Текст книги "Новочеркасск: Книга первая и вторая"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Та-ак, – протянул побледневший Павел и тоже поставил свой бокал с вином, так и не пригубив. – Вот что я скажу тебе, Саша, – резко начал он, но в эту минуту с улицы донесся хриплый голос, неуверенно выводивший блатную песенку:

 
Оставьте, папенька, ведь мы уже решили с маменькой,
Что моим мужем будет с Балтики матрос…
 

Песня оборвалась, но тот же самый голос, ставший громче оттого, что его обладатель приблизился к дому, угрожающе заорал:

– Спишь, интеллигент проклятый? Закупорился на все замки, профессор кислых щей!.. А вот я тебя сейчас потревожу, и ты у меня выйдешь для серьезного разговора… – И камень с грохотом ударил в ставню. Жалобно тренькнуло стекло.

– Вот видишь, какая красноречивая иллюстрация к нашему спору, – промолвил Александр Сергеевич и усмехнулся. – И это далеко не в первый раз.

Павел внезапно поднялся и стал медленно расправлять складки под широким армейским ремнем на кавалерийской гимнастерке.

– Зато в последний, – сказал он зловеще. Щеки его стали бурыми от гнева.

– Этого алкоголика вся окраина знает, – горько пояснил Александр Сергеевич. – Его кличка Упырь. Постой, ты куда?

– Поговорить с ним минуту, – тихо ответил Павел, отодвигая стул.

– Не надо, – взмолился Александр Сергеевич, – он покуражится и уйдет. А то, не дай бог, камнем в тебя запустит или ножом пырнет.

– Я ему пырну, – проговорил Павел и вышел в коридор. Рывком сбросив железную цепочку и засов, он появился в проеме открытой двери, негромко позвал:

– Ну, где ты там? Подходи.

Из мрака выросла шатающаяся фигура.

– Это я, что ли, вонючая интеллигенция? – в ярости спросил Павел.

– А кто ж еще, – ответил пьяный. – Не я же! Я – рабочий класс, а ты вонючая интеллигенция.

– Ах ты, падалъ проклятая! – вскипел Павел. – Еще смеешь себя рабочим классом называть, гнида!..

Левой рукой он схватил кричавшего за волосы, пригнул его голову к порогу и тут же ребром правой сильно ударил по шее.

– Пусти… – захныкал пьяный.

– Если хоть раз посмеешь взяться за камень, душу из тебя выпотрошу!

Пьяный рухнул на колени, завыл. Павел, оттащив его от порога, потребовал:

– Извиняйся немедленно, иначе до полусмерти изобью и еще в милицию отправлю.

– Я… я… извините, – захныкал пьяный и скрылся во тьме.

– Не надо было тебе с этой дрянью связываться, Павлик, – вздохнул Александр Сергеевич, вышедший следом за братом на улицу. Он еще пойдет…

Павел расхохотался и похлопал брата по плечу, разряжая накопившуюся ярость.

– Никуда он не пойдет, Сашенька. А если и пойдет, то здесь же, на Аксайской, общественно-показательный процесс проведем и в такие тартарары за хулиганство упрячем, что ему и не снилось.

– Ну вот в тебе и заговорил новоиспеченный городничий, – развел руками Александр Сергеевич.

– А куда же деться, – вздохнул старший брат. Мальчишки и Надежда Яковлевна с восторгом смотрели на него. Александр Сергеевич с чувством восхищения, смешанного с завистью, думал о том, сколько нерастраченных сил бушует в здоровом теле брата. «Слава богу, что хоть он не унаследовал от покойной матушки бронхиальную астму».

Они вошли в дом, снова сели за стол. Окончательно успокоившись, Павел взял рюмку за тонкую ножку и, сдаваясь, сказал:

– Вот видишь, Саша, выходит, не я, а ты был прав. Слишком еще рано пить за счастливую жизнь, если рядом с тобой существуют такие типы, как этот. Но что поделать, все-таки властушка наша Советская выдержала поход четырнадцати держав. Уж как-нибудь справится она с такими мелкими дебоширами. Силы для этого ни у кого занимать не надо. Давайте лучше за мое назначение выпьем, если не возражаете, разумеется.

– Давай, брат, – сказал несколько расстроенный Александр Сергеевич.

После ужина дети ушли в свою комнату, Надежда Яковлевна на кухню, а братья, как обычно, уединились в кабинете. Павел провел пальцем по разноцветным корешкам книг одинакового формата, стоявших на библиотечной полке. Его заинтересовали незнакомые, не по-русски тисненные золотые надписи. Сдувая с пальца пыль, спросил:

– Что это у тебя?

– Это? – Александр Сергеевич близоруко сощурился, потянулся вдруг за пенсне, но не взял его со стола. – Это все, Павлик, иностранные словари, понимаешь ли.

Глаза у гостя расширились от удивления.

– Да ну! – воскликнул он обескураженно. – Неужто ты теперь столько чужих языков знаешь?

– Что ты, что ты, – замахал Александр Сергеевич руками. – Если разобраться, так толком ни одного. Разве вот древнегреческий чуть больше. А немецкий, французский, английский совсем слабо.

– Зачем же тебе древнегреческий? Ведь всякие Александры Македонские да Диогены отговорили на нем, и баста. А нам надо теперь современные иностранные языки изучать, чтобы единство свое крепить с рабочим классом других стран на тот случай, если мировая революция закипит.

Александр Сергеевич медленно потянулся к стоявшей на столе раскрытой пачке астматола, насыпал на блюдце с порхающими ангелочками горстку порошка и поджег. Синий дымок возник в комнате, набился неприятным запахом в ноздри Павлу, который невесело про себя подумал: «И как он только курит, бедняга, такую дрянь! Что только проклятая болезнь не заставит делать…»

Александр Сергеевич усмехнулся:

– А ты уверен, что она произойдет?

– Еще бы! – горячо воскликнул Павел.

– А я нет, – сухо возразил Александр Сергеевич, и они пристально посмотрели друг на друга.

– Да, ты интеллигент, это верно, – пробурчал Павел. – Одна мать нас родила, а характеры у нас разные. Ты в отца пошел, умеренного негоцианта, а я в бунтаря деда Андрея. И судьбы от этого у нас разные вышли.

– Разные, говоришь? – вздохнул младший брат. – Тут ты против истины не погрешил. Но задумайся над тем, что и у народов разные судьбы, и далеко не во всех странах найдется человек, подобный Ленину, чтобы такую революцию подготовить и совершить.

– В этом ты прав, – горячо подхватил Павел. – Ленин во всем мире один. Во всей истории. А дальше каковы твои доводы?

– Дальше, Павлик, надо считаться с тем, что есть народы, которые не созрели еще для мировой революции. До поры до времени они будут стараться жить в мире и согласии со своими правительствами, надеяться на их обещания. И потом учти, что капитализм, он разный. Ты думаешь, во всех странах капиталисты города и села кровью заливают, как это делал у нас в России царь Николашка и его приспешники? Не-е-ет. Там они гораздо опытнее и тоньше во всех своих деяниях. Политика кнута и пряника, к которой они прибегают, довольно хитрая и коварная. Она им помогает не только держаться у власти, но и раскалывать революционное движение.

Под старшим Якушевым заскрипел стул.

– Значит, ты пессимист? – спросил он рассерженно.

– Почему же? – обезоруживающе посмотрел на него Александр Сергеевич.

У него была всегда такая особенность: если в споре противник особенно распалялся, он встречал его робким взглядом, но все равно стоял на своем.

– Конечно, пессимист, если в мировую революцию не веришь, – повторил брат.

– А я этого тебе не сказал, – покачал лысой головой Александр Сергеевич. – Я другое тебе предсказываю, братишка. Не произойдет она ни через десять, ни через двадцать лет, твоя мировая революция.

– Ерунда, – замахал руками Павел. – Пессимист ты, Сашок, подлинный пессимист.

– А по-твоему как?

– По-моему, – убежденно заявил Павел, – мы чуточку окрепнем, города и села восстановим, оружие выкуем и попрем на мировую революцию – весь земной шар советским делать. И нас в любой стране рабочий класс поддержит.

– Ох, Паша, Паша, – засмеялся Александр Сергеевич и тотчас же закашлялся. Кашлял долго, то и дело хватаясь за грудь и сплевывая в консервную банку клейкую слюну. А старший думал в эту минуту: «Бедный мой брат! Как тебе достается и как стойко ты борешься со своим неизлечимым недугом».

– Постой, – сказал Александр Сергеевич, тяжело дыша, когда приступ миновал. – Ведь ты кроме мировой революции еще о чем-то хотел сказать. Кажется, о моих иностранных словарях?

– О них, – обрадовался напоминанию Павел. – У нас в штабе Южного фронта перед штурмом Перекопа комиссар был по фамилии Мальвиц. Так вот он утверждал, что после мировой революции нам не понадобятся ни русский, ни английский, ни японский, ни другие языки, а будет для всех один, упрощенный. Он даже сказал, как этот язык люди станут называть. Вот забыл, подожди, сейчас вспомню. – Павел наморщил лоб и обрадованно воскликнул: – Эсперанто, вот как.

Лысина над мохнатыми бровями Александра Сергеевича побагровела, и он сердито ударил ладонью о зеленое сукно письменного стола.

– Может, и жены будут общие, как об этом наши донские казачки по станицам гутарят? Приехал в Токио с одной, переспал в Сан-Франциско с другой, а домой возвратился, глядишь, и у твоей супруги новый сожитель. Так, что ли?

– Да нет, ты не упрощай, – смутился Павел. – Язык эсперанто дело доброе.

– Доброе! – вскричал младший Якушев. – Да твой этот самый Мальвиц либо законченный подлец, либо враг всего народа нашего. Как это можно, чтобы весь мир одним языком пользовался! Тогда погибнет вся культура. Погибнет наука, философия, искусство. Песен и танцев не станет русских. Ты представь, до чего мы дойдем, если украинцам запретят читать на своем языке знаменитый «Кобзарь» Тараса Шевченко, англичанам ставить в театрах пьесы Шекспира, нашим донским казакам – петь свои старинные походные песни, а всем русским людям повелят читать «Евгения Онегина» не на своем языке, а на этом самом обезличенном эсперанто! Да ведь это опаснее всякого Врангеля! Ты-то сам читал «Евгения Онегина»? – спросил он неожиданно.

– В камере, – скупо ответил Павел.

– А-а, – произнес Александр Сергеевич, и это прозвучало как одобрение.

Брат смотрел на него ласково потеплевшими глазами. Морщинки расправились на его щеках, лицо стало свежим и добрым, утратив свою обычную суровость.

– А знаешь, – проговорил он, улыбнувшись, – ты сегодня много мне полезных советов преподал. Домой поеду, буду о них думать. Ты так говорил, что хоть в партию тебя принимай.

– Куда там! – развеселился Александр Сергеевич. – С коробкой астматола, что ли? Какой же я, к черту, партиец, если живу от приступа до приступа. Нет уж!.. – Он посмотрел на стенные часы с кукушкой, давно переставшей выполнять свою службу, и предложил: – Полночь скоро. Может, у нас заночуешь?

– Нет, братишка, спасибо, – поблагодарил Павел и потянулся за фуражкой, которую, войдя в дом, положил в кабинете на желтый ящик от теодолита. Однако, взяв ее в руки, он продолжал сидеть, и Александр Сергеевич, догадываясь, будто что-то удерживает брата, тихо спросил:

– Еще сказать что-нибудь хочешь?

– Хочу, – признался Павел, обрадованный его вопросом. – Только рассказать про всё это я должен так, чтобы ни одна живая душа не слыхала.

– Самые маленькие живые души уже спать ложатся, – улыбнулся брат, – а одна взрослая будет долго еще уборкой на кухне заниматься. Так что говори.

Павел, соглашаясь, кивнул.

– Учти, я с одним тобой хотел посоветоваться.

– Я весь внимание, – сказал Александр Сергеевич.

– Ты помнишь, как я рассказывал про гибель Лены, единственной женщины в моей жизни?

– Еще бы! – кивнул Александр Сергеевич. – Такой рассказ до конца дней моих будет помниться.

– Я тогда про белого офицера упомянул, того, что колодкой маузера хотел меня оглушить. Понять не могу, почему он не выстрелил. Или шума решил избежать лишнего, или пушка осечку дала.

– Ты еще сказал в тот вечер, Паша, что, может, ходит он теперь по нашей земле, да еще и речи за Советскую власть произносит.

– Свежая у тебя голова, братишка. Говорил и это. Ну так вот, Саша, кажется, встретил я его тут на днях и хожу теперь как чумной.

Александр Сергеевич сипло задышал от волнения:

– Где?..

