Текст книги "Приключения русского дебютанта"

Автор книги: Гари Штейнгарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– Здорово, – заявил он под конец. – Снесите два верхних этажа, и можно начинать балдеж.

Это пожелание позволило ребятам Гусева заняться в кои-то веки конструктивным делом: с электрическими крюками и мачете, топорами и гранатометами они прошлись по картонно-клеевым этажам в защитных очках и с неколебимой уверенностью русских, что все разрушенное Господь непременно отстроит заново. Когда они закончили, не только два этажа над казино были уничтожены, но и на шестом зияло окно в небо. Владимир, обитавший в том же здании, где находилось казино, оказался временно бездомным и был вынужден либо ютиться в норе Морган, либо снимать номер в «Интерконтинентале». Несмотря на трудности с Морган, он предпочел первый вариант.

Упования русских на Провидение не были совсем уж беспочвенны. Помог, правда, не Господь, но Гарольд Грин. Взнос канадца пошел на обустройство стильной, прикольной дискотеки с примыкающими тематическими помещениями, где любой самый горький пьяница мог обрести свое счастье. Заведение окрестили, как нам уже ведомо, «Зоной превращений».

Какая ночь в «Зоне превращений» удалась лучше прочих? Что тут скажешь. Понадобилось бы не меньше трех вездесущих наблюдателей, чтобы слепить хотя бы половину ответа на этот вопрос. Но где наша не пропадала, рискнем и, сохраняя достоинство, поведаем о том, что происходило в ночь Икс, час Игрек в главном клубном зале под названием «Жучки Кафки».

Той ночью танцпол был забит новичками, временно оказавшимися на гребне модной волны благодаря своей многочисленности и кое-каким связям с издательским и медийным миром Нью-Йорк – Лос-Анджелес со стоянкой в Лондоне и Берлине. Вот они: белые люди в замшевых костюмах и выпуклых темных очках, их компания разваливается на части в вихре техно-тумана, под умца-умца заводилы Пааво. Один поднимается, другой падает. Один стаскивает рубашку, обнародуя старое, дряблое тело, в то время как его юная и потная подружка просыпается и надевает бюстгальтер: нестыковочка вышла. А теперь они плачут и обнимаются. Но вскоре машут капитанскому столику с криком: «Владимир! Александра!»

Капитанский столик отвечает на их приветствие.

– Я бы ни за что не послал наших ребят в Сараево в такое время, ни за что! – кричит Гарольд Грин Владимиру, перекрывая двадцать ударов в секунду, производимых диджеем Пааво.

Озабоченность накладывает новые морщины на лицо-паутину Гарри; похоже, ему видится, как «способные и энергичные молодые специалисты» «ПраваИнвеста» укрываются от вражеского огня за кузовом бронированного джипа ООН.

– Выпей еще, Гарольд. О Боснии поговорим завтра.

Кстати, о Боснии. Познакомьтесь с Надижей. Она вроде бы из Мостара, лицо словно вытесано резцом, напоминает конструктивистский бюст Тито, тело длинное и мощное, как у героини соцтруда, матери-Родины. Вот она ведет, ухватив за подбородок, мелкого, бородатого представителя свободных искусств – физиономия хомячка, предвкушающего корм, рыжие волосы дыбом, неверная поступь. Но их путь лежит вовсе не в «Министерство Любви». Двадцать коек «Министерства», дубинки и – гвоздь программы – израильская водяная пушка подождут до глубокой ночи. Нет, сперва бледный господин должен разделаться с более актуальным недугом; настала пора посетить «Лечебницу бабушки Маруси», где лечат простуду борщом, головную боль – опиумом, а разыгравшееся воображение – лошадиным транквилизатором.

А в это время в «Жучках»… За капитанским столиком… что такое? Да неужели?… Александра и Коэн целуются? Да! Маркус, регбист-недомерок, бывший бойфренд Александры сгинул: папаша прекратил переводить на него сбережения, потому «придется мне валить в вонючую Англию, чувак». Внимательный взгляд обнаружит: Александра выглядит потрясающе в строгом платье-лапше и с зачесанными вверх волосами. Однако мешки под глазами словно стачаны из грубой кожи, вокруг ноздрей красная припухлость, из которой торчат темные волоски, жесткие и прямые, как сухая трава. Кое-кто сегодня наведывался в лошадиное стойло слишком часто.

