снова опустела, хмыкнул:

– Зря я их ударил! Встретят Кучука, расскажут.

Учур выплюнул горький сгусток слюны и, свернув с дороги, снова углубился в лес; за которым была большая русская деревня купца Лапердина.

Разговор с Яшканчи у Яжная не получился, да и не было никакого разговора. Выслушав его обиду, пастух молча уставился на кама, спросил, не скрывая равнодушия:

– А зачем ты приезжал ко мне? Мне кам не нужен.

– Люди какие-то бродят в горах! Вчера ночью я ехал с камлания, тропа была чистая, луна хорошо светила… Вдруг – они! Табуном, как овцы… Цок-цок!.. А впереди – белый человек на белом коне! Совсем белый как снег!.. Цок-цок-цок!.. Думал – кермесы, испугался… А они – люди!

– А откуда шли? – спросил Яшканчи спокойно, не взметая вверх рук в страхе и изумленьи.

– С гор шли! Верхней тропой! От Ело!.. Проткни меня Эрлик огненным пальцем, если вру!.. Цок-цок…

– Приснилось тебе, Яжнай. Араки много пил. Там ночью не пройдешь!

На том и разговор весь: не поверил Яжнаю! И своих жен не пообещал наказать! Такой же стал, как и все в Кырлыке!..

Скоро кам успокоился, добрался до конца долины, оглянулся на два аила и юрту, разбросанных по бурому, кое-где тронутому зеленью полю, вздохнул:

– Испортился народ.

– Ему снова стало обидно. Еще обиднее въезжать в Кырлык с пустыми тороками. Теперь и старики будут с ухмылкой провожать своего кама. Все горы, скажут, объехал, а даже барана себе на еду не привез!..

Потоптавшись, он повернул коня влево, к каменистой осыпи, за которой шел в самое небо перевал.

– В Ябоган съезжу, – решил он, – уряднику все расскажу! Не должны люди ночами по горам ходить отарами, не овцы!

Известие брата было ошеломляющим для Сапары:

– Барагаа сожгла себя в аиле вместе с Учуром! Сам видел их обгорелые кости, остов бубна и колокольчики с шубы кама… Напоила, видать, аракой, облила весь аил жиром и запалила… Совсем тронутая!

И тут же испуганно посмотрел на сестру. Ведь и она может научить свою келин, жену брата, такой же страшной мести!.. Что ей теперь терять?

Но Сапары только побледнела и потупила глаза. Она бы не смогла и не сумела поступить так, как Барагаа… Погубить себя ради смерти ненавистного мужчины? Стоит ли так дорого женская обида?

– Увезем только то, что сможем. Остальное придется бросить!

Выехали, когда солнце начало клониться на вторую сторону неба. Кучук весело посвистывал: сестру уломал, мужа ей выгодного нашел, что горевать-то? То, что его, то при нем и останется!

Версты через три нагнали двух путников, еле передвигающих ноги. Кучук остановил своего коня, натянула повод и Сапары. Брат коротко посмотрел в ее сторону и хмыкнул: русские, идут издалека, с виду – совсем нищие… А может, золотоискатели? Ходили по горам, мыли песок в реках, истрепались…

– Куда ты? Кто? – спросил Кучук по-русски.

– Калики перехожие, тово. Пристанище себе ищем.

– Куда? – повторил свой вопрос Кучук.

– К купцу идем. В батраки к Лапердину наниматься. Кучук кивнул: Лапердин – богатый русский бай, его все знают. Но отсюда до Бересты – три перевала, не дойдут, по другой дороге надо было – по той, что уже прошли! Врут, выходит?

– Золото копал? Фарт брал?

– Откуда? – удивился один из бородачей. – И в глаза такую страсть не видывали!

– Ни копья за душой! – подтвердил другой.

– Ладно, – махнул Кучук рукой, – иди.

Тронув коня, Кучук осторожно стащил ружье с плеча, положил на колени. Потом резко развернулся и двумя выстрелами сразил обоих бродяг. Спешился, подошел к убитым, начал терзать их жалкие лохмотья. Ничего не нашел, выругался:

– Тьфу, кермесы!.. Совсем ничего нет.

Он схватил за ногу одного из них, оттащил к обрыву реки, сбросил. Вернулся за вторым, который оказался жив и слабо стонал. Снова выругался, наступил на горло.

Сапары подняла на брата глаза, полные страха:

– Зачем ты их убил, за что?

– Думал, золото несут… Ладно, поехали! Пусть тут лежит.

Савык после долгих колебаний решила ехать к родным, на Бухтарму. Сообщив об этом пока только одной Адымаш, прибавила:

– У Хертека свое дело, и я не имею права мешать ему даже своим ожиданием! Он знает, что я его жду, и плохо делает то, что надо… Жена не должна быть для мужа обузой!

– Адымаш передала эти слова Яшканчи, который покачал головой и строго посмотрел на жену: уж не ее ли злые слова повторила Савык? А может, женщины поссорились?.. Адымаш отрицательно мотнула головой, поняв немой вопрос мужа:

– Я ничего ей не говорила.

– Да, у Хертека сейчас много дел, – согласился Яшканчи. – Но он найдет время и для семьи. Ей никуда не надо уезжать!

Потом решил поговорить с самой Савык. Но его слова не убедили жену Хертека:

– Я знаю, что делаю правильно. Я из рода аргын, а в этом роду казахов все упрямые – и мужчины, и женщины!

– Он приказал ждать его. И я обещал Хертеку, что не отпущу тебя никуда, пока он сам не скажет тебе о своем решении или не передаст его с другими людьми…

Савык улыбнулась:

– Я знаю его решение, Яшканчи. Пастух развел руками – у него больше не было возражений.

– Я провожу тебя до перевала, Савык.

Ей предстоял неблизкий и трудный путь. Адымаш сказала ей об этом. Но Савык только улыбнулась:

– Мы с Хертеком уже прошли этот путь.

У перевала Савык остановила коня, попросила осторожно:[179]179
  Для бурханизма характерно не только сохранение архаики, но и придание ей более жестких форм. Новая религия алтайцев во многом была направлена на консервацию сложившихся общественных отношений. Положение женщины было действительно тяжелым, но это объясняется, прежде всего, традиционным половозрастным разделением труда, когда женщина была обременена тяжелым и изнурительным домашним трудом. Относительно же семейных отношений миссионеры отмечали, что «в супружестве они (алтайцы – Л. Ш.) большей частью верны, вообще не развратны», относятся друг к другу ровно и уважительно.


[Закрыть]

– Хертек будет скоро меня искать, Яшканчи. Скажи ему, чтобы не беспокоился зря. Я буду ждать его дома.

– Я все сделаю для тебя и твоего мужа.

– Я буду помнить тебя, Яшканчи, и твою жену Адымаш… Белый Бурхан пришел к таким, как ты. И только таким людям он нужен. Остальные не хотят перемен в горах или их боятся!

Она легко, по-мужски, села в седло и твердой рукой взяла повод.

– У тебя нет плетки? – зашипел Кучук. – Поторопи коня!

Злится – значит, боится. Кого боится? Тех, что убил в смутной надежде поживиться?

Вот и аил Кучука. Хороший аил, новый. А старый куда дел? Братьям отдал?.. Не-ет, Кучук ничего и никогда но отдает даром!