Текст книги "Новочеркасск: Книга первая и вторая"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Семенихин Геннадий Александрович
Новочеркасск: Роман – дилогия

Пролог

Камни родного города, в каком я неоплатном долгу перед вами! Где найти слова, чтобы воспеть вашу вековую древность и гордость.

Камни родного города, политые потом и кровью, по которым ступал я в детстве и ступаю сейчас с вечной сыновней преданностью, – вы всегда со мной! Где бы я ни был: под небом войны или под мирным ласковым небом, в заполярных широтах или знойных песках, у соотечественников или иноплеменных людей, – вы всегда со мною, камни родного города!

Закрыв глаза, я вижу, как от сливающихся в низине рек Тузлова и Аксая взбегают на бугор прямые улицы, рассекающие мой город на аккуратные кварталы. Улицы эти впадают в широкую площадь. Над ней высится обнесенная цепями богатырская фигура покорителя Сибири Ермака Тимофеевича. Мужественное лицо прославленного казака обдувают степные ветры, широкая грудь распирает кольчугу, прочно упираются ноги в гранитный постамент с высеченными буквами: «Ермаку. Донцы».

Площадь выбита жестким булыжником. О нем по праву говорят: такому износа нет.

Сколько боевых коней процокали по этой площади, унося всадников то к славе, то к бесславию! Шли казачьи полки завоевывать царю-батюшке чужие земли и защищать свою, как это, например, было в году одна тысяча восемьсот двенадцатом. А другие полки уходили в Питер, чтобы верно служить престолу и нагайками стегать «смутьянов-революционеров». Ведь и такое, к сожалению, не вычеркнешь из истории донского казачества.

Одни казаки собирались под знаменами белогвардейского генерала Каледина, а другие занимали боевые места в эскадронах легендарных героев Дона Подтелкова и Кривошлыкова и шли громить того же самого Каледина. Как загнанный зверь, понявший свою обреченность, в одной из мрачноватых комнат атаманского дворца пустил тот генерал себе пулю в лоб.

Тяжелой ценой давалось порою казачьему люду прозрение. Но оно пришло. И в составе красных кавалерийских полков лучшие сыны Дона очищали Новочеркасск от белых банд и поднимали алые знамена над зданиями еще платовской застройки.

В маленьком скверике воздвигнут памятник из серого гранита славным сынам тихого Дона Федору Подтелкову и Михаилу Кривошлыкову.

А в центре города на мраморных постаментах начертаны имена героев-новочеркассцев, отдавших жизни за нашу победу в Великой Отечественной войне.

И все это мое, потому что не скажешь иначе о городе, где ты родился и вырос…

Старость – это та поздняя высота, с которой виден остаток пути. Вглядываясь в него зорким, наметанным взглядом, человек начинает задумываться над тем, чего он еще не сделал, и мысленно расставлять последние вехи на пути к финишу. Это очень важно – уметь заглянуть вперед. Но еще важнее бывает оглянуться назад, чтобы уже опытным, возможно даже несколько холодным, взглядом оценить все пережитое тобою, увидеть победы и взлеты, горькие ошибки и поражения, сквозь которые лежал путь к прозрению. И, заглянув в прошлое, мучительно взвесив на весах собственной совести все хорошее и плохое, перебрав в памяти события, свидетелем и участником которых был сам, и людей, локоть к локтю с какими шел сквозь время, сумеет человек ответить на вопрос, каким он был и чего хорошего сотворил в своей жизни, какими поступками задержал эту жизнь, а какими двинул ее вперед, утверждая чистое, светлое и высокое, прокладывая путь к жизни иной, лучше той, которую сам уже прожил.

Словом, старость – это пора итогов и та самая осень, когда уже не столь жарко светит даже самое яркое солнце, но мир вокруг тебя наполнен удивительной ясностью, дарованной опытом и преодоленными испытаниями.