– Здесь, у нас, в Новочеркасске. А если еще точнее, так в нашем гастрономе, на самой центральной улице. И самое странное, что был он в военной форме, но без петлиц и знаков различия. В хромовых сапогах, а на гимнастерке ордена боевого Красного Знамени.

– Вот это да! – растерянно воскликнул Александр Сергеевич. – Значит, он своей внешностью напомнил тебе того самого офицера?

– Да.

– А ты, Паша, ошибиться не мог?

– Исключается, – возразил Павел и угрюмо опустил голову. – Слишком я хорошо его, мерзавца, запомнил. Те же черные глаза с большими белками, толстые губы, кудрявые волосы. Замечу, что он был без фуражки, и от этого сходство увеличилось.

– Думаешь, он тебя узнал?

– Вероятно. Недаром мгновенно кинулся к выходу. Не бегом, конечно, как мелкий карманник, но довольно поспешно. Сразу повернулся ко мне спиной и вышел быстрым шагом.

Александр Сергеевич взял со стола папиросную гильзу, заранее начиненную астматолом, дрожащими пальцами сунул в рот. Потянулся за спичками, но движение так и осталось незаконченным.

– Постой, постой, – произнес он не совсем уверенно, – а ведь у нас в городе действительно есть красный командир, который ходит летом всегда в одной гимнастерке и с непокрытой головой. Точно, у него три ордена Красного Знамени. От его рассказов о боях на Перекопском перешейке мальчишки буквально с ума сходят. Он почти всегда шествует в их окружении. Имеет привычку поигрывать кавказским ремешком. Волосы у него действительно курчавые, а глаза с большими белками. Я на торжественные заседания не хожу из-за астмы, раскашляться боюсь на людях. Пригласительные присылают, а я их дома стопочкой складываю на память. Но от своих коллег много раз слышал, что этот орденоносец на всех заседаниях присутствует и даже с приветственными речами выступает по случаю разных юбилеев и годовщин. Как его фамилия, вот запамятовал, – Колесниченко, Богатыренко, Крамаренко… Нет, нет. Федоренко… тоже нет. Погоди, сейчас вспомню. Ага, Прокопенко, точно, Прокопенко, – с удовлетворением повторил Александр Сергеевич. – Но, возможно, ты ошибся?

– Нет, – замотал головой Павел, – ошибки быть не могло. То самое лицо, тот самый взгляд. Только на губах у него пена вскипела в ту нашу встречу, когда я руку его к земле гнул. Но Прокопенко… Откуда я мог запомнить эту фамилию? Уж очень знакомо она звучит. Где-то я слыхал ее… – Он схватился ладонями за виски и воскликнул: – А, вот где!

– Успокойся, Павлик. Ошибка памяти.

– Исключается, Александр.

– Если ты в этом уверен, это страшно. Страшно потому, что при встрече и он тебя наверняка узнал. И выход у него один: немедленно убираться из нашего города, замести следы. И я бы на твоем месте…

– Что бы ты сделал на моем месте, Саша?

– Ты теперь не рядовой большевик, а председатель всего горсовета. И, раз такое подозрение появилось, я бы немедленно поделился им либо с начальником ГПУ, либо с начальником милиции, либо с городским прокурором.

На столе у Александра Сергеевича лежала прямоугольная отлитая из чугуна пепельница с барельефом пасущегося стреноженного коня. Павел пододвинул ее к себе и с минуту пристально рассматривал тонкое литье.

– А если я все-таки ошибся? – пожал он неуверенно плечами. – Ведь всегда же есть один шанс из тысячи, который вырастает в основной и в решающую минуту берет верх. Поднять напрасную тревогу по ложному поводу означает растоптать в глазах твоих ближайших соратников по общему делу собственный авторитет. Нет, брат, слишком велика доля риска, чтобы идти на него при таком недостаточно надежном козыре, как зрительная память. Подожди, Саша, надо все поточнее выверить. – Он вдруг ударил себя ладонью по лбу и вскричал: – Прокопенко, Прокопенко! Ну и хорош же ты гусь, Павел Сергеевич! И как же я сразу не вспомнил? Голова садовая, ведь командир эскадрона Прокопенко на самом деле служил в нашей дивизии. Это был действительно лихой разведчик и один из первых кавалеров боевого Красного Знамени. Третий орден ему сам Михаил Васильевич Фрунзе по поручению реввоенсовета вручал. А я-то турусы на колесах тут развожу! Из мухи слона воспроизвел, да и только.

