Текст книги "Новочеркасск: Книга первая и вторая"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

В засуху и недород склоняются над ней колосья: «Былинка, былинка, ты ближе к земле, напои наши корни, не дай нам погибнуть». И былинка пьет как можно меньше воды, чтобы не страдали от зноя злаки. Зато когда нальются тугим спелым зерном колосья, они всегда прикроют от холода, зноя и ветра добрую умную былинку.

Так и человек. И умом, и хитростью, и смелостью должен он обладать сызмальства, чтобы быть похожим на такую былинку в поле. А если не помогут родные и близкие обзавестись такими качествами с ранней поры, трудно будет идти такому человеку по жизни.

Гришатка и Веня были давно уже скованы крепким сном, а их родители все еще вели долгий и трудный спор в кабинете у Александра Сергеевича.

– Нет, ты не права, милая Надюша, – увещевающе говорил Александр Сергеевич. – Ну как же мы так? Два педагога – и отправили сына в школу совершенно неподготовленным. Представь себе, что тридцать мальчиков и девочек, в том числе из малообеспеченных семей, где порою родители пьют и бранятся, пришли учиться в так называемый «грамотный» класс, зная и алфавит, и цифры. А нашего Веньку оттуда выставили с треском. А все потому, что ты упряма, как наша лайка Мурза, которая не хочет быть на цепи, а предпочитает свободу двора.

– Уж не меня ли в качестве кары ты собираешься посадить на цепь? – рассмеялась жена.

– Стоило бы, – пробубнил Александр Сергеевич.

– Нет, это уж ты лучше сам садись, – вспыхнула она, – а меня и моего Веню не трогай. Мы не Мурза, чтобы на цепи содержаться. Между прочим, я и сейчас не вижу ошибки в том, что наш сын пошел в школу без репетиторской подготовки. Я знаю, что ты бы его по математике сумел так вышколить, что он и третьеклассникам носы утер бы. Да и я по грамматике и естествознанию могла бы подготовить его. Однако зачем?

– Лучше бы уж он утирал им носы своими ответами на уроках, чем бил по ним кулаками, как они это делают на своей Аксайской, – ехидно вставил Александр Сергеевич, но Надежда Яковлевна лишь усмехнулась.

– Постоять за себя будущий мужчина тоже должен уметь, – возразила она. – А что касается школы, так это даже хорошо, что Веня пошел в нее неподготовленным. Ты, Саша, сейчас преподаешь сопротивление материалов, а хочешь, чтобы твой сын не узнал в жизни, что это такое. Нет, пусть с первых дней познает это состояние борьбы. Ему лишь лучше будет. Не надо, чтобы ты или я учились за сына. Пусть своим умом до всего доходит.

Дом Смешливых стоял строго напротив дома Якушевых. Дверь в дверь, что называется. Но в отличие от якушевского, был он пониже ростом и не деревянный, а глинобитный. Все Смешливые были рыжие, и маленький их дворик тоже был рыжим от глины, на которой ничего не росло. Лишь однажды поднялись было на полметра над землей две акации, да и те дружно засохли, едва лишь припекло новочеркасское солнце.

В тесных душноватых комнатах обитала большая работящая семья железнодорожного мастера, состоявшая в то время из восьми человек. У Жорки было две сестры и три брата. В каждой комнате стояли жесткие кровати, и только в одной, что была несколько больше других, – широкая, с никелированными шишечками на спинках, принадлежавшая родителям. В этой семье никто не голодал, хотя и полного достатка никогда не было. За исключением тех, кто ходил в школу, все члены этой семьи работали на совесть. Отец и старший сын Колька, недавно возвратившийся со службы на флоте и с форсом носивший тельняшку даже в самые жаркие дни, рано утром уходили на железнодорожную станцию и возвращались к закату. Второй по старшинству сын – застенчивый Митька – окончил ФЗУ и работал подручным кузнеца на механическом заводе, который по привычке нередко называли по имени его бывшего хозяина, обрусевшего немца Фомы Фаслера. После гражданской войны и установления Советской власти Фома Христианович Фаслер передал свое предприятие в собственность государства. Директором завода стал его старший сын Вельгельм Фомин, а завод носил имя советского общественного деятеля Никольского.

