Текст книги "Дорога во тьму (СИ)"

Автор книги: Гай Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 56 страниц)

Все это я узнала в шестилетнем возрасте из рассказа женщины, у которой и прошло мое детство. Я не сомневалась в ее доброте и сострадании, но она с улыбкой часто говорила, что решиться им помогла я сама, когда из крохотного тихого свертка внимательно смотрела на мир переливающимися золотистыми глазками, слишком серьезными для новорожденного младенца. Через некоторое время, лишь только семейство уверилось, что мать меня действительно бросила, и решило обратиться в городскую ратушу за разрешением по удочерению или опеке, к ним вернулся мой брат.

Хмурый, высокий, не по годам развитый подросток вкратце сообщил, что мать наша умерла и что он сам похоронил ее несколько дней назад. Перед смертью она просила передать этой семье просьбу по возможности позаботиться о ее дочери, так как ни родни, ни друзей у нее не было. Брат назвал мое имя, оставил деньги на первоначальное содержание и кулон моей матери и ушел в неизвестном направлении.

В последующие годы о его существовании только и напоминали регулярно присылаемые деньги, которые мать забирала на почте, и больше я о родном брате ничего не знала. Вероятно, далеко не каждый сирота может похвастаться тем, что у него был кров и люди, которых можно назвать семьей. Поэтому, несмотря ни на что, я благодарна судьбе за спокойное и достаточно безмятежное детство.

По крайней мере, из слов старших, мимолетом услышанных от родителей или соседей – таких же угрюмых неразговорчивых мужчин, как и мой приемный отец, – можно было понять, что жили мы не так уж плохо, в отличие от многочисленных наводнивших город переселенцев из Латинской Америки, Мексики, Европы и Азии, не говоря о коренных жителях – индейцах, как и другие претендующих на рабочие места.

Семья Стоунов принадлежала к тому низшему слою рабочего класса, силой и тяжелым трудом которых поднимались Соединенные Штаты как сильнейшее капиталистическое государство. Если бы я в этом могла разбираться, то сказала бы, что жили мы практически на грани бедности, без каких-либо шансов на улучшение или облегчение материального положения. Разве что дочерям повезет удачно выйти замуж или сыновья смогут выбиться в люди. Но это были, скорее, лишь призрачные надежды и мечты, которые только и остаются семьям бедняков.

Однако, для большинства рядовых американцев это было привычным, также жили и их соседи. И уже то, что глава семьи Грехам Стоун имел работу – крохотный типовой домик на окраине рабочего поселения и клочок возделанной земли за ним, считалось счастьем.

Приемного отца – крепкого, и сурового человека – я побаивалась и не очень переживала из-за того, что редко вижу. Каждый день, за исключением воскресений, он проводил на добыче нефти, на строительстве новых веток железной дороги или на лесопилке, там, где в данный момент требовались чернорабочие. Домой, усталый и хмурый, возвращался поздно вечером и вновь уходил засветло.

Разумеется, в доме царил патриархат, слово главы семьи не обсуждалось и не подвергалось сомнениям или, тем более, критике.

Дети при нем отличались беспрекословным послушанием. Мне же порой казалось, что он вообще не подозревает о моем существовании или вспоминает крайне редко. Когда он бывал дома, то не обращал на меня никакого внимания, я была для него чем-то вроде пустого места, и я рано поняла, что не вправе считать иначе. Я не могла этого объяснить, но буквально кожей чувствовала полное его безразличие по отношению ко мне. То же касалось и самого старшего из шести детей Стоунов – Тревора. Его я видела еще реже, ведь к моменту моего рождения он был уже достаточно взрослым, чтобы работать наряду с отцом, а также иметь свои личные дела.