Но вы только поглядите на ее новую пассию! Коэн облачился в элегантный поношенный пиджак спортивного кроя от Армани, изгваздав его так, что одеяние более не является средством угнетения. Коэн подстриг бороду и волосы и теперь выглядит лет на пять старше – солидным малым с докторской в кармане. Облапив ручищами Александру, он успокаивает ее: мол, все хорошо, она может спустить ежевечернюю дозу в унитаз, на следующей неделе они поедут на Крит танцевать среди овец, пить минеральную воду и обсуждать их отношения до тех пор, пока не разберутся, что к чему. Его трудно расслышать сквозь птичий клекот и молотобойный ритм, которые извергает вертушка маэстро Пааво, но ясно и так: Коэн говорит Александре, что любит ее и всегда любил.

А что же Владимир? Он расположился на другом конце капитанского столика, наблюдая за нежностями Коэна и Александры под бормотание Гарольда Грина: тот завел очередную невыносимо тягучую песню о том, как однажды он станет новым Соросом. Долгим взглядом окидывает Владимир «Превращения», эту терра инкогнита, сработанную им, Франтишеком и диджеем Пааво за библейский срок в сорок дней. Уже поздно, слишком поздно для понедельника – обычно в этот час Владимир принимается задавать себе вопросы, на которые не получить ответа ни с помощью отрезвляющей дозы лошадиного транквилизатора, ни глотнув бельгийского пива, по пять с полтиной в долларах США за бутылку; пиво и порошок – те ингредиенты, что превратили клуб в крутой и рентабельный.

К примеру, такой вопрос: что сказала бы мать о его нынешнем ловком предпринимательстве? Гордилась бы им? Сочла бы его финансовую пирамидку альтернативой степени магистра экономических наук, полученной без лишних затрат? Неужто им двигало невольное желание ублажить ее? Ведь если вдуматься, какая разница между корпоративным колоссом матери и его развалюхой «ПраваИнвестом»? И правду ли говорят, что детство – это судьба? И что спасенья нет?

И наконец, вопрос, которого Владимир старательно избегал всю ночь, укрываясь за нетрезвыми раздумьями о матери, судьбе, алчности и странном, бесславном пути, проделанном им самим, – от жертвы к ловцу душ.

Где Морган?

2. Смерть Ноге

Морган сидела дома. Морган часто сидела дома. Или преподавала. Или сражалась с сумасшедшими старухами. Или трахалась с Томашем. Кто ее знает. Владимир с Морган мало разговаривали. Их отношения обрели черты устойчивого, разочаровавшего обоих, многолетнего брака. Они теперь чем-то напоминали Гиршкиных: каждый был больше занят собственными маленькими радостями и непомерными страхами, чем друг другом.

Как они могли так жить?

Легко. Владимир, как нам известно, в последнее время трудился сверхурочно, создавая пирамиду «ПраваИнвеста», которая должна была покончить со всеми остальными пирамидами. Морган же почти не расспрашивала Владимира о его процветающем «бизнесе» и в «Превращениях» ни разу не побывала, заявив, что от драм-н-бейса она не торчит, а от Франтишека, нового приятеля Владимира, ее «слегка трясет», кроме того, пропитанная лошадиным транквилизатором толпа вызывает у нее глубокую тревогу.

Справедливо. Было от чего тревожиться.

Впрочем, физическая близость между ними не прерывалась. Осенью и весной в Праве довольно тепло, но в середине декабря температура необъяснимым образом падает до сибирского уровня, и местное население предпочитает «держаться вместе»: престарелые отважно добираются до метро, подростки трутся попами на Старогородской площади, ну а в морозном панеляке остаться без партнера, обдающего твои входные отверстия теплым пивным дыханием, означало бы верную смерть.

Вот они и жались друг к другу. Во время теленовостей нос Морган иногда устраивался между носом и щекой Владимира, в совершенно тропическом месте, ибо Владимира вечно лихорадило и температура его тела достигала 99,4 градуса по Фаренгейту. Иногда, в холодное утро, он согревал руки между ее бедер, которые в отличие от ледяных щек и сосулек-ушей сохраняли тепло; по прикидкам Владимира, он мог бы с успехом пережить полярную зиму, помещая свои разнообразные конечности меж бедер Морган.

Что до милых пустяков, за пять недель «я тебя люблю» было сказано ровно два раза. Первый раз эти слова невольно вырвались у Владимира, когда он кончил ей в руку и она с умиротворенным, великодушным выражением лица (помни палатку!) вытерлась о грубую, как наждак, столованскую салфетку. Второй раз их произнесла Морган, распаковав специально подобранный рождественский подарок Владимира – собрание сочинений Вацлава Гавела по-столовански с предисловием Борика Града, слывшего столованским Лу Ридом[56]56
  Лу Рид (р. 1942) – известный американский рок-музыкант, прославившийся в качестве лидера группы «Велвет андеграунд»; после распада группы делает успешную сольную карьеру.


[Закрыть]. «Наверное, важно во что-то верить», – написал даритель на титульном листе; правда, трясущийся почерк Владимира выдавал его сомнения на сей счет.

Выходило, что вожделение подпитывалось ревностью. Почему? Воображая, как Морган встречается днем с Томашем, Владимир бесился, что одновременно усиливало его пыл в постели. То же самое было и с Халой, когда та служила в «Темнице»: ему кружила голову мысль, что женщина, которую хочет он, предпочитает быть не только с ним, но и с другими. Простая формула, объясняющая многие любовные связи: он не мог ею владеть, потому он ее желал.

Однако за пределами сексуальных нужд его гнев на Морган неуклонно нарастал, похоть и обида то изничтожали друг-друга, то – в постели, например, – действовали в тандеме. Он чувствовал себя беспомощным. Как ему было убедить Морган в том, что она любит его, а не Томаша, и в том, что она должна отречься от неприглядной тайной жизни в пользу нормальности, нежности и секса, ведь человеку всегда следует находиться по правильную сторону истории – поедать жареного поросенка в «Винном архиве», а не замерзать до смерти в ГУЛАГе?

Но она отказывалась его понять, эта упрямая девушка со Среднего Запада. Отчего ему приходилось работать на два фронта: для утоления похоти он забирался к ней в постель, для утоления обиды надеялся всей душой отомстить. Эти мстительные надежды он связывал с предстоящим двойным свиданием. Потому, когда позвонил Сурок с сообщением, что «Дорога 66», ресторан в его загородном поселке, готова выставить горячий картофель фри в обмен на американские доллары, Владимир с готовностью принял приглашение и от имени Морган тоже.

В Морган чрезвычайно умиляла одна вещь: несмотря на то что формально она принадлежала к высшим слоям среднего класса, на выход у нее имелся только один наряд – тесная шелковая блузка, которую она надевала на первое свидание с Владимиром. Все остальное в ее шкафу было потрепанным и «добротным», как выражаются на Среднем Западе, ибо в отличие от Владимира Морган ехала в Праву не для того, чтобы блистать на балах.

Когда они подъехали к «Дороге 66», Морган нервно одернула рукава своей главной блузки, чтобы та облегала тело, как надо. В третий раз мазнула помадой по губам и зачем-то поскребла передний зуб. Приглядевшись к сиявшей огнями вывеске, она спросила:

– Разве не правильнее «Шоссе 66»?[57]57
  Правильнее. Песня Бобби Троупа «Шоссе 66» стала особенно популярной после того, как ее исполнили «Роллинг Стоунз».


[Закрыть]

Владимир загадочно подмигнул и поцеловал ее в щеку.

– Эй, перестань. На мне румяна. Посмотри, что ты наделал.

Она опять полезла в сумочку, и, пока Морган сморкалась и снова пудрила щеки, Владимиру пришлось бороться со столь бесполезным чувством нежности.

– Если ты, Морган Дженсон… на Запад решишь рвануть, – напевал Владимир, пока они шагали рука об руку к жгуче-красной неоновой вывеске мимо засыпанного гравием десятиакрового оврага, которому предстояло стать американским супермаркетом, – езжай за мной… по той дороге… это славный путь.

– Как ты можешь петь? – удивилась Морган, в очередной раз промокая губы салфеткой. – Ведь мы ужинаем с твоим боссом. Неужто ты совсем не боишься?