До революции завод Фаслера выпускал чугунные и железные изделия, славившиеся на всю Россию. Водопроводные люки и церковные кресты, надгробные плиты и ограды, железные ступени для лестниц с замысловатыми украшениями можно было увидеть и в Хабаровске, и в Харькове, в Екатеринославе и Ростове-на-Дону и даже в свое время в Петербурге. Вместе с Жоркой Смешливым Венька не однажды бегал на этот завод, который стоял на углу Платовской и Барочной, всего в трех кварталах от их домов. В туго стянутом узелке ребятишки относили туда завтрак Мите Смешливому. Они останавливались перед высоким, всегда открытым в летнее время окном, за которым свирепо ухал огромный молот, обрабатывая очередной раскаленный железный брус. Во все стороны разлетались ослепляющие снопы искр, и мальчики замирали, как зачарованные, не в силах оторвать от этого зрелища своих вытаращенных глазенок.

Митька подходил к окну, вытирал рукавом черной промасленной спецовки вспотевшее лицо и, улыбаясь, говорил:

– Ну так что? Прибежали, кормильцы? Давайте-ка узелок, зараз сам мастер к вам подойдет.

И тут из белесого облака пара возникала огромная фигура Дрона. На его темном от копоти лице, обнаженные в довольной улыбке, один к другому, белые зубы казались сверкающими драгоценными камнями.

– Ну что, шкеты? – басил он весело. – Прибегли проведать? А я сегодня такой голодный, что вашему Митрию быстро управиться с харчишками помогу. Нравится наша игрушка? – кивал он на ухающий молот. – А как, Веня, твоя Мурза поживает, которую мы из лап у собачьих душегубов вырвали? Если что не так, скажи, разберемся. Все-таки Дрон не последний человек на окраине. Вот, Веня, возьми-ка газетку. Своим точно такую же Митя доставит.

Пока они шли домой, почти до самой психобольницы их сопровождали постепенно затихающие удары молота. «Гахгах» – говорил рассерженно молот. У психобольницы Венька развернул газету. Жорка придвинулся к нему.

– Посмотри, что там такое?

И мальчишки увидели большой портрет. Со второй страницы на них, чуть улыбаясь, глядел широколицый Дрон. Колечками спадали на его широкий лоб черные волосы, полосатую футболку распирали могучие плечи. Жорка не совсем твердо прочел: «Ударник труда завода имени Никольского мастер кузнечного цеха Иван Дронов».

– Вот это да! – восхищенно протянул Венька.

У Жоркиного дома их встретила его сестра Рая, тихая, обходительная девушка. Окончив семилетку, она пошла работать на городской почтамт. Была и еще одна девушка в семье Смешливых, старшая Жоркина сестра Шура. Мимо ее комнаты Венька всегда проходил с затаенным дыханием, и была для того особая причина, о которой никто не знал. Все Смешливые были огненно-рыжие, а она – нет. Лишь легким золотистым цветом отливали ее волосы. Все Смешливые были густо конопатые – она тоже нет, если не считать, что на ее смугловатых щеках ютилось немного совсем неярких веснушек. Но они ее только украшали. Над чистым и ясным Шуриным лбом золотились всегда аккуратно расчесанные густые мягкие волосы. Увидав ее впервые, Венька почувствовал, что какая-то непонятная сила словно пригнула его к земле и не дает поднять еще раз глаза на девушку.

– Ты чего это как бука стоишь на пороге? Проходи, – весело обратилась к нему Шура.

Венька перешагнул через порог ее чисто прибранной комнаты с идеально застеленной кроватью, вышитым ковриком на стене и портретами знаменитых киноактеров того времени Пата и Паташона – Монти Бенкса и Гарри Пиля. На маленьком комоде стояли баночки с пудрой и кремом, зеркальце, флакон духов. Но все это было совершенно ничтожным по сравнению с самой Шурой, на которую он смотрел замершими от изумления глазами.

– Да ты что на меня зенки-то пялишь? – засмеялась она. – Я же не сказочная царевна.