Сквозь плоские стекла пенсне Александр Сергеевич долго и безрадостно смотрел на брата. Он не почувствовал искренности во всей этой его браваде и, когда Павел собрался уходить, недоверчиво буркнул:

– Это хорошо, если все так, как ты сейчас мне об этом сказал, но если по-иному обстоит дело и первая твоя догадка верна, поостерегись, Паша. Они, эти бывшие защитники престола и отечества, своих врагов не прощают. Жестокие они, как все затравленные звери.

– Ладно, ладно, Саша, – с наигранной беспечностью проговорил Павел. – Бог не выдаст, свинья не съест. – И через несколько минут копыта Зяблика гулко застучали по кособоким булыжникам Барочного спуска, унося старшего Якушева к центру города.

…На скрещении Барочного спуска и Кавказской улицы бушевал костер. Высоко в ночное небо столбом поднималось алое пламя. Человек сто молодых ребят и девчат стояли в кругу. Это было одно из тех веселых сатирических представлений, которые так часто устраивала по вечерам на улицах Новочеркасска молодежь. Два парня, по обличию студенты, бросали в огонь большую расписную куклу из картона с цилиндром на голове. Кто-то весело восклицал:

– Чемберлена в костер, Деникина поставить на очередь!

Жизнь шла своим чередом. Павел Сергеевич хотел было проехать мимо, но вдруг звонкий молодой голос удержал его. Натянув повод, Якушев остановил послушного Зяблика. В отблесках костра он увидел девушку в длинном развевающемся платье. Она самозабвенно танцевала цыганочку. Светлые волосы волнами падали на шею и плечи. «Боже мой! – воскликнул про себя он. – Да ведь это же Валентина! Сколько в ней огня и задора… А я-то, чудак, мещанские повадки пытался ей приписать. Правильно она меня отбрила, моя милая секретарша. А что это за худощавый парень рядом с ней? Вероятно, и есть тот самый студент из Политехнического института, о котором она говорила».

Девушка не заметила Якушева. Охваченная порывом веселья, она прекратила пляску и озорным голосом запела шуточную песню. Ее тотчас же подхватили остальные. Дружные голоса выплеснулись в ночь:

 
Зазвенели колокольчики колокольцами,
Все святые недовольны комсомольцами.
Старый бог как посмотрел, что за перемены,
В трое суток облысел, как колено.
Объяснять немного надо, что такое был Христос,
То, что умер он, – возможно, то, что он воскрес, – вопрос.
 

Якушев еще раз посмотрел на литую фигуру веселившейся своей секретарши Валечки и горько вздохнул, подумав о погибшей, но так и не забытой им Лене. «Если бы не белогвардейская пуля, может быть, и у меня была бы сейчас дочка и шел бы ей уже восьмой год». Он тронул повод, и Зяблик размеренным шагом двинулся вперед.

Шли дни. Город по-прежнему лихорадило. По ночам на окраинных улицах нередко раздавались выстрелы и милицейские свистки. Павел Сергеевич Якушев уже совсем было забыл о человеке, встреча с которым так остро напомнила ту трагическую ночь на Сиваше, когда он навеки потерял Лену. Белокурая секретарша Валечка, как и прежде, каждое утро оставляла у него на столе пачку неотложных дел, но у Якушева не всегда хватало времени со всеми ними ознакомиться, потому что значительная часть рабочего дня уходила на всевозможные проверки, заседания и практические разбирательства, ежедневно проводившиеся на заводах и фабриках Новочеркасска, в городских учебных заведениях и лабораториях. Не всегда спокойно и ритмично шла жизнь. В последнее время ее течение нарушали самые непредвиденные события. Могло показаться, что кто-то умышленно совал палки в движение большого колеса, и от этого оно начинало сбавлять обороты, а то и останавливалось вовсе. Как-то в середине дня у него в кабинете раздался длинный, настойчивый звонок, и в трубке послышался голос начальника городского ОГПУ, бывшего кронштадтского боцмана Ловейко:

– Павел Сергеевич, информирую самым срочнейшим образом. У нас новая беда. Еле-еле уберегли нефтеналивной состав от крушения. Если бы не путевой обходчик, полыхали бы цистерны до сих пор. Не исключено, что и оба наших вокзала сгорели бы. Сейчас выезжаю на место происшествия. Если хочешь, побывай там. Все-таки докладывать и тебе придется об этом.

