Текст книги "Новочеркасск: Книга первая и вторая"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

– Ну и начекрыжился! Казаки-донцы, отведите-ка лихого есаула в казарму да уложите в постель. Видать по всему, пора нам кончать трапезу, ежели лучший плясун не держится на своих ногах, а лучший тенор спит у моих.

Казаки стали расходиться. Лишь самые удалые нестройно тянули песню у почти полностью опустошенных ведер с вином и ушатов с хмельной брагой.

– Этих не трогать, – распорядился Платов, – пускай здесь и заночуют. Сегодня в честь праздника разрешаю.

Станичные атаманы разделились на две группы. Половина пошла проводить гостей из Петербурга в отведенную для них резиденцию, половина устремилась за Платовым.

У дверей войсковой канцелярии два казака безмолвно застыли в карауле. Платов остановил провожающих.

– Благодарю за честь, господа. Дальше меня сопроводит мой верный помощник и друг Спиридон Хлебников.

Атаман по белым ступеням лестницы поднялся на второй этаж, разделся в угловой комнате, отведенной ему под временное жилье. Высокий потолок и толстые каменные стены делали ее холодной и неуютной. Оставшись в одиночестве, Платов вдруг вспомнил, о чем ему это временное жилище так остро напомнило.

– Да, да, конечно, – пробормотал он. – Есть какое-то весьма отдаленное сходство.

Платов в расстегнутом кафтане опустился на кровать, ладонями обхватил залысины. Недавний хмель постепенно его покидал, сознание становилось ясным, мысли приходили в стройный порядок. Отстегнув саблю вместе с нарядным кушаком и сбросив все свои одежды, войсковой атаман, потушив в канделябре свечи, лег в кровать и грустно задумался.

В сущности, не такой уж легкой и безоблачной была его судьбина, и, хотя на огромной территории Войска Донского он теперь считался первым человеком и чуть ли не властелином, чувство одиночества и душевной скорби часто навещало его. «Какой он в сути своей жестокий, сей мир, – думал Платов, – и сколь много зависит в нем от людей, предержащих власть. Добрый сеет доброе семя, злой вырывает это семя с корнем и опустошает засеянное поле, пожелав увидеть его голым и мертвым».

Приезжал же когда-то на Донщину великий царь Петр. То, что он гербовую печатку велел сменить, все знают, а вот на мысли царя Петра о Степане Разине очень немногие обратили внимание. А ведь какую мудрую формулу царь тогда высказал. Все купцы, дворяне да богатые казаки из нашего Войска Донского люто ненавидели Степана, из рода в род передавали бранные определения: вором-разбойником, пьяным атаманом и душегубом честили. А что сделал Петр? Узнав, что жив еще в Черкасске соратник Разина по дерзким набегам, приказал он своим слугам разыскать его и доставить к себе. А когда это было исполнено, то заявил: «Рассказывай мне все, что видел и чему был свидетелем в деяниях Разина».

Тот опешил, решил: царь повелит, все выслушав, на каторгу его отправить, – и ни слова в ответ. Петр бился, бился, подступая к нему с тонкими вопросами, но казак будто замок на уста повесил. Тогда, исчерпав терпение, царь гаркнул: «Большую кружку водки ему, пусть выпьет. Но уж если и после этого рта не раскроет, в острог повелю его отправить, а потом и на Соловки!» Три часа рассказывал ему не захмелевший от страха казак. А Петр ни единым вопросом не перебивал, а когда тот умолк, долго сидел задумавшись, подперев свою голову руками. И сказал очень короткую фразу: «Одну только ошибку вижу я в судьбе Степана Разина. Жалко, что не в мое он царствие жил!»

«Да разве поступил бы так царь Петр, – усмехнулся Платов, – держи карман шире. Какой же царь прощает бунтовщиков? Или не по велению Петра казнили Кондратия Булавина и рубили головы булавинским казакам? Небось Стеньку Разина пострашнее бы покарал!

Любил красное словцо пустить покойник, царство ему небесное».