– Ты лучше, – возразил Венька, покраснев.

Шура внимательно поглядела на него и развеселилась еще больше:

– Если так, смотри сколько хочешь, я за погляд денег не беру.

Вошел Жорка с надутым и уже зашнурованным футбольным мячом, крайне буднично произнес:

– Ну, чего застрял? Шурки, что ли, не видел? На Аксайской уже все ребята собрались, одних нас ждут. Сегодня будем играть с «низовыми» до двадцати голов.

– А может, он не хочет с вами идти. Может, я его присушила, – кокетливо сказала Шура.

Венька с пылающими щеками, не поднимая на Шуру глаз, поплелся из дома.

А ночью он проснулся от непонятного озноба и раскрыл глаза. В комнате горела лампа, расплескивая по стене блики. Перед ним стояли встревоженные родители. Отец протягивал развернутый аптечный пакетик с порошком, а мать – валерьянку.

– Выпей, сынок. Ты так беспокойно ворочался, что мы с отцом решили, может, к тебе проклятая малярия прицепилась…

Потом они ушли, загасив свет. Лежа в темноте с открытыми глазами, Венька вспомнил много раз читанную книгу про Тома Сойера, этого взбалмошного американского мальчишку, который с девочкой из своего класса по имени Бекки заблудился в пещерах и чуть не наложил в штаны.

Потом Венька подумал о том, как бы поступил сам, если бы они с Шурой Смешливой остались в таких пещерах. «Да я бы ни разу не вздрогнул и по всем бы коридорам лучше Тома Сойера ее провел. А случись кому-то одному погибнуть, не задумываясь погиб бы сам, лишь бы спасти ей жизнь».

С этими мыслями он крепко и спокойно заснул. Тем временем Александр Сергеевич советовался в соседней комнате с женой о том, как предотвратить надвигавшийся, по его мнению, приступ малярии на сына. Александр Сергеевич был великим мастером по применению лекарств. Он с подлинным вдохновением изготавливал всевозможные «дикохты», как он именовал различные смеси собственного сочинения, которые изобретал на глазах у изумленных домочадцев.

– Одна таблетка беладона, – бормотал он себе под нос, – полтаблетки салола, пять подсолнечных капель и четыре валериановых… Все снимет как рукой.

С этими словами Александр Сергеевич протягивал мутную жидкость больному и удивлялся впоследствии тому, что «как рукой» хворь не снимало. Бывало и так, что он лечил от головной боли, а у пациента вдруг расстраивался желудок. Но не будем принимать во внимание эти незначительные огрехи его медицинской практики, а лучше воздадим должное той самозабвенности, с какой он брался не за свое дело. У Веньки же действительно на этот раз никакого приступа малярии не последовало.

На другой день, когда они возвращались домой из школы, его сосед по парте Гришка Луговой, щуплый остроглазый мальчишка, сказал:

– А ты знаешь, я Надьку Сергееву из пятого «Б» люблю. Так люблю, что женюсь на ней после школы. Только я спать с ней в одной кровати не буду.

– Это почему же? – насторожился Венька.

– Да чтобы дети не рожались.

Озадаченный этим разговором, Венька решил обратиться за разъяснением к матери и спросил, отчего появляются на божий свет дети. Мать, застигнутая этим вопросом врасплох, длинно и путано стала говорить о том, что дети появляются из клеток, а клетки эти накапливаются в материнском организме, соединяются, разъединяются, и это в конце концов приводит к рождению человека. Венька слушал, слушал, да и уснул. А наутро, все вспомнив, он с радостью примчался в школу и, увидев Гришку Лугового, окруженного ребятишками из класса, с порога провозгласил:

– А вот ты и врешь, Луговой. И вовсе дети происходят не оттого, что дядьки с тетками спят, а от клеток. А клетки сами по себе образуются, и в детей превращаются. Во как!

Ушлые ребята так и покатились со смеху, а кто-то из них отвесил Веньке подзатыльник и немедленно скрылся. Ничто не могло поколебать первую Венькину любовь, даже то, что Шуре Смешливой пошел уже двадцать первый год, а Веньке всего-навсего одиннадцатый, да и ростом она была на голову выше. И все-таки разум в горячем Венькином сознании не мог победить его первого наивного чувства.