…Я просыпаюсь рано, когда первый, полупустой, а быть может, и вовсе пустой троллейбус с шумом начинает бег по своему маршруту. Москва, как и всякий огромный город, утомленный бурно прожитым накануне днем, пробуждается позднее, нежели станицы и небольшие города. От этого кажется, будто первый троллейбус непозволительно громок. Несколько позднее Кремлевские куранты отсчитывают на всю нашу голубую планету шесть ровных мелодичных ударов, и после небольшой паузы комната наполняется звуками Государственного гимна. Еще чист воздух: за ночь он успел освободиться от запаха автомобильного бензина. На остановках сравнительно мало людей – в семь и восемь утра они потянутся нескончаемым потоком. Тихо, лишь голубоватые воздушные лайнеры, рассекая утреннее небо, идут с ровным, не утомляющим человеческого слуха гулом по заданным курсам, напоминая тем самым, что жизнь авиации не зависит от времени суток, ветра, дождя и высоты облаков над землей.

Где-то далеко от моего жилища, у гранитных порогов Мавзолея, сменяются караулы и одни молодые красивые парни уступают свое место другим, таким же молодым, сильным и красивым. Чуть-чуть колышется от ветра в старинном Александровском саду факел Вечного огня, как бы подчеркивает строгость и величие могилы Неизвестного солдата. По радиальным улицам, разбегающимся от широкой Дзержинской площади, еще редкой цепочкой мчатся первые машины, а им вослед с высокого гранитного пьедестала добрыми внимательными глазами смотрит человек в длиннополой шинели времен гражданской войны. Поливальные автоцистерны щедрыми веерообразными потоками расплескивают воду по холодному утреннему асфальту.

Прекрасна Москва в этот ранний утренний час, вековая, величественная, еще не успевшая обрушить бешеный темп жизни на своих обитателей и гостей, оглушить их грохотом движения, веселой толкучкой на перекрестках и в подземных переходах.

Я люблю Москву, как и каждый ее житель, умеющий день ото дня наблюдать непрерывный процесс ее обновления, рождение новых кварталов и станций метрополитена, гостиниц и парков. Может, даже и больше многих других, потому что в грозном сорок первом году видел ее пустынной, сурово ощетинившейся, с небом, раскаленным от зенитной пальбы, с противотанковыми ежами на окраинах, с плавающими над крышами дорогих нам зданий пепельно-серыми аэростатами воздушного заграждения.

В ту пору не было дня, чтобы в нашей смешанной авиационной дивизии не гибли боевые самолеты, улетавшие курсом на фронт. Сутки спустя, а иногда и в тот же день появлялись в боевых листках окаймленные траурной рамкой фотографии молодых ребят с мужественными, удивительно чистыми взглядами. Как мучительно похожи их лица на лица тех парней, что стоят сейчас в почетном карауле у Мавзолея и Вечного огня! Порою кажется, будто это они и есть. Просто в другой военной форме и с другими знаками различия возвратились они из долгой отлучки, ничуть не состарившись, не утратив веселого блеска глаз и открытых улыбок, которые даже смерть не смогла стереть. Ах, если бы они и в самом деле смогли бы хотя бы на час прийти оттуда и посмотреть на эту новую, послевоенную Москву, за которую отдали жизни! Но нет их, только суровый язычок Вечного огня колышется на ветру…

Я люблю Москву, но в это еще пока тихое осеннее утро, машинально привыкая к нарастающему шуму улицы, думаю не о ней. Иные просторы и дали предстают мысленному взору и будят воспоминания. Вижу широкие донские степи с витающим над ними нестерпимо резким и таким дурманящим запахом полыни и чебреца, белые стены станичных куреней под тяжелыми камышовыми шапками крыш, стройное течение незамутненного Дона, прозванного издревле тихим, и его берега – то в зарослях чакана, то в нежно-желтых песчаных плесах с набегающей на них ласковой волной, то в жалобно изогнувшихся плакучих ивах, – кобчика, лениво застывшего в небе, белых чаек над малость пенящимся гребешком волны – и память относит меня к тем, уже далеким временам, о каких мог знать только понаслышке, к тем временам, когда жили мои деды и прадеды на древнем, но всегда дивном и героическом, сто раз воспетом тихом казачьем Дону. Когда не было ни меня, ни города, где я родился и вырос, – многое повидавшего Новочеркасска.

Вот об этих самых временах и пойдет рассказ.

Книга первая

Часть первая
С Дона выдачи нет

1

В тот год батюшка-Дон озадачил станичников необычным разливом. И кто его только знает, откуда принесло несметную такую прорву воды к стенам столицы Войска Донского – знаменитого городка Черкасска! Ровным, как само небо, покровом стояла вода аж до самого Бирючьего Кута и лишь там кончалась, да и то только потому, что упиралась в подножие горы, смывая ее желтоглинистые и белоизвестковые, с камнем-ракушечником бока. А когда поднимался ветер и шла низовка, вода мгновенно теряла свой кроткий нрав. Ветер вздувал огромные водяные валы с клокочущей пеной на гребнях, и они устрашающе плясали у берегов, грозя поглотить и разрушить все живое, что только встретится на пути, обратить в крошки и щепы. Из мирно-белой вода моментально превращалась в мрачно-свинцовую. С одичалым воем шлепались волны на сушу, отбегали назад, словно для того, чтобы получше прицелиться перед новым ударом. А если в эту пору случалась гроза и молнии полосовали небо, то совсем уже худо становилось тому, кто отважился отправиться по разливу на рыбный промысел. Плоскодонный казачий баркас кидало, как щепку, и не дай бог, хотя бы на секунду поставить его бортом к волне: не спасло бы ни смоленое днище, ни жесткое караичевое дерево, – вплавь пришлось бы из-под перевернутого баркаса добираться до берега.

Словом, много бедствий принес в этот год батюшка-Дон своим разливом. Лучшие пастбищные места и сенокосы остались под водой, и призрак неурожайной осени уже заглядывал на казачьи подворья. Невесело стало в куренях Черкасского городка, умолкли самые разудалые песенники, редко где можно было услыхать лихие истории о днях азовского сидения. Маленький, азиатского типа городок с глинобитными мазанками, деревянными домами и узкими переулками нахохлился и примолк, обиженный непрошеной стихией. Творя свои действия, коварный разлив не пощадил и его. Вода дошла до тесных кварталов, обнесенных частоколом из толстых дубовых бревен с башнями и батареями. За этим частоколом прятались двухэтажные дома состоятельных казаков, выстроенные на сваях, чтобы в пору весеннего разлива вода не затопляла верхних этажей. У бедных казаков курени были из глины, замешенной на кизяке, в лучшем случае старательно побеленные известью, они глядели на мир из-под камышовых крыш маленькими подслеповатыми оконцами. У богатых дома были крашены в голубой, зеленый или оранжевый цвет и стояли на высоких сваях так прочно, как стоит добрый широкоплечий молодец на своих могучих ногах. Чтобы спастись от воды, горожане выстроили деревянные тротуары на каждой из улиц. Но и эти предосторожности не помогли. Вода, будто самый коварный неприятель, подошла к деревянному валу и по всем правилам военного искусства остановилась, словно перед штурмом. И начала его в бурную, грозовую ночь…

Седые от пены валы через крепостные ворота ворвались в городок, снося деревянные мостики, угрожающе тесня постройки, заливая подвалы и первые этажи. За одну ночь казачья столица была превращена в плавучий город.

Утром лавочники уже развозили хлеб, мясо и муку по кварталам на лодках, удорожив каждый свой товар. На лодках ездили казаки друг к другу в гости, и даже атаман Матвей Иванович Платов, в своем всегда безупречно отглаженном мундире с высоким стоячим воротником и орденами на груди, и тот плавал на лодке в войсковую канцелярию каждый божий день править службу, а потом на ней же возвращался к вечеру в свой атаманский дом.

Подвернулся в эти невеселые для всех станичников дни какой-то заезжий итальянский живописец, длинноволосый, в черном плаще с длинными, развевающимися по ветру полами и необычной для черкасских жителей шляпе с широкими полями. Носатый, с пылающими от восторга оливковыми глазами, художник воздел руки к небу и ликующе воскликнул:

– О мадонна! Какое феликолепие! Венеция!

Казаки, не ведавшие, что таков Венеция, недружелюбно поглядывали на заезжего иностранца. Общее их настроение выразил пожилой домовитый казак Лука Аникин. Заезжий живописец ему явно не понравился.

– Ишь ты, заморская цапля! – сказал он, нагловато подмигивая свидетелям этой сцены. – Венеция ему тут, видите ли!

Аникин был знаменит тем, что вместе с атаманом Платовым воевал против самого Давлет-Гирея и захватил в плен младшего брата татарского хана. Про Луку говорили: «Ему сам черт по колено» – и, видно, не ошибались. Обласканный вниманием станичников, Лука держался обычно надменно, панибратски подшучивал над самыми именитыми казаками, как высший над низшими.

– Я вас, казачки, могу просветить по поводу того, что такое она есть, эта самая Венеция. Это город, где одни каналы и все на лодках ездиют. Тамошние лодки еще гондолами называются. Так мне, стало быть, наш отец атаман Матвей Иванович Платов сказывал.

Услыхав слово «гондола», итальянский живописец заулыбался и, показывая на баркас, плывущий со стороны майдана к москательной лавке купца Троилина, смеясь, воскликнул:

– О! Гондола, гондола!

Лука Аникин обошел его вокруг и, обращаясь к своему любимчику, молодому казаку Денису Чеботареву, двадцатидвухлетнему парню, чубатому и черноглазому, небрежно сказал:

– Слышь, Дениска, вот бы сводить этого нехристя к нашему отцу Епифану.

– Чегой-то? – опешил тот.

– Да рясы бы у них померить. У кого, интересно знать, длиньше получится – у отца Епифана или у этого гривастого?

– Я думаю, у гривастого, – откликнулся Чеботарев. Казаки так и фыркнули. А Лука Аникин запустил за расстегнутый воротник холщовой рубахи всю свою пятерню и с наслаждением почесал голую волосатую грудь.

– Ишь ты, – заключил он презрительно, – Венецию ему подавай. А что бы ты завопил, если бы хотя бы с годок пожил вроде нас в такой вот Венеции? Небось в бочке с вином от тоски утонул. Там бы к тебе и пришла Венеция! И было бы, по-вашему, по-итальянски, «феликолепно», а по-нашему, по-казачьему, так просто каюк. – Лука не знал, что примерно так же несколько позже не скажет, а только подумает сам атаман земли Войска Донского Платов, принимая вечером у себя в канцелярии этого итальянца.

Сидя за широким своим столом, Матвей Иванович рассеянно слушал восторженные восхваления живописца краю донскому, сравнения Черкасского городка с Венецией и задумчиво рассматривал акварель, на которой был изображен длинный ряд деревянных домиков, баркас на улице, залитой водой, и мускулистый парень на веслах. Думая про себя о том, сколько горя приносит его казакам эта «Венеция», Платов ловил себя на мысли, что пейзаж ему по-настоящему нравится. «Талантливый, чертяка. Ни дать ни взять, талантливый». Атаман пододвинул к себе позолоченный кубок, заранее приготовленный адъютантом, торжественно привстал, метнув властный взгляд на скромно потупившегося в углу переводчика.

– Имею честь поблагодарить дорогого гостя за сей подарок, мне преподнесенный. В ответ осмелюсь наградить вас вот этим заздравным кубком, присовокупив при этом, что наша донская медовуха крепостью своею имеет право поспорить с лучшими итальянскими винами, кои мне также приходилось откушивать в царских чертогах.

– О да, о да! – встрепенулся итальянец. – Меня угощали донской медовухой. Это прелестно!