На улице у входа в войсковую канцелярию послышался шум, и Платов, недовольный тем, что его мысли оказались прерванными, прислушавшись, узнал голос своего любимца плясуна Степана Губаря.

– Как это к кому? – восклицал тот, переча преградившему путь часовому. – Сказываю, к самому атаману-батюшке Матвею Ивановичу, и точка. Молод возражать.

– Да нельзя, – противился часовой. – Сказано, нельзя, стало быть, и нельзя. Они отдыхают, – возвысил он голос, но и Губарь не остался в долгу, гаркнул что надо:

– Как это нельзя! А ежели мы хотим с ним веселье закончить? Гли-ка, мы для этой цели даже целый кувшин с вином прихватили. И узелок с закуской. А Ванюшка Тропин даже песню нам поклялся сыграть.

– Иди на покой, отец родный, – добрее откликнулся часовой, – Поздно уже. Неужто мне полицейского офицера Денисова вызывать надо, чтобы он тебя урезонил?

– Не, – забормотал Губаръ. – Полицейского не надо. А то он зараз в холодную определит, а это мне ни к чему. Пошли, казаки-донцы, отсюда, пошли, добры молодцы, подобру-поздорову.

Платов услышал медленно замирающие шаги, и опять всколыхнулись воспоминания. «Может, и впрямь, что другое случилось бы со Степаном Разиным, будь он при Петре? Ну а может, как и с Кондратием Булавиным, поступили бы. Сложен мир. Ну а ты, Матвей сын Иванов, не твоя ли судьба складывалась так резко в зависимости от людей, с которыми ты общался на пути своем жизненном? Всю жизнь служил ты верой и правдой родному своему отечеству и престолу царскому. Но как по-разному складывалась эта служба! Видно, всегда, доколе будет существовать род человеческий, люди правые и совестью чистые будут тянуть вверх настоящих сынов отечества, тогда как люди неправые – шаркуны, завистники и карьеристы – поспешат их топить и на спинах их попранных, задрав голову, потянутся к орденам и славе. Разве бы я добился таких почестей на своем веку, если бы не повстречались на пути князь Потемкин, фельдмаршал Суворов, его ученик Кутузов Михаил Илларионович?»

Разве можно забыть когда-нибудь, как сидели на военном совете перед седым проницательным человеком, еще не утратившим ни порывистых жестов, ни молодого острого блеска в глазах, двенадцать генералов, видавших и перевидавших самые буревые атаки. С медалями и орденами на груди, с огрубевшими лицами и шрамами на этих лицах. Тринадцатым был он, самый молодой из присутствующих, походный атаман из донских казаков полковник Матвей Платов.

…Крепость, закрывшая огнем своих амбразур дорогу вперед, готова была лишить их победы. И когда Суворовой запальчиво вскинув седую голову, над которой топорщился упрямый хохолок редких волос, отрывисто спросил: «Что делать?» – Платов первым произнес короткое, жесткое слово: штурм. И слово это с делом у него не разошлось. Увлекая за собой казаков, Платов под сильным турецким ружейным огнем одним из первых взобрался на крепостной вал. Потом были награды, приемы. Сколько раз, приходя во дворец, ощущал он на себе десятки взглядов. И шепот из многих уст сыпался вослед. То восторженный, то уважительно-сдержанный, то откровенно враждебный.

По глубокому убеждению самого Матвея Ивановича, дело, которому ты служишь, – всегда одно, а люди, от каких ты зависим, – разные. Он хорошо знал, что далеко не все из придворных желают ему добра и удач. Испытал он на своем пути и тягостные последствия тончайших придворных интриг. Странным и непомерно тяжелым человеком был император Павел Первый. Беспредельно вспыльчивый и деспотичный, он показался Платову крайне малодушным в то же время. Часто движимый необъяснимыми побудительными причинами, он мог утром пригрозить Сибирью самому знатному вельможе, а вечером, выслушав влиятельного заступника, пролившего истинный свет правды на конфликт, сурово покарать доносчика и публично извиниться перед невинно пострадавшим.