Встречаясь с Шурой, он норовил забежать ей наперед, чтобы по-собачьи преданно заглянуть в глаза и улыбнуться. И странное дело: взрослая девушка, отвечая на его улыбки, даже стала краснеть при этом.

Как-то Жорка сказал, что сестре, между прочим, через день исполняется двадцать один год. За вечерним чаем Венька, стараясь быть как можно равнодушнее, обратился к Надежде Яковлевне:

– Мам, завтра у Жоркиной Шуры день рождения. Давай ей подарим что-нибудь. Все-таки сестра моего лучшего кореша…

– Опять «кореша», – проворчал отец, – я же запретил тебе употреблять это уличное слово. Надо говорить «друга», как это делает все человечество.

– Ну друга, – поправился Венька.

– Я не против, – согласилась Надежда Яковлевна. – Но что мы подарим?

– Мамочка! – вскричал Венька. – На кустах еще много неотцветших роз. Что, если я штучек пять срежу? И стишок один из книги Лермонтова перепишу на ватманском листе!

– Хорошо, – одобрила мать. – Розы срезай, а стишок… Кстати, учись говорить правильно. Стишок – это что-то обидное, пренебрежительное. Михаил Юрьевич Лермонтов писал не стишки, а стихи. Он был великим поэтом. Чтобы не осрамиться, покажи мне, какое из них ты выберешь.

Вскоре сын принес книгу.

– Вот это, мама.

– О! Да у тебя хороший вкус, – одобрила Надежда Яковлевна. – Я очень люблю это стихотворение, и папа любит. На него была написана музыка, и папа очень хорошо пел этот романс. – Она задумалась и тихо продекламировала:

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
 

– Очень хорошо, Венечка. Перепиши и отнеси все это Шуре. Красивая она девушка, добрая, скромная.

Венька достал чернильницу-непроливайку, обмакнул в нее перо «рондо», которым в ту пору в школе запрещали писать, и стал старательно выводить буквы. Дойдя до последних двух строчек, воровато огляделся по сторонам. Матери близко не было. И тогда он быстро на свой лад переделал последнюю строчку. Теперь окончание классического стихотворения читалось так:

 
Подожди немного,
И полюбишь ты.
 

Жорка Смешливый охотно провел его в комнату сестры.

– Шурка сейчас чепурится, идти куда-то собирается, – пояснил он и, открыв дверь, громко объявил: – Шура, я твоего ухажера привел.

– Какого еще? – оборачиваясь к ним, спросила сестра. – Ах, это ты, Веня. Ну, проходи, проходи.

Жорка вслед ему пустил ехидный смешок.

– Ты знаешь, как он в тебя втрескался! Спаса нет, по самые уши!

Венька страшно покраснел, метнул в дружка свирепый взгляд, но веселый Жорка убежал, показав ему язык и крикнув, что через минуту вернется. Венька вдруг ощутил, что его рука, стискивающая обернутые мокрой тряпкой колючие веточки, на которых пламенели пять распустившихся роз, словно пять маленьких солнц, стала вдруг деревянной.

Шура неторопливо одевалась. Поставив красивую стройную ногу на табуретку и подняв юбку выше колена, она деловито натягивала чулок, и Венька едва не задохнулся, увидав на этой ноге нежные голубоватые жилки. Чуть смутившись, она вдруг выпрямилась и без усмешки, очень заинтересованно спросила:

– Вот как? Значит, это правда?

– Да ты не слушай этого брехуна, – пробормотал Венька, – он что хочет соврет и дорого не возьмет.

Однако Шура не стала его осмеивать, чего он боялся. Она как-то серьезно посмотрела на Веньку, потом на свой непристегнутый чулок, еще не закрывший голую розоватую коленку, и тихо, слегка покраснев, сказала:

– Зачем же так, Веня? То, о чем Жорка говорил, – это ведь хорошо. Кого-то любить – очень хорошо. Человек от этого чище становится.