– Оторвись, коль маза есть, – мурлыкал Владимир, берясь за пластмассовые дверные ручки в виде гремучих змей, – на шоссе шестьдесят шесть.

Их взору открылся изумительный вид: дешевая мебель под красное дерево и всякие американские штучки, ибо в ресторане, как и в песне, проложили дорогу «от Чикаго до Эл-Эй… две тыщи миль… но не робей», прикрепив к каждому столику название какого-нибудь населенного пункта – Сент-Луис, Оклахома, Флэгстафф, «Вайнону не прозевай… Кингман, Барстоу, Сан-Бернардино…».

Сурок и его подружка окопались в Флэгстаффе.

– Володя, а у меня кактус есть! – закричал Сурок через весь огромный ресторан.

Столик «Флэгстафф» действительно украшал искусственный кактус пронзительного цвета, и выглядел он куда солиднее, чем нелепые шестифутовые Городские Ворота Сент-Луиса или заброшенная фактория из Джеронимо на соседних «аризонских» столиках.

– Говорят, за кактусом в очередь пишутся, – с достоинством сообщил Сурок по-английски, после того как все перезнакомились и заказали молочные коктейли с шоколадом.

В порядке европеизации Владимир заставил Сурка приобрести десять черных водолазок и десять пар слаксов у компании из штата Мэн, специализирующейся на этом виде продукции, и в тот вечер босс выглядел так, будто собрался на либеральную вечеринку, устраиваемую в Верхнем Вест-Сайде по случаю Дня благодарения. Что касается любви всей его жизни, Леночки, о ней можно было бы написать целый роман, потому здесь мы ограничимся лишь описанием ее прически.

В начале 90-х женщины на Западе предпочитали короткие стрижки – «паж» или «шапочка», но Лена продолжала сооружать прически в старом русском стиле. Отказываясь придерживаться чего-то одного – распустить волосы либо зачесать их наверх, – она сочетала оба подхода: пышная грива опускалась на ее плечи, а еще пятнадцать фунтов пронзительно-клубничных волос были перехвачены на макушке громадным белым бантом. За каскадами локонов виднелось mil'en'koe russkoe lichiko с высокими монгольскими скулами и остреньким носиком. Одета она была в точно такие же водолазку и слаксы, как у Сурка, отчего пара напоминала молодоженов, путешествующих во время медового месяца.

– Очень рад, – Сурок поцеловал Морган руку. – Сегодня мы с Леночкой практикуемся в английский, так что, пожалуйста, исправлять выражения Сурка. По-моему, по-английски меня зовут «граундхог», но словарь выдает еще и… «обормот»… нет, «мармот». В ваша страна водится такое маленькое животное? Владимир говорит, что теперь все должны говорить по-английски!

– Жаль, что подзабыла русский, я учила его в колледже. – Морган ободряюще улыбнулась Сурку, словно русский до сих пор оставался языком мирового значения и стоил того, чтобы его учить. – Я немного говорю по-столовански, но это не одно и то же.

Пары уселись друг против друга. Сурок широким жестом заказал еду на всех: бургеры с зеленью для дам и бургеры со страусятиной для мужчин.

– А еще три порции картошки фри с острым соусом, – потребовал он у официантки. – Люблю эту гадость. – Он широко улыбнулся сотрапезникам.

– Значит… – неуверенно произнес Владимир, не зная, как начать этот Ужин Отмщения.

– Да, – Сурок кивнул Владимиру, – значит.

– Значит… – улыбнулась Морган Лене и Сурку. Бедняжка, она уже хрустела пальцами под столом. – Как вы познакомились друг с другом?

Оригинальнее вопроса на двойном свидании и придумать было нельзя.

– М-м… – Сурок ностальгически заулыбался. – Длинна история, – ответил он на ломаном, но, как ни странно, симпатичном английском. – Я расскажу? Да? Хорошо? О'кей. Большая история. Как-то Сурок идет в Днепропетровск, на Восточную Украину, значит, и много людей делают ему плохо, тогда Сурок делает им очень плохо, и, э-э-э, время на часах тик-так, тик-так, и иголка на часах два круга делает, двое суток проходят, и Сурок жив, а враги его… э-э… умерли.

– Погодите, – встрепенулась Морган. – Неужто…

– В переносном смысле, – нехотя вмешался Владимир.

– Ну, – продолжил Сурок, – плохому делу конец, но Сурок все равно очень одинокий и очень грустный…

– Ой, Толечка, – вскрикнула Лена, поправляя одной рукой бант, а другой – соломинку в коктейле. – Понимаешь, Морган, у него русская душа. Знаешь, что такое русская душа?

– Владимир мне рассказывал, – ответила Морган. – Это…

– Это замечательно, – перебил Владимир. Жестом он попросил Сурка продолжать, отлично понимая, куда клонит его работодатель. Замечательнее не бывает.

– О'кей, Сурок один в Днепропетровск. Брат убивает себя прошлым годом, дядя Леша, дальняя родня, мрет от пьянки. Финиш! Семьи нет, друга нет, никого.

– Бедный мой Сурок, – пискнула по-русски Лена. – Как это по-английски?.. Бедный мой Граундхог…

– Я вас очень хорошо понимаю, – сказала Морган. – В чужом городе всегда очень трудно, даже в Америке. Однажды я поехала в Дайтон в составе баскетбольной команды…

– Ладно, – перебил Сурок – Сурок один в Днепропетровск, кровать холодная, и нет девушки лечь рядом, и вот он идет… Как у вас называется публичный дом? – перешел на русский Сурок – Дом для народа? Ну, ты понимаешь…

Лена окунула картофельную дольку в лужу острого соуса.

– Может, девочкин дом?

– Да, да, точно. И вот он сидит, мадам приходит, показывает ему такую и такую девушку, а Сурок, типа, тьфу! тьфу! Плюет на пол, потому что уродины. Одна там лицом черная, как цыганка, другая – нос большой, третья говорит по-пигмейски, не по-русски, значит… А Сурку надо, конечно, особую девушку.

– Он очень образованный. – Лена погладила Сурка по огромной лапище. – Толя, прочти для Морган знаменитую поэзию, такую длинную поэзию Александра Сергеевича Пушкина, называется, э-э… – Лена умоляюще воззрилась на Владимира.

– «Медный всадник»? – попробовал угадать Владимир.

– Да, правильно. «Медный всадник». Очень красивый стишок Все его знают. Он про знаменитую статую человека и лошади.

– Лена! Будь добра! Я рассказываю интересная история, – повысил голос Сурок. – И вот Сурок уходит из девочкиного дома, но потом слышит красивый звук из комнаты любви. «Ох! Ох! Ох!» Типа чудесный славянский ангел. «Ох! Ох! Ох!» Голос нежный юной девушки. «Ох! Ох! Ох!» Он просит мадам: «Кто охает?» Мадам отвечает, о, это наша Леночка так охает, но она охает за баксы, – опять по-русски вставил рассказчик, – ну, значит, за твердую валюту. Сурок типа: «У меня доллар, немецкая марка, финская марка, вам чего надо?» Тогда мадам говорит: «О'кей, сиди на диван, жди минут двадцать, будет тебе Лена». И вот Сурок сидит и сидит и слышит красивый «ох», так птица поет другой птице, и вдруг он начинает вставать… Нет, как это по-английски, Владимир? – Он прошептал слово по-русски.

– Ну-у… – Владимир глянул на Морган. Лицо у нее было пепельным, она нервно наматывала на палец соломинку, словно жгут накладывала. – Вероятно, его начинает разбирать, – перевел Владимир, смягчая смысл.

– Да! Сурка начинает разбирать прямо в фойе, и он кричать: «Лена! Лена! Леночка!» А в комнате любви она кричит «Ох! Ох! Ох!». Типа дуэт. Типа Большой театр. Блин! И он на ноги, разобранный, бежит в ближний ларек и покупает красивые цветы…

– Да! – встряла Лена. – Он покупает красные розы, прямо как в моей любимой песне Аллы Пугачевой «Миллион алых роз». И я понимаю: Бог с нами!

– А еще я покупаю дорогую шоколадную конфету в форме яйца!

– Да, – подтвердила Леночка. – Помню, из Австрии, каждое яйцо с картинкой Вольфганга Амадея Моцарта. Я одно время училась музыке в консерватории Киева.

Они переглянулись, улыбнулись и пробормотали несколько слов по-русски. Владимиру показалось, что он уловил нежное «ласточка ты моя». Сурок чмокнул Лену в щеку и повернулся к остальным, несколько смущенный.

– А-а-а, – протянул Сурок, утратив на секунду нить повествования. – Да. Прелестная история. И вот бегу я в девочкин дом, Лена уже кончает плохое дело, моется, но мне неважно, я дверь открывать, она стоит там с полотенцем, и я никогда не видел такого… О! Кожа бела! Волосы красны! Боже мой! Боже мой! Господи! Русская красота! Я падаю на ноги и даю ей цветы, яйцо Моцарта, и… и… – Он посмотрел на Лену, потом на Владимира и снова на возлюбленную. Приложил руку к сердцу. – И… – прошептал Сурок.

– И через четыре месяца мы здесь с вами за столом, – подытожила практичная Лена. – А теперь скажи, – обратилась она к впавшей в ступор Морган, – как вы с Владимиром познакомились?

– На поэтическом вечере, – промямлила Морган, оглядываясь, видимо в надежде отыскать в зале законопослушного соплеменника, который разделил бы ее чувства. Как же. Каждый второй посетитель был разнузданным столованским бизнесменом в двубортном сиреневом пиджаке, с приятной двадцатилетней спутницей под боком. – Владимир – очень хороший поэт, – добавила Морган.

– Да, он, наверное, поэт-лауреат, – рассмеялась Лена.

– В «Радости» он читал стихотворение о своей матери, – продолжала Морган, пытаясь перевести разговор в высшие сферы. – Про то, как он пошел в Чайнатаун с матерью. Стихотворение показалось мне очень красивым.

– Русский любит свою мать, – вздохнул Сурок. – Моя мама умерла в Одессе, пятьдесят седьмой год, почки, понимаете? Я был совсем малыш. Она была суровая женщина, но еще бы разок поцеловать ее и сказать «спокойной ночи». Во весь мир у меня один папа в Нью-Йорке, он моряк-инвалид. Так я узнал о Владимире. Он помочь моему папе получить штатское гражданство путем преступления против Американской иммиграционной службы. Значит, он еще и преступник-лауреат, мой Володечка!

Морган положила на тарелку недоеденный бургер с зеленью и свирепо уставилась на Владимира; капелька кетчупа устроилась на ее верхней губе.

– Да о чем тут говорить! – застенчиво прокомментировал Владимир обвинение в преступной деятельности. – В Иммиграционной службе безопасности закрутилась некая интрига. Ну я и сделал, что мог. О, это был полный улет.

– Сурок сказать мне смешную историю, – вспомнила Леночка, – про то, как Владимир брать деньги у богатого канадца и потом продать лошадиный наркотик американцам в клубе. У тебя очень ловкий парень, Морган.

Морган с силой ткнула Владимира в плечо.

– Он инвестор. Он вложил деньги Гарольда Грина в клуб. И он не торгует наркотиками. Этим занимается тот финн. Диджей Пааво.

– Брать, вкладывать – какая разница? – возразил Владимир. Но про себя подумал, что с благодушными откровениями пора закругляться, как бы они не повредили «ПраваИнвесту». Морган по-прежнему числилась в подругах Александры и, следовательно, членом тусовки, модной выделки краеугольного камня пирамиды.

Однако, наклонившись, чтобы стереть кетчуп с дрожащей губы Морган, он украдкой шепнул ей на ухо: «Морган в ГУЛАГ!» и «Смерть Ноге!».

Ему всего лишь хотелось, чтобы она поняла, на каком они свете.

Ссора началась в машине, стоило Владимиру в последний раз помахать Лене и Сурку. Ян колесил по Бруклайновым Садам средь темных домов (на некоторых все еще висели праздничные гирлянды и пожелания «Веселого Рождества») в поисках выезда на Уэстморленд-стрит, гладкую, заасфальтированную артерию, соединявшую пригородный рай Сурка с ухабистым городским шоссе, умирающими фабриками и осыпающимися панеляками. Между тем Морган громко выражала свои чувства.

– Он познакомился со своей подружкой в публичном доме! – орала она так, словно это была самая чудовищная новость из услышанных ею за вечер. – Он гангстер, мать его!.. А ты! ТЫ!

– Не ожидала, да? – осведомился Владимир притворно безмятежным тоном. – Ужасно, когда люди не откровенны друг с другом.

– Что ты имеешь в виду?

– Даже и не знаю, Морги… Давай подумаем. Томаш. Смерть Ноге. Что скажешь?

– При чем здесь Томаш? – закричала она в ответ.

– Ты с ним трахаешься.

– С кем?

– С Томашем.

– О, ради бога.

– Тогда что?

– Мы вместе работаем над одним проектом. – Она выдернула из подставки пустую банку и принялась мять ее изо всех своих немалых сил.

– Над проектом? Каким же, если не секрет?

– Это политический проект, Влади. Тебя он не заинтересует. Тебе больше по душе грабить несчастных канадцев и подсаживать друзей на лошадиное дерьмо.

– Гм, политический проект. Заманчиво! Моя помощь не требуется? Знаешь ли, я парень образованный по части гражданского общества. По крайней мере два раза читал «Государство и революция» Ленина, когда учился в колледже.

– Ты прекрасный человек, Владимир, – проговорила Морган.

– Да пошла ты, Морги. Что за проект? Никак, собираетесь взорвать Ногу. А в той запечатанной комнате хранится динамит. Вы с Томми подожжете запальный шнур во время первомайской демонстрации, и трупы бабушек, куда ни глянь…

Морган швырнула в него банкой, та, задев левое ухо Владимира, ударилась о тонированное стекло.

– Дети, пожалуйста, ведите себя хорошо в дорогой машине, – сделал им замечание Ян с водительского места.

– Что за фигня, Морган? – зашипел Владимир. – Зачем ты это сделала?

Морган не ответила. Она смотрела в окно – посреди шоссе яркими вспышками горела перевернувшаяся цистерна с нефтью, пожарные в светящихся куртках жестами указывали Яну на объездную дорогу.

– Ты что, рехнулась?

Она по-прежнему молчала, ее молчание бесило Владимира, и одновременно его слегка подташнивало.

– О-о-о, так я прав? – с издевкой продолжил он. – Собираешься Ногу взорвать? Малышка Морган и ее платонический дружок Томаш надумали взорвать Ногу!

– Нет, – ответила Морган.

– Прошу прощения?

– Нет, – повторила она.

И это второе «нет» выдало ее.

Нет, задумался Владимир. Что, черт побери, происходит? Первому отрицанию он поверил, но к нему добавилось второе, а потом еще ее долгое молчание и бросок пустой банкой из-под содовой. Что же получается? Но это невозможно. Смерть Ноге? Нет. Да? Нет. Но каким образом?

– Морган, – Владимир внезапно посерьезнел, – ты ведь не собираешься взрывать Ногу, правда? Ведь это по меньшей мере…

– Нет, – в третий раз сказала Морган, по-прежнему глядя в окно. – Ничего подобного.

– Господи боже, Морган, – произнес после паузы Владимир. Запечатанная комната. Чокнутые бабушки. И вдруг в голове неожиданно всплыло сокращение: «семтекс». – Семтекс?

– Нет, – прошептала Морган.

Она все еще смотрела в окно на отходы городской жизни Правы: заброшенную железнодорожную станцию, завалившуюся набок телебашню, бассейн социалистических времен, забитый раскуроченными тракторами.

– Морган! – Владимир протянул руку, чтобы дотронуться до нее, но передумал.

– Ты ничего не понимаешь. – Морган закрыла лицо руками. – Ты совсем ребенок. Угнетенный иммигрант. Александра тебя так называет. Да что ты знаешь об угнетении? Что ты вообще знаешь?

– О, Морган. – Ему вдруг стало грустно, непонятно от чего, но грусть быстро прошла. – О, Морган, – повторил он. – Во что ты ввязалась, милая?

– Дай мне твой мобильник… – попросила Морган.

– Что?

– Ты хочешь с ним познакомиться… Ведь хочешь? Мистер Владимир Гиршкин. Преступник-лауреат. Понять не могу, как я только высидела этот ужин. А эта дура несчастная. «Ох! Ох! Ох!» Я вам никому больше не верю… Дай телефон!

Свершилось. Знакомство состоялось. Два часа спустя. В полпервого ночи. В панеляке Морган. Он явился с товарищем.

– Это мой друг, – с важностью сообщил Томаш. – Мы зовем его Альфа.

В ожидании столованцев Владимир выпил несколько рюмок водки и теперь был склонен похулиганить.

– Здорово, Альфа! – заорал он. – Ты из этих? Ну, знаешь, подразделение «Альфа»? У-у-у, ребята… вы мне уже нравитесь.

– У меня нет денег, – обратился Томаш к Морган. – На улице ждет такси. Не могла бы ты…

Не говоря ни слова, Морган выбежала заплатить за такси.

– Налить тебе, Томми? – предложил Владимир. – А ты что будешь, Альфа? – Он привычно развалился на диване, столованцы же остались стоять на другом конце комнаты. Оба горбились и держались настороженно, будто Владимир был диким оцелотом, готовым броситься на них в любой момент.

– Я не пью, – сказал Томаш.

«И вообще мало на что годен», – подумал Владимир, разглядывая его. Невысокий, тощий парень с розовыми чешуйками псориаза на щеках, редеющая соломенная копна торчит дыбом. Одет в старый бушлат, из-под бушлата выглядывает пестрая рубашка, вероятно китайского производства, а очки со столь толстыми стеклами, что кажутся мотоциклетными. Альфа походил на своего другана как две капли воды (оба стояли сунув руки в карманы и часто моргая), разве что у него напрочь отсутствовали брови (авария на производстве?), а бушлат был подвязан телефонным шнуром. Сами того не подозревая, эти джентльмены являлись провозвестниками новой моды, которая очень скоро завоюет Нью-Йорк под девизом «иммигрантский шик».

– Я думал, точнее, только сейчас понял, – объявил Томаш, – что виновен в возникших здесь проблемах. Мне следовало прийти к вам напрямую. Да? Так говорят – «напрямую»? Извините мой английский. В отношениях между мужчиной и женщиной честность должна быть путеводной звездой.

– Ага, – согласился Владимир, с хлюпаньем высасывая лимон. – Путеводная звезда. Ловлю тебя на слове, Томми.

И с чего он взъелся на этого бедолагу? Не только ревность была тому причиной, но и… что? Ощущение чересчур сильного сходства между ними? Да, в некотором роде Томаш с Владимиром были земляками. Если подумать, за вычетом пафоса и синтетической одежонки, мало что отличало Владимира от его бывших социалистических братьев, с детства обожавших Юрия Гагарина, поглощавших ежедневно домашний кефир ради сомнительных оздоровительных целей и мечтавших когда-нибудь покорить Америку с помощью бомбардировок.

Томаш реплики Владимира игнорировал.

– Мне выпала честь, – продолжал он, – быть спутником Морган с 12 мая 1992 года по 6 сентября 1993-го. Утром 7 сентября она прекратила нашу любовную связь, и с тех пор мы верные друзья.

Томаш бросил умоляющий взгляд на бутылку водки, стоявшую перед Владимиром, потом уставился на свои разбитые мокасины. Стоило этому нелепому губошлепу открыть рот – красные уши дергались на каждой согласной, – как Владимир понял: Томаш не врет, ему больше нечего скрывать. Бедняга. Кому приятно признаваться в провале на любовном фронте. Но еще сильнее Владимир пожалел Морган, когда представил этого замухрышку с большим плоским носом и нечистой кожей с ней в постели. Чем она, черт возьми, думала? Или для нее восточноевропейский слюнтяй – нечто вроде сексуального фетиша? А если так, то кто тогда Владимир?

– Что ты об этом думаешь, Альфа? – спросил Владимир у товарища Томаша.

– Я никогда не знал любви, – признался Альфа, теребя телефонный шнур. – Женщины не считают меня подходящим парнем. Да, я живу один, но мне есть чем заняться… я очень занят сам с собой.

– Вау, – уныло произнес Владимир.

В обществе этих двоих он чувствовал себя растерянным и запутавшимся, будто его лишили законного места изгоя в социальной иерархии.

– Вау, – повторил он, пытаясь придать междометию легкомысленную калифорнийскую интонацию.

Вернулась Морган. Упорно не глядя ни на нынешнего, ни на бывшего любовника, она возилась, стаскивая галоши, на которые налип снег.

– Знаешь, твои друзья мне действительно начинают нравиться, – сообщил ей Владимир. – Но все равно не верится, что вы с Томашем когда-то делили постель. Его ведь не назовешь…