Как я уже говорила, эти годы – не самые плохие в моей долгой жизни. Мать была очень доброй, не сломленной изнуряющей работой и многочисленным потомством. Даже среди бесконечной череды домашних дел она находила время на каждого из детей – чтобы помочь и выслушать, а порой и пожурить. Немного полноватая, ширококостная, с натруженными руками и спрятанными под косынку густыми русыми волосами, собранными в большой пучок, в отличие от своего мужа, она никак не обделяла меня вниманием, и глаза ее светились лаской и заботой.

Росла я послушным ребенком и, как говорила мама, очень милой девочкой. Она рассказывала, что в колыбели я почти не плакала, даже когда старшая сестра Джоанн по ошибке дала мне слишком горячее для младенца молоко или когда Брайди, очевидно, из ревности колола меня шпилькой. Мама говорила, что я только моргала грустно своими блестящими глазами и обиженно морщилась.

Беспрестанно дымящие трубы заводов, частые пожары на скважинах, большое количество рабочей и строительной техники создавало в городе серьезную угрозу экологии и здоровью людей. Тяжелый быт и скученность также способствовали распространению болезней. Дом нашего большого семейства был маленьким и тесным, а нездоровый задымленный воздух делал свое дело. Как взрослые, так и дети часто кашляли, у некоторых слезились глаза, кого-то мучили головные боли.

Сперва мама, а потом и Джоанн, подрабатывающая после школы в городской больнице, готовясь стать медсестрой, нередко ухаживали за болеющими членами нашей семьи, но только не за мной. Я совсем не болела даже обычными детскими болезнями, что тоже весьма показательно. При малом для своего возраста росте и хрупком, с виду болезненном телосложении, я отличалась крепким здоровьем и никогда ни на что не жаловалась.

Как и большинство детей моего возраста, заряженная неиссякаемой энергией, я была любознательна и активна, отчего порой попадала в не слишком приятные ситуации, за которые мне бывало очень стыдно, хотя мама утверждала, что шалости – непременное условия счастливого детства. Например, одно из таких воспоминаний сохранилось особенно ярко, хотя счастливым я его назвать не смогла бы.

Глава 02.

День рождения всегда был моим самым любимым праздником. Живя в большой семье, являясь к тому же самой младшей и не слишком уверенной в себе, я старалась никому не доставлять хлопот, быть прилежной и послушной. Обычно у меня получалось, но именно в день рождения появлялась возможность хоть раз в год выбраться из тени и побыть в центре внимания семьи. Мама, как и каждому из детей, на праздник пекла для меня вкусный пирог с ягодами и сахарной пудрой, и я получала долгожданный подарок – что-то, что могло было быть только моим и чем не обязательно было делиться с сестрами. В раннем детстве это были куклы, сшитые мамой, или деревянная лошадка, большие яркие леденцы или плюшевый зверек. Когда я стала старше, то в подарках чаще стали появляться новые платья или красивые зеркальца с заколками для волос. Но все равно это было очень волнительно и безумно приятно.

В день моего пятилетия я с утра буквально места себе не находила от нетерпения и волнения, предвкушая долгожданный сюрприз и угощение, которое мы все обязательно получим, когда вся семья соберется за ужином. Но надо же было так случиться, что вредина Брайди вдруг решила подшутить надо мной. Она была на полтора года старше, но всегда смотрела на меня, как на несмышленую малышку, поучала и командовала.

И вот сегодня со словами, что я, дескать, уже стала взрослой и мне не по возрасту возиться с куклами, отобрала у меня мою любимицу, связанную мамой специально для меня на прошлый праздник. Мои отчаянные призывы вернуть куклу вызвали у негодницы Брайди лишь смех, и в азарте своего поступка она лихо закинула ее на самый верх большого старинного буфета, стоящего в углу общей комнаты, служившей нам гостиной и столовой.