Взгляд ее зеленоватых глаз упал на букетик роз и белевший в нем ватманский листок.

– Боже мой! – воскликнула она. – Да ты, оказывается, пришел меня поздравить с днем рождения. – Она наклонилась и поцеловала его в щеку. От радости и смущения Венька готов был выскочить из комнаты, но Шура положила руки в нежных веснушках ему на плечи и с сияющим лицом проговорила: – Венька, милый мой маленький рыцарь!.. А ведь я выхожу замуж, и через месяц свадьба.

Венька вспомнил, что видел несколько раз у дома Жорки благообразного долговязого блондина в сером костюме, лакированных коричневых полуботинках, именовавшихся на окраине «джимми», и в модном галстуке, и все понял. А Шура, захлебываясь, счастливо тараторила:

– Он добрый, хороший. Машинистом на железке работает. Водит поезд Сальск – Москва на перегоне от Батайска до Глубокой. Я попрошу, и он тебя покататься возьмет на паровозе.

– Не надо, – пробормотал Венька, наклонив голову. – Не хочу я на паровозе… Вот на аэроплане еще бы подумал, а на паровозе не хочу…

И чуткая Шура все поняла.

В начале июня, когда Аксай входил в свое русло, вода в нем быстро нагревалась, и ребятишки бегали купаться по нескольку раз в день, а в реке сидели буквально до посинения, если даже малярия била их тридцативосьмиградусной температурой. В один из таких дней мальчишки с окраины, досыта накупавшись, стали собираться домой. Было их трое: Жорка, Венька и Олег. Солнце уже снижалось, и на берегу от низовки стало прохладнее, отчего перекупавшийся Олег, стуча зубами, прыгал на одной ноге, стараясь попасть другой в штанину.

– Ребята, – предложил он, – давайте поднимемся по крутому спуску. Пока до него дойдем, нам курьерский поезд Сальск – Москва встретится. Ух и красиво он шпарит!

– Давайте, – оживленно подхватил Жорка Смешливый. – А вы знаете, кто его ведет? Нашей Шурки жених Коля Пронин! У них свадьба скоро. А Николай парень мировой. Он в рейс меня обещал захватить.

Венька грустно молчал.

– Как пойдем, по шпалам или по берегу? – спросил Олег.

– По берегу, – решительно заявил Жорка. – Там песочек горячий, пусть ноги поласкает.

И они зашагали. Слева тянулся поросший камышами берег Аксая, медленно текущего к Дону, справа – железнодорожная насыпь. Крутой спуск начинался у кирпичного здания завода Новхимпром, по буеракам он вел вверх узкой глинистой тропкой к тому самому заветному бугру, что давно стал местом сборища ребятни с Аксайской улицы, а дальше открывал путь к центру Новочеркасска.

Мальчишкам надо было взобраться по крутому, выложенному булыжником откосу насыпи у Новхимпрома и подняться на бугор. Еще издали около заводского корпуса, где всегда валялись груды битого стекла и кисло пахло мылом, Венька заприметил прямую девичью фигуру в белом платье. Девушка взволнованно расхаживала по обочине железнодорожного полотна. Пройдя несколько шагов, круто поворачивалась и возвращалась назад. Затем все повторялось. Ее постепенно вырастающая по мере их приближения фигура и манера чуть-чуть придерживать короткую прическу рукой при ходьбе кого-то смутно напоминали Веньке.

– Жорка, а она ведь чем-то на Шуру твою похожа, – сказал он неожиданно.

– Кто? – повел на него белесыми глазами Смешливый.

– Та, что ходит.

– Опупел ты, что ли? – ругнулся дружок. – Совсем не похожа. Да и чего бы нашей Шурке здесь делать? Смотри лучше, вон у Голицыной дачи уже курьерский показался.

Вдалеке железная дорога полупетлей огибала холмы с лепившимися к их подножию деревьями. Если со стороны Ростова шел поезд, издали он казался медленной длинной змеей, продирающейся сквозь заросли. Но это не относилось к единственному курьерскому, мчавшемуся на огромной скорости. Даже отсюда было видно, как быстро он поглощает расстояние. Около песчаного карьера, где в ту пору добывали слюду, рельсы делали полукруг, и поезд на время исчезал из виду, чтобы потом совсем близко от Новхимпрома неожиданно вырваться из-за поворота. Перед этим машинист всегда давал длинный оглушительный свисток, чтобы предупредить зазевавшихся.

