Текст книги "Приключения русского дебютанта"

Автор книги: Гари Штейнгарт

– Название в кайф.

Не то слово.

– Однако я не могу самостоятельно принимать такого рода решения, – продолжал Владимир. – Тебе надо обсудить публикацию с главным редактором, Перри Коэном. Я же всего лишь издатель. – Но не успел Владимир вернуть таявшее на глазах расположение редактора и лучшего друга Коэна, как Гарри Грин властным жестом канадского степняка приказал всем сесть и умолкнуть.

– Владимир Гиршкин, – объявил он. – Кто такой Владимир Гиршкин?

В самом деле, кто он такой?

Владимир Гиршкин был человеком, который когда-то, следуя инстинкту, двигался в неверном направлении и бывал сбит с ног, стоило на его тропе появиться чужаку. В те времена Владимир Гиршкин непрерывно извинялся и благодарил, да когда это было совершенно излишне, и нередко кланялся столь низко, что даже при дворе императора Хирохито такой поклон сочли бы чрезмерным. В те стародавние времена Владимир Гиршкин обнимал Халу тонкими, как тростник, руками, Всей душой желая, чтобы ее беды остались позади, и с этой целью клялся стать ее защитником и благодетелем.

Но сейчас он держал в руке листок бумаги, и рука его медленно поднималась от локтя, как подвижный штатив настольной лампы… Будь тверд, как она…

Он прочел:

 
Вот какой я вижу свою мать —
В грязном кафе с пластиковыми столиками,
Простой жемчуг из тех краев, где она родилась,
Вокруг тонкой шеи в веснушках.
Покрывшись пятнами пота,
Она берет мне «ло мейн» на три доллара,
Посверкивая золотыми часиками,
Купленными по дешевке.
Четыре часа жары в полуденном Чайнатауне
Позади нас. Краснея, она говорит:
«А мне, пожалуйста, только воды».
 

Вот и все. Стихотворение без особой глубины, но с аккуратными строчками. Похоже на комнату в дешевой, но чистенькой гостиничке: простая деревянная мебель, неброская репродукция над диваном – что-нибудь из жизни лесных обитателей, лось у ручья, хижина в гуще деревьев, неважно. Иными словами, думал Владимир, сущая ерунда. Мусор, что находит свою канаву, где и исчезает без следа.

Переполох! Овация стоя! Натуральные народные волнения! Большевики штурмуют Зимний, вьетконговцы осаждают американское посольство, в зал входит Элвис. Очевидно, никому из тусовки в «Радости» прежде не приходило в голову написать короткое стихотворение, не зацикленное полностью на авторе либо муках творчества. Летчикам НАТО пока не отдавали приказ учинить ковровые бомбометания над городом, в котором скопились собрания сочинений Уильяма Карлоса Уильямса[36]36
  Уильям Карлос Уильямс (1883–1963) – американский поэт и писатель, полагавший, что содержанием поэзии должны быть «не идеи, но вещи».


[Закрыть]. Получается, Владимир сделал удачный ход.

Среди бури аплодисментов, звона литавр, ахов Максин, наградившей его у всех на виду поцелуем в губы, Владимир углядел новое многообещающее явление: девушка сугубо американской наружности (хотя и не блондинка), с чистой кожей, круглолицая, с каштановыми волосами, одетая в каталожные прогулочные брюки и льняную блузку и, вероятно, пахнувшая, как экологически правильный шампунь – яблоками и лимоном с легкой примесью аромата мыла «Тропический лес». Девушка хлопала в ладоши, ее румяное лицо становилось еще румянее от простодушного восхищения, которое в ней вызвал Владимир Гиршкин. Наш человек в Праве.

Наверху, в вегетарианской части «Радости», для победителей накрыли круглый металлический стол – по местному обычаю, шаткий. Стол переваливался с ноги на ногу под тяжестью блюд: черное пюре из нута, консистенции формовочной глины, и овощной суп густо-свекольного цвета, на поверхности которого и впрямь плавала свекла. Владимира усадили на мужской стороне стола рядом с Коэном (упорно не смотревшим на него), Ларри Литваком (не желавшим смотреть ни на кого другого) и Планком (пребывавшим в бессознательном состоянии). Владимир нервно оглядывался, чувствуя, что упускает свой гетеросексуальный шанс. Ибо чистенькая, ладная американка, которую он сразил своей поэзией, тоже поднялась наверх. Она сидела в баре «Морковка» среди простонародья, болтая с молодым туристом. Время от времени она бросала взгляд на столик Владимира и улыбалась – лоснящиеся от притираний губы, молочно-белые зубы, – видимо, для того, чтобы развеять впечатление, будто ей скучно.

Король Владимир помахал ей призывно. Пока он только разучивал этот жест, но, похоже, у него неплохо получалось, потому что девушка, подхватив сумочку, покинула туриста с его пивом, «ежиком» и повествованием о губернаторе, откалывавшем номера на свадьбе его сестры.

– Подвиньтесь, – велел Владимир соседям. Под аккомпанемент ворчливых возгласов заскрипели стулья, пролилась вода из стаканов.

В тесноте девушке было нелегко пробраться к расчищенному для нее месту («простите, простите, извините»), и Владимир не облегчил ей задачу, придвинувшись к ней вплотную, чтобы понюхать льняную блузку. Точно, мыло «Тропический лес»… Замечательно. Но все остальное? То, что на ее лице обозначало нос, в семье Гиршкиных сочли бы лишь зачатками этого органа, почкой, едва набухшей, крохотным бельведером над длинными тонкими губами. Далее, круглый подбородок и ниже пышная грудь, свидетельствовавшая о полноценном американском отрочестве. Более всего Владимира беспокоили ее волосы, почему они спускаются ниже плеч? Ведь современная мода требует краткости, лаконичности. Или ей неведомо то, что ныне почитается стильным? Вопросы, вопросы.

Но, как и большинство людей с привлекательной внешностью, на тусовку девушка произвела положительное впечатление.

– Привет, – поздоровалась с ней Александра с той искренней живостью, с которой обычно кричат: «Земляк!»

– Привет, – ответила новенькая.

– Я – Александра.

– А я – Морган. Рада познакомиться, Александра.

– Рада познакомиться, Морган.

На этом благодушие себя исчерпало, ему на смену пришло всеобщее недовольство бездарностью канадца Гарри: как было бы хорошо и куда Достойнее, если бы «Радость» с ее литературным прошлым принадлежала им (тусовке). Все взгляды обратились к Владимиру. Он вздохнул. «Радость»? Им что, мало проклятого литературного журнала? И что они потом потребуют – тематического парка Гертруды Стайн?

– Послушайте, – сказал Владимир, – нам бы Сначала с «Калиостро» раскрутиться.

– С Ка… с чем? – осведомился Коэн.

– С журналом, – ответил Ларри Литвак, закатывая глаза. Когда он не обкуривался до полной невменяемости, заторможенность ему явно претила.

– Как мы его назвали? – повернулся Коэн к Владимиру.

– Помнишь, ты однажды прочитал в каком-то малоизвестном миланском издании по метаистории про сицилийского шарлатана и алхимика Калиостро? И ты тогда сказал: «Эй, а не похожи ли мы на него? Мы ведь тоже возделываем тут пустыню, только постсоциалистическую». Помнишь?

– «Ка-ли-ос-тро»! – нараспев произнесла Александра. – Ха, мне нравится.

Послышался одобрительный шумок.

– Да, неплохо, – согласился Коэн. – Правда, мне в голову приходили и другие названия, например «Рагу», но… Ты прав. Ладно. Остановимся на моем первоначальном варианте.

– Значит, это издание будет не для широкого круга читателей? – уточнила Морган.

С очень серьезным видом, положив руки на колени, широко раскрыв глаза, приподняв аккуратно выщипанные бровки, она пыталась что-то уяснить для себя среди тусовочного гама и неразберихи. Владимир изумлялся: красавица, а ничего не делает, чтобы стать центром внимания (Александре это удавалось на славу!), и он не стал ей помогать:

– Для широкого круга? Мы не ходим проторенной тропой.

Но не успела Морган смутиться, как разговор переключился на главный материал номера и Л. Литвак беззастенчиво предложил свою космическую одиссею Юрия Гагарина, однако Коэн, поглядев на него, спросил:

– Но как можно отодвинуть на задворки стихотворение Владимира?

Все притихли. Владимир изучал лицо Коэна в поисках сарказма, но тот выглядел умиротворенным, не столько смирившимся, сколько прозревшим, осознавшим истину. Прежде Владимир представлял, как фотографирует мать в несуществующем китайском ресторане, вот и теперь он сделал мысленный снимок Коэна: пустые пивные бутылки на столе; пюре, застрявшее в пушке псевдобороды поэта; подпись: «Друг Коэн мудреет, наверстывает упущенное».

– Да, конечно, стихотворение Владимира, – подхватил проснувшийся Планк.

– Конечно, – поддержала его Максин. – Не слыхала ничего более вдохновляющего с тех пор, как сюда приехала.

– Разумеется, стихотворение Владимира! – закричала Александра. – А Маркус его проиллюстрирует. Ты ведь нарисуешь что-нибудь, милый?

– Тогда мой рассказ можно поставить сразу после, – сказал Ларри. – Для контраста.

Владимир поднял рюмку с абсентом:

– Спасибо всем. Я бы с радостью принял похвалы исключительно на свой счет, но, увы, не могу… Без наставничества Перри я бы никогда не понял сути дела. И по-прежнему строчил бы подростковую ахинею и всякую слащавую тягомотину. Потому прошу выпить!

– За меня! – просиял Коэн своей фирменной улыбкой добродушного старорежимного папаши. Подавшись к Владимиру, он потрепал его по голове.

– Знаете… – проговорила Морган, когда отголоски тоста стихли и всем уже нечего было сказать. – Вы такие… Эти чтения. Все это так ново для меня. Там, где я выросла… никто… Вот такой я и представляла себе Праву. И потому, наверное, сюда и приехала.

От ее непрошеной искренности у Владимира отвисла челюсть. Да что она, черт возьми, себе позволяет? В таких вещах не признаются, правдивы они или нет. Неужто юной красавице (с длинными каштановыми волосами) требуется вводный курс позерства? «Создай себя», версия для дошкольников.

Но тусовка жадно впитывала ее слова, шутливо пихая друг друга локтями. Да, они, типа, понимают, о чем она говорит, эта симпатичная офигительная новенькая.

Из «Радости» Морган ушла вместе со всеми. Позже Александра, улучив момент, осталась наедине с ней в облезлом женском туалете Маленького квартала, где в откровенной беседе выяснила, что Морган находит поэзию Владимира «великолепной», а его самого «экзотичным». А значит, Морган была не совсем безнадежна.

Но Владимир выкинул ее из головы. Ему предстояла серьезная работа. Этап № 2 завершился полным успехом; плохая поэзия сыграла решающую роль; чековые книжки лежали наготове. ОН рассчитывал на Гарольда Грина, с благосклонным видом пробиравшегося мимо просителей, карауливших его в баре «Морковка», каждый умолял о тучном гранте придворного художника «Радости». Судя по его виду, Гарольд чувствовал себя ступившим на путь, который должен был в корне изменить его жизнь. Пункт назначения: Гиршкин.

Прочь сомнения, время для фазы № 3 пришло.

Сладчайшей фазы сосунка.

2. Коул Портер и Господь

Подъем, душ и в церковь. Владимир поступил, как подсказывала его иудео-христианская совесть, размером с морскую гальку. Проглотил витамины, обильно запил водой. Новый будильник все еще завывал. Владимир облачился в свой единственный костюм, купленный сдуру в новом немецком универмаге за несколько десятков тысяч крон, и обнаружил, что костюм предназначен для человека в два раза шире его.

– Добры чертов ден, – приветствовал он свое отражение в зеркале.

В глубине двора, рядом с опиумным огородом, прохлаждалась вместе с Яном его машина. В пустынном небе вылинявшего голубого цвета кое-где виднелись желтоватые облачка, на вид твердые, как береста, – на них можно было бы размещать рекламу и пускать в плавание над городом. Костя обихаживал розовый куст – подрезал ветки, кажется; уроки садоводства, преподанные Владимиру отцом, давно выветрились из памяти за ненадобностью.

– Доброе утро, царевич Владимир, – сказал Костя, завидев нашего героя.

В это утро Костя выглядел внушительнее, чем когда-либо, – никакой синтетики, просто армейское хаки, высокие башмаки и белая хлопковая рубашка.

– Царевич? – переспросил Владимир.

Костя проворно развернулся и лязгнул чем-то вроде секатора, едва не отхватив Владимиру полноса. Видимо, перспектива православного воскресенья чрезвычайно возбуждала Костю.

– Получили по чеку от канадца! – воскликнул он. – Как его имя? Гарольд Грин. Владелец клуба.

– Четверть миллиона? Целиком? То есть… Боже правый… Так, говоришь…

Неужто Костя говорит о 250 000,00 U.S. $, эквиваленте зарплаты среднестатистического столованца за пятьдесят лет, хлынувшем в кубышку Сурка невским половодьем во время таяния льдов? И все это благодаря свободно-рыночному жульничеству Владимира? Нет, не может быть. Мир насажен на крепкую ось: Северный полюс, Южный полюс, индекс Доу-Джонса и индекс Никкей; черная касса и минимум заработной платы. Но продать двести шестьдесят акций «ПраваИнвеста» по 960 долларов за штуку… Такое случается только в вверхтормашечном мире, где Джим Джонс[37]37
  Джим Джонс (1941–1978) – священник, организовавший собственную секту «Народный храм»; в 1978 г. в Гайяне более 900 членов секты совершили массовое самоубийство.


[Закрыть], Тимоти Лири[38]38
  Тимоти Лири (1920–1996) – писатель, психолог, экспериментировавший с психотропными препаратами, провозвестник нового ренессанса человечества, гуру авангардной молодежи, прозванный «Галилеем совести».


[Закрыть] и Фридрих Энгельс, пришпорив единорогов, улетают в пурпурно-розовое небо.

Верно, Владимир припоминал, как пьяный, обмякший Гарри сидел, закрыв лицо руками; макушка, лысая и влажная, блестела ярче, чем граненые бутылки с мартини на полке бара. Пуская слезы и слюни, он говорил:

– Нет у меня никаких талантов, мой юный русский друг. Только счета в офшорах.

– Убирайся отсюда! – неожиданно рявкнул Владимир, удивив самого себя. Подобным тоном мать обращалась к какой-нибудь мелкой американской сошке, перепуганному бухгалтеру, закончившему государственную школу. Был ли Владимир пьян? Либо, напротив, трезвее, чем обычно? Похоже, и того и другого понемножку.

– Что? – переспросил Гарри.

– Убирайся из этой страны! Ты никому здесь не нужен.

Прижав бокал к груди, Гарри ошалело покачал головой.

– Посмотри на себя! – орал Владимир. – Маленький белый мальчик в теле взрослого белого мужчины. Твой отец и его капиталистические дружки разрушили мою родину. Да, они вусмерть уделали миролюбивый советский народ так, что ему уже не подняться.

– Но, Владимир! – воскликнул Гарри. – О чем ты? Какой народ? Ведь именно Советы вторглись в Столованскую республику в 1969-м…

– Оставь свои оправдательные факты при себе. Мы не склоняемся перед фактами. – На минуту Владимир оборвал свою гневную речь и перевел дух.

Мы не склоняемся перед фактами? Откуда он это взял, с лозунга, виденного в детстве в Ленинграде, с коммунистического пропагандистского плаката? И в кого он превращается? Во Владимира Бездушного Аппаратчика?

– Но ты и сам богат, – возразил Гарри сквозь слезы. – У тебя шофер, БМВ, красивая фетровая шляпа.

– Имею право! – крикнул Владимир, игнорируя импульсы сочувствия, которые наилучший орган из имевшихся в наличии – сердце – выдавливал из левого желудочка вместе с литрами пенистой крови первой группы. Господина Сердце он ублажит позднее… А сейчас он на войне! – Ты никогда не слыхал о политике самоидентификации? – кричал Владимир. – Ты что, совсем тупой? Хочу богатеть в родной среде, участвовать в возрождении экономики той части мира, к которой принадлежу, и если это не кусок моей личной истории, то что это, черт возьми?

Тут Владимир чуть сам не пустил слезу, представив, как через позолоченные двери в бар «Модерна» входит Франческа, женщина, у чьих ног он изучал законы этого мира; она сдержанно улыбается, наблюдая, как Владимир четвертует несчастного Гарри с тем же пылом, с каким Франческа кастрировала политически необразованные массы в Нью-Йорке. О Фрэнни. Все это ради тебя, любимая! Пусть великие и прекрасные победят лысых и ничтожных…

– Да, это моя история! – снова завопил Владимир. – Это касается меня, но не тебя, американская империалистическая свинья!

– Я – канадец, – пробормотал Гарри.

– Нет, не начинай. – Владимир ухватил Гарри за складки безразмерного спортивного свитера. – Даже не заикайся об этом, друг.

А потом, среди пышного убранства туалета в «Модерне», где струйки, испускаемые англоязычным миром, смешивались на щербатом мраморе, Владимир лично втирал миноксидил вокруг арктического аванпоста, охранявшего остатки волос на голове Гарри. Набравшийся в одиночку новозеландский турист глазел на них, держа руку наготове, чтобы немедленно схватиться за дверную ручку, если дело зайдет слишком далеко.

Владимира качало из стороны в сторону на волнах жалости. О бедный Гарри Грин! О, почему присвоение чужого имущества требует такой жесткости? Что бы богатым людям просто не раздавать деньги направо и налево, как этот приятный малый Сорос? Владимир даже, словно заботливый родитель, подавшись вперед, поцеловал Гарри в мокрый лоб.

– Ну-ну, успокойся, – сказал он.

– Чего ты хочешь от меня? – Гарри вытер покрасневшие глаза, высморкал крошечный кривой нос, пытаясь вновь обрести уверенное достоинство, бывшее до этого ужасного вечера его фирменной чертой. – Даже если на моей лысине вновь отрастут волосы, это будет лишь половинчатой мерой. Я все равно останусь старым. Останусь… Как ты меня назвал?

– Халявщиком.

– О боже.

– Гарри, дорогой мой. – Владимир закрыл бутылочку с миноксидилом, этим портативным фонтаном молодости. – Что мне с тобой делать, а?

– Что? Что? – Владимир смотрел на отражение Гарри в зеркале: огромные красные глаза, веснушчатый подбородок, белесые десны. Он едва не сдался. – Что ты со мной сделаешь, Владимир?

Двадцатью минутами позже его БМВ петлял по темным улочкам вокруг замка, в си-ди-плеере гремела Седьмая Бетховена, брустверы то возникали где-то на периферии зрения, то пропадали – Владимир придерживал ладонью чековую книжку на коленях плачущего канадца. По правде говоря, Владимира тоже немного трясло. Нелегко было смириться с тем, что он делает. Но ведь это не самое страшное преступление, правда? Они будут издавать литературный журнал! Журнал, в котором на почетном месте будет стоять имя Гарри. Это всего лишь разновидность известной схемы Пон-Ци, практикуемой деятелями культуры по всему миру – начиная с третьеразрядных танцевальных коллективов и кончая идиотскими писательскими курсами. Участники тратят время и деньги, дисциплинированно слушают выступления друг друга в стихах и прозе, звучащие как трели на игрушечном пианино, и в итоге профессиональному мероприятию недостает лишь одного – собственно таланта (как обычной схеме Понци недостает собственно наличности). Опять же, разве так уж плохо дарить людям немножко надежды?..

– «ПраваИнвест» станет для тебя тем же, чем стал для меня культурный релятивизм, – говорил Владимир, поглаживая мягкую голову Гарри, гревшую его плечо. – И двести шестьдесят акций – не так уж много. Я знаю пару швейцарцев, готовых взять по три тысячи. Но твои акции – допуск в глобальный континуум. Это начало.

– О-о, знал бы мой отец, куда идут его сраные денежки! – рассмеялся Гарри. – Прямо не терпится отправить ему по факсу номер «Калиостро». И фотографии той больницы в Сараево! И клиники Райки в придачу!

– Ладно, ладно. – Автомобильные фары осветили арку, выдолбленную в стене замка, и городские шпили внизу, оказавшиеся буквально у ног Владимира. – Не будем злобствовать. – Он по-отечески обнял нового инвестора, затем велел Яну взять курс на виллу Гарри: тыкающему, пропахшему миноксидилом и самолюбованием другу пора было почивать.

