Текст книги "Приключения русского дебютанта"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

4. Гендер и империализм

– Пожалуйста, развяжи меня, – попросил Владимир.

Путы развязали. Повязку с глаз Владимир снял сам. Свет, лившийся с Пятой авеню, жизнерадостный и искристый, разукрасил блеклые шторы до неузнаваемости.

– Прости за секс прошлой ночью, – сказала Франческа. – Я была слишком груба. Я подсознательно наказывала тебя.

– Нет, это моя вина. – Прикрывшись простыней ниже пояса, Владимир растирал опухшие запястья. – Пригласить друзей было с моей стороны актом агрессии. – Дрожащим пальцем он провел по отпечаткам зубов на бедре. – Прибегнув к физическим действиям по отношению ко мне, ты предстала одновременно жертвой и насильником. Это был раскрепощающий поступок с твоей стороны.

Чуждые и в то же время привычные слова, не слыханные им с тех пор, как он покинул прогрессивный Средне-Западный колледж, без усилий складывались в предложения. Он понимал, что охотится за легендарным мифическим зверем – подтекстом.

Снежным человеком литературного мира. Так в чем же заключался подтекст?

Владимир размышлял не столько о ролевых играх с причинением боли и намеренных унижениях, которым она его подвергла (был момент, когда он оставался абсолютно голым, она же облачилась в отцовский рабочий костюм – твидовая пара и водолазка), сколько о физическом аспекте в целом. Два человека, на две сотни фунтов тяжелее небытия, зарываются друг в друга; опасная и деликатная ситуация – хрящ трется о лобок, при этом запах непостижимо отсутствует, запах, что регулярно испускают иные, более могучие животные. О ущербное наслаждение маленьких и легких!

Фрэн натянула футболку, и две маленькие груди, лишь немногим больше чувствительных близнецов на груди Владимира, скрылись под хлопком.

– Твои друзья явились на вечеринку словно молодые империалисты, юные завоеватели. Полнота и стройность нашей туземной академической культуры абсолютно недоступна их пониманию, они перетолковали ее в их собственном убогом дискурсе. Будет только справедливо сравнить их с войсками Леопольда, вытоптавшими Конго.

Владимир ощутил настоятельную потребность натянуть трусы, дабы обрести нечто вроде паритета. (Ему казалось, что они играют в теннис и невидимый полевой судья постоянно выкрикивает: «Преимущество за Франческой!») Но он понятия не имел, куда запропастились его трусы в пьяной неразберихе, предшествовавшей их первому соитию. И что-то подсказывало ему, что нагота и виноватое молчание – верная линия поведения. В противостоянии с более умными женщинами предпочтительнее, планомерно отступая, рубить в крошево и жечь собственные убеждения, пока атакующие не разгромили их в пух и прах.

Да, теперь до него дошло: поначалу он не разобрался в ней, шутливая болтовня предыдущих вечеров была лишь пристрелкой, и то, чего хочет от него эта самоуверенная американка – чем бы оно ни оказалось, – Владимир не в состоянии ей дать.

Ибо рано или поздно она осознает ограниченность человека, которого в зрелом возрасте двадцати пяти лет родная мать наконец научила ходить. Разве можно иметь дело с таким человеком, думал Владимир. Для этого нужно обладать терпением Халы, а возможно, и ее жалкостью; очень сомнительно, чтобы у этой холеной молодой женщины имелось и то, и другое.

– Этот толстый тупой женоненавистник… – продолжала Фрэн. – Он возомнил, будто стоит ему прокричать «сифилис», как все девушки бросятся ему на шею. Бедная Чандра. А та… крупная женщина в наряде маленькой потаскушки. Что ей у нас понадобилось? Она-то зачем приперлась? (Владимир помотал головой и уткнулся лицом в подушку размером в полкровати, в наволочке со сценами из венецианской жизни.) Мы с друзьями придерживаемся достаточно широких взглядов, но всему есть предел. Эти люди вели себя непростительно.

– Они выросли у телевизора, – промямлил Владимир в спасительную подушку. – Они искали призы в коробках с хлопьями. Они – продукт этой культуры, американской культуры двадцатого века, империалистической по определению. – Однако он приписал своим друзьям слишком большую долю вины, в то время как на повестке дня стояло самобичевание. Владимир заметил свою оплошность.

– По правде говоря, по сути я расстраиваюсь не из-за них, – сказала Фрэн. – Они пришли и ушли, я их больше не увижу. Но как это характеризует тебя? Жизнь, которую ты до сих пор вел? Ты – очень умный и необычный человек. Начитанный, образованный выходец из другой страны. Как тебя угораздило связаться с этими типами?

Владимир вздохнул.

– Как бы тебе объяснить? – Он призвал на помощь литературу. Он призвал на помощь подтекст. И в конечном счете образование не подвело. – Помнишь рассказ Хемингуэя «Убийцы»? – спросил он. – Когда убийцы приходят за боксером, что он говорит?

– «Я попал не туда».

– Вот и я тоже.

– Верно, но, цитируя Хемингуэя, мы тем не менее отнюдь не склонны оправдывать женоненавистничество и чувство расового превосходства, определяющие структуру его произведений.

– Разумеется, нет, – согласился Владимир. – Ни за что.

Фрэн потрепала его по затылку, по мягким выпуклостям и костистым выступам. Дружеское прикосновение оказалось весьма кстати после ночи, что они провели вместе. Это прикосновение граничило с нежностью, и пусть ночью он упивался ее властными ухватками, немного обходительности тоже не помешает.

– И что ты намерен делать? – спросила Фрэн.

– С чем? С женоненавистничеством?

– Нет, с попаданием не туда. Теперь это станет твоим стилем жизни?

– «Жизнь» и «стиль» тут совершенно ни при чем, – сказал Владимир.

– Кто бы спорил.

Она улеглась на него, прижавшись носом к его шее. Несмотря на резкость очертаний, нос Франчески был мягким и теплым. Она прошептала Владимиру на ухо:

– Знаешь, почему ты мне нравишься? Ты уже догадался почему? Ты нравишься мне, не потому что ты милый и добрый и не потому что ты способен изменить мою жизнь. Кстати, я уже решила, что ни одному мужчине никогда не изменить моей жизни. Ты нравишься мне, потому что ты маленький застенчивый еврей. Потому что ты иностранец и говоришь с акцентом. Иными словами, потому что ты моя противоположность.

– Спасибо.

«Боже мой! – подумал по-русски Владимир. – Она знает меня как облупленного». Маленький, застенчивый, еврей, иностранец, акцент. Что еще о нем можно сказать? Она обозначила все его составляющие. Владимир прижался к Фрэн, ему казалось, что он сейчас умрет от счастья. От счастья и тупой боли, которую ему причиняло сознание собственной недостаточности. Недоделанности.

– А кроме того, – продолжала Франческа, – позволю себе заметить, что моим друзьям ты тоже очень нравишься, а мои друзья значат для меня очень многое. Фрэнк весь вечер только о тебе и говорил. И даже то, как ты обошелся со своими смурными приятелями, произвело благоприятное впечатление. Ты не сбежал, но остался и принял удар на себя, хотя манеры у них просто жуткие. Послушай, Влад, по-моему, тебе необходимо для разнообразия попасть туда. Пообщаться с людьми твоего уровня. Я не считаю себя специалистом в психотерапии, хотя таковой тебе, несомненно, требуется, но кто знает, может быть, я смогу помочь.

На самом деле в своей школьной хлопковой футболочке (тонкий иронический намек на подготовительный класс, сообразил Владимир), с демонстративно длинным носом, на котором держались очки в модной огромной оправе, с изголодавшимися по сну глазами, обведенными черными кругами, Фрэн очень даже походила на специалиста неважно в какой области. И казалась старше. Взрослый человек, обладающий правом выставлять баллы. Честно говоря, она немного напоминала его мать.

– Да, я согласен, – пробормотал Владимир. – Общаться с людьми моего уровня. И даже выше и дальше моего уровня. Эй, ты что делаешь?

– Есть хочу.

Они завтракали-обедали обжигающим карри и сладким кокосовым напитком под порыжевшими золотыми львами, на третьем этаже доходного дома неподалеку от центра, с тарелок, украшенных зелено-оранжевой эмблемой Демократической Социалистической Республики Шри-Ланка.