Этот огромный предмет мебели, мрачной громадой высившийся надо мной, всегда вызывал во мне нервозность. Один из братьев даже утверждал, что в нем живет семейство домовых, перебравшихся в наш дом вместе с буфетом от бывших хозяев. Глядя на потрескавшиеся от времени дверцы и просевшие полки, я склонна была верить ему, очень уж устрашающий вид был у буфета. А еще в самом верхнем углу над ним постоянно висела большая паутина. Мама тщательно следила за чистотой в доме, но не проходило и нескольких дней, как пауки вновь сплетали свою сеть на облюбованном месте. И сейчас именно там, на самом верху, около той самой паутины и лежала моя бедная куколка, наверняка с ужасом глядя своими глазами-пуговками на большого паука, возмущенного вторжением в его жилище. Я даже видела ее ногу, свесившуюся с края.

Наверное, воображение надо мной издевалось, но мне казалось, что она дергается от страха.

Рассердившись на гадкую Брайди, я запустила в нее веником, которым до этого подметала пол, и, когда она со звонким смехом унеслась, я задумалась, как помочь кукле. Оставить ее на съедение пауку я точно никак не могла, даже если мне и подарят сегодня новую.

Вероятно, правильно было бы попросить помощи старших. Но я давно привыкла не надоедать окружающим просьбами, не привлекать к себе лишнего внимания, не вызывать раздражения и недовольства, так что решила попытаться стравиться самостоятельно. Ростом я не выдалась, поэтому вряд ли мне удастся дотянуться до верха, даже встав на стул. Можно еще попробовать поставить на него табурет, возможно, подтянувшись на верхней полке, у меня есть шанс.

Осталось только выполнить задуманное. И вот, балансируя на неустойчивой башне из стула и табурета, я все же поняла, что так тоже не дотянусь. А в ушах уже чудился жалобный крик бедной куклы, призывающей о помощи. Тогда, невзирая на страх, я решила, что смогу забраться на самую верхнюю полку, если открыть дверцы и подвинуть немного банки с компотом и вареньем, бережно хранимые мамой и подаваемые ею к столу лишь по выходным и праздникам.

Старые ли доски буфета тому виной или рассерженные потревоженные домовые, но мой план не осуществился, а обрушился вместе со мной, банками и полкой прямо на пол. Это была катастрофа! Я сильно ушиблась, лишь чудом оказалась не прибитой стеклянными снарядами, разлетающимися об пол, и тяжелой деревянной полкой. А апофеозом всему стал мой праздничный пирог, сладкими брызгами разлетевшийся по гостиной.

На шум сбежалась почти вся семья и, к моему ужасу, отец, как раз вернувшийся с работы. Мама, охая и причитая, хлопотала вокруг меня, пытаясь понять, не ушиблась и не порезалась ли я. Сестры и братья молча наблюдали, в глазах Брайди застыл страх, ведь она тоже была в какой-то степени виновата в случившемся. В комнате стоял жуткий бардак, а ведь до моей глупой выходки все сияло чистотой. Я оказалась вполне цела, пара царапин от стекла и синяки на коленях, но как же отчаянно я мечтала провалиться сквозь землю!

Отец задал мне всего лишь один вопрос спокойным, но строгим голосом. И я, глотая слезы, призналась, что, заигравшись, случайно закинула куклу на буфет и решила ее достать таким вот нелепым образом. Краем глаза я видела, как хлопает ресницами изумленная Брайди, которую я не выдала, как заламывает руки расстроенная мать, огорченная моим поведением, как закатывает глаза старший брат, выходя из комнаты, в очередной раз убеждаясь, что я лишь помеха в доме. Отец молча взял меня за руку и отвел в угол между кухней и чуланом. Мама с сестрами принялись наводить порядок.

Сгорая от стыда, я даже рада была, что тут, в темном углу, меня никто не видит и не нужно прятать глаза от осуждающих взглядов семейства. На трясущихся от пережитого ногах я простояла так до самой ночи. Никто не подходил ко мне, никто не поздравил с моим праздником. Чувство вины и стыд перемешивались с горькой обидой и жалостью к себе.