– А по поводу Венеции, – перебил его атаман, – я вам вот что сказать имею. Если приедете годика через три-четыре вновь на берега батюшки тихого Дона, здесь вы меня уже не увидите. У нас будет новая столица земли Войска Донского. Большой город с улицами и площадями, с атаманским дворцом и семинарией духовной, с собором кафедральным, который мы строить будем, возможно, в византийском стиле. И если наш новый город понравится, мы вам картину для дворянского собрания закажем.

– И там тоже будет Венеция? – невпопад поинтересовался живописец, чем привел Платова окончательно в хорошее расположение духа. На загорелом лице атамана появилась улыбка.

– О нет! – воскликнул он весело. – Венеции там больше не будет. Это будет красивый новый город, где двенадцать месяцев в году, согласно календарю нашему, мои казаки будут маршировать по сухим улицам и площадям. Так-то!

Гость ушел, а Платов в этот промозглый, ветреный вечер еще долго сидел в войсковой канцелярии. За окнами сначала посинело, затем почернело, далекая молния расколола горизонт, глухо зашумел взбудораженный ветром Дон. Матвей Иванович потянулся к тяжелому, массивному звонку. Вошел адъютант, на ногах ловко скроенные кавказские сапожки – шагов не было слышно.

– Зажги-ка, братец, канделябры.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

– Сколько раз отучал тебя называть меня превосходительством, когда мы одни, – проворчал атаман, – ведь знаешь же, как не люблю церемоний.

– Виноват, Матвей Иванович.

– Итальянца на ночлег определили?

– Так точно, Матвей Иванович.

– Иди отдыхать и сам. А денщик пусть подежурит, моего ухода дождется. Я намерен еще немного позаниматься. Очень много прошений непрочитанных осталось. А люди ждут. – И он придвинул к себе папку с бумагами. Свечи быстро разгорелись в желтых древних канделябрах, облив просторный кабинет пугливым, вздрагивающим светом.

Как любил эту комнату Матвей Иванович, исполнявший уже не первый год трудные обязанности атамана Войска Донского! Здесь каждый уголок обжит, обогрет его дыханием, то легким и ровным, если удачно складывались дела, то тяжелым и прерывистым, если эти самые дела сплетались в тугой и сложный, порою не сразу объяснимый клубок. Сурова атаманская служба. Вон стоит в углу приспущенное знамя казачьего войска. Облезла на древке краска, поблекла внизу бахрома. Как часто оно развевалось в дни боев и походов над лихими казачьими головами! Сколько казаков совершило под ним свои дерзкие ратные подвиги, а иные пали под этим знаменем. А оно стоит, строгое и безмолвное. Платов бросил взгляд на тяжелую атаманскую булаву, лежащую на маленьком столике в затемненном углу.

– Холодная. Ох какая холодная, – прошептал атаман. – Нелегко удерживать тебя в трудных испытаниях. – Он расстегнул воротник, а затем и все пуговицы атаманского мундира, снял его и повесил на высокую резную спинку кресла. Сам себя спросил: – А разве сейчас их нет, этих исторических испытаний? – И подумал о том, что в боях и походах проходить такие испытания было сплошь и рядом значительно легче, чем здесь, в атаманском кабинете, когда надо было решать судьбу всего казачьего края. На стенах висели портреты. С одного, самого большого, в позолоченной раме, смотрели холодные глаза царя Александра I. «Поди-ка разберись, что в них», – озадаченно подумал атаман.

В последнее время ночное одиночество Платова становилось все более и более беспокойным. Жизнь выдвигала новые требования и ставила их нестерпимо остро. На глазах менялось донское казачество. Все меньше и меньше оставалось от той веселой, бурливой донской общины, которая по чести и разуму и по общей своей демократической откровенности решала судьбу собственную. В те добрые времена войсковой круг самостоятельно принимал решения по всем вопросам. Появился, например, пришлый человек – и круг утверждал, быть ему казаком или нет, доверять или нет право сражаться под знаменем Войска. Даже поговорка в те времена родилась: с Дона выдачи нет.

