Текст книги "Приключения русского дебютанта"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

2. Поиски денег в Вестчестере

Доктор Гиршкин отсчитал восемь сотен долларов в хрустящих двадцатках, каждый раз слюнявя палец, прежде чем загнуть уголок купюры.

– Хорошо, что ты пришел ко мне со своими денежными проблемами, – сказал он Владимиру, – все лучше, чем заводить какую-нибудь дурацкую кредитную карту…

Пальцами, дрожащими от финансового вожделения, Владимир пересчитал дар отца. Возрастающее количество долларов он озвучивал шепотом и по-русски, на языке тоски по светлому будущему, родины и матери, на том языке, на котором мать вела счет деньгам:

– Восемьдесят долларов… Сто долларов… Сто двадцать…

Доктор Гиршкин шептал в унисон с Владимиром, и западному уху могло померещиться, будто отца и сына застали во время торжественной молитвы.

Затем Владимир любовался сервировкой стола. Отец накрыл ужин во дворе, ничего не упустив – салфетки, столовые приборы; так переживший свою славу гуру-отшельник принимает редкого гостя из тех, кому еще не лень взбираться на вершину горы, в которой прячется его обитель. Отец снял с дверцы холодильника свежий снимок, на котором улыбающийся доктор Гиршкин демонстрировал громадную, отливавшую черным блеском плоскую рыбу с крючком, застрявшим в жирной губе. Фотографию он положил на тарелку Владимира – для ознакомления, а сама рыбина шкворчала на кухне.

– Расскажи-ка о твоей новой девушке, – предложил отец, снимая брюки, что он делал всегда, когда жены не было поблизости. – Она лучше Халочки?

– Никакого сравнения, – ответил Владимир, наблюдая, как бабушка, направлявшаяся к ним в инвалидном кресле, развернулась на полдороге, вспомнив о беззащитных дубах.

– Значит, вы собираетесь создать семью? – спросил отец и сам же ответил на свой вопрос: – Нет, не думаю. В столь раннем возрасте очень неразумно связывать свою жизнь с женщиной, даже самой распрекрасной. Знаешь, в мою бытность студентом Ленинградского университета я жил в отдельной квартире на набережной Мойки – удобнейшее месторасположение в смысле развлечений. В любое время дня знакомым студенткам стоило лишь перейти Дворцовый мост – и они оказывались у меня в гостях. А знакомых у меня хватало, я был популярным евреем.

Он возвел глаза к небу, мерцавшему над головой, словно прошлая жизнь продолжалась в некой параллельной вселенной.

– Но, доложу я тебе, лучше всего было, когда летом нас посылали в колхоз. Мы ехали в грузовых вагонах, заметь, парни и девушки вперемешку! До колхоза надо было добираться по три-четыре дня, так что гадить пристраивались прямо в дверях вагона. Сидишь бывало, болтаешь с приятелями, и вдруг слева возникает красивая круглая попка, вознамерившаяся заняться самым что ни на есть интимным делом. И некоторые из девушек были такими крупными блондинками, славянками, знаешь ли! Не то чтобы наши родные еврейки плохи, но, эх, когда натыкаешься вот на такую славянку посреди безлюдного поля со скошенной травой и говоришь ей: «Простите, можно с вами познакомиться, товарищ такая-то!..» И хотя оба потные, засранные, пьяные, но задорному молодому сексу в чистом поле нет равных.

Отец внезапно вскочил – рыба! – и бросился на кухню. Владимир, жуя хлебную горбушку, налил себе водки. Он помахал бабушке, и та, прокричав нечто невразумительное, попыталась обеими иссохшими руками помахать в ответ.

Вернувшись с шипящей сковородкой, отец вывалил на тарелки грубо покромсанные куски белорыбицы; к искусству разделки рыбы доктор всегда относился с неодобрением.

– Все-таки зачем тебе деньги? – спросил он. – Ты обязан покупать этой девушке подарки? Всякую ерунду, которую женщины так любят?

– Не в том дело, – объяснил Владимир. – Ей нравится развлекаться. Она не ждет, чтобы я за нее платил, но за себя-то, по крайней мере, я должен платить. – Он предпочел не упоминать о том, что Руокко его усыновили. Каждой семье свое время.

– Про эту ничего не могу сказать, не знаю, – продолжал доктор Гиршкин, фаршируя скулы рыбой и тушеной капустой. – Но Халочка была хорошей, скромной девушкой. С ней ты мог прожить на свою нищенскую зарплату. Но может быть, эта новая заставит тебя пересмотреть приоритеты. Уверен, у тебя хватит мозгов, чтобы заработать кучу денег в этой стране. И честным путем, а не как..

– Я считаю твою работу честной, – вставил Владимир.

Когда-то, еще учась в Ивритской школе, он долго дебатировал сам с собой, обдумывая, нравственно ли медицинское предприятие отца. Спор решился в пользу родителя; правда, талмудистская мудрость была приплетена столь хитро, что Владимир сам запутался в своих рассуждениях, и последующему восстановлению их логика уже не поддавалась. Что-то насчет кражи коровы у богатого соседа и последующего требования мзды за бифштексы.

– Честная, ну-ну, – хмыкнул отец. – Посмотри, что случилось с Шуриком.

– А? – Владимир вынул длинную кость, угодившую меж коренных зубов. Он вспомнил, как дядя Шурик сурово отчитывал его за использование неформального обращения («ты» вместо «вы») в разговоре с его толстой одесской женой. – Что опять с Шуриком?

– Подробностей не знаю и, честно говоря, знать не хочу, но ему предъявили ордер на обыск во всех офисах и прочих местах. – Отца явственно передернуло, затем он сцепил руки, чтобы успокоиться. Налил в кружку водки и сделал большой глоток – Говорят, Шурик специализировался на пирамидах. Знаешь, что это такое, Володя?

Владимир покачал головой.

– Порою меня изумляет, как мало ты вообще о чем-либо знаешь. Пирамиды еще называют схемами Понци, в честь некого Карло Понци. В двадцатых годах этот самый Понци, иммигрантишка из Пармы, явился на здешние тучные земли с парочкой блестящих идей. Он организовал чудесный инвестиционный клуб – набрал денег у жадных идиотов, обещая им гигантскую прибыль, некоторое время выплачивал им бабки, обкрадывая следующую смену идиотов, а потом всех поимел. Можешь себе представить?

Владимир очень даже мог. Пирамида! Из ничего возникает нечто. Похоже, классная идея. Он слегка разволновался при мысли, что у его родственников столь прибыльный бизнес. Уж не водят ли они знакомство с мистером Мелашвили и его бороздящими океаны грузинами?

– Шурик наверняка возьмет хороших адвокатов. Настоящих, американских. Но твоя мать боится, что кое-какие из его файлов выведут на меня, но это же совершенная научная фантастика, если подумать. На самом деле, чтобы засадить меня в тюрьму, потребуется слишком большая следственная работа и целая флотилия пациентов, выступивших с самообвинениями. – Отец рассмеялся, а потом отчаянно закашлялся – маленькая косточка прошмыгнула слишком глубоко в горло.

Владимир притворялся, будто поглощен исключительно возней с костлявой рыбой. Никогда прежде отец не беседовал с ним столь откровенно о своих делах, хотя в неведении Владимира не держали. Да и мать постоянно похвалялась тем, как она, имея за плечами лишь никчемное образование воспитательницы советского детского сада, поднялась до невероятных корпоративных высот совершенно законным путем, в то время как несчастному дураку отцу приходится изо дня в день обманывать парадоксальную американскую систему здравоохранения.

– Но что касается тебя, сынок, вот мой совет: делай то, что сам хочешь. Это мое последнее слово. Посмотри на меня. Медицина меня никогда не увлекала, спасение и продление жизни пациентов тоже, и не потому что я такой черствый. Просто мне нравятся другие вещи: рыбалка, садоводство, опера. Единственно, когда медицина меня захватывала, так это в тех товарняках в компании с молодыми девушками. Но твоя бабушка сказала: иди в доктора, ты умный, у тебя получится. Что ж, по крайней мере, в Америке профессия оказалась прибыльной, если практиковать с умом. – Он широко взмахнул рукой, давая понять, что имеет в виду: семейную крепость с маленькой вывеской «Доктор Гиршкин» под квазистаринным фонарем, покачивавшимся на ветру.

Опустошив кружку, отец снова налил себе.

– Да уж, поступай со своей жизнью так, как ты сам хочешь. Кстати, а чего ты хочешь?

– Не знаю, – ответил Владимир. – Может быть, преподавать?

Преподавать? Откуда он это взял?

– Учитель? Странный выбор, – заметил отец. – В учителях здесь ходят очень средние личности. А что, если тебя пошлют в школу в Гарлеме? Или в Бронксе? В Бруклине? В Квинсе? Тамошние детишки – настоящие зверьки, они разорвут тебя на части. Я вот подумал, ты в компьютерах-то разбираешься?.. Но нет, послушай, сейчас я скажу, чем тебе заняться. Но сначала давай выпьем за твои прекрасные, но непрактичные педагогические мечты.

– И за бабушкино здоровье, – добавил Владимир.

– Да, за эту сумасшедшую старуху. – Доктор Гиршкин залпом опрокинул содержимое кружки и отжал с усов капли ставшей привычной за много лет жидкости. – Знаешь, Владимир, я живу только ради тебя и твоей бабушки, ну, насколько человек в принципе может жить ради других. Как это говорится? Человек – не остров. Твоя мать… уэлл, насколько я могу себе представить, она останется со мной до конца моих дней. Мы с ней вроде тех неудачных корпоративных слияний, которые здесь практикуют последние десять лет, или как Югославия. Но если бы меня спросили, за кого я предпочту умереть… скажем, угонят самолет и террористы заявят, что один из нас должен быть убит, вот тогда я умру за тебя или за бабушку, не раздумывая.

Владимир пошевелил пальцами в тесных детских шлепанцах (их неподвластный времени кротовий мех подмешивал к запаху ног острый звериный аромат), родители хранили эти тапочки и заставляли надевать, когда сын приезжал к ним.

– Зачем тебе умирать за бабушку? – удивился Владимир. – Она же старше.

– Хороший вопрос. – Доктор Гиршкин покусывал дряблую подушечку большого пальца, сосредотачиваясь для ответа. Владимир сообразил, что отец не раз размышлял над сценарием с угоном самолета. – Видишь ли, жизнь мне теперь не особенно дорога. Не хочу прикидываться совсем несчастным, но уверен: многие мужчины моего возраста чувствуют то же самое. Единственная причина, по которой я бы не отдал свою жизнь за бабушку, – это желание оставаться твоим отцом, но сдается мне, что как отец я тебе теперь не очень-то и нужен. Твоя жизнь протекает так далеко от нашего дома, ради обустройства которого мы с матерью трудились как проклятые, что иногда… словом, иногда я спрашиваю себя: и зачем все это?

Владимир подумал о своей новой жизни с Руокко. О том, как далеко он продвинулся. Действительно, зачем они столько вкалывали?

– Ладно, надеюсь, наш самолет никогда не угонят, – сказал он, отодвигая тарелку с фрагментами рыбьего скелета и вытирая сухой лоб салфеткой.

– Я тоже надеюсь, – подхватил отец, но не убедил сына в своей искренности.

Если не в профессиональной и не в семейной жизни, то хотя бы в смерти от руки подлых угонщиков с закрученными вверх усами, доктору Гиршкину перепадет кус доблести, и к тому же на глазах у всего мира.

– Не забыл, о чем мы сегодня говорили? – напомнил отец. – Самое главное, живи, как сам хочешь. А кроме того, не женись, пока не будешь готов расстаться со счастливой порой молодости. Вот те два урока, которые мы сегодня выучили.

Отец встал, опираясь на пластиковый садовый стол. Встряхнул больную ногу (она заснула во время ужина). Оглянулся, чтобы проверить, все ли в порядке с бабушкой, объезжавшей угодья Гиршкиных. Удостоверившись в благополучии своей матери, доктор Гиршкин направился, прихрамывая, на кухню за чаем и тортом, предоставляя Владимиру надеяться, что его отец сказал все, что хотел.

Но это было не так.

Часом позже Владимира с горящими от поцелуев отца щеками отправили из деревни в город на местном поезде Метро-Норт, отходившем в 8.12 вечера. Если периферийное зрение не обмануло его, он мог бы поклясться, что видел отблеск материнской янтарной брошки, дешевого прибалтийского сокровища, в вагоне, двигавшемся в противоположном направлении. Вскоре она приедет домой; полусонная, лежа на диване, перечислит мужу тихим голосом все гадости, которые ей пришлось претерпеть за четырнадцать часов рабочего дня: шепоток подчиненных-американцев за ее спиной, группки тайных заговорщиков в мужском туалете – недвусмысленный признак назревающего туземного бунта, корпоративного переворота. Они всегда хотят больше, эти местные уроженцы. Больше денег. Более выгодной медицинской страховки. Бесконечных двухнедельных отпусков. Вот что получается, когда родители ни в чем не ограничивают детей, когда рождаешься в мире без преград.

– Ежик, умоляю, твои работники-троглодиты боятся тебя до смерти, – утешит доктор жену, подав ей тарелочки с баклажанной икрой и салатом из белорыбицы, а также чашку травяного чая для успокоения нервов. Затем поправит подушку под ее ногами и переключит телевизор на передачу, которую они оба обожают, – ту, в которой порочных кинозвезд показывают такими, каковы они есть.

Тем временем в спальне наверху бабушке приснится одинокий дуб в саду, его узловатые ветви распростерлись над цветущими молочаем и первоцветом, а под дубом сидит кривоногий гой из деревенского полка с блестящей красной звездой на фуражке, он поднимает лицо от миски с кашей и улыбается бабушке безбрежной улыбкой крестьянского парня. И вот она уже танцует мазурку в каком-то дворце культуры в большом городе, и он прижимает ее к своей груди, целует в губы, сперва целомудренно, потом нет… Потому что здесь, в кладовке бабушкиных снов, меж зыбких силовых полей мечты и были, вибрирующих над американским пригородом, все кончается тем, что добродушный сержант Яша полюбит бабушку и счастью не будет конца.

Внизу доктору Гиршкину не спится. Обнаружив, что жена на диване забылась непробудным сном, и прикинув трудности транспортировки ее наверх в спальню, доктор, с сожалением покачав головой, удаляется в свое подвальное убежище.

В подвале, среди строительной пыли и болтающихся электрических проводов, доктор попытался воссоздать покосившуюся деревенскую избу, в которой он провел детство: шершавые, белые с желтоватым оттенком панели должны были заменить русскую березу; грубо сколоченным деревянным стульям и трехногому кухонному столу вменялось воспевать прелести бедности. На столе лежит много Пушкина, чуть Лермонтова и непонятно откуда взявшийся номер «Медицинского журнала Новой Англии»; доктор поспешно забрасывает его под кровать. Большая теплая печь, главный персонаж его юности, в ансамбле отсутствует, но что поделаешь?

Доктор включает вентилятор, раздевается, съедает кусок сыра, для удобства хранящийся рядом с кроватью, и ложится в постель. Пусть мне приснится мой сын в счастье и здравии, велит он себе. Но, увы, сон не приходит. Что-то его не пускает… Неприятный осадок, оставшийся от скромного званого ужина, который он устроил ради сына. В чем дело? Вроде бы он говорил о важнейших вещах – тщете любви, эфемерной природе юности. Но на самом деле попусту молол языком! Велеречивость, русская тоска, ностальгия, а толку чуть. Как всегда, он упустил главное. Он должен был сказать… Так-так… Для начала следовало сказать Владимиру, что он устал. Самыми простыми словами: «Владимир, я устал». Да, вот что надо было сказать. Доктор Гиршкин зевает, словно в подтверждение своей усталости.

«А почему я устал, Владимир? Что ж, если ты не можешь не задать этот вопрос, я отвечу. Я устал, потому что эмиграция в эту страну, расставание навсегда с родной хижиной, юртой, советскими высотками требует честолюбия, безумия, упорства и силы воли, которых у меня никогда не было».

Эх-х. Доктор Гиршкин расправляет влажные простыни и хорошенько взбивает подушку. Нет, это звучит слишком жалобно, слишком пораженчески. Лучше подпустить побольше теории.

«Видишь ли, Володя, – мог бы он сказать, – Старый Свет населен двумя породами обывателей – альфа и бета. Альфа, ощутив, как высохшая земля трещит под ногами, быстренько налаживает всю семью в Новый Свет, а бета, бедняга со слабым, сентиментальным сердцем, не двигается с места, продолжая возделывать бесплодную землю. Твоя мать, как ты, наверное, уже догадался, из породы альфа – неиссякаемая, непобедимая, неистовая энергия. Ты слушаешь, Володя?

Хорошо! Потому что вот что я хочу сказать: вопреки иммигрантскому рейтингу, составленному твоей матерью, нет ничего плохого в том, чтобы быть меньше, чем сосед, быть бета-иммигрантом здесь, в Америке, где всем заправляют альфа-иммигранты. Это нормально – позволять более сильным людям брать на себя ответственность за твою жизнь, позволять им перетаскивать тебя в лучшее место, учить уму-разуму. Потому что по большому счету, сынок, компромиссы, возможно, и необходимы, но постоянная торговля, взвешивание и перевешивание оборачиваются болезнью».

Доктора Гиршкина пробила радостная дрожь – это же настоящее прозрение! «Болезнь». Здорово! Или даже «сумасшествие». Так, пожалуй, еще лучше.

Он задумался, как бы ему поделиться открытием с Владимиром. Может быть, удастся опять затащить его в Скарсдейл, посулив дополнительно денег, или же они отправятся на экскурсию в знаменитый музей Метрополитен (тамошние ближневосточные коллекции великолепны). Да, в музей. Идеальное место для передачи важного знания.

Когда доктора Гиршкина наконец сморил сон, ему снились отец и сын верхом на крылатом ассирийском льве, они парили над антеннами и колючими шпилями этой неприглядной страны. Доктор понятия не имел, куда древний зверь несет их, но, в конце концов, после долгого утомительного дня хорошо просто взмыть в воздух.

3. Поиски денег среди своих

На следующее утро в Манхэттене Владимир, стряхнув путы сна, энергично почистил зубы, постоял под очистительным душем и произвел смотр своему добру: 800 долларов от отца плюс 500 от Рыбакова плюс все еще непроданный «Ролекс» и десять тысяч сигарет «Данхилл».

– Хорошее начало, – сообщил Владимир очертанию спящей под одеялом Франчески, – но я настроен на большее.

И с этой гэтсбианской мантрой на устах он отправился на работу – в занятный мир Общества им. Эммы Лазарус. Не успел он миновать приемную, как поляк Збигнев выскочил из комнаты обработки данных и преградил ему дорогу.

– Гиршкин, – произнес Збигнев. – Он здесь.

– Господи! Кто здесь?

– Помнишь твоего идиота-соотечественника с вентилятором? Рыбакова? Его Зе-эс-и пришел.

– Зе-эс-и?

– Закон о свободе информации. О мой боже! Ты здесь уж сто лет работаешь, Гиршкин!

Збигнев схватил подчиненного за рукав и потащил в свое логово, кабинет главного специалиста по окультуриванию иммигрантов. Там с одной стены Лех Валенса махал восторженным докерам, с другой Иоанн-Павел II рассеянно улыбался из-под скипетра, а по центру, на самом видном месте, висела заключенная в рамочку обложка збигневского шедевра, изданного на средства автора, «Поляк поляку: путешествие отца и сына к сердцу Полонии».

– Он дошел аж до церемонии принятия гражданства, – беззаботно трещал Збигнев, размахивая правительственным документом. Владимир застал его сразу после ланча – самые благостные, почти посткоитальные, минуты за весь унылый день начальника по культуре.

– Вот как.

– Вообрази такой сюжет. Рыбаков произносит клятву, он как раз на том месте, когда нужно поклясться защищать страну от всех врагов, внутренних и внешних, и тут… Видимо, он понимает эти слова превратно либо, что вероятнее, попросту пьян, потому что внезапно набрасывается с кулаками на мистера Джамаля ибн-Рашида, проживающего в Кью-Гарденз, в Квинсе. Здесь сказано, что Рыбаков лупил его обоими костылями, выкрикивая расистское «долой!».

– Понятно.

– Мистера Рашида уговорили не подавать в суд, но…

– Гражданство.

– Да.

– А нельзя ли что-нибудь сделать? – поинтересовался Владимир. – То есть этот человек официальный шиз, наверняка для психически больных существуют поблажки.

– Что же нам для него сделать? Может, засадить его в такое место, где он ни до кого не доберется? А может, закрыть визовый отдел в Москве, чтобы ваши русские выродки сидели дома?

Да, конечно.

– Спасибо, пан директор.

С этими словами Владимир ретировался в привычный беспорядок своего собственного рабочего места. Положил голову на холодную металлическую поверхность стола. В новости, услышанной от Збигнева, не было ничего хорошего…

Владимир хотел, чтобы Рыбаков получил гражданство.

Он хотел дополнительных товаров и услуг от грузин.

Хотел наведаться в Праву к Сурку, дабы лично выудить из него побольше даров.

Что ж, по крайней мере, вечером его ждет ужин с Руокко. Сегодня опять буйабесовый день? Стоп, дайте вспомнить… Понедельник – полента, вторник – ньокки… Что следует за вторником? Согласно записной книжке, встреча с шутом гороховым. Бывшим лучшим другом Баобабом.

Да, сегодня вечер с Баобабом. По прошествии неполных двух месяцев, в течение которых Владимир игнорировал звонки друга, у него вдруг защемило сердце, ненавязчиво напомнив о его русской отзывчивости — категории, вмещающей в себя глубокое понимание, молчаливое сочувствие и щедрость духа.

Нет, неправда. Деньги, конечно: Бао знал способы, как их добыть, отчаянные способы.

В «Туше» отмечали Неделю современной музыки. На гулянке, на которую угодили Владимир и Баобаб, музыканты и публика стерли различия между артистом и меценатом – все поголовно напялили фланель и сапоги, следуя моде, начинавшей просачиваться из северо-западной глухомани: Сиэтла, Портленда, штата Орегон. Новшество встревожило Владимира, он не желал ходить во фланелевых штанах, во всяком случае не летом. Владимир нервно дернул за воротник своей просторной кубинской рубашки. Необходимо обсудить этот вопрос с Фрэн.

Баобаб между тем вдыхал жизнь в штамп «улыбка от уха до уха»; его физиономия целиком, даже толстый, перебитый в нескольких местах нос, участвовала в создании этой улыбки. Печально только, что именно Владимир (потягивавший пиво стоя) стал источником ликования для одинокого Баобаба.

Владимир припомнил школьные годы: они с Баобабом возвращаются на электричке из научно-математической школы, весь долгий день их вежливо отшивали как девушки, так и юноши, и теперь друзья толкуют о том, как бы получше пристроить свои пригородные «я» на звездном манхэттенском небосклоне. Неужели это тот Баобаб, которого он когда-то любил?

– Да-а, Роберта по-прежнему спит с Ласло, – отчитывался Баобаб за прошедший период. – Но теперь мне кажется, что Ласло хочет спать и со мной. Это всех нас очень сблизит. И я пишу набросок моей собственной философской системы. И, ах да, по-моему, я наконец знаю, в чем стану специализироваться – в исследовании юмора. Как раз по мне.

– Но ты ведь не очень смешливый парень, – напомнил Владимир.

– Настоящий юмор не должен вызывать исключительно смех, – возразил Баобаб. – Он должен быть трагичным, как у братьев Маркс. Я познакомился с потрясающим профессором, Джозефом Руокко. Слыхал о таком? Он будет моим научным руководителем. И я остаюсь в Нью-Йорке, приятель. Не участвую в великом исходе в Праву, в долбаный Париж девяностых. Вся эта фигня закончится через полгода, поверь моему слову. Нет, буду держаться старины Руокко. Держаться реальности.

– Баобаб, мне нужны деньги, – сменил тему Владимир. И коротко обрисовал свои проблемы, используя стилистику Баобаба.

– Точно, это настоящая классовая борьба, – согласился Баобаб. – Почему ты не объяснишь своей Фрэнни, насколько ты беден? Что в этом позорного? Посмотри на себя… У тебя повадки отпущенного на волю крепостного. Некоторые женщины находят это сексуальным.

– Баобаб, ты меня слушаешь? Я не собираюсь выпрашивать у нее подачки.

– Ладно, – сказал Баобаб. – Могу я говорить напрямик?

– Будь любезен. Я из тех, кто верит всему, что говорят. Читаю газетные заголовки и плачу.

– Отлично. Значит, без обиняков. Мой босс, Джорди, замечательный парень. Надеюсь, ты мне веришь?

– Никаких наркотиков.

– У него есть сын двадцати лет. Полный идиот. Ничтожество. Он хочет поступить в этот безразмерный частный колледж в Майами. Не как в Йеле, конечно, но кое-какой отбор они проводят. Джорди заплатил одному индийцу, чтобы тот прошел тестирование вместо парнишки. Индус справился на отлично, но осталось непонятным, почему сынок дважды оставался на второй год в старших классах. В колледже хотят с ним побеседовать. Потому нам придется отправить туда кого-нибудь, кто умеет убедительно говорить.

– Тебя?

– Была такая мысль. Но, сам видишь, я белый как простыня. У тебя же и кожа того самого оливкового цвета, а с растительностью на роже ты и вовсе похож на молодого Ясира Арафата.

– Но ведь… Джорди, он кто? Испанец?

– Только не называй его испанцем, Джорди – ярый каталонец.

– А что будет, когда парень явится учиться на следующий год? Или мне придется ходить в колледж вместо него?

– В заведении таких гаргантюанских масштабов те, кто проводит собеседование, никогда больше с нашим мальцом не встретятся. Поверь, все просчитано, и я даже не думаю, что это такой уж страшный криминал. Прикинуться выпускником школы на преступление века не тянет, дурацкая выходка, не более. Но за двадцать тысяч…

– Что? Повтори! – перебил Владимир. Две цифры в столбик нарисовались в спертом воздухе бара. Они не сразу посчитались, но было ясно, что если из 32 200 вычесть 20 000, то останется сумма, которую вполне можно заработать. – Сколько, ты сказал?

Баобаб положил потные ладони на узкие плечи Владимира и встряхнул друга. Затем натянул ему на нос шляпу так плотно, что Владимиру стало больно. Обдал кислым дыханием и влепил поцелуй, лишь отчасти добродушный. Нос у Баобаба распух еще сильнее, а сам он выглядел и дышал так, будто был в два раза старше и в придачу сердечником.

– Пора бы тебе научиться ценить нашу дружбу, – произнес он. И добавил совершенно в духе Гиршкинландии, а возможно, любого семейства: – Любовь приходит и уходит, но твой друг Баобаб всегда с тобой, даже если он не самый распрекрасный парень на свете. Никогда не знаешь, когда он тебе понадобится, старый добрый Баобаб.

– Спасибо, – поблагодарил Владимир. – Спасибо за все.