Только лишь когда совсем стемнело и все семейство уснуло, мама отвела меня в кровать, дала стакан молока и, поцеловав, вручила приготовленный подарок, пожелав спокойной ночи. Я даже не захотела посмотреть, что же там, в этом долгожданном свертке, просто поглубже зарылась в подушку, мечтая лишь поскорее забыть о случившемся.

Конечно, как и у каждого, приятные воспоминания у меня тоже были, но почему-то, по каким-то нелепым законам жизни и памяти, запоминались далеко не лучшие из них.

Поначалу я не придавала значения тому, что совсем не походила внешне на своих все как один крепких и коренастых, русоволосых и сероглазых братьев и сестер. Из мутноватого зеркала на дверце платяного шкафа большими золотистыми глазами на меня внимательно смотрела маленькая худенькая девочка с густыми темно-рыжими волосами.

Лет до шести я пребывала в неведении о своем происхождении, даже не подозревая, что всего лишь приемная сирота, однако, интуитивно всегда ощущала себя чуждой окружающему миру и людям, которых считала семьей. Возможно, именно поэтому для меня осознание правды и не стало слишком большим ударом.

Титусвилл, расчерченный ровными клетками прямых улиц, находился в холмистой местности, некогда покрытой густыми лесами, от которых сейчас остались лишь массивы к востоку и северу. Центральная его часть, где проживали в основном семьи промышленников, специалистов и городской администрации, состояла из аккуратных двух-трехэтажных каменных домов, расположенных вдоль чистых тротуаров. Но даже здесь дышалось тяжело от многочисленных дымящих труб и нефтяных запахов, пропитавших все вокруг. Там же мирно соседствовали несколько храмов и молитвенных домов различных конфессий, а также две синагоги, больница, городской театр и одна из двух школ.

Чтобы попасть в центр, нужно было перейти по мосту через Нефтяной ручей – так называлась небольшая отвратительно пахнущая речка, отделяющая нашу окраину от основной части города. Конечно же, никакой рыбы в ней не водилось, кажется, даже лягушек не было. Родители строго-настрого запрещали в ней купаться, но и без этого, пожалуй, смельчаков бы не нашлось.

Основная часть низкоквалифицированных рабочих и их семей проживала, как и Стоуны, за речкой, и там же, напротив нефтеперегонного предприятия, находилась и школа для их детей.

Я не любила этот город. Наверное, это странно – говорить подобное о месте, в котором родился и вырос, но я никогда не чувствовала Титусвилл домом. Мне не нравился относительно чистый ухоженный центр – слишком унылый, чтобы казаться красивым, населенный высокомерными людьми, презрительно глядящими на жителей окраин. Но и бедные районы – грязные и пыльные – не вызывали теплых чувств.

Большинство местных детей разного возраста, но одинаково босоногих и чумазых, в свободное от учебы, работы или домашних обязанностей время собиралось на большом, поросшем бурьяном, пустыре около водонапорной башни, где устраивались игры и веселье.

Мне всегда очень хотелось к ним присоединиться. Притягивали и радостные детские голоса, слышные на милю вокруг, и даже то, что там был уголок хоть и не первозданной природы, но все же довольно сильно разросшиеся заросли ивняка и чертополоха. Обычно тихий и спокойный ребенок, в таких местах я почему-то испытывала прилив сил, хотелось вместе с остальными играть в индейцев и ковбоев, бегать и смеяться.

Брайди только недавно позволили ходить на пустырь вместе с Ханной и Алмой, двойняшками, на два года ее старше, но, так как я всегда казалась очень смышленой, мама рассудила, что не будет ничего страшного, если они возьмут с собой и меня. Радости моей в тот день не было предела, мне казалось, я смогу найти себе новых друзей, ведь до этого со мной играла только Брайди. Она считала себя старшей, а значит, и главной, поэтому и верховодила всегда во всех играх, командовала, отбирала лучшие игрушки из тех немногочисленных, что у нас были, чем изрядно злила меня, а если я сопротивлялась или упрямилась, грозилась наябедничать обо мне отцу.

В тот день, стараясь произвести хорошее впечатление, я даже волосы расчесала особенно тщательно и попросила маму завязать мне бант из красивой атласной ленты, которая использовалась обычно в праздничные дни. Но мое первое знакомство с местными ребятами тогда же и закончилось, причем весьма и весьма болезненно. Стоило нам добраться до пустыря, пробравшись сквозь высокую траву и спустившись в овраг, откуда еще издали слышался довольный детский визг и смех, как, бросив взгляд в нашу сторону, от кучки мальчишек лет восьми или десяти отделился лохматый парень с расцарапанным лицом и направился к моим сестрам.

– Вы зачем притащили сюда эту бродяжку? – кривя полные губы, спросил он. – Моя мать говорит, что ее мамаша бросила, а вы подобрали. От этих бродяг добра не жди, как от цыган или краснокожих. Наверняка, она воровка или заразная. Складской сторож видел, как она с собакой приблудной возилась, а у той слизь из носа текла, не иначе бешеная. Лучше бы вы ее в приют сдали или в цирк бродячий, там ей самое место.

Я тогда не сразу поняла, что говорил он обо мне, хотя он совершенно недвусмысленно тыкал в меня грязным пальцем. Сестры, опешив, почему-то покраснели, застенчивая Алма побежала в сторону нашего второго брата Мартина, который как раз начал входить в подростковый возраст, удучи долговязым, нескладным и в округе слыл отвязным хулиганом, за что часто имел серьезные разговоры с отцом.

– Это он о тебе говорит, – хихикая, сообщила мне Брайди.

Почему-то ее это сильно рассмешило, а я почувствовала обиду. Про цыган всегда ходили очень нехорошие слухи, они считались ворами и крали детей, и мне не хотелось быть на них похожей. Что я сделала этому мальчику, я ведь его даже не знаю?

Подошедший Мартин, которому нажаловалась Алма, разбил пареньку нос, и тот с воем убежал. Вокруг послышался смех других детей. Моя детская наивность не позволила мне разобраться в ситуации, мне показалось, что старший брат нас защищает, и я уже было хотела его поблагодарить, но он меня опередил.

– Не приходи сюда, Эль, – жестко сказал он. – Не хочу, чтобы из-за тебя над нашей семьей смеялись. Играй дома.

Как же так? Я растерянно смотрела по сторонам и ни в ком не находила поддержки. Брайди по-прежнему посмеивалась, двойняшки отводили глаза в сторону, а суровый взгляд брата не оставлял надежды, что мне будет позволено остаться. Но это же нечестно! Тот грязный мальчишка с дыркой на коленке, который обзывал меня, куда больше сам походил на бродягу, чем я, пусть в стареньком, но чистом отглаженном платье и с красивым бантом. Почему он так обо мне говорил? Не понимая причины такого ко мне отношения, тем не менее, я особенно остро ощущала именно несправедливость происходящего. Мне ужасно не хотелось уходить, но авторитет старшего брата и его непреклонный вид не позволили мне даже попросить остаться.

Вернувшись домой, не сдержавшись, размазывая по лицу слезы, я впервые пожаловалась маме на горькую и незаслуженную обиду. Я просто не понимала, почему меня выгнали, слова мальчишки и заявление брата были для меня лишены всякого смысла. Чем я хуже других детей? Глядя на мои слезы и слушая жалобные вопросы, крайне расстроенной произошедшим маме пришлось рассказать о моем рождении.

Так я узнала правду, повлиявшую на всю мою дальнейшую жизнь в этой семье.

Конечно, мама не могла поведать мне мою историю, откуда я родом и даже откуда пришла моя родная мать. Знаю только, что однажды в этом городке появилась очень усталая, изможденная женщина. По словам приемной матери, она была удивительно красива, несмотря на болезненный вид и грязную одежду. Она будто несла в себе частицу света, озаряющую все вокруг, от нее исходило душевное тепло, вызывая расположение. Поэтому моя нынешняя семья, не задумываясь, согласилась помочь ей. О брате же моем мне удалось узнать еще меньше. Для подростка, на вид лет четырнадцати, он был на удивление замкнут, нелюдим, ни с кем не разговаривал.

Для меня этот рассказ прозвучал чем-то вроде сказки, каким-то образом вторгшейся в привычную жизнь, но ведь в детстве реальность от вымысла почти неотделима. Тогда же мать достала из небольшой шкатулки довольно странное украшение из тонких ремешков кожи сложного плетения и цветных камешков, наподобие яркой мелкой гальки. Она сказала, что этот кулон принадлежал моей настоящей маме, а когда я подрасту, он будет моим. Дрожащей рукой дотронувшись до необычного украшения, я неожиданно почувствовала такую бурю эмоций, обрушившихся на меня, столько сильных чувств, вихрем окруживших ожившими картинками прошлого, будто чьих-то воспоминаний, ворвавшихся в мою голову, что едва не вскрикнула, тут же безоговорочно поверив в рассказ приемной матери.

Она крепко обняла и нежно гладила меня по голове, пока я тихо плакала, наверное, впервые в жизни. Мама шептала на ухо, что, несмотря ни на что, я ее дочь, и она меня всегда такой считала, и будет любить, как прежде.

Пожалуй, известие о том, что я в семье не родная, в тот момент произвело на меня даже меньшее впечатление, чем факт, что меня не приняли другие дети. Ведь я чувствовала, что мама меня все равно любит и ее отношение ко мне останется неизменным, а вот с заветной мечтой – обзавестись друзьями или хотя бы подругой – пришлось распрощаться.

Я очень обиделась тогда на Мартина, старалась не разговаривать с ним, хотя он и сам не стремился. На Брайди я тоже обиделась, даже разозлилась за то, что смеялась, все-таки, я считала ее сестрой. До этого мы проводили вместе много времени, и теперь мне казалось, что меня предали.

Ханна и Алма меня наоборот пожалели, сказали, что мне не стоит расстраиваться и ничего интересного на том пустыре все равно не происходит.

Они и сами редко туда ходили, предпочитая проводить время за вышивкой и шитьем, в чем были большими мастерицами, хвастались одна перед другой аккуратностью швов или красотой вышитых цветов. Девочки всегда были добры ко мне, но с ними было очень скучно. Шить я не умела и не чувствовала к этому интереса, починка одежды или вязание наводили тоску. Поэтому, несмотря на доброжелательность двойняшек, я мало с ними общалась, предпочитая свободное время проводить на улице на заднем крыльце дома, играя с кошками и другой уличной живностью.

Глава 03.

Рассказ мамы о моей настоящей семье был слишком коротким и неполным. Многого она не знала, и большинство пробелов я заполнила наивными детскими фантазиями и мечтами, воображая, представляя и выдумывая то, чего мне так не хватало. В шестилетнем возрасте ребенок еще не осознает необратимости смерти. Эта красивая женщина с необычным украшением, которую я никогда не видела, казалась мне кем-то вроде сказочной феи. «Может быть, она когда-нибудь вернется за мной? – думала тогда я. – И где мой настоящий папа? Про него никто не знал, но ведь он где-то был. Может быть, он отыщет меня?».

Потом, когда немного подросла, мои мысли стали обращаться в сторону родного брата. Ведь он-то не умер, он знает, где я. И эти регулярные денежные переводы, после которых у меня появлялось новое пальто или теплые ботинки.

Значит, он любит меня и заботится обо мне? Возможно, он очень хотел быть со мной, но у него есть важные обстоятельства? А потом он обязательно приедет сюда и расскажет, что наша мама – не бродяга и не цыганка, и тогда всем станет стыдно, и они захотят играть со мной. А тем, кто будет меня дразнить, брат тоже даст в нос.

Но это были мечты, а в действительности ко мне постепенно пришло осознание того, что тот родной человек, мой добрый и заботливый брат, лишь плод моего воображения. На самом деле, я ему вовсе не нужна, раз за все годы он даже не нашел возможности появиться, написать письмо или хотя бы поздравить меня с Рождеством.

Чувство брошенности и ненужности, отчуждение окружающих, которое наверняка в значительной степени я выдумала сама, с годами нарастало как снежный ком. И я еще больше, чем прежде, старалась быть ненавязчивой и не занимать чьего-то места. Видимо, тот случай все же произвел на меня довольно сильное впечатление потому, что запомнился в деталях, и потому что именно тогда ко мне пришло осознание себя как личности. Причем, к сожалению, личности, никак не вписывающейся в окружение.

Это чувство, практически незаметное в обыденные дни, усугублялось в редкие моменты семейных праздников. Когда все собирались вместе за столом и нехитрым угощением, которое мои опекуны могли себе позволить, мне становилось особенно одиноко. Приняв в себе и смирившись со своей отстраненностью, я всегда устраивалась в углу, предпочитая лишь наблюдать за весельем остальных детей.

Но в конце и я все же получала свою долю удовольствия, когда все успокаивались, рассаживались по местам и, затаив дыхание, слушали истории отца семейства о временах «золотой лихорадки», диком Западе или о Гражданской войне, последствия которой до сих пор сильно отражались на жизни людей.

Каждое лето дети с окраин много времени проводили в близлежащем лесу. Кислый щавель для супа, невероятно сладкие и душистые ягоды малины и земляники, спелая голубика служили отличным подспорьем в семьях бедняков.

Пока я была слишком мала, темнеющий вдали лесной массив будоражил любопытство неизвестностью и таинственностью. Трудно описать чувства, нахлынувшие на меня в тот момент, когда наконец состоялось мое знакомство с первым настоящим другом.

Довольно пыльный, с редким подлеском, поникший от дыма заводов, но еще не павший под напором топоров и бульдозеров, лес показался мне просто сказочным местом, уютным островком добра и безопасности, окутал волшебной атмосферой покоя. Но главное я поняла, пройдя по тропинке вглубь, когда городского шума уже не слышно, вдохнув поглубже пьянящий запах елей, мха и лесной сырости – именно здесь я дома, только здесь меня давно ждали и по-настоящему любят. Словно зачарованная, я глядела по сторонам, и не могла наглядеться.

Обильно засыпанная хвоей тропинка слегка пружинила под ногами, но мне показалась, что я почти парю над землей, и захотелось запеть, так легко и радостно мне стало. Ничего подобного я прежде не испытывала и на всю жизнь я сохранила в себе это ощущение особенного единения с окружающей природой.

Каждой клеточкой тела я ощущала дыхание настоящей, истинной жизни леса, не порабощенной каменными строениями и не обреченной бродить среди чужих неуютных стен. Я почти завидовала малой букашке, неспешно ползущей среди травы, ведь здесь ее место, ее колыбель.

С трудом сестрам удалось в тот день увести меня домой. Я лишь чудом не заблудилась, ничего не замечая вокруг и не слыша их окриков. Брела, полностью отдавшись новому невероятному чувству, обволакивающему меня своей силой. Я бы и не остановилась, не вспомнила о семье и доме на окраине города, если бы не начало смеркаться и Брайди не нагнала меня, сердито призывая возвращаться. Я едва не расплакалась, так не хотелось уходить, лишаться этих новых чудесных ощущений, тем более, что в сумерках, медленно наползающих на поляну, лес преображался во что-то совершенно невероятное и чарующее.

Но сестры настойчиво тянули меня прочь, напуганные тем, что обратный путь вновь лежит через большое кладбище. Старое и довольно запущенное днем при свете солнца, в вечернем полумраке девочкам оно почему-то казалось пугающим и мрачным.

Когда по бокам тропинки стали видны покрытые мхом серые надгробные плиты и старые покосившиеся кресты, Брайди примолкла и даже опасливо вцепилась в мою руку, изредка оглядываясь на идущих следом двойняшек.

Об этой обители скорби, как встревоженным шепотом сообщила мне сестра, среди местных детей ходили жуткие слухи. Ханна подтвердила, что с наступлением сумерек и самые смелые не рисковали сюда соваться в одиночку. Я с удивлением услышала, что среди могильных холмиков в темноте бродят призраки – не нашедшие успокоения души нефтяников, погибших при взрывах и пожарах на скважинах. Вроде бы, те из мальчишек, кто когда-то забрели сюда ночью, чтобы доказать свое бесстрашие, домой уже не вернулись. Поэтому девочки так сердились на меня, что пришлось задержаться, и невольно ускоряли шаг, спеша поскорее выбраться из этого места.

С любопытством поглядывая по сторонам, я никак не могла найти причину для подобных страхов. Да, кладбище было старым и тихим, в густых зарослях шиповника и боярышника уже блестели светлячки и пели цикады, а тени от крестов и могильных камней создавали причудливые и немного пугающие силуэты, но сколько я не прислушивалась к своим ощущениям, ничего опасного и страшного вокруг не находила и точно знала, что ничего ужасного в этом скорбном месте не таится.

С того дня, у меня появилось место, где я не чувствовала себя ни лишней, ни чужой. При любой удобной возможности я убегала в лес. Невзирая на погоду и время года, спешила вернуться под ласковое укрытие деревьев, побродить по мягкому ковру мха, задерживаясь так долго, насколько было возможно, чтобы не быть наказанной.

Конечно, у нас хватало обязанностей, как и у всех простых людей того тяжелого времени. Вскоре, помимо домашней работы, которую мне приходилось выполнять вместе с сестрами, появилась еще и школа. Но в отличие от других, откровенно скучающих на уроках, а-то и просто отлынивающих детей, считающих учебу пустой тратой времени, моя жизнь с тех пор потекла более интересно и занимательно.

Учительница – милая молодая девушка, приехавшая в наше захолустье после педагогического колледжа, – преподавала нам основы грамоты и счета, и я, как губка, впитывала то немногое, что могла нам дать недавняя студентка.

Вероятно, у меня была возможность найти друзей среди одноклассников.

Интуитивно я чувствовала, что некоторые девочки добрые и не стали бы меня отталкивать. Более того, я нередко ловила их заинтересованные взгляды и даже проявления симпатии и попытки поближе познакомиться. Но я очень боялась снова пережить ту обиду и унижение, если бы кто-то закричал что-то вроде: «Не дружите с ней! Она бродяжий подкидыш!». Поэтому и в классе я продолжала держаться тихо и как можно незаметнее.

Помимо нескольких молодых учителей, с детьми рабочих в государственной школе – двухэтажной деревянной постройке – занимался в свободное от служб время и местный пастор. Он рассказывал про страны и государства, про войны и революции, про великих вождей и полководцев, преподавал основы духовности, а также многое другое.

Но самое главное, у пастора были книги, целая библиотека. Старые, потрепанные, но бесконечно интересные для пытливого ума, коим меня, кажется, наделила природа. Он охотно позволял брать их каждому, кто проявлял хоть малейший интерес к истории, географии, естествознанию, и порой я зачитывалась до глубокой ночи, а-то и вовсе засыпала над книгой, не в силах оторваться от увлекательного познавания мира, пусть и посредством книжных страниц. Так у меня вскоре появилось множество новых друзей и замечательных знакомых, созданных воображением писателей и живущих лишь в моих мыслях.

Оказалось, что, не покидая любимой полянки в лесу, где я, удобно устроившись на поваленном дереве, с упоением погружалась в чтение, можно побывать в любом уголке мира. Хватало бы фантазии, чтобы представить наяву описанные авторами места и приключения.