Венька бросил взгляд на девушку в белом. Она все еще стояла на самом верху насыпи. В этом не было ничего необычного. Многие из прогуливающихся по берегу подходили в такие минуты поближе, чтобы лучше рассмотреть этот пассажирский состав, считавшийся гордостью всей Северокавказской железной дороги.

Ребята совсем близко были уже от Новхимпрома, когда поезд, изогнувшийся, как змея, вырвался из-за поворота. Опережая дробный стук колес, сначала показалась стальная грудь паровоза и труба, исторгающая в небо целые тучи искр и дыма.

– Венька, смотри, ух и прет! – восторженно оповестил поднявшийся почти на половину откоса Жорка. Но Венька, охваченный каким-то нехорошим, тревожным предчувствием, оглянулся на девушку в белом. На его глазах она распростерла руки и, словно в воду ныряла, без крика кинулась под поезд. Лишь на одно мгновение увидел мальчик ее смуглое лицо, уже не оставлявшее никаких сомнений.

– Жорка, это она! – закричал он отчаянно. – Ваша Шура!..

Чугунная решетка паровоза на два-три метра отбросила девушку, и она упала навзничь на горячий от солнца песок обочины. Зеленые и один красный международный вагоны с сухим треском промчались мимо, оставляя в прокаленном солнцем воздухе запах железа и угольной пыли.

Жорка и Венька первыми склонились над распростертой девушкой. Глаза ее были открыты, левая сторона головы залита кровью, губы белы. Жорка упал на колени и завыл, а Венька окаменело стоял перед ней и только шептал пересохшими губами:

– Шура, зачем ты это?.. Шурочка, не умирай…

Но жизнь уже уходила из ее тела. Глаза бесстрастно отражали и голубое небо, и кудлатые белые облака, передвигавшиеся по нему, только девушка ничего этого уже не видела.

Сбежалась толпа, грохоча старыми рессорами, приехала «скорая», явились санитары и милиционер.

– А ну марш отсюда! – крикнул он на заплаканного Жорку.

– Да как вы смеете! – взорвался Венька. – Ведь это же ее брат!..

Через толпу пробился костистый человек в белом халате, осторожно взял Веньку за плечи:

– Успокойся, пацан. – И кивнул на Смешливого: – Он тебе друг?

Всхлипывая, Венька ответил: «Да».

– Возьми его и проводи домой, – обратился он к Веньке. – К сожалению, его сестра скончалась. Мы отвезем ее тело в морг городской больницы.

Когда они бегом поднимались на бугор по крутому Барочному спуску, Жорка Смешливый твердил одну и ту же фразу:

– Мама, Шуру, Шуру поезд зарезал, мама, Шуру поезд зарезал.

Лишь у самого угла Барочной и Аксайской он осмысленно прошептал, но так, что Венька его расслышал:

– Ты сейчас шпарь домой, а я к своим один. Понял?

Венька молча кивнул головой. Хлопнув калиткой, он не стал заходить в дом, а, пробежав через весь двор, упал в траву в самом его далеком углу и безнадежно и долго плакал. Высокая лебеда плотно скрывала его от чужих глаз. И все-таки, обеспокоенные долгим отсутствием, родные стали искать его. Венька не слышал приближающихся шагов.

– Да вот он, мама, – почти над самым его ухом прокричал Гришатка, – в траве лежит.

– А чего всхлипываешь, побили, что ли? – окликнула мать.

Но Веньке ни одному человеку не хотелось сейчас говорить о том, что он увидел и пережил. Пусть кто-нибудь другой рассказывает о Шуриной гибели, но только не он.

– Побили, – мрачно согласился Венька, а мать, всегда спокойно относившаяся к его кулачным неудачам, лаконично отметила:

– Ничего, это не самое страшное в жизни. Умывайся – и за стол. Отец с работы пришел.