Вот и все. Кассу распечатали, цифирьки запрыгали, солнце снова взошло над Правой.

– Да, четверть миллиона до цента, – подтвердил Костя чудесную новость, падая на колени перед молодым царем и целуя его руку сухими шершавыми губами.

– И десять процентов из них мои, – сказал Владимир. Он не собирался произносить эти слова вслух, но заглушить чувство, вызвавшее их, оказался не в силах.

– Сурок говорит, что отдаст тебе двадцать процентов, чтобы тебя простимулировать. Ты сможешь пообедать с ним после церкви?

– Конечно! – воскликнул Владимир. – Тогда надо торопиться! Ян, заводи машину!

– Пожалуйста, никаких дорогих автомобилей, – вмешался Костя.

– Извини?

– Мы явим свое благочестие по пути в церковь, поехав на общественном транспорте, как и прочие прихожане.

– О господи! Ты серьезно? (Костя явно перегибал палку.) А мы не можем взять «фиат» или еще что?

Улыбаясь, Ян вертел связку ключей на мясистом пальце.

– Я подброшу вас, господа, до станции метро, – предложил он. – А теперь, как добрые христиане, откройте дверцы сами.

Метро было спроектировано по мотивам «ленинского звездолета»: хромированные пластины на стенах переливались футуристическими оттенками любимого социалистического цвета – цвета сурового полотна; видеокамеры на концах платформы изучали реакцию пассажиров; гремели поезда советского производства, вдохновившие столь Многих очумевших славян из Варшавского блока «а оду «движущемуся металлу»; записанный на пленку голос, принадлежавший какой-нибудь мускулистой и вечно насупленной героине соцтруда, предупреждал на весь вагон: «Осторожно, не входить и не выходить! Двери закрываются».

И они в самом деле закрылись с быстротой молнии, сотворенной услужливым генератором на одной из электростанций, упрятанных в лесах. А в вагоне – надо же! Куда бы Владимир ни глянул – кругом были одни столованцы! И откуда они только взялись в Праве! Добри ден, Милан! Как дела, Тереза? Ты подстригся, Богумил? Панко, не лезь с ногами на сиденье!

Вагон, набитый перемещающимися столованцами, громыхал в направлении Тавлаты. На станции «Замок» они подобрали британских старшеклассников в школьной форме, эти повели себя как и подобает маленьким джентльменам, быстренько прошмыгнув в угол. На «Старом городе», последнем туристическом форпосте Правы, поезд изрыгнул британцев, их место заняли местные тинейджеры с разнузданной угревой сыпью, в синтетических костюмах и шапочках «петушок».

Они ехали и ехали. Перегоны между станциями становились длиннее и длиннее. Заскучавшие юнцы начали издавать чавкающие звуки, предназначавшиеся одной из их подружек, высокой прыщавой красотке в юбке из лайкры; девушка вынула из сумки книгу и принялась отрешенно листать страницы, а одна из бабушек погрозила парням кулаком, напоминавшим гигантский помидор, прокричав что-то об их «несоциалистическом воспитании».

– Хулиганы! – возмутился Костя. – Так вести себя в воскресенье.

Владимир кивнул и сделал вид, что дремлет. На той стадии вознесения, на которой он находился, Владимир уже предвидел момент, когда он сможет послать ангела Костю куда подальше, и тогда попойки и разврат, пока лишь чаемые, поглотят его утренние часы без остатка. Однако ему был необходим друг в русском окружении, защита от Гусева и молодцов с «Калашниковыми», отиравшихся в холле. Все они глубоко уважали Костю, в чем Владимир не сомневался. Когда Костя отправлялся в церковь, он словно представительствовал там за них всех. К тому же он понимал кое-что в компьютерах – навык, который не следовало недооценивать.

Опять же, хотя Владимир не получал ни малейшего удовольствия от пыхтенья и сопенья под раскаленным солнцем и дуракаваляния с десятифунтовыми гантелями, он чувствовал оживление во всем теле, и это обстоятельство отлично сочеталось с его новым имиджем «первого парня на деревне». Он распрямился и оттого стал казаться выше. На груди – предмете насмешек Гусева – совсем недавно столь запущенной, что даже сам Владимир находил ее слегка возбуждающей, постепенно сформировались два твердых маленьких холмика, упругих на ощупь. Состояние легких тоже улучшилось – во время пробежки он более не помечал каждый круг лужицей слизи, а покуривая гашиш, мог дольше удерживать дым внутри, позволяя ему проникать в укромнейшие уголки пораженных астмой губчатых тканей.

И все же он хотел освободиться от Божьего человека Правы или, по крайней мере, перейти на более щадящий график. Пусть ему отмерят побольше времени по утрам, чтобы сполоснуть водой лицо и очухаться.

К станции назначения Владимир и Костя подъехали вдвоем, иных пассажиров в вагоне не осталось. Прямо перед ними высилась толстенная фабричная труба, походившая на американскую космическую ракету, в отсеке которой разгорелся серьезный пожар. Справа, вдалеке, в сизой химической дымке мерцала горстка панеляков. Слева простиралась необозримая пустыня. Костя смотрел в сторону пустыни, приставив руку козырьком ко лбу – солнце позднего утра било в глаза. Глядя на этого херувима, Владимир улыбался, стараясь казаться одновременно бодрым и смущенным. Он произвел несколько эпически широких взмахов рукой, призванных выразить следующее: пустошь ему не нравится, пороховые башни и джаз-клубы Золотого города привлекают его куда сильнее.

Своего спутника он этим не пронял. На высоченном электрифицированном заборе, окружавшем фабрику, Костя отыскал расписание автобусов.

– Вот, – сказал он. – Скоро будет.

И по указке Господа, Костиного тайного сообщника, из-за угла, поднимая пыль, выкатился почти пустой автобус с двумя салонами и толстой резиновой «гармошкой» посередине. Автобус остановился, издал протяжный вздох, словно тоскуя по пассажирам, и открыл свои многочисленные двери.

Они тряслись по безлюдным полям, гигантская фабрика за грязным прямоугольником заднего окна неуклонно уменьшалась в размерах. Поля выглядели так, будто их пытала жуткая румынская Секуритате, земля была разворочена, сложена в кучи либо изрезана мини-каньонами.

Костя сидел, задумавшись, сложив ладони в горсть, будто уже молился, что было очень на него похоже.

– Знаешь, моя мать серьезно больна, – произнес он без обычной в таких случаях преамбулы.

– Какой ужас, – поспешил отозваться Владимир.

– Да. Не знаю, чем все закончится. Я буду молиться за нее.

– Конечно. – Владимир тихонько заерзал. – Я тоже.

Костя поблагодарил и отвернулся к окну с видом на пустошь.

– Хочешь, – сказал Владимир, – я дам тебе Денег, чтобы отвезти ее в Австрию, там лучше лечат. Если, конечно, тебе нужны деньги.

– Я думал об этом. И деньги у меня есть. Но я хочу, чтобы она была в России, когда… Хочу, чтобы ее окружали свои.

Владимир кивнул, притворяясь, будто разделяет Чувства собеседника, однако словечко «свои» напомнило ему о том обстоятельстве, что заботливые, чуткие (и загадочные) русские медики – скорее уж его люди, и, возможно, Костина мать не обрадуется, когда эти носатые персонажи народной молвы со своими грязными руками засуетятся вокруг ее смертного одра. Но опять же, он мог только предполагать. Русские бывают разными. Костя, к примеру, знал об отсутствии у Владимира крайней плоти, но насмешек себе никогда не позволял. С другой стороны, он потащил его с собой в церковь.

Посреди полей они увидели международное совместное технологическое предприятие «Футур-Тек 2000», которое представлял блестевший свежей краской плакат на обочине. Предприятие напоминало фабрику Викторианской эпохи, пристроенную к силосной башне, – нагромождение толстых ржавых труб и приваренных к ним как попало крутобоких металлических контейнеров. Уверенность в том, что внутри этого затейливого воплощения промышленного упадка вот-вот народится новый факс-модем, граничила с чрезмерностью упований на стойкость человеческого духа.

Нет, подумал Владимир, надо иначе: берем белый оштукатуренный забор, обносим им фабрику, проделываем в стене окно с якобы тонированными стеклами, ставим снаружи парочку урн для разного рода мусора – и готово! Зачем продавать ничего не стоящие акции столованцам по десять крон за штуку, когда можно сбывать их тоннами американцам по десять долларов? Хм, интересная идея.

Церковь пряталась за фабрикой, их разделяло небольшое поле увядшей моркови. Такая церковь могла бы стоять в суровых Аппалачах – сарай, сложенный из листов жести, с металлическим православным крестом, сиявшим над пустынными окрестностями как телевизионная антенна, поддерживающая связь с далекой цивилизацией.

– Прошу. – Костя распахнул перед Владимиром дверь.

В прихожанах нельзя было не опознать русских. Усталые, угрюмые лица, на которых даже в медитативном процессе молитвы была написана готовность сцепиться в схватке за равную долю свеклы, сахара или места на стоянке для побитых «жигулей». Широкие, плотные тела с лопающимися толстыми венами и обильно политые потом, казалось, распирало от мясо-масляной диеты – подходящая внешность, если живешь в мире, где надо выглядеть устрашающим, как танк, чтобы заставить крутиться колеса распределения.

Костя поклонился кое-кому и указал на Владимира, вызвав редкие натужные улыбки и легкий шепоток Владимир понадеялся было, что в их глазах он больше походит на Иисуса, чем на Троцкого, но тут увидел над алтарем икону с изображением Того, чье второе пришествие столь давно ждали. Весьма славянский Христос с русыми волосами, переходящими в грязно-соломенные, традиционно размытыми чертами лица и привычным Сражением высшей самодостаточности, в происхождение которой Владимир предпочитал не вдаваться.

Сама служба оказалась вполне на уровне. Правда, чувствовалась некоторая неопределенность в том, что хотел донести до паствы священник – как положено, в рясе, бородатый и морщинистый (с таким точно знаешь, что твое благочестие окупится). Священник зычно вещал нараспев: «И-исус воскрес!» И толпа вторила в унисон: «Воистину воскрес». Это постоянное подтверждение основополагающего факта выходило у них очень симпатично. Ну конечно, Он воскрес. Зачем тогда мы здесь собрались, если Он не воскресал, а, Ваня?

И креститься тоже было здорово – стоять на коленях и безостановочно креститься. Приятный жест, короткий и размашистый. Гоям всегда отлично удавался этот фокус – быстрота в сочетании с размахом. Колумб и его деревянная армада, добравшаяся до Нового Света с помощью атлантического бриза и молитвы; средневековые англичане, закованные в тонну железа, мчавшиеся галопом по жаркой пыльной Палестине. И всегда всем наперекрест, беспрестанно осеняя себя крестом. Перед иудейским Богом позволено лишь беспрестанно кланяться и сожалеть, что Он так далеко от тебя там, наверху. А Христос – вот он, только руку протяни – вверх, потом вниз, направо, налево. Христос воскрес? Да-да, воистину.

Должно быть, Владимир крестился столь впечатляюще, что кое-кто из бабушек, сверкая голубыми глазами из-под тяжелых платков, обратил внимание на его энергичные движения и громкие возгласы. Костя одарил Владимира широкой улыбкой, словно тому уже было зарезервировано место на небесах. Так продолжалось некоторое время; крохотное помещение переполнял блеск свечей И двух громадных, неуместных здесь торшеров с галогеновыми лампами вроде тех, что Владимир видел в немецком универмаге. Запах пота мешался с запахом ладана, которым кадил священник, и у Владимира немного разболелась голова. Но стоило ему повернуться, проверяя, на месте ли задняя дверь и можно ли к ней пробраться, как Христа воскресили в последний раз и служба закончилась.

Все выстроились в очередь к священнику, который целовал каждого прихожанина и что-нибудь ему говорил. Дожидаясь своей очереди, Костя познакомил Владимира с несколькими приятными старыми дамами, чьи сомнения относительно «черного» рассеялись в процессе службы, как развеялся по пустынному горизонту спертый воздух, едва открыли дверь. Священник поцеловал Владимира в левую щеку, потом в правую – как ни странно, от пастыря пахло укропным маринадом – и сказал: