Текст книги "Белый Бурхан"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

Страшная и прекрасная страна Шамо!

Чочуш совсем раскис и никак не мог взять в толк, почему дугпа Мунхийн, который может все, не выстроит на этих камнях прохладный аил, не разольет озеро с голубой водой, не насадит лес? И сам мучается, и его терзает…

– Долго нам ехать, дугпа? – спросил он хрипло.

– Всю ночь. До ущелья Елым-ам.

– Я больше не могу. Я хочу пить.

– Здесь пить нельзя. Терпи, сколько сможешь.

– Я не могу больше…

Куулар сделал несколько пассов руками и Чочуш окаменел, будто приклеился к седлу. Теперь он может пройти всю страну Шамо, пока черный колдун снова не разбудит его.

Здесь, в пустыне, все и всегда по-другому: горы без растительности и самых причудливых форм, ручьи ледяные и не пересыхающие даже на раскаленных камнях, в узких ущельях, никогда не видевших жаркого солнца, лежит нетающий снег, а вверху солнце так неистово, что можно изжарить яичницу на любом из камней. А закаты – всегда золотые, озаряющие едва ли не все небо из края в край, что и не поймешь, где солнце садится и в какой стороне оно поднимется завтра утром, слизывая ночной иней со скал…

Куулар Сарыг-оол любил страну Шамо и хорошо ее знал, добывав во всех частях – Бордзогийне, Дабусуне, Шаргаине; останавливался у скотоводов Зуунгарына, называвшегося когда-то Джунгарской пустыней, в сомоне Зуун даже жил больше недели. Страна Шамо полна загадок – сотни древних памятников красноречивее любых слов говорили пытливому уму, что когда-то, очень давно, здесь ключом била настоящая жизнь и сама пустыня была цветущей долиной. Что с ней случилось потом, никто не знает. Хотя, наверное, об этом могли бы рассказать оленные камни и петроглифы, погребальные курганы и каменные истуканы с чашами в руках. Но для этого надо пристально всмотреться в их узоры, понять их символику, прочесть надписи на мертвых языках…

Путники здесь – редкие гости. Но и от них хозяева страны Шамо берегут свои тайны, прячут в укромных местах обо – жилища духов каменной пустыни, выставляя напоказ ложные обо – индэры. Не сразу и разберешь, что настоящее, а что – ложное!

Куулар Сарыг-оол придержал коня, спешился, подошел к куче камней с воткнутыми в нее прутиками, на которых подвязаны полуистлевшие ленточки и клочки ткани. Усмехнулся: индэр, а кто-то из путников принял его за обо поблескивают медные и серебряные монеты, видны окаменевшие остатки пищи… Конечно, если поискать, то можно найти и обо! Но – зачем? Тайна скотоводов страны Шамо пусть и останется навсегда только их тайной!

Он тронул коня и быстро нагнал ушедшего вперед Чочуша: хотя глаза у того были открыты, он в своем полусне видел сейчас совсем другие картины, о которых может рассказать, когда проснется. Но Куулар пока не будет его будить – жажду и зной надо перетерпеть, чтобы они мучили меньше, а парень этого не умеет. Да и что он умеет? Особенно здесь, в стране древних тайн, где свои законы и порядки. Здесь не принято спрашивать о расстояниях, всегда получишь один ответ: рядом; не принято спрашивать о названиях тех или иных мест, многие из которых нельзя произносить вслух, чтобы не обидеть и не рассердить духов пустыни; здесь не принято спрашивать о могилах, кто и когда похоронен в них, потому, что о могилах надо не спрашивать, а имена, высеченные на камнях, читать и чтить… Многому придется учиться еще глупому парню!

Только к полуночи они добрались до ущелья, где их встретил с поднятыми по обычаю руками старик пастух Шагдор, задавший один вопрос:

– Какие новости в пустыне, путники?

– Много новостей, – отозвался дугпа Мунхийн и дотронулся до одежды Чочуша, который расслабился и удивленно захлопал глазами, увидев черное небо с крупными звездами. – Займись конями!

За поздним чаем говорили о житейских делах, и старик все прибавлял: «Если так будет угодно случаю и погоде». Услышав эту присказку в десятый раз, дугпа Мунхийн не выдержал:

– Случай и погоду посылает небо, старик! И не пора ли тебе обратить свой гаснущий взор к нему?

– Зачем? – удивился Шагдор. – Сколько я живу в этом каньоне, небо ни разу не послало мне своей благодати! Все делаю сам и поступаю по заветам предков:

«Если тебе в рот попал кусок жира, не выталкивай его языком!»

– Значит, ты – безбожник?

– Нет, лам я чту. Но они так редко бывают в наших местах! За последние три зимы ты – первый. Да и то, как вижу, не настоящий лама, не монгол.

Дугпа Мунхийн сразу же сменил гнев на милость:

– Ты один здесь живешь, старик?

– Есть люди, – уклончиво ответил Шагдор. – В беде есть кому выручить, а при болезни подать кружку воды и кусок лепешки.

– Ты можешь собрать всех людей каньона для большого разговора?

Старик ответил не сразу. Долго курил свою трубку, потом начал прочищать мундштук, снова набил трубку табаком, улыбнулся:

– Большой разговор – праздник. Какой праздник ты хочешь устроить нам, чьи имена знают только пустыня и ветер?

– Ваши имена знает и небо! – снова вспылил дугпа Мунхийн, – и твои слова могут ему не понравиться! Старик Шагдор нахмурился:

– Я могу собрать людей, но они спросят: зачем мы нужны твоим гостям? Что я им отвечу?

– Ответишь, что обо всем они узнают от меня!

Шагдор снова задумался, потом нехотя кивнул:

– Я знаю обычаи. Я соберу людей, если ты принес в пустыню много новостей. Отчего бы их и не собрать, если так угодно гостям и случаю? Но сейчас – уже ночь.

– Утром! Пригласи не только мужчин, но и женщин.

– Женщинам нечего делать на суглане мужчин. Кто ты?

– Я – шакья Мунхийн. И я послан ко всем людям страны Шамо.

– Послан? – удивился старик. – Неужели кто-то о нас еще знает и помнит?

– О вас знает и помнит небо!

– Значит, ты послан небом? – рассмеялся старик.

– Да, я послан самим Гэссэр-ханом! Я его гонец!

Шагдор перестал смеяться и ехидно прищурился:

– Семьдесят зим живу, а впервые слышу, чтобы мертвые посылали к живым людям своих гонцов! Я не хочу смешить людей, гость.

Впервые Куулар встретил отпор и ничего не мог ему противопоставить, кроме грозного окрика:

– Я прокляну тебя! И ты попадешь в горячий ад!

– Я живу в таком аду, – ответил старик с достоинством. – Не думаю, что в настоящем аду мне будет хуже, чем здесь!

Лишь разгоралась заря восхода, когда Куулар рывком поднял себя с постели. Прошел к ближайшему леднику, лежащему на дне ущелья, по требованиям раджа-йоги[71]71
  Раджа-йога – (путь господства над собственным телом) представляет собой совокупность методов физических и психических упражнений, направленных на «освобождение» души.


[Закрыть] сделал ряд сложных физических упражнений не только руками, ногами и головой, но и внутренними органами, обтерся крупитчатым колючим снегом, вернулся в юрту. Хозяина уже не было. Проснувшийся Чочуш продирал сонные глаза, выцарапывая из них гной и размазывая его по щекам.

– Умойся, – сказал дугпа брезгливо. – Ручей течет у входа.

– Я не люблю воды.

– Ты боишься воды! – голос дугпы стал злым и жестким. – Но тебе придется отвыкать от твоих диких обычаев! Я не хочу, чтобы ты издох в стране Шамо! Ты мне нужен и, значит, нужен небу! Иди.

Чочуш прошел к ручью и с отвращением опустил свои черные от грязи ладони в его ледяные воды…

Вернулся хозяин юрты, неся в руках два бурдюка, протянул их Куулару, стоящему у порога и мрачно взирающему в раскаленную до белизны туманную даль, – там была дорога в глубину страны Шамо, самый тяжелый участок до сомона Хан-Богдо. Две ночевки на голых камнях!

– Хоть мы и повздорили с тобой ночью, гость, – сказал старик миролюбиво, – но я знаю обычаи пустыни. Возьми! Здесь – кумыс, а здесь – еда на три дня. Ты идешь к Орхону?

– Я иду в Тибет, в Лхасу!

– Поклонись Потале от всех нас. Да пусть будет легок ваш тяжелый и длинный путь! – Старик Шагдор с достоинством поклонился, прижав правую руку к сердцу. – Я не держу на тебя обиды за насмешку над стариком…

Глава восьмая
БЛАГОСЛОВЕНИЕ БОГОВ

В деле надо проявлять выдержку, в счастье – бдительность. И Деол и счастье теперь были у Пунцага. Выдержки тоже пока хватало, вот только бдительностью он еще не обзавелся и едва не поплатился за это на сорок восьмой день пути, когда на их караван напал отряд голаков. Только теперь, когда засвистели пули и караван лег, бывший ховрак пожалел, что отказался от оружия, хотя хорошую русскую трехлинейку предлагал ему ширетуй еще там, в Бурятии, когда на халат ламы он накинул грязную тибетскую шубу.

Пунцаг видел, как сверкнули вороненые стволы винтовок ховраков, как достал из-под теплого халата свой наган Жамц, выложил продолговатые бомбы, похожие на бутылки, личный ховрак-охранитель ширетуя Цулунбат, прислуживавший ранее самому Тундупу. А потом, когда голаки пошли в атаку, обнажив клинки, он оказался на их пути со своим ослом, и только случайно нащупанная им урга – палка с ременной петлей – спасла молодому баньди жизнь: Пунцаг ловко накинул ее на шею одному из всадников и свалил на землю, остальные попали под ураганный огонь и взрывы бомб, рассыпались по степи. Этот караван оказался им не по зубам, и они ушли, чтобы не искушать судьбу.

Пленный голак был допрошен Жамцем, разоружен и отпущен, а Пунцаг обзавелся не только конем, трофейным оружием, но и мешочком с серебром. Деньги он сразу же отдал ширетую, а шапку нацепил на себя, заткнул за опояску шубы два нагана и повесил на шею тяжелую длинную винтовку с плоским и широким штыком. Сыромятный ремень давил на шею, приклад лупил по боку, штык постоянно за все цеплялся, но Пунцаг и вида не подавал, что не только Не рад неожиданному подарку судьбы, но и готов освободиться от него в любой подходящий момент. Но все ховраки восторгались храбростью молодого ламы, и даже завистник Цулунбат сказал искренне:

– А ты, Пунц, не такой уж и слюнтяй!

Потом дорога стала хуже, а скоро – совсем плохой. А ведь еще недавно, проходя через земли Амдо, мимо священного Кукунора с его голубой водой, Пунцаг думал, что такие же благословенные места будут вести их до самой Лхасы. Но пошли сухие степи, полные разбойных шаек, за ними – солонцы и сыпучие пески, кочковатые болота… А опытные ховраки, ходившие с караванами в Лхасу уже не раз и не два, пугали еще большими бедами и трудностями пути: страной Цайдам[72]72
  Цайдам (тиб. «ца» – соль, «дам» – грязь, болото) – замкнутая долина между хребтами Нань-Шань и Кунь-Лунь. Цайдам состоит из двух частей, различающихся между собой: южной – более ровной, изобилующей болотами и солончаками, и северной – более возвышенной, гористой местности. Для Ц. характерен своеобразный животный мир, особенно много птиц. Территория Ц. давно освоена монголами. Эта своеобразная этнографическая группа занималась скотоводством, в частности, разводила коней-иноходцев.


[Закрыть] с ее болотами, в которых гибнут и тонут целые караваны; перевалом Танг-Ла, одно упоминание о котором заставляло их закрывать от страха глаза и совсем не дурашливо хвататься за сердце.

Чем ближе караван подходил к Цайдаму, тем больше непонятного творилось вокруг. Уже с вечера начались туманы, ломающие не только дальний горизонт, но искажающие до неузнаваемости близкие предметы. А к полуночи заплясали звезды на небе, следом за ними закачалась, а потом стала падать и снова взмывать кверху стареющая луна. Пламя костра, за которым сидел Пунцаг с ховраками, ни с того ни с сего все время меняло окраску от белого до темно-красного, а виски начинала стискивать тяжесть, от которой невозможно было избавиться никакими воздействиями на чувствительные точки ушей и шеи, показанные ему в свое время Жавьяном… До утра Пунцаг не мог уснуть, а когда взошедшее солнце неожиданно раздвоилось, а потом вытянулось блестящим белым столбом, молодой лама не выдержал, прошел в голову каравана, склонился перед ширетуем.

– Что тебе, баньди? – спросил тот равнодушно, прижимая кончиками пальцев подрагивающие синие жилки на висках.

Пунцаг молча показал на солнечный столб.

– Это бывает часто при подходе к Цайдаму. Не пугайся.

– У меня болит голова.

– У меня она болит тоже. И у всех, кто в караване… Цайдам есть Цайдам… Завтра увидишь его.

Белоснежное искрящееся плоскогорье. Но то, чем оно выстлано, совсем не снег. Это – соль. Безжалостная и въедливая. Только плотная повязка на лице может на какое-то время выручить. Но через эту повязку уже через минуту-другую невозможно дышать, а когда снимешь ее и сожмешь в руке, из ткани потечет горько-соленая рапа. Вторично надевать повязку бессмысленно: она быстро высыхает и становится ломкой, а главное – совершенно не пропускает воздух…

– Зажечь костры! – подал команду кто-то из караванщиков.

Хворостом и сухой травой грузили верблюдов еще вчера утром. Но намного ли хватит этого топлива, когда пойдут низинами? И не станет ли их караван новой свалкой костей, какие они уже видели на своем пути? Днем здесь жарко, а ночью падает такой мороз, что не гнутся пальцы…

Вчера на закате столб солнца расплющился и превратился в красный блин, который лег кровавой скобкой и долго не падал за линию горизонта, чтобы уступить место звездам и луне. Ночь была стылой, а утром вместо солнца на востоке вспухла подушка, похожая на каплю расплавленного олова. А сейчас солнце блестело совсем холодно, как серебряная – монета в чужих руках. И, конечно, оно не могло согреть эту землю, похожую на саван. Да и нет ее, твердой земли! Есть только соляной покров, в котором копыта животных пробили дыры. Там, под солью, черная, густая и едкая жижа. Корочка покрывающей ее соли не так прочна, как хотелось бы, и легко протыкается копытом. Еще хуже, если копыто животного попадет в старую дыру – хрустнет кость, брызнет рапа, смешиваясь с алой кровью, и яд соли отравит в считанные мгновения. Спасти ни коня, ни верблюда, ни осла уже невозможно. Да и человеку не поздоровится, попади он в такую западню!

Люди спешились и вели караван в поводу, старательно и аккуратно обходя черные дыры на белом. Но их слишком много – караваны этой дорогой идут часто, и соль не успевает заклеивать раны в своем панцире. Соляная корка местами почти не держит человеческий вес гнется под ногами, выдавливая зловещую рапу наружу. Она разъедает соляной покров еще и сверху, не успевая застыть причудливыми натеками. Но люди и животные спешат – задерживаться нельзя ни на мгновенье, любая остановка или задержка губительны. Лишь там, где пустыня выгибается вверх и сверкает на солнце гранями седых камней, можно передохнуть…

Страшная часть пути! И как бы ни пугали ужасами «суры» – болезни перевалов, Цайдам намного коварнее и злее…

Уже к полудню потеряли почти всех коней и пять верблюдов. Груз с них не стали снимать, не стали и пристреливать погибающих животных – не до них. Солнце становилось румяным, как яблоко, и только перевалив на вторую половину неба, снова начало бледнеть. Снизу, из степи, потянуло жарким ветром. Люди на ходу снимали с себя все и шли почти голыми. Блестела соль на спинах, разъедая царапины и потертости, залепляла глаза и уши, нарастала коркой на губах. Один за другим стали падать люди. Их поднимали, вели за собой, но они снова падали, обессиленные…

К вечеру стали попадаться камни с жухлыми клочками травы. Потом камни, по которым уже можно было переступать, не боясь угодить в дыру с рапой. На траву жадно накинулись верблюды и даже ударов погонщиков не чувствовали. Да и сами люди готовы были есть эту горькую и, по-видимому, ядовитую для всех желудков траву!

Неожиданно повалил снег, похожий на соль. Он даже на вкус казался соленым. Потом заблистали белые молнии, не издавая грома. Погонщики и ховраки повеселели:

– Кто-то здесь новичок и потому особенно грешен перед духом Ло! Надо принести его в жертву!

И все с хитринкой поглядывали на молодого ламу.

Показались первые палатки тибетского сторожевого поста. По перевалу разгуливали грязные люди в истерзанных шубах, покрикивая на Поднимающийся им навстречу караван:

– В один ряд! В один ряд!

Добившись относительного порядка, затребовали караван-бажи к себе. Жамц о чем-то долго говорил со стражниками, потом вернулся к каравану.

– Придется сдать все оружие! Уже и в Нагчу нельзя входить с тем, что убивает!

Горка оружия показалась стражникам подозрительно малой, и они сами начали обыскивать караванщиков и ховраков, плотоядно поглядывая на тюки. Но Жамц их успокоил:

– У нас не торговый караван, мы везем в Лхасу священный груз!

Стражники посоветовались между собой и объявили, что караван не пойдет дальше, пока не будет получено разрешение генерала-дибу пограничной стражи.

Жамц отозвал в сторону доньера стражников, протянул ему горсть разнокалиберных монет, но тот только засмеялся и вынул из кармана длинные радужные полосы бумаги с черными китайскими знаками и красными печатями.

– Сейчас в Тибете ценятся только эти деньги.[73]73
  С конца XVII в. экономическое и политическое влияние Тибета на окружающие государства приходило в упадок. С начала XVIII в. Тибет попадает в зависимость от Цинской империи, а уже с середины XIX в. возрастает угроза потери независимости (хотя и в остатках) с юга – усиливается английская экспансия.


[Закрыть]

– Бумага? – удивился Жамц. – Какие же это деньги?!

– Тогда, караван-бажи, плати золотом… Можно серебряными линами… Китайские монеты с шестью и семью знаками мы не берем!

Жамц заколебался – ни с золотом, ни с серебром ему расставаться не хотелось. Тем более, что перед такой оплатой не устоит и сам диба! Но тибетские лины у него были, совсем недавно они имели хождение наряду с китайскими монетами.

– Разве деньги императора – уже не деньги? – спросил Жамц насмешливо. Тогда я буду ждать дибу.

Но доньер уже почувствовал поживу и поспешно согласился на китайские монеты. Потом стражники делили деньги по каким-то своим правилам и потому остались обиженные, которые сразу же устроили драку, расквасив носы и наставив синяков под глазами друг другу. Наблюдая за их потасовкой, Пунцаг шепнул Цулунбату, оказавшемуся рядом: «Не кажется ли тебе, что эти стражники ничуть не лучше голаков?» Хранитель ширетуя кивнул: «И голаки, и стражники одинаковы!»

Закончив драку, стражники разрешили каравану следовать дальше и даже вернули кое-что из оружия. Пунцаг, принимая наганы, сразу заметил, что они не его и далеко не все патроны подходили по калибру, но спорить и жаловаться не стал…

Когда отъехали от сторожевого поста на приличное расстояние, Жамц распорядился сделать привал, чтобы подкрепиться и привести себя в порядок. Тут же бегло определили потери. Они оказались немалыми, но могли быть и большими: дорога через Цайдам и перевалы никогда не обходилась без дани!

Не успел Пунцаг сбросить с плеч тибетскую шубу и плеснуть в лицо водой из ручья, как за его спиной остановились четверо тибетских лам в красно-желтых халатах. Они спустились с соседнего перевала, на который их каравану только еще предстояло взойти, и приняли его коричневый халат и петушиный гребень шапки за знаки караван-бажи. Все остальные были одеты по-дорожному и не привлекли их внимания. Пунцаг отер мокрое лицо чистым платком, спросил:

– Вы о чем-то хотите говорить со мной, ламы?

– Мы – мастера мистерий и хотели бы предложить вам и вашим людям цам очищения, который никому не повредит.

– Кто из вас старший?

– Мы все гэцулы.

– Решите сами, кто из вас будет говорить с караван-бажи. Он тоже лама, гэлун. И он ведет в Лхасу этот караван.

Ламы переглянулись: слова Пунцага им пришлись явно не по душе. Подумав, трое кивнули на четвертого:

– Он будет говорить с караван-бажи. Десрид.

– Иди за мной, Десрид, – пригласил Пунцаг. – Гэлун отдыхает в желтой палатке.

Жамц ничуть не удивился гостям. Он знал о бродячих мастерах мистерий, дающих представления путникам и накорпам, но в такой глуши и так далеко от Лхасы не ожидал их встретить.

– Мистерия не повредит моим людям, – согласился он, – но мне нечем вам заплатить! Стражи перевала стали брать слишком дорого с каждого каравана.

– Мы – нищи, караван-бажи, – вздохнул Десрид. – Что дадите, то и возьмем. Даже шо, не говоря о китайских монетах… И еще нам нужен один верблюд.

– Верблюд? – удивился Жамц. – Вы будете возить на нем свою поклажу?

– У нас нет поклажи, караван-бажи. Верблюда мы продадим стражам перевала, а сами пойдем к Цайдаму… Вблизи Лхасы уже ничего не заработаешь.

– Да, стражи и голаки отнимают все у караванов и накорп. И вашего верблюда они не купят, а отберут.

– У нас не отберут, – вежливо улыбнулся Десрид. – Мы – хорошие ламы, а хороший лама продаст даже дохлую собаку рубщику трупов!

Когда тибетец вышел, ширетуй с улыбкой посмотрел на Пунцага:

– Вот каким должен быть настоящий лама! Учись, баньди.

Сообщение, что ширетуй купил мистерию и скоро начнется представление, заставило вспыхнуть потускневшие было глаза, развязало языки. У лам-артистов сразу же нашлось много добровольных помощников, но, похоже, они привыкли обходиться сами.

Мистерия началась скучно: ламы установили походный алтарь и зажгли священные лампады. Потом один из них взял в руки трубу дунчхэнаму, другой раковину, отливающую нежным розовым цветом, и оба стали выдувать хриплую и нудную мелодию, под которую сразу же начали медленный, тягучий танец с молитвой. В ней не было ничего от храмовых молитв и песнопений, слова сливались вместе, как вода в ручье, и медленно, тоскливо струились, нагоняя сон: у-ааа, и-эээ, ы-ооо…

Уже душа не принимала этот вой, но именно на это и было рассчитано вступление, одинаковое, чуть ли не каноническое, для всех мистерий! Главное действо занимало обычно считанные мгновения, а отрабатывать всякую оплату надо было сполна…

Затем один из лам (уже знакомый Пунцагу Десрид) вынул из-за опояски халата длинную бронзовую иглу и начал протыкать ею правую щеку. Скоро кожа вдавилась, лопнула, выделив капельку крови. Но игла пошла дальше, пока не образовала на левой щеке бугорок и снова не прорвала кожу. Десрид протянул черную нитку через обе щеки, завязал ее узлом и открыл рот, чтобы показать язык, который тоже был проткнут иглой и прошит ниткой…

Пунцагу стало не по себе: чего ради мучает себя этот неглупый и суровый человек? Неужели ради нескольких монет сомнительной ценности и облезлого измученного верблюда, которого только чудом удалось вытащить из трясин Цайдама?

Лама-фокусник выдернул нитку, и мистерия продолжилась. Но теперь мелодия, выдуваемая из трубы и раковины, стала более резкой и ритмичной, как и сам танец. Десрид рывком сдернул пестрое покрывало, расстеленное на песке и закрывавшее длинный ряд мечей, вкопанных рукоятками в песок и поблескивающих на солнце бело-голубыми полосками лезвий. Ритм еще ускорился, и ламы, продолжая танец, начали один за другим опрокидываться на эти мечи, полосуя свои тела не то кровью, не то красной краской…

Пунцаг закрыл руками лицо. Ему хотелось закричать во весь голос: «Прекратите! Хватит и того, что мы уже видела!» Но спазма стиснула ему горло. К тому же оказалось, что все это было только первой частью представления, главное им еще предстояло увидеть…

Разом застыв в танце и еще не остановив игру исполосованных мечами мускулов, Десрид рухнул на горячий песок и начал корчиться, выкрикивая что-то по-тибетски. Двое лам поспешно накрыли его тем же пестрым покрывалом и начали колотить большими черными палками, пока третий лама, отложив трубу, не приставил к своей голове рога козла и не помчался большими кругами по поляне, истошно блея и дрыгая ногами с привязанными к ним копытами. Ламы с палками оставили Десрида в покое и бросились к козлу. Эта погоня продолжалась довольно долго, пока козел, обежав несколько кругов, не зацепился копытами за покрывало, не запутался в нем. Под покрывалом никого не оказалось – только песок.

Ужаснувшись, козел и его преследователи упали на колени, воздев горестно руки к небу. Песок зашевелился, и из ямы выбрался живой и невредимый Десрид с белой лилией в руке.[74]74
  Произвольное совмещение двух различных тибетских обычаев. Танцы с ножами являлись светскими по своей сути и были пережитками военных танцев. Церемония изгнания своеобразного «козла отпущения» проводилась в Лхасе При этом лама в козьей шкуре имитировал далай-ламу, в которого якобы вселялась болезнь. Его изгнание символизировало «выкуп» за жизнь далай-ламы.


[Закрыть]

Пунцаг первым закричал что-то и бешено заколотил в ладони, не жалея рук…

Поза Будды, погруженного в нирвану, доступна любому ламе. Но чем выше ступень его святости, тем большее количество обетов и запретов он берет на себя, тем глубже должна быть его медитация и сосредоточенность в молитвах, тем дальше отдаляются от него земные дела и заботы. У гэлуна Жамца 253 запрета, и потому, садясь в позу нирваны, он обязан отключаться от всего земного и уходить к небесному на долгие часы и даже сутки. Но у него ничего не получалось – мысли о земном и греховном никогда не покидали его, как бы он ни старался сосредоточиться на святом и высоком. Пока никто не знал этой его тайны, но таши-лама, которого он должен увидеть через три перехода, может прочесть эту греховность высокого ламы в его глазах. И хотя к архатству ведет долгий путь перерождений и молитв, оно не является столь почетным, как хубилганство. И от сознания этой своей неполноценности Жамцу всегда становилось не по себе, когда на нем останавливался взор кого-либо из великих лам Лхасы…

Жамц знал, что в монастыре Кандро Сампо, вырубленном в скале, есть ламы, которые могут помочь человеку достичь столь глубокой медитации, что она будет равнозначна нирване. Но туда надо идти не гэлуном, а ховраком и прожить не менее пятидесяти лун. А кто скажет, что ему, Жамцу, отпущены небом эти лишние луны из всех лун жизни? И, если быть честным перед самим собой, он вообще зря пошел на этот раз в Лхасу. Его не звали, и таши-лама будет рад ему меньше, чем обычно. Хотя и не покажет ничем, что недоволен и осуждает самовольный приезд ширетуя…

За стенами палатки перекликались стражи каравана:

– Ки хохо!

И кто-то невидимый и далекий отвечал им глухим эхом:

– Хой-хэ!

Жамц вышел наружу, осмотрелся.

Тускло горели караванные костры. Погонщики свежевали очередного павшего верблюда и, слегка поджарив его мясо на костре, ели почти сырые кровоточащие куски, запивая провезенной тайно от гэлуна и ховраков аракой, а может, и приготовленной за долгий путь из кумыса или айрана.

Вернувшись в палатку, он откинулся на мягкие подушки и полузакрыл глаза.

Дорога хороша уже тем, что не утомляет душу, хотя и терзает тело. Таши-ламу, великого путешественника, можно понять, он давно познал вкус длинных дорог и неожиданных событий. Жаль, что у Жамца на руках этот полуховрак, полулама из Алтая! Не будь его, можно было уйти в Сикким. И не только для того, чтобы послушать его исполинские трубы! Но без Пунцага Жамцу нечего делать в Лхасе – тот товар, что везет его караван, немного стоит, да и нашелся бы другой лама в дацане, чтобы справиться с обязанностями караван-бажи! Пунцаг нужен Панчену Ринпоче, и тут уже не поспоришь… Но, может, и он сам пригодится таши-ламе?

В палатку бесцеремонно заглянул кто-то из ховраков охраны каравана. Увидев ширетуя на отдыхе, не спрятался, а остался стоять, ожидая вопроса. Жамц вскочил, неожиданно испугавшись:

– Чего тебе? Эй, Цулунбат!

– Я знаю, что вы отдыхаете, ширетуй, – пролепетал ховрак, падая на колени. – Но меня прислали погонщики…

Только теперь Жамц узнал своего второго хранителя:

– Ах, это ты, Чимид?.. Что-то случилось еще?

– Исчез один из наших погонщиков. Бурят Цыбен Дог-домэ. С ним ушли четыре ховрака из новых. Все взяли по верблюду с продовольствием и льняными тканями. Унесли оружие, кое-что из теплой обуви и одежды…

– Погоню, надеюсь, отправили?

– Нет, ширетуй. Никто из караванщиков не знает, в какую сторону они ушли. Говорят только, что этот погонщик-бурят подбивал некоторых ховраков на побег: «В священную Лхасу одна дорога, а из Лхасы – сто!»

Жамц махнул рукой, и Чимид исчез. Ширетуй потянулся к кобуре с наганом: рано он еще оттаял душой и обмяк сердцем! Бывало, что и на пороге священной Лхасы находили накорп с перерезанной глоткой…

Вот и Лхаса!

Как только сверкнули ее золоченые крыши, караван замер без команды. Еще бы ему не замереть! Ведь прибыли они с такими муками и потерями не просто в священную страну, а в страну живых богов! Здесь, в ее монастырях и храмах, жило и славило небо 25 тысяч лам – четверть всех лам мира Цзонхавы!

Легенды утверждали, что первый царь Тибета спустился с неба на землю на горе Ярлхашампо и принес людям просветление – ваджраяну. Буддийский тантризм охотно приняли жрецы Бонпо, хозяева душ и жизней местных пастухов и земледельцев. Но потом явился царь Лангдарма – ярый противник буддизма, и страна богов начала раздираться противоречиями, что скоро стало нетерпимым. И нашелся храбрец – монах Лхалунг Палчжэ-Дорчжэ, который, переодевшись лугоном.[75]75
  Лугоны – исполнители одной из главных ролей в многодневных празднествах по случаю Нового года, одетые в карнавальные маски и костюмы, имеющие свой статус и свои правила игры. (Примечания автора.)


[Закрыть] убил опасного царя. Лангдарма был навеки проклят, и его образ злая маска ежегодного обряда изгнания козла отпущения. Теперь и не все помнят, с чего началась все, но тибетцы знают, что горные духи и божества Маченпомра, Каченджунга и Тхантон охраняют от злых сил покой благословенной Лхасы.[76]76
  Высочайшие горные вершины Гималаев в окрестностях Лхасы. (Примечания автора.)


[Закрыть] И все знают, что пушки палят в сторону черной скалы на другом берегу реки тоже не для украшения новогодних праздников, а изгоняя навеки проклятого царя-святотатца, посмевшего поднять руку на буддизм!

Много веков минуло с той поры, и стала Лхаса не городом в обычном понимании людей, а громадным монастырем, составленным из храмовых комплексов, частью слитых вместе, а чаще обособленных друг от друга, где каждый из них – сам по себе был городом с многочисленным населением, своими храмами, мастерскими, святынями, законами, порядками и укладом жизни. И главным из всех монастырей была Потала – роскошный дворец-город самого далай-ламы! Попасть в Поталу и видеть живого бога можно, но это стоит больших трудов, терпения и денег…

– Хватит любоваться! – негромко сказал Жамц, снова вступивший в свои права караван-бажи.

Караван начал спускаться в Лхасу…

Отыскав на окраине постоялый двор своего дацана, купленный еще покойным Баянбэлэгом, Жамц приказал остановиться на ночлег и сразу же распустил всех своих спутников: пускай смотрят, удивляются и ужасаются!..

А удивляться и тем более ужасаться было чему…

Заполучив от гэлуна несколько монет из своего мешочка, Пунцаг побрел по городу, сбросив осточертевшее покрывало из темной ткани: одежды ламы могли ему дать не только пристанище, но и пропитание, даже если бы в его кармане и не позванивали монеты. Но в этом своем расчете он жестоко ошибся – на каждом шагу ему встречались сонмы нищих и калек, чьи протянутые руки были красноречивее слов. Скоро он опустошил свой карман, и ему нечего было сунуть в протянутые руки, а количество тех рук ничуть не уменьшилось. Нищета в Лхасе не считалась предосудительной. На каждое «дай» здесь далеко не всегда отвечали «на», а это угнетало: Пунцаг был добр и всегда делился тем, что у него было.

Побродив еще немного, он вернулся на постоялый двор и сразу же наткнулся на гэлуна, сидящего в большой круглой чаше с водой. Судя по его довольному виду, Жамцу удалось удачно пристроить товар. Жестом подозвав Пунцага, он подал ему нож:

– Побрей мне голову. Ну как, поразила тебя Лхаса?

– Слишком много бедных, гэлун.

– Не больше, чем всюду. Может, чуть больше. Узнав, что Пунцаг был не в меру щедр, нахмурился:

– Ты поторопился истратить свои деньги. Эту рать не прокормишь! Деньги в Лхасе надо тратить умно и расчетливо. Скупость здесь лучше щедрости!

– Это я уже понял.

Едва Жамц закончил свой туалет и облачился в золотистый халат, пришли какие-то люди, о чем-то снова торговались и спорили, потом ушли, оставив длинные листы бумажных китайских денег и несколько мешочков с серебром. Настроение гэлуна резко упало: выгодная утренняя сделка обернулась убытком.

– Тяжелые времена, тяжелые времена… Можно подумать, что когда-то они были легкие в Лхасе!.. Одна надежда на бурханы, которые еще не проданы… Без меня больше никуда не ходи.

Утром они вместе вышли в город. Нищих стало больше, чем вчера: очевидно, слух о том, что в Лхасе появился невиданно щедрый лама, с быстротой молнии облетел все их скопища. Но Жамц и Пунцаг равнодушно проходили мимо протянутых рук, высоко подняв головы. Неожиданно им преградила путь толпа обнаженных людей, чьи лица были обернуты тканями, а впереди себя каждый из них держал метелку, похожую на опахало, которой расчищал себе путь.