Павел часто принимал необоснованные решения и быстро их отменял. Наблюдая за поведением царя, Платов со вздохом думал: «Слаб император наш новый, зело слаб. И умом, и духом, и плотью». Широкое лицо Павла с раздутыми ноздрями, однообразные букли парика и голос, всегда готовый сорваться на визг, – все это было театральным и настолько неубедительным, что про себя Матвей Иванович иной раз даже и прижеливал императора.

– О! Донской атаман, степной рыцарь! – воскликнул, прискакивая в тронном кресле, царь, когда Платов был впервые ему представлен, и милостиво протянул ему пухлую руку. – Знаю, знаю про ваши доблестные подвиги во имя престола российского. Весьма о них наслышан. Полагайте, что вы всегда можете рассчитывать на нашу монаршью милость, как и войско, вами предводительствуемое. Имел удовольствие изучать на досуге порядок действия казачьей конницы на военном театре и весьма его одобряю. Однако должен признаться, что он мне показался несколько хаотичным. Не кажется ли вам, генерал, что надо кое-что перенять из тактики прусской кавалерии? На мой взгляд, она у них весьма совершенный механизм. Что скажешь по этому поводу, генерал?

– Ваше величество, – ответил Платов, – прусская кавалерия никогда не била мою донскую конницу. И не побьет! Но если вы помните, то в одна тысяча семьсот шестидесятом году наши казаки захватили в Берлине не только казну, но и мундир Фридриха Великого.

В царских палатах воцарилась недобрая тишина. Придворные, испуганно переглядываясь, решили, что император Павел, безмерно почитающий военную прусскую школу, немедленно вспылит и осыплет казачьего генерала бранью и угрозами. И действительно, лицо Павла Первого стало медленно наливаться тугой кирпичной краской, а широкие крылья носа раздулись, сделав его еще более некрасивым. Еще мгновение, и вспышка ярости должна была разразиться. Но вдруг выпуклые недобрые глаза царя успокоенно вздрогнули и короткий трескучий смешок вырвался из его уст. Еще не зная, что этот смех предвещает, придворные дружно подхватили его. Невысокая фигура императора так и колыхалась от смеха.

– Ну, генерал, вы меня на сей раз и потешили! Само по себе похвально ваше намерение сразиться с первоклассной конницей Фридриха Великого. И я глубоко убежден, что казаки достойно бы постояли за свое отечество и его императора.

«Кажется, гроза пронеслась», – успокоенно подумал Платов, получив всемилостивейшее разрешение удалиться. Но он глубоко ошибался. Гроза только надвигалась. Его дерзкий ответ не был забыт. Едва лишь Матвей Иванович, завершив на этот раз довольно длительное свое пребывание в столице, успел выехать за последнюю городскую заставу, Павлу был доставлен пространный донос, утверждавший, что генерал-майор Платов отправился на Дон, в родные края, отнюдь не для свидания с заболевшей женой и родными, а для той цели, дабы по примеру крамольного черкасского атамана Кондратия Булавина поднимать восстание и вести донских казаков на Петербург. Докладывая эту бумагу, министр внутренних дел тянул нудным голосом, косился на царя:

– Ваше величество, не хотел вас расстраивать сегодня с утра, но ревностное служение трону обязывает меня довести до вас сию горькую и оскорбительную правду.

Лицо у Павла сделалось сначала восковым, потом покраснело. Он вскочил с тронного кресла и яростно затопал ногами.

– Что? Заговор? Немедленно догнать и вернуть! В кандалы его! В Петропавловскую крепость! В одиночку!

У Платова были бойкие кони, и они уже успели отмахать более сотни верст, когда позади послышался нарастающий топот. Приподняв занавеску над задним окошком, Матвей Иванович увидел настигающую их карету, запряженную шестериком.

– Эка прет, – заметил он насмешливо. – От смерти, что ли, бежит? А ну-ка, и ты, Федот, прибавь ходу.

– Все равно догонит, – вздохнул Федот в ответ. – У нас же четверик всего-навсего. Хочешь не хочешь – догонит.

Карета вскорости их действительно обогнала, и Матвей Иванович не без удивления увидел на ней золоченые вензеля царского двора.

– Ишь ты! За какой он такой надобностью? Похоже, кто-то из придворных сановников.

Внезапно карета описала дугу и остановилась, перегородив тракт.

– Что это еще за кадриль такая? – нахмурился Матвей Иванович. – А ну-ка, придержи лошадей, Федот, пойду узнаю, в чем дело.

Но узнавать не потребовалось. Из остановившейся кареты выскочил царский курьер в черной треуголке, при шпаге и аксельбантах. В сопровождении двух рослых полицейских подошел к экипажу и распахнул дверцу.

– Ваше превосходительство, если не ошибаюсь, вы и есть генерал Матвей Иванович Платов? – осведомился он, небрежно откозыряв.

– Как будто бы я и есть, – грубовато ответил Платов, сразу уловивший эту небрежность.

– Государем императором вам приказано пересесть в мою карету…

– Не можете ли объяснить причину?

– Полагаю, ее вам назовут в Костроме, – пообещал царский курьер.

– Я привык выполнять любую царскую волю, – грустно пожал плечами Платов и пересел в карету, запряженную шестериком, подавленный мрачной неизвестностью.

Но в Костроме ему тоже ничего не сказали. В сопровождении полицейских Платова провели по узким каменным ступеням тюрьмы на второй этаж, в кабинет ее начальника. Шагая по узкому коридору, Матвей Иванович вдруг ощутил холод и оцепенение и сразу понял, что между прежним и нынешним Платовым выросла зыбучая стена. Это не прежнего Платова, героя кавказских битв и штурма Измаила, вели два рослых полицейских в пропахших потом мундирах. Нет, они вели преступника Платова, так же бесцеремонно и оскорбительно, как водили сотни других преступников: казнокрадов, грабителей с большой дороги, фальшивомонетчиков.

Начальник тюрьмы, смущенно разводя руками, объяснил, что долг повинует ему отобрать у Матвея Ивановича саблю и по приказу самого императора Павла препроводить его в Петропавловскую крепость. Зачем и почему, этого он не знает, а только знает одно, что любое повеление государя надо выполнять неукоснительно.

– Это и сам я знаю, – грустно подтвердил Матвей Иванович, – ибо всю жизнь полагаю себя верным слугою престола и отечества.

В Петропавловской крепости его обрядили во все тюремное и отвели в одиночку. И когда ржаво захлопнулась тяжеленная дверь, мысленно он отметил: вот и выросла стена между прежним и нынешним Платовым, и навсегда, вероятно. Он знал силу необузданной жестокости Павла и многочисленные рассказы о том, как сурово расправлялся император с любым непокорным. «Но я-то при чем? – обиженно спрашивал он самого себя. – Всю жизнь свою стоял насмерть за веру, престол, царя и отечество, во все баталии шел без страха и упрека да и в мирные дни ничем себя не посрамил. За что же меня в этот каменный мешок упекли, за что обрекли на страдания невинные?» Платову вдруг захотелось стучать в холодную дверь руками и ногами, биться об нее головой, звать человека, которому можно было бы все объяснить и просить эти объяснения передать лично царю. Но кого именно звать? Этого он не знал.

Матвей Иванович с трудом удержался и опустил занесенные над головою руки.

– Они же должны во всем разобраться. Я не виновен. Не виновен, черт побери! – выкрикнул он с надрывом.

Матвей Иванович обессиленно опустился на соломенный тюфяк, кем-то брошенный еще до его прихода на голые деревянные нары. «Меня должны оправдать, меня обязательно оправдают», – убеждал он себя. Но проходили дни и недели, а в камеру никто не приходил, чтобы с ним поговорить. На допрос его не вызывали тоже. Лишь трижды в день открывалось решетчатое окошко и в оловянной миске ему подавали самую бедную пищу.

Когда миновал месяц, Платов понял, что пощады ему не будет и до последнего дня с ведома императора Павла ему теперь уготована участь узника. «Лучше бы уж казнили!» – думал он со злостью.

Где-то существовал мир, большой и шумный, с церемониалами и приемами, с балами и походами, с печальными и веселыми песнями по-над Доном. Где-то уже, вероятно, выплакала слезы верная жена Марфа Дмитриевна, а он оказался навечно отреченным от мира живых и полноправных. Да и как бы он мог считать себя полноправным человеком, находясь в этом каменном мешке, где отмерен каждый шаг от двери до нар.

Легкий шорох вывел Матвея Ивановича из оцепенения. Брезгливо вздернув плечами, он проводил взглядом очередную крысу и подумал огорчительно: «Черт потери, ведь нет ничего хуже, чем быть заживо погребенным».

А что стоит государю императору во всех депешах своих объявить, что он, донской генерал Платов, был обвинен в измене, в оной сознался и понес заслуженную кару. Кто потом разберется, был ли он изменником или нет? При каком царе можно было бы доказать невиновность человека, гибели которого пожелали сильные мира сего? «Сколько лет еще пройдет, а все будет так!» – горько заключил Платов, вновь ложась на жесткий соломенный матрас.

А время шло. Неумолимое, жестокое время, такое же, как и несправедливый приговор. Иногда он просыпался с головою, распухшей от раздумий, и раздумья эти были такими нелепыми, что донскому генералу казалось, будто он сходит с ума.

На третий год сидения в одиночке Матвей Иванович ощутил необычную слабость в распухших ногах. Попробовал однажды встать и не смог. Оловянная миска с жидким гороховым супом так и осталась нетронутой. В положенный срок часовой, аккуратно убиравший посуду, это обнаружил и укоризненно покачал головой.

– Почему не покушали? – спросил он, нарушая строжайший указ не вступать с узником в переговоры.

– А ты бы, братец, сожрал, если бы тебя к ней ноги не вели? – зло спросил Платов.

– Батюшки! – плаксиво воскликнул вдруг часовой. – Матвей Иванович, страдалец вы наш неприкаянный! Да как же все это?

Платов ответил недоверчивым взглядом из-под насупленных бровей.

– Чегой-то ты жалостливый такой, братец?

– Да ить как же, – всхлипнул солдат. – Донской ить я. Из Мелеховской родом. Только службу тут за царя-батюшку несу. – И вдруг он сорвался на неясный речитатив, печально вполголоса запел:

 
Побелела его буйная головушка,
Лицо белое помрачилося,
Очи ясные затуманились,
Богатырский стан, поступь гордая
В злой кручинушке надломилися,
Тоска лютая сердце пылкое,
 Кровь казацкую иссушила всю.
 

– Про меня, что ли? – перехваченным от волнения голосом осведомился узник.

– Про тебя, батюшка, – услужливым шепотом ответил солдат. – Как есть про тебя.

– Сам придумал?

– Да нет, что вы! С родимого Дона донеслось.

– Стало быть, помнят меня?

– Как же можно забыть первого героя Войска Донского? – вздохнул часовой. – И в Черкасском городке, и во всех станицах поют слова эти. Я пойду сейчас начальнику доложу, что у вас с ногами худо.

В тот злополучный день Платова впервые вывели на короткую прогулку. Опираясь на плечи двух конвоиров, в полосатом халате, бледный и нелюдимый, прошел он в пестрой толпе узников крепости. Какой-то неизвестный, приблизившись к нему, коротко спросил:

– Скажи, а ты и есть Матвей Платов?

– Я и есть, – усмехнувшись, ответил он.

– Странно, – произнес незнакомец.

– А чего же тут странного? – пожал плечами Платов.

– Я за бунт тут сижу. Царское имение спалил, народ бунтовать скликал, – быстро ответил тот. – А ты, генерал, верный царский слуга и тоже томишься в одиночке. Выходит, и на тебя и на меня правда у царя одна!

Вскоре Платова отвели назад, в камеру. Ушел часовой, наступило безмолвие. Вернувшись с первой прогулки, Матвей Иванович долго разминал ноги. «Что он тут мне наговорил? – тревожно думал он о повстречавшемся на тюремном дворе узнике. – Что для него, бунтаря, и для меня, сына отечества, генерала, у царя одна и та же правда? Да нет же!» И вдруг Матвей Иванович самого себя спросил: «А вот если бы на Дону все казаки на самом деле объединились и пошли против неправды? Против царя Павла, например бы, пошли. Ты бы к ним примкнул, их бы возглавил?» И тотчас же подумал, как мучительно трудно ответить на этот вопрос. Лишь после долгого раздумья вздохнул облегченно: «Нет, ни за что не нарушил бы клятвы быть верным отечеству и престолу. У меня другая дорога. Дорога слуги царского, а не бунтаря, пусть я и трижды не прав».

Небо и солнце, увиденное из тесного тюремного двора, вызвали у Платова жадную тягу к жизни. А потом потекли новые сутки одиночества. Сколько их было, Платов не смог бы и сказать. День походил на ночь, ночь на день. Если бы отняли у него способность мыслить, он бы давно превратился в животное. Но мысль всегда билась, острая и жалящая. «Разве есть у царя человек, который бы так честно выполнял должность его слуги, как я? Так за что же? За что кара на мою голову такая?» – с этой думой он и засыпал, зная, что с рассветом родится новый день, такой же, как все предыдущие, со звяканьем оловянной миски, выставляемой часовым, а потом молчанием и одиночеством.

Трудно сказать, как он выжил в эти четыре года. Он бы и сам не смог ответить на вопрос, что помогло. Вероятно, закалка и привычка к суровым лишениям, выработанная еще с юношеских лет. Постоянная собранность и жестокая солдатская требовательность к самому себе заставляли и в одиночке не угасать стремлению к жизни. Платов не верил в благополучный исход. Вспоминая обрамленное буклями свирепое лицо императора Павла, Платов, негодуя, думал о том, какая незаслуженная обида принять от него смерть. И он ждал развязки со дня на день, из ночи в ночь.

Однако он не знал, узник, записанный только под номером во всех тюремных документах, какая важная перемена происходила в его судьбе. Поссорившийся со своими бывшими союзниками – англичанами, император Павел в союзе с новой восходящей военной звездой Европы – Наполеоном намеревался на них напасть. Подстрекаемый искусным французским политиком, он решил ударить по основной колонии британцев – Индии и собрал на военный совет всех своих приближенных. В угрюмом молчании выслушали фельдмаршалы и генералы бредовый план царя, намеревавшегося провести войска через всю страну к Бухаре и оттуда нанести этот удар. Однако возразить никто не посмел. В зале царила тишина, когда Павел резким голосом произнес, давая понять, что никакие сомнения поняты и приняты им не будут:

– Верные мне казачьи войска в силах осуществить такой поход. Задача осталась одна – нам нужен стратег и тактик, способный возглавить сию баталию. Я полагаю, что лишь одного человека мы можем назвать, по справедливости оценивая его воинский дар. Донского генерала Матвея Ивановича Платова, верного слугу отечества и престола.

– Ваше величество, – смущенно заметил один из фаворитов, – но ведь генерал Платов заточен в Петропавловскую крепость.

Павел весь позеленел от ярости, вскочил и затопал ногами.

– Что? Моего лучшего генерала содержат в каземате, а я ничего не знаю? Кто посмел?

– Но ведь вы сами приказали, ваше величество, получив донесение о том, что Платов отправился на Дон бунтовать казаков.

– Ложь! – закричал император. – Не путайте, пожалуйста! Донесение – это одно, а злопыхательский донос – совсем другое. Такие доносы только расшатывают трон. Я лишь погрозился тогда, как помню. А вы немедленно заточили этого беззаветного героя в крепость и даже не доложили мне об этом. Мне, своему государю!

Низко наклонив голову, всесильный фаворит стоял в безмолвном молчании, ожидая, когда пройдет припадок ярости. Но Павел и не думал униматься.

– Ложь! Мой лучший генерал подло оклеветан. Совершено тягчайшее преступление. Немедленно из заключения его освободить, вернуть все почести и принести извинение. Что же касаемо подлого доносчика, то я повелеваю его разыскать, лишить всех званий и этапом отправить в Сибирь.

Поздним вечером завизжала тяжелая дверь, пропустив в тесную одиночку сразу несколько человек во главе с самим комендантом крепости, несшим тот самый мундир, в который был облачен Матвей Иванович четыре года назад в день ареста. Спросонья Платов ничего не мог понять, и первой мыслью его было, что свита коменданта крепости прибыла для того, чтобы отвести его на казнь.

– Господи! – устало воскликнул он, обхватив руками поседевшую голову. – Спасибо и за то, что хоть помереть мне дозволено в воинской форме, которую ни разу никаким дурным поступком не замарал.

– Ваше превосходительство, – заикаясь от волнения, проговорил растерявшийся от такой откровенности комендант, – при чем же смерть? Именем государя императора Павла вы освобождаетесь из заключения, как невинно по злостному доносу оклеветанный. Облачайтесь в генеральскую форму. Карета уже подана, чтобы отвезти вас в отведенные для отдыха апартаменты.

– Э нет! – воскликнул Платов, умевший мужественно переносить любые потрясения и быстро приспосабливаться к действительности. – Который теперь час?

– Девять вечера, ваше превосходительство.

– Только-то! – презрительно воскликнул Матвей Иванович. – Значит, кабаки еще работают?

– Так точно, – подтвердил остолбеневший от удивления комендант.

– Велите в таком разе, достопочтенный мой друг, отвезти меня прежде всего в кабак. Хочу я водочки с расстегаями откушать.

– Шутить изволите, Матвей Иванович? – улыбнулся комендант. – Для чего же вам кабак? В покоях, отведенных вам по приказанию самого государя императора, все это есть, и замечу, даже в лучшем виде.

– Нет! Только в кабак! – замахал руками Платов, сбрасывая с себя арестантское облачение. – И знаете, в какой? Что на самой южной заставе, у тракта, по коему я на родимый Дон уезжал, да вместо того к вам на столь длительное поселение прибыл.

Комендант подавленно вздохнул, но Платов, быстро уяснив, что в судьбе его произошел крутой перелом и что этот перелом к лучшему, стал уже острить и покрикивать.

На следующий день, отоспавшись и отмывшись после сидения в одиночке, Платов узнал о том, что царь назначил ему аудиенцию.

Но тут произошел непредвиденный казус. Полицейский офицер, приставленный к Платову, посмотрел на его генеральский мундир и панически воскликнул:

– Господин генерал, что же будем делать? Введена новая форма, и сей мундир старого образца ей не соответствует. В нем вам не приличествует предстать на аудиенции перед государем императором.

Лицо Платова исказилось от смеха.

– Святые угодники! Но как мне поступить? Не идти же к царю в арестантской одежде. Она для сего торжественного случая явно непригодна.

– Разумеется, – подхватил полицейский. – Но мы примем самые экстренные меры.

Часа через три Платову доставили мундир казачьего генерала нового образца, который пришелся ему до того впору, словно сшит был по мерке, снятой с него самого.

– Так быстро? – удивился Матвей Иванович.

– Еще бы! – подтвердил офицер. – Почитай, все портняжные мастерские Санкт-Петербурга объездили и только в одной нашли новый мундир казачьего генерала.

Потрогав отутюженное сукно, Платов усмехнулся:

– Но что скажет генерал, для коего этот мундир был скроен и сшит?

– Не извольте беспокоиться, – отчеканил полицейский офицер. – Генерал, коему сей мундир уготован, в данный час этапом следует из Санкт-Петербурга в Сибирь на весьма длительное поселение. Это и есть тот самый клеветник, что искал вашей погибели, а ныне заключен под стражу.

Встреча с императором была долгой и тяжелой. Матвей Иванович остро воспринял всю бессмысленную сложность затеянного похода. Но как он мог возразить! Возразить – означало снова обречь себя на страдания и муки, да еще неизвестно какие. Выслушав довольно пространную на этот раз речь царя и задав несколько уточняющих вопросов, Платов встал, звякнул шпорами и вытянулся в струнку.

– Ваше величество, я всю свою жизнь служил престолу русскому, царю и отечеству, и не было случая, чтобы когда-либо отступал от этой своей святой веры!

– Я всегда полагался на вас, – ответил суховато император и недоверчиво скользнул по лицу донского генерала холодными глазами.

7

…Робкая зарница прорезала темное ночное небо над Новочеркасском и прервала нестройное течение мыслей атамана Войска Донского. А может, это была и не зарница, а скорее заблудившаяся в бездонной ночной пустоте комета. «Насколько помнится, говорят, будто комета – это к счастью, – подумал Матвей Иванович и широко зевнул. – Хорошо, если бы эта комета принесла покой и радость жителям новой донской столицы. А уж город на ноги мы поставим. Такие уж люди казаки: за что взялись – того дела не бросят. И проспекты построим шумные, и сад для веселых гуляний, и собор возведем на славу, чтобы на всю донскую окрестность звон колоколов разносился. Добрые казаки на новый храм своих денег не пожалеют, а с таких, как Федор Кумшатский и его дружки, я по три шкуры сдеру и чистое словцо „извиняюсь“ портить не буду».

Где-то далеко на окраине затихла казачья песня. Видно, расходились самые последние гуляки. Думы Матвея Ивановича снова возвратились к прожитым годам.

Тот оренбургский поход! Платов полагал, что самыми горькими, неправедными и обидными по своей неосмысленной жестокости были годы сидения в Петропавловской одиночке. Но куда там! Поход на Восток, на Индию, мог замыслить только ненормальный человек, страдающий откровенной душевной неуравновешенностью, каким и был Павел.

В лютый от ветров и зимней стужи февраль были закончены последние приготовления. По приказу Платова двадцать тысяч с лишним казаков, полтыщи артиллеристов и столько же калмыков были собраны для этой операции. Некоторые из них только возвратились из трудного итальянского похода и с Кавказа, едва успели обогреться под крышей родного дома, обнять жен и детишек. Вместе с тогдашним донским атаманом Орловым Платов увидел на сборном пункте лихого рубаку Степана Губаря и наигранно бодрым голосом воскликнул:

– Ну что, ветеран? Томишься уже по боевому походу? Мы тебе в Индии такую красоточку приманим, что сразу ноги в пляс поведут.

Губарь посмотрел на генерал-майора каким-то отрешенным, тусклым взглядом и жестко сказал:

– А мне и на родимом Дону со своими девками хорошо, батюшка Матвей Иванович. Чихал я на всяких заморских красавиц.

Платов, сидя в седле, махнул рукой и укорил:

– Ну, ну, старый рубака. Выше голову. Царскую волю казак должен всегда выполнять образцово.

– Одно это и держит, – невесело ответил лихой плясун, словно отмахнуться от самого генерала решил.

Платов тронул повод и, не оглядываясь, бок о бок с Орловым мелким шагом потрусил к складским помещениям, посмотреть, как готовят снаряжение и провиант.

– Чтой-то ты приуныл, Матвей Иванович? – насмешливо спросил Орлов.

– Казаки мне не нравятся, – откровенно признался Платов, – боевой дух не тот.

– А вот мне не только боевой дух, но и поход… – начал было Орлов, но тотчас же прикусил язык. Оба поняли, что их тяжелые думы совпадают.

Однако тяжелыми оказались не только думы, но и первые версты далекого пути. Не веря в победу, армия казаков шла через суровые необъятные просторы приволжских степей, где не было ни жилья, ни провианта. Потом надо было форсировать Волгу, преодолеть песчаную пустыню. А дальше на пути у донских казаков вставали горные кряжи, и надо было проходить через них. Тринадцать полков, которые вел Платов, страшно устали. Сложная и непонятная задача рождала у кавалеристов неуверенность. Зачем надо было захватывать Бухару, штурмовать Хиву, в которой, по предположениям, находилось небольшое количество русских пленных?