– Возьми меня за руку, – велела Франческа, когда социалистические тарелки опустели, а ее сизоватое лицо раскраснелось от карри и чая с пряностями. Владимир взял ее за руку.

Она повела его в Музей Уитни, где Владимир полюбовался тремя пылесосами, стоявшими рядком в плексигласовой витрине.

– А-а, – неуверенно протянул он. – Понятно. – Он оперся головой о ее плечо, в ответ его легонько потянули за ухо – таким же жестом игривый Наполеон выразил однажды свое благоволение.

Затем Фрэн повела его в какую-то галерею, где они любовались картиной Киффа[11]11
  Кен Кифф (1935–2001) – выдающийся британский художник.


[Закрыть] «Поэт Владимир Маяковский приглашает солнце на чай», – солнце перепрыгивало через горизонт ради чая с Маяковским и рифмы.

– Да. – На сей раз Владимир чувствовал себя в своей тарелке. – Великолепно, – изрек он, а затем продекламировал стихотворение великого поэта по-русски, за что его одобрительно похлопали по копчику.

Сквозь желтый июльский смог, сквозь пестрые слои нью-йоркской влажности, сквозь волнистую занавесь жары шли эти двое, она в строгой белой футболке, заметно – на европейский манер – пропотевшей под мышками, под футболкой четкие очертания хрупкого тела. А как выглядел ее спутник? Владимиру было все равно, как он выглядит. Ему хватало того, что его видят вместе с ней, не могут не видеть (вот же она, идет рядом).

Однако ему скоро дали понять, что его безразличие ошибочно. В тесном, задымленном благовониями магазинчике в Ист-Виллидже Владимира заставили купить кубинскую рубашку, шелковую, в стиле ар нуво, с «огуречным» узором. Точно такую же рубашку он видел на Вентиляторном, только эта обошлась ему в сумасшедшие пятьдесят долларов. Приобретением в другом салоне коричневых «пролетарских» штанов его экипировка была завершена.

– Синие джинсы… И о чем я только думал? – говорил Владимир, сбрасывая на пол дохлую джинсу. – Почему мне никто не подсказал? – Его поцеловали в губы. Он ощутил вкус карри и кориандра, смешанный с естественной кислой средой ее рта, легкое головокружение и оторопь.

Они двинулись вдоль широких бульваров. Город внезапно ожил, обрел смысл теперь, когда Владимир шел по нему вместе с одной из его полубогинь; и почему, удивлялся Владимир, он никогда не гулял вот так с Халой: рука в руке, двое модных, современных людей, их беседа исполнена то шутливой нежности, то сурового анализа… Франческа брызнула на Владимира и его новую шляпу-«панаму» родниковой водой из только что купленной бутылки, а затем на виду у прохожих на углу Пятой авеню и Девятнадцатой улицы средь бела дня (в 15.00), в субботу, провела рукой по его хилой груди, нащупала полную луну пупка и даже сделала движение ладонью вокруг его испуганного пениса.

– Посмотри вон туда, – Франческа задрала голову. – Видишь? Двухэтажная мансарда. Над фасадом из чугуна и стенами из мрамора. Единственная в своем роде. Мой дед построил это здание в 1875-м. Как тебе?

Но прежде чем он успел ответить, Франческа бросилась на проезжую часть и остановила такси. Очень скоро они оказались в Центральном парке, в самой густой его части, где летняя зелень деревьев надежно отсекала небоскребы и праздношатающихся туристов.

– Вынь его, – предложила Франческа.

– Как, опять? Здесь?

– Дурачок – И когда пурпурное существо выбралось на свет, мигая единственным глазом, Франческа сжала его большим и указательным пальцами, заметив: – Да, при дневном свете он выглядит не очень большим, но посмотри, какая у него блестящая головка. Похожа на кабину французского сверхскоростного поезда.

– Да, – произнес Владимир и покраснел; ему и в голову не приходило, что его мозолистый муравьедик когда-либо удостоится таких комплиментов. – О-ах! Полегче. Там люди… около беседки. О-ах!

Пять минут ручной работы, и сеанс дешевой порнографии закончился. Владимир застегивал новые брюки, счастливо вздыхая и глядя поверх запущенной клумбы, которую он нечаянно опылил.

Он был настолько занят собой, что не сразу заметил, что Франческа плачет, положив голову на согнутый локоть. О нет! Что случилось? Он успел ее разочаровать? Он принялся пощипывать губами ее ломкие волосы. Она вытерла руку о его рубашку.

– Что с тобой? Не плачь, – шепнул он почти тем же жалобным тоном, каким отец когда-то уговаривал мать. (Владимир едва не добавил: «Ну почему ты плачешь, ежичек мой?»)

Фрэн вынула из кармана квадратик алюминиевой фольги, выдавила несколько таблеток и ловко проглотила их не запивая.

– Вот, возьми платок… – пробормотал Владимир. В глубине души он боялся, что ее слезы вызваны скромными размерами его члена, и оттого прижимал ее к себе еще крепче. – В чем дело, скажи? Что произошло?

– Я открою тебе одну тайну, – ответила Франческа, пряча лицо среди перепачканных «огурцов» на его рубахе. – Только ты никому не должен об этом рассказывать. Обещаешь? – Он обещал. – Тайна заключается в том… Но тебе, наверное, все уже и так ясно. Я боялась, что ты догадаешься, когда я трендела об этих пылесосах в Музее Уитни…

Встревоженному Владимиру было не до фривольных подтекстов.

– Прошу тебя. Что за тайна?

– Тайна в том, что на самом деле я не очень умная.

– Да ты самая умная женщина из всех, кого я знаю! – воскликнул Владимир.

– Нет, – возразила она. – А в некоторых отношениях мне даже хуже, чем тебе. По крайней мере, у тебя нет каких-либо ощутимых амбиций. Я же – типичный продукт Филдстонского колледжа и Колумбийского университета, на которые родители не пожалели двухсот тысяч долларов. Даже мой отец называет меня дурой. Мать поддержала бы его, если б сама не была идиоткой. Это проклятие женской линии рода Руокко.

– Твой отец не может так говорить. – Фрагмент об отсутствии собственных амбиций Владимир без колебаний опустил. – Посмотри на себя, ты еще университет не закончила, а у тебя уже столько друзей среди молодых ученых. И они тебя очень высоко ценят.

– Одно дело общаться с интеллектуалами, Владимир, или даже превышать средний уровень. Хотя, entre nous[12]12
  Между нами говоря (франц.).


[Закрыть], то, что в наше время считается средним уровнем, – это просто кошмар. Как бы я хотела иметь такие же блестящие мозги, как у моего отца! Знаешь, чем он занимается в Городском колледже?

– Преподает историю, – с бойкостью отличника ответил Владимир. – Он профессор истории.

– Да нет, все намного глубже. Он разрабатывает совершенно новое направление. Создает новое направление, сказала бы я. Оно называется теория юмора. Это не просто блестяще, это совершенно уникально! И в его распоряжении два миллиона нью-йоркских евреев. Самый подходящий народ, ваши ребята одновременно веселые и печальные. А я? Чем я занимаюсь? Атакую Хемингуэя и Дос Пассоса с феминистских позиций. Это все равно что охотиться на коров. Во мне нет оригинальности, Владимир. В двадцать лет я уже ни на что не способна. Даже у тебя, похоже, несмотря на беспорядочную интеллектуальную жизнь, больше мыслей в голове.

– Нет, нет! Ничего подобного! Нет у меня никаких мыслей. Но ты… ты…

И в течение получаса Владимир утешал ее, пустив в ход все средства: горбился из уважения к ее склонности к низкорослым мужчинам, усиливал акцент, чтобы казаться совсем уж иностранцем. Продвигался он медленно, тем более что в Средне-Западном колледже Владимир питался исключительно посконным марксизмом, а в распоряжении Фрэн был кокетливый постмодернизм, который не утратит первенства еще лет шесть. Но в конце концов она улыбнулась сквозь горькие причитания и рассеянно поцеловала его руку, и он подумал: «Я посвящу себя ей, заботам о ее благополучии, о том, чтобы она продолжила учебу и осуществила свои мечты. Вот в чем моя миссия. Моя ощутимая амбиция, как она выражается. Я буду жить только ради нее».

Увы, он лгал себе. Ход его мыслей был далеко не столь благороден. Иммигрант, русский, точнее, «вонючий русский медведь», он уже делал выводы: любовь сама по себе штука замечательная, и гормональная, и способная порою ошарашить удивительной новостью – оказывается, он, Владимир Гиршкин, не совсем одинок на этом свете. Но любовь еще и шанс выкрасть что-нибудь туземное, вытянуть какое-нибудь тайное знание из ничего не подозревающей американки, такой, как эта девушка, в чье ухо, похожее на кочешок цветной капусты, он сейчас тычется носом.

Вероятно, Владимир не так уж сильно отличался от своих родителей. Для них стать американцами означало прибрать к рукам разливанное море здешнего богатства, – несомненно, рискованная затея, однако не столь сложная и уникальная, как незаметное похищение тела, задуманное Владимиром. Ибо в действительности его целью – отдавал он себе в этом отчет или нет – было стать Франческой Руокко, урожденной манхэттенкой. В этом состояла его ощутимая амбиция. Обеспеченные американцы, вроде Фрэнни и учеников прогрессивного Средне-Западного колледжа, могли позволить себе роскошь искать свое место в жизни, лениво листая бесконечный каталог общественных тенденций и интеллектуальной моды. Но Владимир Гиршкин не мог больше попусту тратить время. Ему исполнилось двадцать пять. Ассимилироваться или сваливать – иного выбора у него не было.

Трогательные знаки внимания, которые обрушил на нее Владимир, очевидно, смутили Фрэн. Она мягко отодвинула его лицо от своего уха и предложила:

– Пойдем выпьем.

– Да-да, пойдем, – согласился Владимир.

Они взяли такси до центра и в саке-баре в Ист-Виллидже одолели полбутыли саке, закусив порцией маринованных кальмаров размером с гулькин нос. И запросили с них за этот маленький каприз U.S. $ 50, осознал Владимир, когда пьяный шум в ушах немного стих. Получалось, что за день он истратил (считая кубинскую рубашку и пролетарские штаны) двести долларов с мелочью – на эти деньги он обычно существовал две недели. Ох, что скажет Хала-Хала. Конура в Алфабет-сити. Полки с дешевыми пряностями, постоянно падающие с крючков. Бездонные банки интимного геля «для всей семьи». Дожидается ли она его на пропотевшей кушетке со смазанной гелем дирижерской палочкой? И не пора ли отправляться домой?

Владимир и Фрэн стояли на тротуаре перед баром, от них слегка несло алкоголем и кальмарами, причем Фрэн держалась на ногах потверже Владимира. Помолчав несколько минут, она принялась в шутку хлопать его по лицу, и ему пришлось приложить усилия, чтобы притвориться, будто ему это не нравится.

– Ух-х, – старательно воспроизводил Владимир русский акцент. – Ах-х.

– Останешься у нас ночевать? – спросила Франческа с легкостью, с какой и следует задавать подобные вопросы. – Родители готовят кролика.

– Обожаю всякие изыски. – Так все и устроилось.

5. Семейство Руокко

Так все и продолжалось до конца лета, лета, проведенного Владимиром на Пятой авеню, в доме № 20, квартире 8Е, в роскошных апартаментах семьи Руокко с видом на парк рядом с Вашингтон-сквер… Парк, который, если смотреть под правильным углом зрения (повернувшись спиной к громадинам-близнецам Всемирного торгового центра), вызывал у вас уверенность, что вы смотрите на почтенный уголок европейской столицы, а не на Манхэттен с миллионом открытых вентиляционных труб и машинами, газующими в ночи, – закопченный и фантастический Манхэттен, где когда-то проживали Хала и Владимир.

В придачу тихие радости семейной жизни, сопряженной с географией места: Руокко пировали, пировали непрерывно, закупая яства на домашних распродажах для гурманов – поветрие, мгновенно охватившее весь город. Фаршированный перец и долма лавиной опускались на настоящий стол (тот, что на четырех ножках), на столе всегда горели свечи, а над ним поблескивала люстра с регулируемым накалом.

За пару недель Владимир был возведен в звание почетного Руокко. На лицах профессоров не читалось и намека на смущенную улыбку, когда они заставали его в ванной за чисткой зубов в восемь утра или когда он выходил с Франческой к завтраку. Руокко явно благоволили к Владимиру за то, что он «разрабатывает их дочурку» (как выразился бы мистер Рыбаков). Но почему? Неужто недавнее падение Берлинской стены сделало Владимира каким-то образом уместным в их доме? Или же они сподобились унюхать болотистый запах петербургской интеллигенции, якобы исходивший от его старых рубашек? И поэтому упрашивали Владимира пригласить родителей на обед, возможно, в надежде преломить хлеб с Бродским и Ахматовой? К их великому огорчению, Владимир позаботился, чтобы такой обед никогда не состоялся. Он отлично представлял, что бы из этого вышло.

МИСТЕР РУОККО. А что вы думаете о современной русской литературе, доктор Гиршкин?

ДОКТОР ГИРШКИН. Сейчас меня интересует исключительно страховой фонд моей жены и разброс в стоимости валюты в Юго-Восточной Азии. Literatura ist kaput[13]13
  Литературе – капут! (нем.)


[Закрыть]. Ею интересуются только белоручки, вроде моего сына.

МИССИС РУОККО. Вы слыхали, в Мет [14]14
  Театр «Метрополитен».


[Закрыть] приезжает Кировский балет?

МАТЬ. Да, да, они мило танцуют. А какую карьеру вы выбрали для Франчески, миссис Руокко? Она у вас высокая и красивая девочка, я так и вижу ее глазным хирургом.

МИССИС РУОККО. Знаете, Фрэнни говорит, что хочет пойти по нашим стопам.

ДОКТОР ГИРШКИН. Невероятно! Профессура – бесприбыльное занятие. А кто будет кормить семью? Кто будет откладывать деньги в «ИРА»? И в «Кеог»? [15]15
  Американские пенсионные фонды.


[Закрыть] По плану 401 (к)?

МАТЬ. Помолчи, Сталин. Если Франческа не будет зарабатывать деньги, она заставит Владимира окончить юридическую школу, чтобы было на что содержать семью. И все будет замечательно, понял?

МИСТЕР РУОККО (смеясь). Не представляю себе Владимира юристом.

МАТЬ. Ревизионист проклятый! Красная свинья!

Поселившись на планете Руокко, Владимир напрягал слух в надежде собрать доказательства презрительного отношения Джозефа Руокко к дочери, а также свидетельства тупости его жены Винси. Ни того ни другого ему не предоставили. Винси сочувствовала перемещенному Владимиру, испытывала стыд и неловкость в присутствии уборщицы, втайне поражалась уму своей дочери и, если не считать редких остроумных выпадов, благоговела перед мужем.

Что до выдающегося исследователя юмора, Джозефа трудно было обвинить в высокомерии. Верно, он часто обрывал дочь фразой «ну-ну, хлебни еще арманьяка за счет заведения, и согласимся на ничью». Владимир полагал такую пропитанную спиртными парами снисходительность прерогативой крупного ученого, не говоря уж о том, что в семейном застолье пожилым людям многое должно сходить с рук, – его собственная мать, например, творила что хотела.

Могли ли эти мелкие стычки потрясти Фрэн до основания? Возможно, если учесть, что под кровом Руокко единственной конвертируемой валютой считалась не корявая и простая, как картошка, любовь, которой кормятся за многими американскими столами, но уважение. Уважение к чужим идеям, к тому, какой отклик эти идеи получали в обществе, – обществе, о котором члены семьи Руокко легко и с удовольствием забывали, наслаждаясь компанией друг друга.

И кто знает, почему Франческа была так запугана отцом, почему ее психиатр выписывал ей тонны розовых и желтых таблеток, почему их секс был то нежным и взаимоприятным – дуумвиратный, совещательный секс, когда пенис вводится поначалу лишь на четверть, понемногу углубляясь, а то – повязка на глазах Владимира и отцовский твидовый костюм на Франческе. Миссия Владимира, как она обозначилась с самого начала, заключалась в утешении и подбадривании Франчески и обретении между делом доступа в ее элитный мирок. Темные загадки Фрэн сами собой распутаются, когда придет время. По прикидкам неопытного Владимира, у них с Франческой впереди была вся совместная и счастливая жизнь.

Но однажды нечаянно она едва все не испортила. Ей удалось нанести ему обиду почти непростительную.

Они отправились за зубной щеткой. Владимир особенно любил, когда они вдвоем занимались вот такими самыми обыденными делами. Мужчина и женщина могут заявлять, что любят друг друга, они могут даже снимать на двоих недвижимость в Бруклине в подтверждение их любви, но если они находят время, чтобы посреди рабочего дня пройтись вместе по аптеке, овеваемой кондиционером, выбирая щипчики для ногтей, то их отношения протянут долго, хотя бы по причине их банальности. По крайней мере, Владимир на то надеялся.

И какой разборчивой покупательницей была Фрэн. Щетка, к примеру, должна быть из настоящей щетины. Натуральными зубными щетками торговали в Сохо, но в магазине выбрали именно этот день, чтобы погрязнуть в банкротстве.

– Странно, – удивлялась Фрэнни, наблюдая, как индийское семейство, не переставая ругаться, убирает из витрины зубную щетку размером в человеческий рост и запихивает ее в фургон с номерами Нью-Джерси. – У них было столько почитателей.

– Как же нам быть? – расстроился Владимир за свою подругу. – Где же отыскать натуральную зубную щетку в этом захудалом городишке? – Он поцеловал ее в щеку без всякой причины.

– В Челси, – ответила Франческа. – На пересечении Двадцать восьмой и Восьмой. Магазин называется, кажется, «Зубок». Минималистское место, но там все исключительно натуральное. Но тебе не обязательно сопровождать меня. Возвращайся домой, там ты сможешь составить компанию моей матери. Она тушит детенышей кальмаров в их собственных чернилах. Ты обожаешь такую фигню!

– Нет, нет, нет! – запротестовал Владимир. – Я обещал пойти с тобой за щеткой. А я всегда держу слово.

– Полагаю, я способна управиться в одиночку. Мне надоело всюду таскать тебя за собой.

– Ты о чем? Кто меня таскает? Я больше всего на свете люблю заниматься такими, м-м, прозаическими делами вместе с тобой.

– Знаю.

– Знаешь? – переспросил он.

– Влад, ты невозможен! – рассмеялась Фрэн, ткнув его пальцем в живот. – Иногда ты выглядишь таким счастливым, оттого что у тебя есть подружка. Ты ведь об этом мечтал, правда? Завести нью-йоркскую подружку. Бродить за ней тенью. Преданный друг, такой любящий и начисто лишенный какого-либо личного интереса, просто нежный, обалдевший от счастья парень. Зубная щетка? С удовольствием. Ведь это так прозаично!

Последнее слово она произнесла, подражая птичьему выговору Владимира: празаи-ч-но. Птенчик Владимир пискнул: чи-ик.

– Кое в чем ты права, – произнес Владимир, не зная, что еще сказать. И толком не понимая, что она имеет в виду. В животе вдруг забулькало, и он ощутил на языке привкус желчи. – Хорошо, ладно, – сдался он. – Нет проблем. – Он чмокнул ее на прощанье и попытался улыбнуться: – Чао, чао. Удачи тебе в поисках зубной щетки. И помни: средняя жесткость…

Но по дороге домой тяжесть в кишках, нервозность, щекотавшая внутренности, не отпускали. Ему мерещилось, будто измотанные продавцы шиш-кебабов и уличные торговцы книгами по искусству на Нижнем Бродвее – почетные граждане летнего города – буравят его презрительными взглядами, а рэперское бахвальство, изрыгаемое музыкальными автоматами, и впрямь столь устрашающе, каким хочет казаться. Что за непонятная тревога?

В спальне Фрэн царил привычный беспорядок: разбросанные книги, по виду самиздатовские, выпускаемые загибающимися фирмами, горы грязного белья, горошины противозачаточных и противотревожных таблеток. Толстый кот Кропоткин бродил по комнате, пробуя на язык всего понемножку и роняя клочки черно-серой шерсти равно на трусы и на литературу. А какой холод в комнате… Напоминает мавзолей… Окна закрыты, шторы задернуты, кондиционер всегда включен, единственное освещение – крошечная настольная лампа. Здесь стояла зима, как в Осло, Фэрбенксе или Мурманске, нью-йоркское лето не допускалось в это сумеречное место, в этот храм, возведенный в честь странных амбиций Франчески: раскурочить литературу начала двадцатого века, а заодно просветить иммигранта из страны Варшавского договора, создав из него нового человека.

В животе снова заурчало. И опять накатила тошнота…

Празаи-ч-но, чирикнул птенчик-Владимир.

Иногда ты выглядишь таким счастливым, оттого что у тебя есть подружка.

Бродить за ней тенью…

Ты ведь об этом мечтал, да?

И вдруг он понял, что происходит, отчего у него свербит в глотке и непорядок внутри: с него сдернули маску! Она догадалась! Обо всем! О том, как сильно он в ней нуждается, хочет ее и никогда не получит… Обо всем разом. Иностранец. Студент по обмену. Мальчик с советского плаката 1979 года «Зерновой еврей». В постели сгодится, но не в магазине натуральных зубных щеток.

Зубная щетка? С удовольствием!

Так вот в чем дело. Она походя унизила его, он же, прилежный ученик, опять провалил задание. А он так старался, из кожи вон лез, чтобы угодить – раздел «Родители и дочь: как любить американскую семью». Он был послушным сыном, какого у Руокко никогда не было. Восторгался папочкиными исследованиями юмора: «Да, сэр, у серьезного романа нет будущего в этой стране… Необходимо повернуться лицом к комизму…» Восторгался мамочкиными дарами моря: «Лучшие в мире гребешки, мисс Винси. Разве что стоит добавить капельку уксуса». И, видит бог, восторгался дочерью. Обожал, бродил за ней тенью, потел, силясь ее постичь.

И все равно остался ни с чем…

Почему?

Каким образом?

Потому что он был совершенно один, в одиночку бился над задачкой, как быть Владимиром Гиршкиным, как существовать ни там, ни тут, ни в Ленинграде, ни в Сохо. Современному статистику, изучающему расы, классы и тендер в Америке, его проблемы наверняка покажутся микроскопическими. Верно, люди в этой стране страдают сплошь и рядом, их отшвыривают на обочину и ущемляют в правах, стоит им переступить порог собственного дома с целью выпить кофе с пончиками. Но они по крайней мере страдают как часть целого. Страдают в компании. Они связаны узами, Владимиру практически неведомыми: индийцы из Нью-Джерси загружают гигантскую зубную щетку в фургон; доминиканцы с авеню Б играют, сгорбившись, в домино; даже рожденные в Америке иудеи с готовностью перебрасываются шутками на работе.

А где круг общения Владимира? Американских друзей у него всегда было раз и обчелся – один Баобаб; ныне же, по молчаливому повелению Франчески, Баобаб стал абсолютно неприемлем. Русских друзей у Владимира не водилось. Все те годы, что он провел в агентстве им. Эммы Лазарус, русские представлялись ему темной потной массой, размеренной волной набегавшей на его берег, жалуясь, угрожая, уламывая, подкупая диковинными лакированными чайными сервизами и бутылками советского шампанского… Что ему было делать? Ходить на Брайтон-Бич и есть бараний пилав с очумевшими узбеками, только что спустившимися с трапа самолета? Навещать мистера Рыбакова, интересуясь, не пора ли крестить младшенького вентилятора? Назначить свидание какой-нибудь Елене Купчерновской из Квинса, без пяти минут выпускнице бухгалтерского отделения Барух-колледжа, девушке, которая, существуй она на самом деле, немедленно захотела бы зажить своим домом в чудесном возрасте двадцати одного года и родить ему одного за другим двоих детей? «Ой, Володя, я мечтаю о мальчике и девочке!»