Войсковые атаманы и полковники избирались тем же войсковым кругом, где каждый неопороченный казак имел право голоса. По истечении выборного срока атаманы снимали с себя чины и возвращались в ряды казачества уже как рядовые. А потом царь Петр нанес первый таранный удар по казачьей вольнице, издав указ, по которому назначение и утверждение войсковых атаманов стало зависеть от царской власти. Вот и потерял круг свое былое значение. «Хитрый мужик был этот царь Петр, – усмехнулся про себя Платов. – Ему до всего было дело, до всего доходили руки».

Тени от свечей бледно ложились на стену. Платов задержал взгляд на матовом лице Екатерины II. Букли над высоким лбом, живые властные глаза, и нет в них никакой женской сентиментальности. Расчетливый, проницательный мужской ум, готовность снести перед собой любую преграду. Это она ввела для казачьих командиров общевойсковые звания. Может, оно и хорошо, но что думал вчерашний казачий полковник, коему присваивалось звание секунд-майора либо премьер-майора? Уж небось не сгорал от трепетной радости, иначе не родилась бы едкая пословица о том, что «нашего полковника пожаловали в майоры».

Мысли наступали и наступали, и не было силы от них обороняться. «Господи, прости меня, грешного, – смятенно вздохнул Матвей Иванович, – прости за дерзость такую вольнодумную. Не смею больше ни о тебе, матушка, ни о князе светлейшем Григории Александровиче Потемкине так думать». Платов отошел от портрета царицы, но беспокойные мысли не покинули его, сидели в мозгу, как надежно забитые гвозди.

«Об императоре Павле не буду вспоминать, – осек себя атаман, – слишком много мне личного горя принес, незадачливый. Одно заключение в Петропавловскую крепость чего стоит! Неосмысленный поход в Индию, когда у тебя на глазах погибали лучшие казаки, кавалеры многих наград. Куда и зачем шли по прихоти слабоумного императора? За какую жизнь? За какие человеческие радости? Ты вот умный, – вновь остановил он взгляд на красивом лице царя Александра. – Возвысил меня. Раны и обиды помог забыть нелепые. В твоих спокойных глазах скрыта мысль. Они начинены ею, как картечью. Но и ты мне не, решишься сказать откровенно, каким хочешь видеть край наш донской и нашего казака. Воином, стоящим постоянно на страже интересов твоих государевых, или хозяйчиком, возделывающим нашу донскую богоданную степь? Помнится, хорошо поступил в свое время войсковой круг, когда узнал, что по Хопру и Медведице казаки начали сеять хлеб. Он тогда по городкам грамоты разослал, а в них говорилось: „Чтобы военным промыслам помехи не было, повелеть казакам, дабы никто земли не пахал и хлеба не сеял. А кто станет пахать, того бить до смерти и грабить, а посевы вытаптывать“».

Платов гулко расхохотался при одном этом воспоминании. Так гулко, что мгновенно оглянулся, опасаясь, что кто-нибудь посторонний может его подслушать и, чего доброго, решит, что он свихнулся. Нет, в большом двухэтажном доме войсковой канцелярии было тихо, лишь из приемной доносился крепкий храп денщика. Резанула молния в темном квадрате окна так, что почти ослепила. А потом раскатистый удар грома, от которого все застонало и затрещало вокруг, потряс дом от фундамента до крыши.

– Венеция! – пробормотал Матвей Иванович, вспомнив итальянского живописца, и суетливо перекрестился. Под дробные выстуки дождя он вновь возвратился к тревожным своим думам, и касались они того самого главного и неотвратимого, что вот-вот должно было произойти в жизни донского края, – перенесения на новое место столицы области Войска Донского. Как долго все это назревало! С каждым годом все усиливались и усиливались наводнения, и от них так теперь тяжко страдал казачий люд. Вот и пословица даже родилась: «Вода казаков кормит, она же их и разоряет». Только ему, атаману, в полной мере известно, сколько выстрадали люди в Черкасском городке от наводнений, сколько потеряли имущества и скота, отчего обносились и отощали.

Приехал как-то от царя щеголеватый инженерный полковник Антоний Людвиг де Романо и наскоро составил проект борьбы со стихийным бедствием. Он предложил обнести Черкасский городок земляным валом, способным, по его мнению, противоборствовать наводнению. Проект быстро утвердили, и во время коронации царя Платов выпросил высочайшее разрешение строить этот вал хозяйственным способом. Из семидесяти тысяч казаков ему разрешили с каждой сотни брать по одному человеку на эти работы.

Сам атаман не верил в осуществление проекта и не ошибся в своих предвидениях. Кончилось все тем, что инженер де Романо едва успел засыпать лишь два вонючих малярийных болотца на территории городка, когда банкротство его проекта стало для всех очевидным. Иностранный инженер покинул донские степи, к коим явно не питал особой привязанности, и тогда Платов обратился к царю с предложением, которое так долго обдумывал с первого дня своей атаманской службы. Это совпало с его очередным визитом в Санкт-Петербург. Александр I, всегда остро интересовавшийся делами Войска Донского, соизволил его принять буквально на другой же день.

Когда отменно попарившийся в баньке, облаченный в мундир, увешанный регалиями и тщательно выутюженный, источая легкий запах парижских духов, перемешанный с запахом любимой медовухи, Матвей Иванович появился перед молодым красавцем царем, Александр не в силах был удержаться от довольной улыбки. Покинув тронное кресло, царь бодрой походкой двинулся Платову навстречу, сделав при этом жест, запрещающий припадать к руке.

– Матвей Иванович! – воскликнул он патетически. – Вы – настоящий слуга отечества! Рад вас видеть у себя таким крепким и бодрым!

– Ваше величество, – польщенно отозвался Платов, – такая похвала для меня самая большая честь, которую я, опасаюсь, не заслужил. Одно могу сказать: я раб ваш и слуга до последнего дня своей жизни и всегда готов насмерть стоять за трон русского императора и наше отечество!

Царь выпустил его руку, которую долго продержал в своей, и с лица его быстро сошло веселое выражение, плотно, в одну тонкую линию, сжались губы, угасли глаза – стали холодными, жесткими.

– Что же, атаман Войска Донского, не исключено, что вам и на самом деле еще придется доказывать на поле брани свою храбрость и преданность монархии.

– Ваше величество! – гаркнул Матвей Иванович. – Я готов, не щадя своей жизни…

– Не надо, друг мой, – мягко прервал Александр, – я верю. Садитесь напротив меня и поведайте о делах Войска Донского и его нуждах.

Когда в конце своего не слишком пространного доклада Платов затронул вопрос о перенесении столицы из Черкасска в иное место, император снова оживился.

– Это блестящая мысль, Матвей Иванович, – остановил он его. – Наводнения, разумеется, наводнениями, но есть и другие, не менее веские причины для того, чтобы оказать вашему предложению наше высочайшее внимание.

До Матвея Ивановича так тогда и не дошло, что, говоря о других веских причинах, царь прежде всего имел в виду, что перенесение казачьего центра в иное место позволит ему изменить характер управления войском и навсегда покончить с остатками замешенной на извечно демократических началах казачьей вольницы. Думая об этом, Александр перевел беседу на деловой лад.

– Как вы полагаете, – спросил он у донского атамана, – а в какое именно место можно было бы перенести Черкасск?

– Ваше величество, – встрепенулся Платов и хотел было встать во фрунт, но император сделал удерживающее движение, – позволю заметить, я был неоднократно обуреваем подобными мыслями. Примеривался и к Азову, и к Ростову, и к станице Аксайской, но окончательного решения не принял.

Император встал, давая понять, что аудиенция закончена.

– Мы вам поможем принять такое решение, – медленно проговорил он. – Нужен опытный специалист, дабы сумел он обследовать ваши места, столь от Петербурга отдаленные, и помочь нам в выборе подходящего места для основания новой столицы. Оного специалиста мы найдем и вскорости откомандируем на Дон.

Александр сдержал свое слово, и даже несколько быстрее, чем пообещал, – прислал на Дон инженер-генерал-лейтенанта де Волана. Платов только-только собрался было вспомнить свою первую встречу с этим инженером, но новая, невиданно яркая молния рассекла темноту ночи. Это была самая длинная по времени вспышка за всю грозу. Зоркие глаза Матвея Ивановича увидели во всех подробностях жуткую картину штормовой ночи. Неестественно красный напряженный свет молнии озарил дикое бушующее пространство воды, окружившей со всех сторон Черкасский городок, свирепо бьющейся о крепостные стены. Словно застыла молния и остановилось время.

На мгновение Платову показалось, будто вблизи от майдана, в нескольких метрах от никем не охранявшихся входных крепостных ворот, на гребне волны появился какой-то черный предмет: лодка не лодка, баркас не баркас – и даже что-то белое мелькнуло на воде. Молния погасла, и в тот небольшой временной промежуток, что разделял ее погасший свет от грома, атаману даже померещился резкий и протяжный человеческий вопль, доносившийся из пучины. Будто два голоса, протяжный мужской и ужасом скованный женский, сплетаясь воедино, звали с отчаянием, убившим всякую надежду:

– Лю-ю-ди, спасите, по-ги-баем! – Но рявкнул гром, и этот крик, наполненный нечеловеческой мукой, мгновенно стих. «Показалось вроде бы», – с нарастающим беспокойством подумал Матвей Иванович. Он все-таки сделал шаг к окну, откинул на белой раме тугую щеколду и распахнул форточку. Дождь остервенело бил в стекла и стены войсковой канцелярии, булькал в лужах и рвах, залитых водой, полосовал бесновавшиеся волны. Кромешная тьма со всех сторон обволакивала окружающий мир, поглощая все живое, и даже зоркие атаманские глаза ничего не в состоянии были рассмотреть. Но вот ослабли на какие-то мгновения порывы холодного ветра, и опять, уже совершенно явственно, раздался новый вопль отчаяния.

– Лю-ю-ди, спасите! Утопаем! Лю-ю-ди! – звал на этот раз уже один только мужской голос. Новая, но уже не яркая, а хлипкая молния всего лишь на миг разодрала кромешную ночь, но этого мига оказалось достаточно, чтобы увидел Платов кусок берега и фигурки людей, бегающих у самого обреза воды. Он захлопнул форточку, схватил позолоченный колокольчик. Через минуты две на яростный звон вбежал с выпученными от испуга глазами заспанный и малость осовевший от выпитого накануне вина денщик. Из-под низко нахлобученной на хмельные глаза высокой барашковой шапки торчал хрящеватый нос.

– Чего изволите, ваше превосходительство?

– Спишь, пьяная морда! – остервенело завопил Платов. – Батогами завтра велю окрестить на майдане за то, что в таком виде на дежурство явился!

– Виноват, ваше превосходительство, – пробормотал денщик. – Я как есть в самом здравии и форме, а если и употребил малость, так ведь опять же по вашему дозволению и по причине лихоманки. Вы же ведь сами велели нам, казакам, винным зельем от нее, проклятой, спасаться. Вот я и…

– Молчать, окаянный! – оборвал его Платов. – Не слышишь разве, люди у нашего берега тонут. Беги к полицейскому Онуфрию и вместе с ним скликай казаков на помощь. Может, поспеют еще. Вылетай отсюда, чтобы я и духа твоего не чуял боле. Всю атаманскую канцелярию водкой провонял, аспид несчастный.

– Сейчас, ваше превосходительство, – отозвался денщик. Он стремглав выбежал за порог атаманского кабинета, но тотчас же вернулся. – Дозвольте спросить, господин атаман, какого Онуфрия мне кликать? Того ли, что за сгоревшим ветряком живет, или того, что за майданом?