Якушев приехал незамедлительно. За кольцом оцепления бушевала любопытствующая толпа. Слышались яростные выкрики: «В порошок его, суку, стереть! Какого старикана угробил! Дали бы нам его на полчасика!..»

Часовые Якушева узнали. Оставив свой автомобиль за кольцом оцепления, Якушев подошел к свежевыбеленной будочке стрелочника. Еще издали увидел кряжистую боцманскую фигуру Ловейко. Тот был в тельняшке и черном теплом бушлате, потому что со стороны Аксайского займища тянуло холодом. Над железнодорожной насыпью и будочкой стрелочника гулял колючий ветер, взвихривая пыль.

– Здравствуйте, Иван Корнеевич, – пробасил Якушев, подходя.

Ловейко поднял черноволосую, с проблесками седины голову, отрывисто произнес:

– Состав удалось спасти. Слава богу, как говорится… А вот его нет.

Якушев перевел взгляд туда, где, расходясь в сторону, змеились тускло поблескивающие рельсы. Увидел неподвижное тело. Пожилой человек в белой холщовой рубашке, подпоясанной широким солдатским ремнем, лежал навзничь, запрокинув лицо, покрытое жесткой седой щетиной, и, казалось, умиротворенно вглядывался в проплывающие по небу облака застывшими глазами, из которых даже смерть не могла вытравить выражения доброты и покоя.

– Вот, – осипшим голосом выговорил Ловейко. – Если бы не он, взлетели бы сорок четыре цистерны с горючим на воздух, а вместе с ними и два вокзала: каменный первого класса и деревянный третьего. Печальный был бы итог…

– Как это произошло, Иван Корнеевич?

Чекист достал пачку папирос, неторопливо затянулся.

– Не столь уж сложно, Павел Сергеевич, – сказал он грустно. – Час назад, минут за пятнадцать до прохода этого состава, трое вооруженных бандитов ворвались в будку путевого обходчика. Старик завтракал. На столе так и осталась недопитая крынка молока да кус ржаного хлеба. Диверсанты вывели обходчика из сторожки и, угрожая оружием, потребовали, чтобы он перевел входную стрелку – тогда бы состав цистерн, наполненных бензином, попал вместо третьего на второй путь и прямиком врезался в битком набитый пригородный поезд Шахты – Ростов. А какая трагедия произошла бы, ты отчетливо себе представляешь… Сколько бы гробов пришлось на городское кладбище под траурный марш проносить, тебе ясно. Однако этот казак из станицы Мелиховской оказался твердым мужиком, царствие ему небесное. Принял бой против троих. Итог таков: убит двумя пулями из кольта, но время было выиграно. Машинист заметил схватку на рельсах и остановил состав. Такому памятник не жалко из бронзы отлить. Это я тебе не лозунги какие-нибудь говорю.

– А белобандиты?

Ловейко потер гладко выбритый подбородок, вздохнул. Словно отмахиваясь от чего-то страшно неприятного, но неотвратимого, обронил:

– Один сбежал, второй убит наповал машинистом, у которого оказалось оружие. Почему оказалось, разберемся, но сейчас не это главное. Третий схвачен. Хочешь полюбоваться? Я тебе сейчас такую возможность предоставлю. Эй, Майстренко, приведи задержанного.

Красноармеец конвойных войск торопливыми шагами направился к сторожке.

– А ну вытряхивайся, падло! – крикнул он, распахивая дверь. – Тебя сам начальник требует.

– Бог мне начальник да российский царь Николай Второй, которого вы, самозванцы, без суда и следствия расстреляли, – огрызнулся арестованный.

– Иди, иди! – прикрикнул конвоир. – Да не вздумай забаловать, иначе я тебя на штык, как сонную муху, в один миг насажу.

Диверсант был высок и худ. Скуластое лицо его с надменным взглядом зеленых глаз, прикрытых квадратными стекляшками пенсне, казалось невозмутимым. Руки его были заломлены назад и связаны накрепко жесткой канатной веревкой. Ветер шевелил светлые волосы на непокрытой голове. Черная рабочая спецовка так и не смогла придать ему вид железнодорожного мастера: на сытом холеном лицо застыла гримаса презрения ко всему окружающему. Ловейко тихо, но грозно сказал, кивнув на гудевшую толпу:

– А что, если я вас, мерзавца, отдам в их руки?

– Не имеете права, – мгновенно побледнев, пробормотал задержанный.

Брови чекиста угрюмо сдвинулись.

– Ага, теперь вы о правах заговорили. Возможно, уголовный кодекс республики прочли, прежде чем оружие против Страны Советов поднимать? – Он ткнул в него коротким указательным пальцем. – Кто вы?

Диверсант опустил голову.

– Отпираться бесполезно, – сказал он хмуро. – Когда остаешься без последнего шанса, игра проиграна, каким бы опытным игроком ты ни был…

– Верно, – усмехнулся Ловейко, – теперь все шансы в наших руках, в большевистских. Так кто же вы, господин?

– Поручик лейб-гвардии казачьего полка Сташинский, – отчеканил белобандит.

– Спасибо за признание, – недобро усмехнулся Ловейко и кивнул на труп несчастного стрелочника. – Так это ваши две пули в нем?

– Сожалею, что не три.

– Три пули вы и сами получите по приговору военного трибунала, – взорвался молчавший до этого Павел Сергеевич, но тотчас же почувствовал на локте жесткие пальцы чекиста.

– Представитель городской власти, где же ваша выдержка? – шепнул ему на ухо Ловейко.

– Извини, пожалуйста, – так же тихо ответил ему Якушев.

Толпа надвинулась, грозно загудела.

– Да что там с ним церемониться! – раздался полный ярости голос. – Надо его мордой по рельсам до самого вокзала протащить!

– Камнем по черепу пора треснуть белобандита!

– Повесить немедленно за дядю Колю! – закричал круглолицый парень в казачьих штанах с лампасами и залатанных сапогах. – У стрелочника четверо сирот остались мал мала меньше.

– Тише, граждане! – перекрыл Ловейко весь этот шум своим басом. – Революционный суд во всем разберется и вынесет справедливый приговор. А сейчас я при вас, как при свидетелях, хочу задать этой контре один вопрос. – Толпа стихла, и голос чекиста в наступившей тишине прозвучал грозно: – Гражданин бывший поручик бывшей царской гвардии, вас было трое?

– Так точно, – растерявшись, ответил арестованный.

– Один из троих убит. Второго не позднее чем через день-два найдут и посадят. Стало быть, судьба его тоже, считай, решена. Не сомневаюсь, что третьему, то есть вам, суд вынесет самый суровый приговор. А теперь ответьте на такой вопрос, господин бывший поручик Сташинский. Сколько советских людей вы надеялись уничтожить, взорвав сорок четыре цистерны с горючим?

– Чем больше, тем лучше! – выкрикнул задержанный, и снова зашумела, заволновалась толпа.

Ловейко поднял руку. Сдерживая и свою ярость, и этот ропот, сказал:

– Вы уничтожили одного человека – путевого обходчика, а диверсия осталась неосуществлённой. Как видите, ни один советский человек больше не пострадал. Увести его!

Когда арестованного увезли, Ловейко отвел Якушева в сторону:

– Я не уверен, что эта акция является самодеятельностью. Давайте вспомним. За один лишь месяц пожар на хлебокомбинате, два убийства, и вот третья, самая опасная, но провалившаяся, к счастью, диверсия. Убежден, что в нашем городе работает хорошо спланированное белогвардейское подполье. Вечером тебе позвоню, Павел Сергеевич.

В конце дня Якушев еще раз услышал голос Ловейко:

– Добрый вечер, дружище. Подозрения мои полностью оправдались. Арестованный раскололся на допросе и признал существование белогвардейского центра в Новочеркасске. Божится, что руководителей не знает, а держал связь лишь с одним из его представителей. Дом этого бандита берем под наблюдение. Всего доброго, Павел Сергеевич. Если тебе понадобится какая-нибудь информация, звони.

Промелькнула неделя. Работа настолько поглотила Якушева, что у него не выдавалось ни одного свободного вечера на отдых. Даже брата родного не смог навестить за это время ни разу: десятки людей, явившихся по неотложным делам, заполняли приемную, и даже отважная секретарша Валечка была не в силах задержать это нашествие. Она только раскрывала время от времени дверь и с порога произносила: «Павел Сергеевич, к вам завгороно Позднышев», или: «В приемной городской архитектор с планами застройки Хотунка. Спрашивает, когда сможете выслушать». И, потирая со вздохом лоб, Якушев произносил: «Давай начальника наробраза», «Впусти архитектора».

Закончив прием, он садился в автомобиль и выезжал на объекты.

Трудно жилось Новочеркасску в те дни. Стоило прохожему сойти с более или менее чистых и благоустроенных Платовской и Московской улиц, как он попадал в мир заросших лопухами и крапивой пустырей, в царство опустевших дворов, покинутых хозяевами то ли в нелегкое время боев за город, то ли в год опустошительного голода и тифа. Но сейчас улицы стали заметно оживляться, на пустырях не только жгли бурьян, но и рыли фундаменты для новых построек.

Якушев получил в свое распоряжение зеленый «форд» с открытым верхом и клаксоном, который довольно бойко воспроизводил мотив «Кукарачи», когда надо было попугать зазевавшегося пешехода или кумушек, остановившихся посудачить на самой середине какой-нибудь городской улицы. Однажды секретарша вошла к нему в кабинет без вызова и положила с усмешкой на стол картонный листочек.

– Что это? – озадаченно спросил он.

– А вы почитайте, – прыснула Валечка в кулачок.

Якушев, вглядываясь в шрифт, приблизил листок к глазам: «Ордер номер три на пошивку костюма из материала бостон». Он еще не успел никак прореагировать на эту неожиданность, как позвонил первый секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин.

– Здравствуй, Павел. Тебе Валентина передала мой подарок?

– Передала, Тимофей.

– Учти, таких ордеров на город всего десять.

– За чем же остановка? – обрадовался Якушев. – Вот и надо раздать их ударникам труда, а не таким чиновникам, как я.

– Кому раздать, мне лучше известно, – суховато остановил его первый секретарь. – Ударники ударниками, но чего же хорошего, если человек, исполняющий обязанности главы горсовета, будет носить пропотевшую гимнастерку! Чтобы через три дня явился в новом костюме и доложил. А то получил новую машину лучшей в мире фирмы «Форд», а военной формы не снимаешь. Того и жди, обитатели Новочеркасска решат, что объявлена мобилизация.

Пришлось повиноваться. Когда в своем первом после гражданской войны штатском костюме Якушев переступил порог приемной своего кабинета, Валечка всплеснула руками:

– Павел Сергеевич, да как же вы помолодели!

– Черт побери, – смутился Якушев, – все носил: и шахтерскую робу, и арестантский халат, и кавалерийскую шинель, а вот костюм из бостона, клянусь как на духу, – первый раз в жизни. А как же быть с орденами? Носить их или не носить?

– Носить! Конечно же носить! – пылко воскликнула Валечка. – И вопроса такого не задавайте. Они так красиво будут смотреться на вашем пиджаке.

– Придется подчиниться, – развел руками Якушев.

Вечером, прикрепив на лацкан один за другим два боевых ордена, он покинул помещение горсовета. Жил он в гостинице «Южная», до которой от атаманского дворца было рукой подать. Перейти скверик – и вот она. У памятника Платову он задержался и, вспомнив о только что полученном циркуляре, скорбно подумал: «Да, атаман-батюшка, герой края казачьего, как бы скоро расстаться с тобой не пришлось… Сносить тебя придется, и никуда от этого не уйти. А ведь сколько добра сотворил ты нам, роду Якушевых… Не пригрей ты в свое время холопа беглого, нашего деда Андрея с его верной Любашей, и не было бы Сашки-астматика, проповедующего теперь в техникуме геодезическое дело, и не махал бы я клинком острым в жестокой перекопской сечи, и не было бы этих стрекулистов, племянников моих, Гриши и Веньки, которым власть наша уготовила судьбу светлую. Что поделать, придется тебе, Матвей Иванович, освободить постамент для другого героя, который и нас всех, да и тебя, выше. Но место мы тебе найдем, достойное место. А на этом постаменте, перед штабом партийным нашим, должен стоять тот, кто указал нам дорогу на века вперед, – Ильич. – Павел Сергеевич попридержал шаг и насмешливо укорил себя: ишь ты, уже и в мыслях своих стал лозунгами выражаться. Совсем как на митингах».