Текст книги "Белый Бурхан"
Автор книги: Геннадий Андреев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)
СЕМЕЙНЫЙ РАЗЛОМ
Винтяй заявился на самую масленицу, обряженный, как петух: сапоги с лаком, шапка соболья, шуба с бобром, золотое массивное кольцо на пальце. Игнат даже обомлел от неожиданности:
– Под гильдейского купца ладишься никак?
– Уже наладился! Из Бийска-города гумагу казенную привез на право торговлю править в этих местах по всему дючину! – ухмыльнулся Винтяй, расстегивая шубу и показывая гарусный жилет с часовой цепью. – Шкурами торговлю заведу, кожевенный завод на Коксе поставлю-от!
– Ишь ты! – покрутил головой Игнат. – С размахом решил свою жизнь без отца завести? Заводов-то мы могли бы и вместе понаставить! Да что заводы, – махнул Игнат рукой, – пароходы могли бы по рекам запустить с помощью господа…
– С тобой наставишь и напустишь! – Винтяй зло сверкнул глазами. – На сундуке с золотом сидишь, а сам пустые скоромные шти хлобыстаешь! Тебе что? Ты – старик, много еды не осилишь, в тяжких трудах не изморился… А работникам-от каково с твоих штей-помоев? Наработают оне на тебя – соломину втроем поднимать будут!
– А это уже не твоего зуба крендель! – вспыхнул Игнат. – Сопли не подтер, а туды жа – отца учить!
Винтяй расхохотался, срамную фигуру из пальцев скрутил, плюнул на нее, Игнату под нос сунул:
– Вота, выкуси! Оте-е-ец…
– Ежли срамотить меня заявился, то уходи! Ежли по делу какому – говори! А фиги-то, вон мать и из теста крутить умеет…
– Сковырнуть я вас всех порешил. На черта вы мне?
Ни у кого не спросясь, Винтяй прошел в горницу, на молящихся братьев и сестер ногой притопнул, дураками обозвал, обмахнулся кукишем православным на святые лики, снова захохотал, как филин в лесу, а не старший брат в доме, которому крайнюю строгость и степенность подобало бы блюсти.
– Все ему в рот пялитесь? Свои рты самодельными молитвами позаклеили? Эх, вы… Он жа с ума свихнулся, не видать разве?
Братья переглянулись и потупились, сестры прыснули в кулачки. Вошел Игнат, встал каменным истуканом на пороге, покривившийся перст свой в потолок воткнул:
– Пришибет тебя господь за такие слова! И за поруху веры нашей, и за то, что на отца родного его помет науськиваешь!
– Ан спужал? – нахмурился Винтяй. – Погоди-ка, я тебя покрепше спужаю! В коленках задрожишь! – Он сунулся рукой в карман жилета, вынул голубоватый лист, сложенный вчетверо, взметнул его над головой. – По этой-от казенной гумаге я есть арендатор кабинетовских земель и потому приказую: немедля все отсюдова катись, не то все ваше хозяйство конфик… конфискую, а вас, оболтусов, в самую глухую Сибирь упеку на веки вечные, как воров!.. Ну, выкусил?
У Игната отнялся язык. Он начал судорожно хватать воздух руками, по-рыбьи открывая и закрывая рот, выпучив глаза и покраснев, как хорошо начищенный медный самовар. Сестры кинулись к отцу, заверещали, а братья двинулись к Винтяю, сжимая кулаки. Один из них – Сера-пион – выхватил бумагу, которой тот похвалялся, разодрал ее в мелкие клочья. А Феофил сгреб Винтяя за шиворот и потащил к окну. Ткнул головой в раму, вытыкая ее и переваливая грузное тело Винтяя через подоконник в сугроб. Потом отряхнул руки и, высунувшись в дыру, сказал спокойно:
– А завтрева я тебя запалю, колом двери подперши! Вота.
Винтяй уже сожалел в душе, что этаким клином на разлом семейного устава пошел. Да и угроза Феофила – не пустой разговор! Он – настырник, не чета Серапиону или Федору с Яшкой… Исподволь надо было, потихоньку… Э, да что теперь о том кудахтать! Дело сделано, теперь надо усадьбу стеречь и за работниками в оба глаза подглядывать: сам-то Феофил с петухом красным не подкрадется, а нанять греховодника за отцовы деньги сумеет…
И бумага нужная пропала! Другой теперь и не выправишь враз… Дернула его нелегкая! Мог бы и не в горнице, а там еще, в прихожей, отца той бумагой по темечку долбануть… Нет, всесемейного страху захотелось! Воя в три ручья!..
Поменяв одежду, Винтяй привел себя в порядок.
– Всю физию Феофил стеклами ободрал! – замазывая царапины на лице медом с водкой, проворчал Винтяй. – Не мог ногами выпихнуть!
Отец Капитон оказался дома. Сидел в домашнем нанковом подряснике и раскладывал излюбленный им пасьянс колодцем. Увидев молодого Лапердина, расплылся в улыбке:
– А-а, купец! С чем пожаловал?
– Посоветоваться пришел. С отцом сызнова поругался, да и с братами тоже… Не сегодня, так завтра за ножи-топоры возьмутся!
– Раскол среди раскольников? – усмехнулся отец Капитон. – Не огорчайся, купец! Когда новое идет, оно завсегда старое метет…
Утешать поп умел, но сейчас Винтяю не утешение было нужно от него, а крепость!
– Феофил грозил красным петухом-от… Поп хмыкнул и перемешал карты.
– Это что же, по каторге он заскучал никак, сердешный?
– Знамо, не своимя руками…
– Эх, купцы-купцы! И чего вы опять не поделили?
– Карахтеры у нас!
– Да, купеческая гордыня известна!
Иерей тасовал карты и думал. Случай, конечно, подходящий купца-перекреста покрепче к алтарю привязать… А ну как и взаправду полыхнет ночью Винтяй Лапердин?
– Бог милостив, купец!
– Отведи беду! Я наперед на все согласный-от!
– Освятить только и могу строение твое…
Винтяй поспешно сунулся в карман за бумажником.
Случилось невиданное: хозяин сам пришел к Торкошу на конюшню!
Оглядев и охлопав своих рысаков, он задумчиво взял в кулак поредевшую бороду, густо повитую за последнее время серебром, уставился на конюха как-то по-совиному, не мигая. Потом спросил с неожиданной лаской в голосе:
– Поди, тянет к винищу-то, а?
– Есть маленько, – вяло улыбнулся Торкош. – Поп приходил, за вино ругал. Деньги отдавай, говорил…
– Эвон! – удивился Игнат. – Ты и ему задолжал, выходит?
– Всем должен, – вздохнул Торкош, – беда просто.
– Не пей, беды не будет!
– Как не пить? Праздник большой!
– Все в ум не возьму, что ты в православие теперь окрещен, – нахмурился Игнат. – Ладно, дам тебе водки, коли праздник!.. Сготовь мне возок к вечеру, в Бийск поеду по делам…
– Спасиб большой, хозяин!
Уходя Игнат погрозил пальцем:
– Только тут пить не вздумай! Спалишь ненароком!.. У себя пей!
Торкош кивнул: дома, на обжитой шкуре у огня очага да еще из горлышка, вино было куда вкуснее, чем за скобленым столом на кухне, где тебе все в рот смотрят…
С делами он управился быстро. И коней почистил, и возок веником обмахнул, и медвежью полость палкой выбил до последней пылинки, и упряжь все перещупал – не перетерлась ли где, выдержит ли долгую и трудную дорогу. Видел, что сам Игнат в окно наблюдает за его работой, старался… Пусть едет Игнат в свой Бийск-город, к Яшке Торкош может и попозже заявиться!
А Игнат смотрел на возню своего конюха и торопливо, с опаской думал о том, что пора уж Торкоша и башкой в петлю толкать – для срамного дела взят был, пусть его и справляет теперь в полном коленкоре! Пьяный – не беда, лишь бы петух красный над винтяевой крышей полетел, лишь бы в одних портах тот срамец на улице поплясал!.. А с этого басурманина пусть спрос господь учиняет после самосуда… Прости господи, раба твоего…
Торкош допивал вторую бутылку, когда в его избушку ввалились Феофил и Серапион, сели на корточках перед лениво колеблющимся огнем, уставились на него, будто завороженные.
Торкош нашарил третью бутылку, сорвал зубами проволочную закрутку, вытащил пробку, протянул сосуд братьям:
– Пей! Праздник сегодня! Поп сказал.
– Кому праздник, а кому и будни! – буркнул Серапион, отталкивая бутылку Торкоша. – С нами сейчас пойдешь, поможешь… Отец, уезжая, наказал, чтобы ты теперич нас с братом слушался!
– Я что? – широко развел Торкош руками. – Если Игнат сказал, я согласный! А Яшка еще вина завтра даст?
– Даст, я скажу! Ну, пошли.
На выходе Феофил задержал Торкоша, сунул ему ведро в руки:
– Вота, прими. Мимо Винтяя пойдем, плесканешь из ведра ему на угол! Повыше только, на снег зазря не лей карасин!
Торкош покрутил головой, сунул палец в ведро, понюхал. Запах был резкий, противный, но узнаваемый: так пахли большие лампы в русских домах… Торкош поднял на Феофила мутные глаза, ухмыльнулся, пьяно и бессмысленно:
– Большую лампу у Винтяя зажигать будем?
– Будем, будем! Перебирай ногами-то!.. Да не упади ненароком! – Серапион громыхнул спичками. – И не болтай потом, что с нами ходил! Ты – сам по себе, мы – сами по себе…
Тропу от своей избушки к селу Торкош натоптал сам. Но теперь она была для него узкой и никак не позволяла две ноги рядом поставить – правая или левая непременно в сугроб втыкались. Содержимое ведра плескалось, обливая шубу и сапоги Торкоша, оставляя на снегу желтые следы. Но никто из братьев и не подумал взять у него ведро. Они сразу же ушли вперед, встали в переулке, внимательно оглядывая окна винтяевых хором, застегнутые на все ставни.
– И чего он плетется там? – прошипел Феофил недовольно. – Попорчу морду Яшке, чтоб не давал по три бутылки враз!
Серапион ухмыльнулся в темноту:
– Теперич ему и одна без надобности, энт… Торкош остановился у палисадника, поставил ведро, взялся за штакетины, пошатал их. Потом, забыв о ведре, пошел, покачиваясь, к калитке, снова вернулся, бормоча что-то.
Феофил нетерпеливо стиснул кулаки, заскрежетал зубами:
– Чего копается-то? Ух, азият…
Согнувшись, он скользнул к ограде, нащупал ведро, выпрямился. Резким движением выплеснул его на угол, прошелся остатками струи по ставням. Осторожно, стараясь не брякнуть дужкой, поставил ведро на место, хлопнул себя по карманам. Но из-за угла уже полетела, описывая искристую дугу, брызжущая бело-голубым огнем спичка, упала в лужу и – загудело жадное пламя, обливая всю стену разом…
Феофил и Серапион летели, сломя голову, огородами, подгоняемые высоким женским визгом и гневными басами возбужденных мужиков.
Отбирать глухую исповедь, причащать, соборовать и отпевать Торкоша отец Капитон отказался наотрез, сославшись на неотмолимые грехи покойного. По этому же убеждению священника хоронить убиенного на кладбище резона не было. Бродяг, нищих и пришлых чужаков всегда погребают за кладбищенской оградой, как и самоубийц… Работник Лапердиных по всем этим статьям подходил к нехристям, а преступное дело его, за что он и был взят мужиками в колья, не подлежало теперь и божьему суду!
Никто не возражал такому суровому решению иерея. Да и кому было возражать? Игната, его хозяина, в Бересте не было, а сыновья старика Лапердина отмахнулись от него дружно:
– Пьянь да рвань! Из жалости и содержался при конюшне…
Пожар погасили быстро, а вызванный Винтяем урядник, наскоро обследовав все, составил протокол, старательно упрятал полученные от пострадавшего купца деньги и укатил на тех же санях, на которых и приехал…
Торкоша завернули в его изодранную и провонявшую керосином шубу, наспех закопали там, где погребали издохший скот. Избенку же, в которой он жил, забитую пустыми бутылками и остатками еды, вместе с расплодившимися в несчетном количестве мышами и тараканами, порешили сжечь, опахав поганое место до самой земли…
А дня через три Винтяй снова заявился к братьям. Со всеми говорить не стал:
– Мелюзга сопливая – Федька да Яшка – меня не тревожит-от. А с тобой, Феофил, и с тобой, Серапион, говорить буду! – Он расселся вольготно на скамье, достал портсигар, вынул толстую и душистую папиросу, воткнул ее в рот. – Так, вота… За полицию, что я привозил на пожар, вы мне заплатить оба должны, за сам пожар – тож…
– Деньгам в доме отец хозяин, – нахмурился Серапион. – Али – забыл? В тот жалезный ящик-то не больно сунешься без ключей!
– Кто при уме, тот и при деньгах! – хохотнул Винтяй. – Я в ваши годы уже и свой капитал имел-от!
Он полез за спичками, но Серапион нахмурился еще больше:
– Табачищем не воняй тута! А деньги у отца спросишь за урон… Топай, пока мы тебя с Феофилом в другое окошко не выставили!
Винтяй вздохнул, нехотя поднялся, бросил папиросу:
– Были вы дураками круглыми, ими и подохните!
Глава девятаяГЛУХАЯ ИСПОВЕДЬ
Голое, срамное и окоченевшее тело отца Лаврентия подняли на таежной тропе кощуны, возвращавшиеся из Чулышманского монастыря через Артыбаш, Чою и Улалу. Прикрыв его тем, что нашлось в седельных сумках, они по очереди везли тело, не раз и не два его роняли, но мертвый есть мертвый – стыда и боли не знает. Как ни везли – привезли. Чуть ли не на утренней зорьке постучались в поповский домик, вызывая попадью. Матушка Анастасия вышла заспанная, растрепанная и в немалом гневе:
– Чего зыкаете ни свет ни заря?
– Мертвое тело привезли, матушка! – кашлянул в великом смущении Фаддей, снимая на всякий случай шапку. – По путю подобрали.
– Нету священника! – закричала попадья, норовя захлопнуть перед ними дверь. – В епархию и миссию уехал! Некому отпевать!
– А мы его тело и привезли! – чуть ли не жизнерадостно сообщил выметнувшийся из-под локтя Фаддея Аким. – В полном, тово, окоченении!
Попадья замерла. Рука, сжимавшая концы пуховой шали, разжалась, враз опростоволосив и едва не оголив женщину, ставшую в один миг черной и горькой вдовой.
– Где он? – спросила она тихо, судорожно икнув. Капсим кивнул на своего коня, где поперек седла лежал грязно-серый продолговатый сверток, с одной стороны которого торчали босые желтые ноги, а с другой – кудлатая борода, забитая снегом и заплеванная кровавой слюной: разбойник только оглушил его, повредив череп, а уж мороз довершил все остальное…
Какое-то время попадья стояла недвижно, будто примерзшая к дверному порогу, пока мужчины снимали и раскладывали на крыльце то, что было когда-то горбунковским иереем. Переглянувшись и не дождавшись других приказов, затоптались, терзая шапки, смущенно поглядывая друг на друга.
– Вота, значит… Пришиб его кто-то на дороге за Чергой, да и ограбил дочиста, даже исподнее сняв! – Капсим что-то хотел еще прибавить утешительное, не нашел, хлопнул шапкой по колену. – Жизнь, язви ее совсем!
Остальное за него договорил жизнерадостный Аким:
– Из калмыков, тово, кто-то! У их жа – голью голь!.. А тута – и одежа, и деньги, и конь! Шутка ли?
Только теперь до матушки Анастасии дошло, что этот безобразный сверток из холщовых полотенец, крапивных мешков и запасных портянок и есть ее муж. Кому он теперь нужен, кто вспомнит о нем, когда другой священник пропоет с подобающим по уставу надрывом над собратом своим «вечную память»?
– За дохтуром сходить? – осведомился Фаддей, с испугом наблюдая, как стремительно бледнеет попадья.
– Что? – удивленно посмотрела в его сторону матушка Анастасия. – Ах, да… Спасибо вам, люди! А доктора звать не надо, не любил его отец Лаврентий…
Капсим надел шапку, поклонился в пояс и первым шагнул от крыльца. Остановился возле коня, поджидая остальных. Но Фаддей и Аким не торопились. Сначала по просьбе матушки занесли тело в дом, потом, наверное, устроили торг за доставку мертвого тела, за полотенца, мешки и портянки, в которые тот был завернут. Наконец они вышли. Капсим заметил зеленый уголок тройки, торчащей из кулака Акима, осуждающе покачал головой:
– Ну и хват ты! С покойника-то разве можно?
– А я не с покойника, тово, – ухмыльнулся Аким, – С покойника теперич ничего не возьмешь… Я с ей, с живой, тово!