«Самое страшное в жизни, – горько подумал Венька, – это Шура с окровавленной головой, распростертая на земле».

Ел он вяло, пища комом становилась в горле, а временами слезы застилали глаза. Хорошо еще, что отец, занятый своими заботами, просматривал за обедом какой-то научный журнал и ничего не заметил. После обеда Венька лег на кровать с томиком Гоголя. Он теперь любил перечитывать «Майскую ночь», если было тоскливо, но сейчас строчки прыгали перед глазами, и он ничего не понимал. В конце концов Венька заснул сном потрясенного, вконец обессиленного человека.

Когда он очнулся, сквозь занавески на окнах в комнату лился слабеющий багровый свет. Гришатки не было дома, а из большой комнаты доносились голоса отца и матери, продолжавших очередной спор.

– Нет, ты ему ничего не говори об этом ужасном самоубийстве, – скрипучим голосом требовал отец, – пусть как можно дольше остается в неведении. Не надо травмировать психику ребенка. И на улицу постарайся его хотя бы завтра не выпускать.

– А я с тобой не согласна, Саша, – возражала задумчиво мать. – Что же это за педагогика? Ты хочешь держать нашего сына под каким-то искусственным колпаком, ограждая от сложностей жизни! Чего хочешь добиться? Чтобы он человеком вырос или оранжерейным цветком, не защищенным ни от ветра, ни от зноя? Так, что ли?

– Нет, тебя не переспоришь, – сердито ворчал Александр Сергеевич, и, судя по его сиплому дыханию, припадок астмы был уже не за горами. – Упряма ты, Наденька, как осел. Не надо, чтобы Венечка знал о трагической гибели этой девушки. Это отрицательно на него подействует. Ведь он же страшно нервный и впечатлительный, а человек в его возрасте всегда обостренно переносит смерть любого своего знакомого. Да.

Венька встал с заскрипевшей кровати, босыми ногами протопал в зал, где сидели за столом друг против друга родители, коротко объявил:

– Папа и мама, я был первым человеком, который вместе с Жорой Смешливым подбежал к бедной Шуре. Она ведь на наших глазах бросилась под паровоз. Только помешать этому мы были не в силах. Какая красивая и добрая была бедная Шура… – Все это он выпалил одним духом и тотчас выбежал из дома, боясь расплакаться.

А наутро Аксайскую улицу как громом поразила новая весть. Оказывается, когда бедной Шуры уже не было в живых, к Смешливым домой как ни в чем не бывало пришел ее жених, машинист того самого поезда, под который бросилась девушка. В одной руке торт, в другой пышный букет цветов. Жених спросил Шуру, но вместо дочери из дома с тяжелым ломом выскочил отец и на всю Аксайскую закричал:

– Это ты, негодяй, ее спрашиваешь? Убил решеткой своего паровоза, а теперь спрашиваешь…

Белый как мел жених выронил подарки из рук и, схватившись за косяк двери, признался, что у них и на самом деле была серьезная размолвка. Кто-то прислал ему грязное анонимное письмо, утверждая, что Шура уже не девушка, что у нее есть другой «хахаль», и Пронин действительно устроил ей сцену. Парень уверял, что сделал это лишь для острастки, а на самом деле любил и любит ее по-прежнему.

– А вот я тебя сейчас ломом по башке как тресну, а потом буду говорить, что для острастки, – мрачно заявил старый Смешливый и в ярости замахнулся снова.

Сыновья еле-еле остудили гнев отца. Старший Николай презрительно плюнул франту под ноги:

– Ну вот что… Мотай-ка отсюда, и чтобы на глаза больше не попадался…

Аксайская жила по своим законам, и это были законы оголенной человеческой справедливости. Побелевший жених медленно побрел прочь от дома Смешливых, но не к себе на квартиру, а в морг, где ему разрешили проститься с погибшей. Лишь поздно вечером, совершенно разбитый, вернулся он на Ермаковскую улицу, где в одном из двориков снимал маленькую комнатку. Не открывая на двери висячий замок-гирьку, он прошел в сарай и там повесился на собственном ремне. Веньке его не было жалко, потому что по-мальчишески горячо он считал его единственным виновником Шуриной гибели.

В день похорон мать осторожно попросила его не ходить на кладбище, и сын, вопреки ее ожиданиям, никакой строптивости не проявил. Он как-то по-особенному кротко сказал: «Хорошо, мама» – и ушел в детскую. Но когда отец с матерью, разделившие горе соседей, возвратились с поминок, Венька метался в кровати, весь горел от высокой температуры и бредил.

Так и закончилась первая Венькина неудачная любовь. А впрочем, как редко она бывает удачной!

Голод надвинулся неожиданно. Сначала всем были вручены по месту работы хлебные карточки. На зеленые и красные талончики полагалось достаточное количество хлеба, а сахар, мясо и масло еще и в свободной продаже можно было приобрести. Но вскоре хлебные нормы были уменьшены, а на сахар, как и на хлеб и мясо, выданы карточки. В общепитовских столовых уже нельзя было, запросто там появившись, заказать биточки или гуляш. Теперь, чтобы их получить, надо было выстоять огромную очередь. Голод вползал в магазины, буфеты и жилища, опустошал закрома и мешки, делал печальными лица людей. Теперь новочеркассцы стали редко ходить друг к другу в гости, а если и приглашали к себе самых званых, то столы уже не ломились от яств и в потолок не летели пробки от донского игристого, если даже для этого появлялся достойный повод.

По весне на городских улицах объявилось много нищих и беженцев. С котомками за плечами, в ветхой одежде, продуваемой насквозь ветрами всех направлений, они разбитой походкой переходили на Аксайской от одного дома к другому, размазывая слезы, просили хотя бы корочку. Донские казаки никогда не привечали побирушек. Если кто-нибудь у калитки или парадной двери затягивал заунывным голосом: «Подайте копеечку», из окна или из-за забора высовывалась голова хозяина или хозяйки и раздавался неласковый голос: «Не прогневайтесь!» или «Бог пошлет». А то и самое обидное: «Работать надо». Но сейчас, в лихую голодную весну тридцать третьего года, все изменилось, и городская окраина не могла противиться нашествию голодающих станичников. А те все шли и шли: понурые, обездоленные, с запавшими глазами.

На порог парадного дома, где жил Олег, села однажды изможденная женщина с ребенком на руках, которой в особенности не повезло с милостыней, да так и закоченела к утру от яростного студеного ветра, всю ночь налетавшего с займища. Утром стали уходить голодные обитатели двора на работу, а она уже и не дышит. Одни лишь слезы застыли в раскрытых, страданием наполненных глазах. А дите в одеяле из тонкой байки уже и не всхлипывало – голос потеряло. Спасибо, рядом, чуть подальше от психиатрической больницы, был приют, и сердобольные Олеговы родители отнесли туда сиротинушку.

В те же примерно дни, идучи на заводскую смену, встретил Ваня Дронов вереницу мужчин и женщин, бредущих под конвоем хилого милиционера. Милиционер был мал ростом, и от этого желтая кобура, свисающая с его пояса, казалась неимоверно большой.

– Кого это ты гонишь? – грустно пробасил Дрон.

– Саботажников, – неохотно ответил милиционер.

– Эх, служивый!.. Да какие ж они саботажники, если от голода еле передвигают ноги. Да и сам-то ты с трудом плетешься…

– Не знаю, приказ, – вздохнул милиционер, и печальная процессия двинулась по Аксайской дальше в сторону вокзала. А Дрон долго стоял на широко расставленных ногах, чувствуя, как сбегают по широким щекам непрошеные слезы, а потом и сам, обессиленный голодом, зашагал к заводу.

Нелегко жилось и семье железнодорожного мастера Смешливого, еще не оправившейся после гибели старшей дочери. К тому же самый младший сын Василий неожиданно тяжело заболел. Тогда не было в ходу иностранного термина «менингит». Болезнь, которая его свалила, называлась двумя короткими страшными словами «воспаление мозга». Вася никого не узнавал, его сжигал жар и жажда. Жалко всхлипывая, он тоненьким голосом требовал: