Текст книги "Новочеркасск: Книга первая и вторая"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

Лука Андреевич, отгоняя овода, провел ладошкой по гладкой, выбритой щеке.

– Одно скажу, трудно тебе будет с нашими станишниками соперничать. Они-то почаще тебя в седле сидят.

– Что поделать, – уже более твердо произнес Андрейка, – трудно, да надо. Вся моя надежда на атаманского скакуна. Да и уроки Ильи Евсеева впрок пошли.

Майский ветер волнами ходил над полем. Они стояли на самой окраине нового города, на том самом месте, откуда должны были начинаться праздничные скачки. Здесь же неподалеку пасся и атаманский табун. Когда-то он сплошь состоял из коней, отбитых у побежденных врагов. Со временем часть трофейных лошадей пала, а часть Матвей Иванович щедро раздарил, и теперь в табуне насчитывалось чуть поболее трех десятков. Жеребец с черной звездой во лбу был лучшим из них.

Андрейка пристально смотрел на юг, куда убегала притоптанная копытами, исполосованная следами от проехавших повозок дорога. Смотрел и думал о том, что едва ли больше трех-четырех лошадей смогут скакать по ней рядом. Всем остальным придется бежать семь верст по целине, обходя на своем пути ямы и бугорки. Три с лишним версты на юг и столько же обратно. Нахмурив брови, Андрейка оборотился к старому Аникину и, силясь улыбнуться, сказал как можно бесшабашнее:

– Эх, дядя Лука! Чему быть, того не миновать. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!

– Вот это ты уж по-нашему, по-казачьи, заговорил! – живо откликнулся Дениска Чеботарев и лихо сдвинул на правый висок высокую черную шапку.

– Гляди-кось! – воскликнул в эту минуту зоркий Лука Андреевич. – Едут!

Парни оглянулись на окраинные, еще недостроенные стены и увидели над ними размытое ветром облако пыли. К навесу, сооруженному для почетных зрителей над деревянными скамейками, двигалась длинная колонна. Впереди в ярких парадных нарядах скакали верховые, за ними четверка отборных вороных рысаков резво несла атаманскую карету, в которой рядом с Матвеем Ивановичем сидел напыщенный граф Разумовский, а за ними неслась целая вереница экипажей и дрожек. Вдали, отставшая от них, темнела толпа празднично одетых казаков и местных жителей, спешивших на скачки.

– Я пойду, – невнятно сказал Андрейка. – Ух ты, боязно как! Аж коленки гудят. Не приведи бог ударить лицом в грязь перед атаманом!

– А ты не трусь! – зло одернул Аникин. – Помнишь, когда в драку на кулачках за нас сунулся, – не боялся. Вот и сейчас не бойсь.

Андрейка бегом бросился к деревянным конюшням, из которых всадники уже выводили лошадей. Тем временем Платов первым занял место в самом центре наспех построенной трибуны и, дождавшись, когда именитые гости заполнили все ряды, высоко поднял руку. И тотчас же на зеленое поле вышел в скоморошьем костюме глашатай и завопил:

– Почтенные сыны донского казачества и жители новой столицы области Войска Донского города Новочеркасска! Повелению нашего донского атамана, героя Измаила и многих других баталий, его превосходительства генерал-лейтенанта Матвея Ивановича Платова в честь объявления града Новочеркасска столицей славного Войска Донского проводятся скачки на дистанцию семь верст с половиною. Двести наездников обязались показать нам ловкость, силу и отвагу. Спешите видеть! Спешите видеть! Наездник, пришедший первом, получает приз – большую серебряную вызолоченную кружку с надписью: «Победителю скачки месяца мая девятого дня года одна тысяча восемьсот шестого». Второй и третий наездники получают по серебряному стакану. Остальным же участникам скачки в утешение… – Глашатай выдержал паузу и выкрикнул истошно: – Будет предложено хорошее угощение с выпивкой и заедкой!

Тем временем на исходной черте стали появляться казаки, ведущие под уздцы лошадей. Каких только красавцев скакунов здесь не было: и гордые орловские белогривые жеребцы, и тенгинские, сильные в ногах низкорослые кобылки, и словно отлитые из бронзы приземистые татарские скакуны, и статные рысаки донской породы с тонкими, как из мрамора, мускулами на безупречно стройных ногах. Никому не говоря ни слова, Матвей Иванович ревнивым взглядом искал своего белогрудого любимца Ветерка и обрадовался, обнаружив его в центре.

«Так-то оно лучше будет парню моему гонку начинать», – несколько успокоенно подумал Платов. Он и вообразить не мог, с какой ревностью за приготовлениями к забегу следят еще две пары глаз. Лука Андреевич и Дениска, обнявшись, стояли в самом первом ряду сгрудившейся на поляне толпы и, замирая от страха, следили за действиями свое го любимца Андрейки.

– Ох, боюсь! – в который раз бормотал Аникин. – Не дай бог, оконфузится.

– Молчи, дядя Лука, – возмущался Дениска Чеботарев, – чего раскудахтался! Не таков Андрейка.

– Так я ить что? – оправдывался старый казак. – Я ить только потому, что он безо всякой репетиции отправился на скачки.

Среди ста девяноста девяти лошадей Зяблик казался безнадежно затерянным. Прозвучала команда: «На коня!» – и лихие донские наездники прыгнули в седла. Сбоку от трибун стоял наспех обтесанный столб, к которому был подвязан большой, медью поблескивающий на солнце колокол. У него замер навытяжку пожилой бородатый урядник. Денисов вынул из кармана ослепительно белый платок и взмахнул им в воздухе. Это был сигнал, по которому урядник дернул веревку. Денисов спрятал платок и вынул пистолет. Мелодичный удар колокола проплыл над толпой, заставляя замирать сердца от ожидания. Казаки пригнулись в седлах, натянули поводья. Второй удар – и они чуть тронули своих коней, а после третьего Денисов картинным движением поднял вверх вытянутую руку с пистолетом и выстрелил в доброе синее небо, высоко-высоко распростертое над веселым праздничным Новочеркасском.

– Пошли! – отчаянно закричал Денисов, и две сотня отборных со всего почти Дона коней лавиной устремились вперед, понукаемые всадниками. Нервное напряжение наездников моментально передалось их лошадям. Неохотно убыстряя бег, Зяблик, пофыркивая, недоуменно тряс головой. Андрейке показалось, что белый жеребец совсем отказывается понимать, чего он от него хочет, во имя какой цели заставляет скакать все быстрее и быстрее. Это ощущение обоюдного непонимания сковало Якушева страхом, заставило с напряжением оглянуться по сторонам. Он увидел, что несколько всадников, и на левом, и на правом краю, уже вырвались вперед, как бы загибая фланги, а середина вогнулась и он с Зябликом остался позади скачущих.

Когда Андрейка снова оглянулся по сторонам, услышав тонкое испуганное ржание, он обнаружил, что несколько лошадей, прихрамывая, сошли с дистанции. Погладив коня по уже взмыленной морде, Якушев негромко, будто молитву читая, произнес:

– Зяблик, ты уже один раз меня спасал, спаси и еще раз! – И вдруг почувствовал, что до коня словно бы дошел его призыв. Бег Зяблика стал легче и стройнее. Раздув красные ноздри, жеребец покосился на своих соседей справа и слева и так стремительно рванулся вперед, что оставил далеко позади себя многих продолжающих скачку лошадей.

«Господи, да ведь я же, кажется, в первом десятке уже иду! – обнадеженно отметил Якушев. – Вот бы удержаться!» Но Зяблик этого его желания, казалось, не разделял. Он уже на целый корпус опередил шедшую рядом шуструю красавицу «горянку», а потом догнали двух первых наездников. Впереди были густо расставлены красные флажки, обозначающие половину дистанции. Здесь, рассыпавшись веером, кони сделали красивый разворот и всей своей поредевшей лавиной устремились назад, к навесу, под которым сидели атаман и гости. Андрейка высоко над головой поднял плетку и звенящим голосом выкрикнул:

– Зяблик, давай! Прибавь!

И конь, на этот раз будто поняв, чего добивается от него всадник, ринулся вперед, все ускоряя и ускоряя бег, и весело заржал. Припав к луке седла, Андрейка жадно вглядывался в набегающие контуры Новочеркасска и вздрагивающий на ветру полотняный навес, к которому вел своего скакуна.

4

– Ваше превосходительство, а ведь ваш Ветерок, кажется, того, – гнусаво проговорил граф Разумовский и прикоснулся пухлыми пальцами к жесткому, накрахмаленному воротнику, на который тонким коричневым слоем уже успела осесть степная пыль. «Выходит, что на собственную голову показал я ему своего лучшего скакуна», – в сердцах подумал Матвей Иванович и досадливо покачал головой:

– Повремените, граф, цыплят по осени считают. Ведь так, кажется, и у вас в Петербурге говорят?

– Сию остроту я почитаю за мужицкую, – раздраженно отозвался Разумовский, продолжая вглядываться в удаляющихся скакунов. На его глазах с дистанции один за другим сходили казачьи кони, а несколько зазевавшихся наездников вылетели из седел, не взяв препятствий. Заключив с Платовым пари на то, что его Ветерок ни за что не придет в первой десятке, граф с тайной надеждой ожидал, когда белый жеребец, споткнувшись на очередном ухабе, вытряхнет всадника из седла и, хромая, отскочит в сторону. Но все препятствия были взяты, а Ветерок с гордо поднятой головой продолжал бег. «Вот бестия, – сердито подумал Разумовский, – даже усталости своей норовит не выдавать».

На мгновение все продолжавшие скачку лошади дружной цепочкой опустились в крутую балочку и, словно из речки, вынырнули из нее почти у самых ограничительных флажков, откуда полагалось начинать путь назад. Когда они повернули, граф с неудовольствием отметил, что Ветерок прочно занял место в самом первом ряду всадников. Он покосился на Платова, ожидая, что тот как-то начнет выражать свою радость, но донской атаман был безмолвен. Лишь каждая черточка на худощавом его лице замерла от напряжения.

Мало кто на Дону мог сравниться с таким знатоком конской масти и искусства вольтижировки, как Матвей Иванович Платов. В молодости он и сам был блестящим наездником, мастерски держался в седле и брал на скачках призы. Наблюдая за тем, как продолжается забег, атаман не в силах был избавиться от нарастающей тревоги. По самым незначительным признакам угадывал он, что далеко не все идет гладко. Так и думалось, что белый его любимец Ветерок вот-вот окажется в задних рядах. Глубоко на глаза надвинув роскошную кунью шапку с голубым верхом, Платов сидел весь напружинившись, кусая тонкие сомкнутые губы. Кровь отхлынула от лица, щеки его стали белыми. Но как только Ветерок оказался в первой десятке, а потом и в первой пятерке, оцепенение как рукой сняло. Привскочив на своем мягком кресле, атаман отчаянно закричал:

– Нажми-ка, Якушев! Как следует нажми! – и замахал азартно руками. Чутьем опытного наездника Платов ужо предвкушал успех и, вслух выражая свои мысли, продолжал кричать так, что граф Разумовский зажимал уши: – Нет, вы только посмотрите, сколь он изящно держится! Словно в седло влит, пострелец. О! С такими парнями батюшка тихий Дон не пропадет! Не закатится его славушка! Что, граф, съел? Сейчас он и этих своих соперников обойдет.

Разумовский напыжился и сердито поджал губы, оттого что донской атаман прилюдно обратился к нему на «ты», но Платов не обратил на это никакого внимания.

– Давай, давай! – азартно выкрикивал он, будто Андрейка мог услышать.

И действительно, все произошло, как он предсказывал. Белый жеребец, ввергая зрителей в крайнее изумление, проворно обошел и пятую и четвертую лошадь. Но Платов не успел еще никаким образом высказать своего восторга по этому поводу, потому что все три скакуна нырнули в пологую балочку, за которой уже начиналось ровное прямое пространство длиною в версту, вплоть до плохо обтесанного деревянного столба с подвешенным к нему колоколом.

«Ну, и парень! – подумал с восторгом атаман. – Наградить его, чертенка, надобно и награду дать, какую подобает. Пусть только он на третьем призовом месте удержится. Ведь с какими матерыми наездниками единоборство ведет! На первом вороном жеребце Илюха Крайнюков из Раздор идет, а за ним сам Игнатий Лимаренков. Сколько призов этот аксаец забрал! Вот и сейчас, того и гляди, рванет и первым окажется».

Словно порывом ветра поднятые, лошади взлетели на берег балки, и вдруг случилось невероятное. В тот самый момент, когда усталые кони и не менее притомившиеся седоки всего на секунду-другую расслабились, белый жеребец сделал невероятный рывок. Вот его распатланная грива поравнялась с мордой лимаренковского коня, а вот и ее оставила позади. Всадник, возглавляющий скачку, испуганно оглянулся, и это погубило его. Вспененный жеребец оказался рядом. Некоторое время, и трудно это время было чем-либо измерить, они шли вместе. Андрейка успел увидеть, как исказилось яростью бронзовое от солнца лицо тридцатилетнего, видавшего виды Илюхи Крайнюкова, когда тот рявкнул:

– С дороги, молокосос, все равно первым буду!

Но белая грива ушла от вороной на сажень вперед, потом на вторую, третью, и, оставив позади разъяренного всадника, Андрейка возглавил скачку. Толпа, облегавшая с обеих сторон навес и сидевших под ним почетных гостей, ахнула навзрыд от удивления. Лишь атаман, втайне жадно ожидавший именно такой развязки, закричал в приступе буйного смеха, оборотившись к одному только графу Разумовскому:

– Ну что, граф? А ведь бочонок вина-то мой! Плакали твои денежки!

Тщетными были усилия сломленных неудачей соперников. Андрейка обогнал их еще на несколько сажен. Было сухо во рту, в глазах мутилось, и только звон медного колокола, объявляющего победу, наполнял сознание. Позади всхрапнул вороной жеребец пришедшего вторым Ильи Крайнюкова. Обернувшись, Андрейка увидел, что лицо лучшего наездника, минуту назад полыхавшее бешенством, озарилось широченной доброжелательной улыбкой.

– По праву твоя победа! Ты не обижайся, парень, что я тебя на дистанции ругнул. А гонку ты выиграл по справедливости. Поздравляю. Вот тебе моя рука. – Он обтер рукавом синего чекменя вспотевший лоб и прибавил: – Только наездник ты еще хлипкий. По правде сказать, это конь скачку выиграл, а не ты. Но я за рюмочкой христовой такие секреты выложу, что быстро мастаком в верховой езде станешь!

– Так я же в первый раз на скачках, – смущенно признался Андрейка.

– Брось врать, – обиделся Крайнюков, – я ведь все-таки в лучших наездниках у атамана-батюшки хожу, все с лёта постигаю. У тебя, брат, настоящая хватка. Стало быть, Крайнюкову столь беспардонно не ври.

Подъехал на обессиленном коне Лимаренков и одобрительно потрепал Якушева по плечу:

– Молодец, парень!

Глашатай засуетился и нараспев объявил:

– Первым на скачках в честь объявления новой столицы Войска Донского пришел казак из славного древнего Черкасска Андрей Якушев.

– Он же не казак, а пришлый! – послышался чей-то недовольный голос, но донской атаман вдруг приподнялся и веско выкрикнул:

– Тише! Пусть глашатай дальше молвит.

– Вторым – бывалый наездник, казак из Раздор Илья Крайнюков, – продолжал невозмутимо глашатай. – Третьим – Игнатий Лимаренков из станицы Аксайской. Всем троим будут вручены призы самим атаманом Войска Донского Матвеем Ивановичем Платовым.

Ропот удивления пронесся по толпе, не ожидавшей победы Якушева. Многие впервые услышали его фамилию.

– Гляди, Дениска, чегой-то я не припоминаю такого казака в нашем Черкасске, – тормошил Чеботарева Митька Безродный. – Где зараз обитает он?

– Чудак, – с добродушной ухмылкой пояснил Дениска, – ить это тот самый пришлый парень, что зараз в курене у Аникина живет.

А Федор Кумшатский, облизывая потрескавшиеся от ветра губы, вполголоса говорил сидевшему с ним рядом богатею Семиколенову, и речь его была преисполнена гневного недоумения:

– Возьми-ка в толк, уважаемый Фрол Аникеевич, а ить казаков на сегодняшнем празднестве беглый холоп побил. Чего ж зараз восхищаться тому?

– Да, да, да, – зажимая в ладони седую длинную бороденку, тихим голоском вторил ему Семиколенов. – Не знаю, куда только атаман-батюшка смотрит. От таких пришлых Стеньки Разины и происходят. Одно слово – тихий Дон они мутят.

Но голоса их потонули в веселом от возбуждения шуме.

Ведя под уздцы своих скакунов, победители подошли к первому ряду трибуны и остановились строго напротив мягкого кресла, на котором восседал атаман. Пожилой войсковой дьяк Антип Чумаков оседлал рыхлый нос очками и басом произнес:

– Объявляю волю самого храброго воина нашего, атамана донских казаков генерал-лейтенанта Платова Матвея Ивановича. Победителем забега признан житель Черкасска Андрей Якушев.

– Давай повод! – услышал Андрейка у себя за спиной чей-то веселый голос и, выполнив приказ, поспешил к атаманскому креслу по широкой дорожке, образовавшейся перед ним в густой толпе. Платов двинулся ему навстречу всем своим коренастым, крупным и сильным корпусом, притянул к себе и троекратно расцеловал.

– Спасибо тебе, сынок! Не посрамил честь и славу древнего городка Черкасского, гнезда смелых донцов. Первым пришел к шатру нашему, первым и получай награду по справедливости, да только не пустую. Эй, виночерпий!

Появился специально принаряженный к торжествам первый выпивоха городка Черкасска Лаврентий Возлюбленный с огромным кувшином виноградного раздорского вина и до краев наполнил серебряный кубок с вызолоченной броской надписью: «Победителю скачки месяца мая девятого дня года одна тысяча восемьсот шестого».

– Пей до дна, сынок, – ласково предложил Платов. – Это тебе по достоинству и по чести положено.

Андрейка поднес к губам доверху наполненный кубок и в один дух выпил прохладное некрепкое вино, так освежившее после бешеной, напряженной скачки. Низко поклонившись, хотел отойти, но Платов сделал удерживающее движение рукой:

– Это еще не все, – и, поискав глазами войскового дьяка Антипа Чумакова, веско приказал: – Подойди сюда и ты.

Пошарив в карманах, атаман достал бумагу, которую собственноручно написал до отъезда на скачки размашистым, неровным почерком.

– Члены войскового круга все среди нас? – спросил Матвей Иванович, не оборачиваясь.

– Здесь, здесь, – подали голоса станичные атаманы.

– Вот и хорошо, – облегченно промолвил Платов, будто он сначала в чем-то сомневался, а теперь подавил в себе последние сомнения. – Читай, Антип.

Дьяк, развернув вздрогнувший на теплом ветру белый плотный лист и не надевая очки, лишь чуть прижмурившись, пробасил:

– «Сего числа, мая девятого, года одна тысяча восемьсот шестого войсковой круг повелевает зачислить в донские казаки проживающего на Дону уроженца Воронежской губернии Якушева Андрея, наделив его всеми положенными донскому казаку правами. Атаман Войска Донского генерал-лейтенант Матвей Платов».

Гул изумления пронесся по толпе и по рядам именитых гостей.

– Андрейка, это ж тебя, дурашку, атаман-батюшка жалует высоким званием донского казака, парень! – повис над толпой одинокий тонкий голос Луки Аникина. Андрейка на тяжелых, одеревеневших ногах шагнул к Платову, хотел бухнуться ему в ноги, но тот сурово поднял руку:

– Не вздумай! Казаки на колени не падают даже перед самим господом богом. Я же всего-навсего атаман.

Андрейка попятился, а Платов весело спросил, оборотись назад:

– Члены войскового круга с моим решением согласны?

– Согласны, заслужил! – последовали голоса.

– Иди на свое место, Якушев, – сурово произнес Платов, – и помни, что отныне ты полноправный казак Войска Донского и должен всегда быть готов до последнего драться за престол и отечество на поле брани!

Прижимая к себе дорогой подарок, Андрейка растерянно попятился от навеса, не сводя глаз с Матвея Ивановича. На мгновение ему показалось, что все окружающее утратило свою правдоподобность и он движется в каком-то непонятном легком розовом тумане. К действительности парня вернул как из-под земли возникший полицейский офицер Денисов. Крепко сжав Андрейкин локоть, холодным, строгим голосом спросил:

– Ну что, новоиспеченный казак? Рад?

Андрейка взглянул на него, так и не поняв, по-доброму или со злорадно притаенной усмешкой произнес эти слова полицейский.

– Спасибо, – ответил он неуверенно. Денисов еще раз скользнул по нему холодными, ничего не выражающими выпуклыми глазами и исчез. Якушев попал в объятия подбежавших Дениски и Луки Андреевича. Толпа захлебывалась за его спиной в едином крике.

– Кому это они кричат «ура»? – растерянно спросил Якушев.

– Дурачок! – рассмеялся Дениска, смахивая со лба пышный черный чуб. – Да ведь это же тебе, самому молодому казаку Войска Донского!

5

В угловой комнате новочеркасской войсковой канцелярии, временно отведенной под сыскное отделение, Денисов медленно сортировал бумаги, вложенные в плотный коленкоровый переплет тяжелой папки с золоченым тиснением: «На доклад». Было в ту пору на Дону семь сыскных начальств, и самое главное из них – черкасское – возглавлял Григорий Степанович Денисов. Сейчас за его спиной стоял навытяжку заспанный писарь, недоумевая, зачем это посередь ночи, после веселого пира и скачек, понадобилось начальнику его вызывать и листать документы, за которые можно было бы взяться и утром, и в обед, и даже к вечеру следующего дня. Денисов загадочно молчал, но движения его тонких, длинных пальцев с нанизанными на них сверкающими кольцами становились все беспокойнее и беспокойнее. Наконец, оторвав взгляд от документов, офицер отрывисто спросил:

– Ты, братец, эти бумаги еще в реестровую книгу не заносил?

– Никак нет, ваше благородие.

– А возможно, ты ошибаешься?

– Ошибка невозможна, потому что я в тот день тверезым, как ангел, был. Два дня мы упаковывались, а потом вы мне велели облачиться в тот самый голландский кафтан и с гребцами репетировать плавание на веслах.

– Тогда иди, – вздохнул Денисов. Не оборачиваясь, он услышал, как от письменного стола к выходу простучали сапоги писаря, а потом скрипнула и почти бесшумно затворилась дверь. Оставшись в одиночестве, Денисов глубоко вздохнул. Он сидел без мундира и сапог, в нижней белой фланелевой рубашке и кавказских чувяках на босу ногу. Чуть вьющиеся его волосы колечками спускались на загорелый лоб. В застывших выпуклых глазах замерло выражение какой-то безотчетной грусти и отрешенности от всего земного. Люди, близко знавшие полицейского офицера, никогда его таким не видели.

Безошибочным движением из огромной кипы еще не оприходованных и тем более не принятых к исполнению бумаг он вытащил ту, которая не давала покоя. Крупное печатное слово «розыск» заставило его неприязненно вздрогнуть. Красивым, каллиграфическим почерком с надлежащим количеством запятых и завитков был изложен недлинный текст: «Разыскиваются бежавшие от помещика Веретенникова Г. А крепостной крестьянин села Зарубино Воронежской губернии Андрей Якушев и крепостная девка Любовь Сотникова, предположительно находившаяся с ним в сожительстве, которая в настоящее время могла сменить фамилию на Якушева, так как бежали они в совместном сговоре, мечтая, вопреки воле барина, обвенчаться. Приметы: Якушев – роста высокого, широк в плечах, под левым ухом родинка, глаза карие, волосы русые. Девка Любовь Сотникова – роста высокого, волосы заплетает в косу, глаза имеет синие. Особых примет не выяснено. При задержании предписывается немедленно препроводить этапом по месту жительства». Стояла подпись: «генерал-майор Ю. Бирюков».

Денисов запустил руку с кольцами в пышную свою шевелюру, со вздохом подумал: «Что он мог там натворить, этот красивый сильный парень, самим войсковым атаманом произведенный в донские казаки? Скорее всего, попросту бежал от неволи и от какого-нибудь не в меру жестокого тирана барина. Поверили в сказки о казачьей вольнице и о том, что с Дона выдачи нет, вот и бежали. Вольница! Так ведь это же когда было! Знали бы они о том, что теперь и на территории Войска Донского есть сыскная часть, такая же, как и везде, едва ли бы рискнули». Внезапно, наперекор всему, Денисов с уважением подумал о Якушеве и его невесте, которую ни разу не видел еще в жизни, но по долгу службы рано или поздно обязательно увидит.

Свет воспоминаний вырвал из далекого прошлого страшную картину, в сущности которой он, тогда пятилетний мальчик, так и не мог разобраться. В ту пору они всей семьей жили в одном из самых южных кавказских поселений, от которых до границы было рукой подать. Отец каждый день уезжал на коне в дозор, откуда донские казаки постоянно следили за передвижениями противника. И хотя не было войны, острые стычки разгорались здесь чуть ли не ежедневно и со стороны дозорных вышек часто доносилась ружейная пальба. Однажды после такой пальбы отец не возвратился домой. Лишь под утро привезли его в саклю и положили на стол, молчаливого, застывшего, с осевшей на усы пылью, чем-то похожей на цвет донских колосьев. Чья-то услужливая добрая рука закрыла ему глазницы двумя медными пятаками. Денисов бегал вокруг плачущей матери, цеплялся за ее подол.

– Ты зачем плачешь? Батька утром проснется и заговорит, ты ему не мешай.

А потом в одну из темных, гудящих дождем и ветром ночей прискакали всадники в мохнатых шапках, и один из них выстрелил матери почти в упор в голову. Она упала, залившись кровью, а всадник навел дуло ружья на проснувшегося ребенка. Но другой, в такой же мохнатой шапке, не дал ему выстрелить и, дико крича, отвел руку. Потом всадники ускакали, а к ним пришел на подкрепление еще один казачий отряд, совершил набег на соседний аул и в сабельной атаке всех до одного уничтожил горцев. Вот и остался жить на белом свете казачий сын Григорий Денисов, которого однажды взял на колени молодой, с повелительными жестами полковник и горько вздохнул:

– Эх, Гришутка, Гришутка! Вот ты сколько уже претерпел на своем веку! Даже смерть в глазенки твои заглянуть успела. Ничего, больше никто на твоей сиротской головушке ни единого волоска не тронет.

Только через несколько лет Денисов узнал, что этим человеком был Матвей Иванович Платов, близко знавший погибшего его отца. И вырос Денисов из тщедушного осиротевшего мальчишки в зрелого казака, получил в самом Санкт-Петербурге образование, а теперь носит мундир полицейского офицера, зная, что его не столько уважают, сколько побаиваются. А если бы прогремел в ту осеннюю ночь второй выстрел, истлели бы давно его косточки в земле. «Вот и у Якушева сейчас может произойти так, – грустно подумал Денисов, – стоит лишь его выдать, и загремит парень в колодках до самого своего Зарубино, и сделает там с ним барин все, что захочет. Сдадут его с рук на руки помещику, а тот повелит с него живого, может быть, даже и шкуру спустить. А за что? За то, что к воле потянулся парень с полюбившейся ему крепостной девкой, и только! А волю эту решил в наших донских степях сыскать!»

Денисов поднес к глазам депешу из высокой канцелярии. Слово «розыск» заполонило глаза. «Ишь ты, и буквы какие паучьи!» – неприязненно подумал полицейский офицер. Ни вверху, ни внизу на депеше не было им обнаружено новой печати Войска Донского, ставившейся при занесении любого сыскного документа в реестр.

– Нет, не ошибся писарь, – тихо проговорил Денисов. На широком письменном столе в шести канделябрах зябко вздрагивали свечи, отражаясь на желто-медной подставке. Он заглянул в поддувало высокой изразцовой печи, которую, по всему видно, протапливали перед их вселением, заметил груду свежей золы и тотчас решил: это как нельзя кстати. На мгновение им овладел испуг. «Как же это я так сам? Может быть, с кем посоветоваться? А с кем? – насмешливо осек самого себя Денисов. – Кто осмелится опровергнуть обязательность этого циркуляра, уничтожить гербовую бумагу. Кто? Позволь, – возразил ему другой голос. – А как же другой донской атаман – Кондратий Булавин нашел в себе мужество предать огню все розыскные бумаги на пришлых людей, подавшихся на Дон искать волю и правду? Он же не дрогнул. Только когда это было, в какое время!» – снова шевельнулся боязливый голос, но Денисов и его решительно пресек. Он держал в руке плотный лист гербовой царской бумаги и думал о том, что на самом деле держит не бумагу, а судьбу Андрея Якушева и что, если сделает одно самое легкое движение против своей пробудившейся совести в защиту собственной карьеры и благополучия и, как принято говорить, «престола и отечества», жизнь эта немедленно оборвется. Дон потеряет одного смелого человека, а острог приобретет еще одного несчастного узника. Возможно, двух, если несчастье постигнет и его невесту, Любашу. «Вот во мне сколько власти над человеческими судьбами!» – горько подумал полицейский офицер.

Длинные, тонкие пальцы Денисова поднесли уголок плотной желтоватой гербовой бумаги к язычку свечи, и тотчас же ярко-желтое пламя весело стало ее лизать, скорежило на слове «розыск», так что буква «р» ушла вниз, а «к» подскочила вверх. Когда пламя ручейком стало подбегать к пальцам, Денисов сунул почерневшую бумагу в поддувало и долго смотрел, как гаснут на ней последние искорки. Потом взял тяжелые каминные щипцы и старательно перемешал в печке пепел, так чтобы от сожженной бумаги не осталось ни единого следа.

– Скажем, что затерялась во время исторического переселения из Черкасского городка в Новочеркасск, – усмехнулся он.

6

До самой поздней ночи кипело веселье в шатрах и палатках, где гуляло казачество, отмечавшее день переезда в новую донскую столицу. Желтый неяркий месяц с удивлением прислушивался к выплескивавшимся оттуда песням, дикому топоту плясунов и лихому пересвисту. В главном атаманском шатре уже и самые именитые гости, коим этикет предписывал всегда быть в рамках, и те уже успели изрядно захмелеть. Отставной сотник запевала Иван Тропин так и заснул у ног атамана Платова, не в силах откликнуться на очередной выкрик гуляк, требовавших новую песню. Вконец опьяневший Степан Губарь, которого уже изрядно подводили ноги, настырно приставал к атаману с несвязными восклицаниями:

– А помнишь, отец родной, как мы с тобой к матушке-Волге вышли в том проклятом оренбургском походе? Весна, лед на крыги по ей дробится, а ты с коня команду нам отдаешь: «Казаки, будем переправляться!» Кто-то с коня отчаянный голос подал: «Так ить утонем!» А ты как гаркнешь: «Казаки еще нигде не пропадали!»

– Помню, помню, Степан, – рассеянно отвечал Платов, беседовавший в это время с молодым полковником Иловайским.

– Э-э, – махнул разочарованно рукой Степан Губарь, – да ты меня, как я вижу, не слухаешь. А я, знаешь, атаман-батюшка, что хотел спросить? На кой черт нужен был тот несуразный поход, в каком так пострадало лихое наше казачество, и какой хрен его придумал? Э, да ты и сейчас не слухаешь. Тогда я к простым казакам подамся, они меня скорее поймут. А ты мне, может быть, объяснишь, за что я ноги в том проклятом походе отморозил? Ить это чудо, что я и сейчас танцевать на их могу и пьяное тело свое таскать.

На заплетающихся ногах Губарь вышел из шатра и долго не возвращался, а когда схватились и стали его с тревогой искать, то оказалось, что лихой есаул, решивший из последних стариковских сил зачерпнуть ковшик из огромного чана с брагой, повалился в него да чуть и не утонул… После того как, мокрого по уши, мотающего головой и отфыркивающегося, его вновь привели к атаману, тот лишь укоризненно покачал головой.