– Набрался я сраму с тобой! – недовольно буркнул Фаддей. – Каб знатье так и подымать бы тело попа не стали… Пущай бы его волки хрумстели…
Сбросив свое ветродуйное барахлишко, Родион облачился в добытую шубу, теплые сапоги и меховую шапку, хохотнул:
– Как на меня шито!
Он подошел к коню, успокоил животину, похлопав ладонью по нервно вздрогнувшей шее, проверил подсумки, ухмыльнулся:
– И жратва вдосталь, и так всякое барахлишко на дальний путь! Проживу теперь легко до весны! Тем паче с деньгами…
В шалаш он решил не возвращаться. Чего ради ему тех оболтусов кормить? Пусть уж теперь они сами по себе живут, а он со своим фартом – сам по себе!.. Расчелся за сало да краюху ситного с ними, будет!
Куда теперь податься? В Еланду или Едиган? Там Родиона не знают и можно прижиться у какой-нибудь вдовой бабы. А может, подальше куда махануть? Он же теперь – верховой, не пеший! Сорок верст отмотать за день – нет ничего!
Родион сел в седло, уверенной рукой взял повод, оглянулся в последний раз на мертвеца – ничего, лежит как миленький…
– Прости уж меня, окаянного! – вздохнул убивец с запоздалым раскаянием и сдвинул коня с места.
Тропа вела на запад через Песчанку и Ануй. Можно от Черги и на север двинуться по Каменке. Можно и обратно вернуться – через Усть-Сему на Чемал и дальше к югу… Все дороги его, всем лесам, рекам и горам он теперь полный хозяин!
Чем ближе к реке, тем приземистее и разлапистее деревья. Тропа беснуется, идет зигзагами, то поднимается вверх, то падает книзу… Угасла заря, налились и засияли звезды…
Может, хватит от своего страха и стыда убегать? Может, пора огонь зажечь и чайник на подходящую коряжину навесить?
Очередной поворот, и Родион едва не налетел конем на другого конного, вынырнувшего из черного разлома камней будто призрак – неожиданно и бесшумно.
Родион натянул повод, но всадник остановился как вкопанный, раньше его.
– Не твой конь, что ли? – услышал он насмешливый голос.
– Почему не мой? – испугался Родион. – Мой.
– Своего хозяина конь сразу слушается.
«Влип никак? – со страхом подумал убивец и почувствовал, как лоб под меховой шапкой взялся липкой испариной. – Калмык по обличью, а по-русски шпарит не хужей меня! Зайсан-староста ихний? Нет, те с бляхами ездят…»
– Чего испугался-то? – спросил встречный добродушно и спешился. Костер пока разведем, чаю попьем, подружимся…
– Испугаешься небось, когда человек из самой скалы выходит!
Скоро затрещал костер. И затишок для огня меж камней, и топливо рядом только руку протяни…
– На Капсу идешь? – спросил незнакомец, прикуривая трубку.
– В Еланду еду! – отмахнулся Родион и тотчас похолодел: «Эк я ляпнул-то! Тьфу ты, напасть…»
Незнакомец удивленно свистнул:
– Она же у тебя за спиной осталась!
– Надо ж, сворот промазал… Темно! Летом тут ездил – не промазывал, а зимой – на тебе!..
– По этой тропе летом? – удивился незнакомец еще больше. – Да еще на коне, а не на лодке?.. Хорошо врешь!
Родиону терять уже было больше нечего:
– Да кто ты такой есть, чтобы допрос мне делать? Его с меня уже сам Богомолов снял!
– До встречи с тобой меня звали Техтиек… Родион поднял голову и вздрогнул. На него теперь смотрели три глаза – два человеческих, от которых несло ледяным холодом и презрением, а один – нагана, черный и пустой.
К вечеру по зову матушки Анастасии прикатил из Бересты отец Капитон. Мельком взглянув на мертвое тело иерея, ушел во двор. Долго ходил вокруг домика, потом попробовал колья ограды, осмотрел конюшню, сарай с сеновалом и баню, заглянул в погреб, тронул жердь колодца и даже постучал костяшками пальцев по бадье. Потом прикинул на глазок размеры огорода, покачался на каблуках сапог, раздумывая, и потребовал ключи от церкви.
Не было его чуть ли не до звезд. А вернувшись, перебрал горку богослужебных книг в переднем углу на этажерке. Достал «Канон по исходу души», полистал, заменил его на «Канон по ангелу смертоносному», хмыкнул, выудив какой-то листок, заложенный между страницами. Взял толстенную «Историю раскола», взвесил ее на руке, как камень, поставил на место.
И снова ходил по подворью, заглядывая во все углы и будто прицениваясь к домику и его пристройкам. Битый час сидел на крыльце, по-мальчишески подвернув ноги под себя, наблюдал, как неторопливо и размеренно живет незнакомая ему деревня. За весь день и вечер никто так и не пришел взглянуть на покойника, лежащего под своим роскошным иконостасом, сложив на груди руки и уставившись в потолок медными пятаками…
Отцу Капитону было по-своему жалко иерея-неудачника, больше пустого мечтателя, чем каторжного работника на духовной стезе. Отец Лаврентий слишком много думал о несбыточном, почти невозможном – о величии церкви, о священстве, стоящем во главе государства, диктующим действия власть предержащим. Излишне уверовав в святость символов духовного перерождения, он закрывал глаза на основы пастырской службы… От того и в опалу попал!
Черная тень вдовой попадьи появилась в дверях.
– Откушали бы, батюшка. Можно разве целый день голодному-то?
– Потом, матушка. Потом.
Никогда не взлететь более священническому духу выше шапки Мономаха! Да и зачем? Скрижаль священства дописана! Монархия, православие и народность… Чего уж теперь из сдобных булок изюм выковыривать! Трудись в поте лица своего и не ропщи…
Сейчас священник – тот же чиновник. Одно и отличие, что не в мундире со светлыми пуговицами ходит… Но уже гуляет по приходам столиц острота, что скоро на иереев полковничьи мундиры с эполетами наденут, а на архимандритов – генеральские! Что касаемо диаконов, то всем им в казачьях есаулах состоять!.. Шутка шуткой, но уж больно зла!.. Война с японцами тоже казалась нелепицей, а вот – воюем! За кусок китайской земли, за горсть японской воды, за старую обиду шалуна Николки Романова… Какие уж тут полеты в поднебесье! Абы на земле двумя ногами устоять… Э-эх!
Отец Капитон вернулся в дом, сел за стол, а ложка рот дерет – не лезет, хотя утроба и требует сытости. Черная попадья сидела через стол и тоже ковырялась в каше с медом.
– Не убивайтесь столь сильно, матушка. Греха за ним нет, а значит, и нет геенны огненной… Одно и вело его – любовь к ближнему, не казенная абы как, а одухотворенная служба господу!.. Да только не на том сейчас держится православие, а он того не сумел понять…
Отцу Капитону очень хотелось расспросить попадью о доходах прихода; о людях, на которых он опирался в своей деятельности иерея; о постановке миссионерского дела, но, подумав, решил, что с этим всем успеется… Да и ктитор должен больше знать, чем вдовая попадья! Хозяин храма – все-таки церковный староста… Сейчас он носился по деревне, как угорелый, разбившись в хлопотах о достойном погребении, и тряхнуть его за шиворот можно будет потом, когда отстучат о гроб каменья земли…
«Да, молод еще был, – текли вялые мысли. – Мог бы и еще послужить миру и господу… А что ему теперь, за гробом-то? Пустота…»
Отец Капитон считал, что он не был слишком строг, запретив какую-либо пышность при погребении покойного иерея, успевшего попасть в немилость, едва ли не в опалу епархии и духовной миссии.
К тому же, и найденные бумаги, черновики неотосланных отчетов и переписка партикулярного характера с далекими друзьями и родственниками свидетельствовали, что благочестием этот священник не отличался и больше был склонен к политическому авантюризму, чем к исправному ведению своего главного дела и труда. И выходило, что, ежели подобающим образом доложить о сем епархии, то… Конечно, с покойного теперь и сам митрополит ничего не спросит, но осталась вдовая попадья, остался приход, домик иерея и хозяйство, которыми надо еще умеючи распорядиться…
Бумаги покойного он припрячет до случая, а вот освободившийся приход на себя не возьмет, если даже консистория и руки ему ломать будет! Во всяком случае, сейчас… Год назад не отказался бы, когда Игнат Лапердин своей окаянной общиной никакой возможности дышать попу не давал! Но теперь следует обождать… Да и брать захудалый приход на себя-много ли выгоды-то? Только и дела, что болтаться из Берестов в Горбунки и обратно…
Вдовая попадья Анастасия особой щедростью не сразила. За все требы три красненьких! А ведь – не нища, не голодна… Жадна, выходит? Не мудрено и это – из купеческой семьи взята, с хорошим приданым. Да и старик Широков не держал сына своего в черном теле, как другие родители семинаристов. Как его, отца Капитона, покойные старики из мещанского сословия…
Ну да – ладно! Деньги – суть бытия, а не суть самой жизни. У отца Капитона теперь и свой собственный золотой сноп образовался… Держи у алтаря побольше дураков с простецами, а уж те приходу захиреть не дадут!
Вдова ждала напутственного слова, не решаясь поднять глаза на священника, оскорбившего скудными похоронами другого священника. Какие-то бумаги Лавруши сыскались… Сильны, знать, те окаянные бумаги, хоть и не из железа кованы!
– Советую вам, матушка, не засиживаться тут, не проживаться зазря у могилы, – с деланной скорбью вымолвил иерей, деловито упаковывая книги и церковные одеяния покойного священника. – Да и что вам тут делать-то, в глуши и окаянстве дикого края? В Россию поезжайте, в Томск, Барнаул… Птица вы вольная и не бедны.
Матушка Анастасия понурила голову, но у нее не хватило сил признаться отцу Капитону, что никаких богатств у нее нет больше – все прожито в надежде на лучшие времена. Какие планы были у Лавруши! Как он мечтал о высших пастырских наградах и высоких духовных чинах… «У меня достанет сил, Тася, – говорил он, лаская ее, – у меня на все достанет сил и ума!..» И она свято верила в это. Нет-нет, он не обманул ее ожиданий… Его обманула судьба! А с судьбой, как и с небом, не поспоришь.
– Хорошо, батюшка, – прошептала она, – я уеду после сорока дней. Раньше – не двинусь, если даже и другой священник возьмет приход моего Лавруши…
За вечерним чаем в доме доктора затеялся разговор о возможных виновниках нелепой и страшной гибели иерея. Официальная версия полиции была уже известна, но не устраивала Федора Васильевича: за все годы его жизни здесь это был первый и единственный случай, когда разбойное нападение было совершено на одинокого всадника, к тому же – русского, да еще и православного попа! Драки и убийства, конечно, случались и раньше, но не на Чергинской дороге… И – вольно или невольно – происшедшее само по себе связывалось с тревожными слухами о грядущей резне русских алтайцами по приказу хана Ойрота.
Но это предположение доктора не понравилось Дельмеку:
– Чужие убили попа! Русские убили!
– Русские? Откуда им взяться на Чергинском тракте? Это же – не Чуйская дорога!
Галина Петровна давно уже позванивала ложечкой в стакане, размешивая сахар, который забыла положить. Потом спросила тихо:
– А твои сородичи, Дельмек, могли пойти на такое убийство?
– Убить могли. Оставить в лесу голым – нет.
– Почему? – теперь уже удивился сам доктор. – Разве среди алтайцев нет грабителей? Один Техтиек что стоит![174]174
Вооруженный разбой не был свойствен алтайцам ни в прошлом, ни в наши дни. Все компетентные исследователи (путешественники, миссионеры, статистики, этнографы) всегда отмечали сугубое миролюбие и добродушие коренного населения Горного Алтая, стремление избежать кровопролития и т. п.
[Закрыть]
– Есть. Но шубу снимать с мертвого человека алтаец не будет. Он боится мертвого человека!
– Боится?
– Мертвый человек – кермес. В нем сидят злые духи. Кама надо звать, чтобы прогнать их!
Потом весь оставшийся вечер Дельмек сидел у плиты и, попыхивая трубкой, думал. Вопрос жены доктора был неожиданным, и он ответил на него не совсем так, как надо было. А теперь вот и самому себе захотелось ответить: а могли бы алтайцы убить русского попа и раздеть его до голого тела? Убить могли. Тут все правильно. Раздеть – нет, никогда! Хотя…
За что алтайцы убивают других алтайцев?
За угон скота. За осквернение очага могут убить, как и за осквернение супружеского ложа: очок и орын в любом алтайском доме – святыни…
Может, поп обидел кого-то, оскорбил? Злой был, вредный!
Но ведь попа не только убили, но и раздели… Есть ли такое преступление, за которое можно дать сразу два наказания? Нет такого преступления в горах! Вот и получается, что попа убили не алтайцы. Если только Техтиек и его люди… Эти все могут! В старые времена, говорят, были разбойники, что ловили людей на всех дорогах, убивали их и, вырвав сердце, сжигали его на огне, принося жертву Эрлику, чтобы он долго не звал их в свои 99 аилов…
Но Техтиек – хан Ойрот! Зачем другу бурханов какой-то русский поп? Зачем ему его одежда? Чтобы бурханы напустили порчу на всех русских попов? Но порчу на людей напускают только камы…
Дельмек выбил трубку, сунул ее за опояску, медленно встал.
– Ты куда собрался? – насторожилась Галина Петровна. – Вода есть, дрова есть… Сиди! Сейчас будем заниматься с тобой русской грамотой.
– Дров мало, – покачал Дельмек головой. – Огонь плохо горит!
– Хватит! И так в комнатах от жары дышать нечем! Дельмек усмехнулся: глупая женщина даже не знает, что нельзя гасить очаг, если в аиле есть живые люди.
– Алтайцы не могли убить и раздеть попа! – сказал он твердо. – Я думал. Я знаю. Попа убили русские!
Неожиданная пропажа Родиона – их поильца и кормильца, озадачила темноверцев. Был, жил, ругался и вдруг – исчез!
– Можа, ведмедь заломал его на какой охоте? – высказал свое предположение Фрол. – Он лихой был, мог и на ведьмедя с голыми руками попереть… Безбоязный человек!
– Ушел он от нас, бросил! – прямо и больно ударил словами Кузьма. – На кой ляд мы ему, захребетники? Без нас он просто-запросто проживет!
Теперь они совсем не походили друг на друга. Фрол еще лохмотьями старой своей святости жил, а Кузьма уже понял, что эта их святость поможет только раньше времени ноги протянуть.
– Пропадем без Родиона!
– Ниче, Фрол… Крошки кой-какого своему ума он и нам с тобой оставил!
День и ночь перетерпели, а утром на побирушки в лес отправились, да сразу и заблудились, уйдя далеко от своего шалаша. Как ни искали дотемна, не нашли.
– Ну вот! – поник носом Фрол. – И на новую беду напоролись.
– Ниче… Шалаш-то и сами теперь сварганим, руки не отломятся!
– А огонь где возьмем? Без огня-то – погибель нам!
– Железом о камень выбьем! Видел, поди, как Родион добывал!
– То – Родион…
Ни камня, ни железа у Кузьмы не было. Родион-то запасливый был: подкову где-то поднял и кресало из нее соорудил, а первый огонь из одного камня другим выбил… Попробовал было и Кузьма так, по-родионовски, но только руки искровенил – ни сноровки нужной, ни в камнях смысла нет.
– Пропадем! – махнул Фрол рукой и сел на пень. На этот раз Кузьма не отозвался – думал.
– К людям нам надо, Фрол, выходить…
– Тут же басурмане одне окрест! – испугался тот.
– Нам теперь с тобой-все едино…
Так надломился еще один краешек их святости.
Принарядив покойника в свои одежды, прицепив ему к поясу нож, а в карманы сунув пару наганов и горсть монет, Техтиек накинул ему на плечи поповскую дорогую шубу. Полюбовавшись на свою работу, добавил в костер побольше веток, дождался, когда он хорошо прогорит и аккуратно уложил переодетого бродягу лицом в него, не забыв свалить шапку в сторону. Вот теперь все в порядке: обгорелый сверху труп и пулевое отверстие в спине самому дотошному полицейскому следователю дадут все улики для доказательства, что разбойник Техтиек был пристрелен кем-то из своих, не поделивших с ним добычи.
Бросив еще несколько монет возле мертвеца, старательно истоптал снег вокруг, занялся конем, тщательно проверив содержимое мешков и сумок.
Тряпье придется взять с собой и сжечь где-нибудь в укромном месте, подальше от этого огня. Что до запаса продовольствия, то его можно и не трогать – голодным покойный Техтиек по горам бродить не будет! Как и безоружным, безденежным и без коня…
Ну все. Техтиек умер. Теперь надо искать свидетелей его смерти… Это проще!
