Текст книги "Приключения русского дебютанта"
Автор книги: Гари Штейнгарт
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
Часть II
Любовь Гиршкина
1. Возвращение лучшего друга Баобаба
За семь лет, минувших с окончания элитной научно-математической школы, где он учился вместе со своим лучшим другом Владимиром Гиршкиным, Баобаб Жилетти почти не изменился: рыжий малый с очень светлой кожей и завидным телосложением. Правда, подростковый метаболизм, испустив дух, оставил ему в наследство слой подкожного жирка, который Баобаб постоянно и не без гордости пощипывал.
В тот вечер, вернувшись ярко-розовым и торжествующим из своих флоридских наркоприключений, Баобаб распинался в компании Владимира о достоинствах шестнадцатилетней Роберты, своей подружки. Какая она потрясающе молодая и способная. Какие она пишет сценарии для авангардных фильмов, в которых сама же и снимается либо участвует в съемках. И вообще – Роберта занимается делом.
Друзья сидели в гостиной, на сломанном диване с мохеровой обивкой, в квартире, которую Баобаб снимал в Йорквиле, и поглядывали на Роберту – девушка как раз втискивалась в узкие джинсы, ее голые ноги сияли голубыми прожилками, как у младенца, рот был полон скобок, а на губах толстым слоем лежала помада цвета «дикое бордо». Столь оголтелое отрочество смутило Владимира, и он отвел взгляд. Но Роберта доковыляла до него джинсы болтались вокруг лодыжек – и с криком «Влад!» смачно, оглушительно поцеловала в ухо.
Баобаб взирал на свою раскованную подружку сквозь пустой коньячный бокал.
– Эй, а джинсы зачем? – спросил он Роберту. – Ты уходишь? Но я думал…
– Ты думал? Неужели? – перебила она. – О, как интересно, liebechen[6]6
Любимый (нем.).
[Закрыть].
Роберта потерлась щекой о мохнатую щеку Владимира, с удовольствием наблюдая, как молодой человек, хихикая, сделал неубедительную попытку ее оттолкнуть.
– Я думал, ты сегодня останешься дома, – продолжал Баобаб. – Напишешь статью обо мне или отзыв на мою статью.
– Кретин, я говорила тебе, что у нас сегодня съемки. Если бы ты слушал, что я тебе говорю, мне не пришлось бы полдня корпеть над статьями и опровержениями ради тебя.
Владимир улыбнулся. Девчушка, облаченная в боксерские трусы Баобаба немыслимой расцветки и джинсы, спущенные ниже колен, лезла в драку и хотя бы этим заслуживала уважения.
– Ласло! – завопил Баобаб. – Съемки с Ласло, я прав?
– Деревенщина! – крикнула в ответ Роберта, с треском захлопнув за собой дверь ванной. – Сицилийская деревенщина!
– Что? А ну-ка, повтори! – Баобаб ринулся на кухню в поисках предмета, пригодного для метания. – Мой дед был членом парламента еще до Муссолини! Слышишь, ты, стейтен-айлендская[7]7
Стейтен-Айленд – район Нью-Йорка, где в основном живут представители рабочего класса.
[Закрыть] шлюха!
– Ладно, ладно. – Владимир перехватил руку, занесенную для крепкого удара в глаз. – Пойдем, нам надо выпить. Собирайся, Гарибальди. Вот твои сигареты и зажигалка. Идем, идем.
На улице они поймали такси и отправились в любимый бар Баобаба, находившийся в мясоразделочном квартале. Несколькими годами ранее в этот затрапезный район в центре города стекались орды варваров из сонных, зажиточных Тинека и Гарден-сити, позже здесь паслись правоверные хипстеры, но сейчас квартал по вечерам почти пустовал – более подходящего места для любимого бара Баобаба и не сыскать.
Перед «Тушей» по милости соседствующего заводика, где забивали свиней, разливалась лужа настоящей крови. По потолку заведения тянулись тросы, по ним в былые времена транспортировали нетелей. В зале дозволялось вести себя с тем же налетом анахронизма, – например, выбирать в музыкальном автомате «Линид Скинирд»[8]8
Американская рок-группа («южный рок»), пик активности которой пришелся на 1970-е.
[Закрыть], размахивать куском вяленой говядины, обсуждать вслух формы официанток либо глазеть на трио истощенных аспирантов, сгрудившихся вокруг бильярда с острыми киями наготове, словно в ожидании финансового подкрепления. Завсегдатаи так себя и вели.
– И что? – произнесли друзья одновременно. Бурбон они уже заказали.
– С этим Ласло проблемы?
– Чертов мадьярский выскочка так и норовит трахнуть мою девочку, – ответил Баобаб. – Ведь мадьяры входили когда-то в Великую татарскую орду?
– Вспомнил о моей матери? – Монголка!
– Нет, честное слово. Этот Ласло настоящий дикарь. От него исходит такой ненашенский запашок. А имя просто не выговорить… Нет, конечно, я знаю, что ты думаешь. Будь я шестнадцатилетней девчонкой и появись у меня возможность позаигрывать с каким-то хреном, который стриг собаку Феллини или чем там Ласло якобы прославился, я бы мертвой хваткой вцепился в этого будапештского гения.
– Но он действительно что-то снял?
– Венгерскую версию «В джазе только девушки». Говорят, очень аллегорическое кино получилось. Влад, я когда-нибудь говорил тебе, что любовь – по сути социоэкономика?
– Говорил. – На самом деле нет.
– Повторю еще раз. Любовь в принципе – это социоэкономика. Нас возбуждают статусные градации. Роберта моложе меня, я более опытен, чем она, она умнее меня, Ласло более европеец, чем она, ты образованнее Халы, Хала… да, Хала…
– С Халой проблемы, – сказал Владимир. Подошла официантка с бурбоном, и Владимир уставился на ее приятную фигуру, приятную в западном смысле, то есть невероятно худую, но грудастую.
Официантка была с ног до головы обтянута двумя кусками кожи, искусственной кожи, поблескивавшей с оттенком самоиронии, что в 1993 году было абсолютно правильно; именно в том году насмешка над мейнстримом стала собственно мейнстримом. Волосы у официантки отсутствовали – прическа, к которой Владимир с годами подобрел, несмотря на то что любил зарыться носом в немытые локоны и пряди. И в довершение у официантки имелось лицо – обстоятельство, в упор не замечаемое большинством посетителей, но не Владимиром, любовавшимся ресницей, упавшей под тяжестью туши и сиротливо прилепившейся к коже. Как трогательно! Да, она была личностью, эта официантка, и Владимир опечалился, потому что она даже не взглянула на него, подавая виски.
– Возможно, этих… Нет, не хочу переходить на твой жаргон. Впрочем, ладно. Возможно, этих статусных градаций, существующих между мной и Халой, уже не хватает, чтобы меня возбудить.
– То есть вы стали слишком близки? Живете как муж и жена?
– Ровно наоборот! Эта галиматья про градации только все запутывает. Я хочу сказать, что уже не понимаю, что творится в ее башке.
– Да ничего не творится.
– Ты к ней несправедлив.
– Но это правда. Послушай, ты познакомился с ней, когда только-только порвал с той тощей, злющей людоедкой из Средне-Западного колледжа, забыл, как ее звали. Ты вернулся в Нью-Йорк растерянным им-ми-мигрантиком, маленьким Гиршки-диршки, тух-тух-тух, едет Гиршки-диршки…
– Скотина.
– И вдруг – бац! – натыкаешься на американскую мечту собственной персоной. Она зарабатывает тем, что ее секут! Господи, тут даже никакой символики разводить не надо, все уже готовенькое Появляется Гиршкин, жалостливый, с разбитым сердцем, не знающий, с кем бы разделить ежегодное жалованье в двадцать тысяч, и вмиг мазохистка оборачивается садисткой, и не будем забывать о поцелуях, разговорах, прогулках при луне: ах, какой парень, он хочет помочь. И что же добрый самаритянин получил в награду? Хала есть Хала. Жутко интересной ее не назовешь. И вот тут у нее многовато…
– Нарочно язвишь, чтобы заглушить голос совести?
– Ничего подобного. Я говорю тебе то, что ты и сам в глубине души давно знаешь. Перевожу с русского оригинала.
Но совесть Баобаба была нечиста. Ведь именно он познакомил Владимира с Халой. Встреча произошла на «праведной» пасхальной вечеринке, ежегодно устраиваемой Баобабом. Квартира кишела студентами из Городского колледжа, где хозяин подвизался в качестве вечного студента и поставщика золотистого марокканского гашиша.
Хала сидела в углу хозяйской спальни на кресле из мешковины, переводя пристальный взгляд с сигареты на пепельницу и вновь на свою тлеющую собеседницу. Спальня Баобаба была вместительным, хотя и лишенным окон логовом; присутствовавшие вежливо жались по углам, освободив середину комнаты для почетных гостей.
Итак в одном углу сидит Хала, в одиночестве, покуривая, стряхивая пепел; в другом – парочка студентов-инженеров: толстый и демонстративно голубой филиппинец гипнотизирует пестро одетого и впечатлительного парня, вдвое моложе гипнотизера («Ты – Джим Моррисон… Я – Джим Моррисон!»); в третьем углу – Роберта, недавно вошедшая в жизнь Баобаба и намеренно приставленная к профессору истории, румяному канадскому губошлепу, преподававшему у Баобаба. И наконец, четвертый угол, где наш герой пытается завести интеллектуальную дискуссию о разоружении с украинским студентом по обмену.
Почетным гостем выступил сам Баобаб. Он появился одетый под Спасителя, пожонглировал терновым венцом, поманипулировал набедренной повязкой, обнажившись слегка сверх приличий; все от души посмеялись. Включая Халу, закутанную в саму себя – ворох темной ткани и сатанистских побрякушек Затем Баобаб приласкал сначала Джима Моррисона, а потом и здоровяка-гипнотизера, попытался вырвать Роберту из академических когтей профессора и в конце концов уселся рядом с Владимиром и украинцем.
– Станислав, на кухне делают тосты, – обратился Бао к украинцу. – По-моему, им без тебя не обойтись. – Когда же украинец убрался, он сообщил: – А вон там, в углу, Хала, подруга Роберты.
– Хала? – Владимир, разумеется, сразу вспомнил о вкусном мягком хлебе, который пекут в канун еврейской субботы.
– Ее отец торгует ширпотребом в Гринвиче, штат Коннектикут, а она работает жертвой.
– Она могла бы стать отличной Магдалиной твоему Христу, – хмыкнул Владимир.
Тем не менее подошел представиться.
– Привет. – Владимир присел на край ее гнезда из мешковины. – Знаете, здесь только о вас и говорят.
– Нет, – возразила Хала. Возразила не с ложной скромностью, не всплеснув руками и растягивая слово «не-е-ет». Просто тихо и смиренно обронила; вероятно, в ее тоне даже прозвучала жалоба, и Владимир, конечно, эту нотку расслышал. Ее «нет» означало «нет, о ней здесь никто не говорит, не тот она человек».
Возможна ли любовь с первого слова? И особенно когда это первое слово «нет»? Здесь следует умерить скептицизм и ответить утвердительно: да, в пострейгано-бушевском Манхэттене с его неприкаянной молодежью, утыканной сережками по всему телу, вскормленной на мелькающих картинках и непонятно чего желающей от жизни, такое вполне возможно. Ибо в этом единственном слове Владимир, разочаровавшийся в себе с тех пор, как позорно бежал со Среднего Запада, в этом слове он увидел желанную замену любви к себе. Перед ним сидела женщина, одинокая, никому здесь не интересная, работавшая жертвой и, как заподозрил Владимир, допускавшая экстравагантность исключительно в одежде, во всем остальном она наверняка не преступала определенных границ.
Иными словами, он мог бы ее полюбить.
И даже если его предположения окажутся беспочвенными, все равно: Владимира – не станем скрывать – возбуждала мысль о чужих руках, касавшихся ее тела с намерением причинить боль, и одновременно он пытался вообразить, каков будет секс с нею и что он может сделать, чтобы изменить ее жизнь. Кроме того, она выглядела привлекательно – младенческий жирок и прочее, – особенно в своем несусветном прикиде.
– Ладно, – легко согласился Владимир, стараясь не спугнуть девушку. – Я просто хотел с вами познакомиться.
О, Владимир, мягкосердечный художник, сор – его материал!
Так они познакомились. Очевидно, прошло немало времени с тех пор, как мужчина заводил с Халой беседу – пространную и почти без давления (иностранец Владимир и сам был подавлен). Последующие девять часов были проведены в разговорах – сначала в спальне Баобаба, потом в соседнем кафе и наконец в спальне Владимира. Они были близнецами-беглецами – один из России, другая из Коннектикута – и теперь строили планы нового побега, совместного, в обстоятельства, в которых они, по крайней мере, смогли бы существовать достойно (именно это слово было пущено в ход). К тому моменту, когда Владимир созрел, чтобы поцеловать ее, наступило десять утра. Поцелуй вышел скудным, но нежным, после чего они сразу заснули друг на друге и проспали сутки.
В «Туше» Баобаб в присущей ему манере продолжал разглагольствовать о проблемах своего друга. Но Владимиру не терпелось задать один очень личный вопрос:
– А правда ли, что с Халой можно расстаться? Порвать с ней по собственной воле? – И он сам ответил на этот вопрос: Да, да… Порвать. Это необходимо.
– Ну конечно, расставайся, – поддержал его Баобаб. – Если тебе нужна моя помощь эксперта, только скажи – напишу исследование или еще что. А лучше пусть Роберта это уладит. Она способна уладить что угодно. – Он вздохнул.
– Кстати, о Роберте, – произнес Владимир, намеренно подражая интонации Баобаба. – Мне начинает казаться, Бао, что если я должен сам решать свои проблемы, то и тебе следует быть мужчиной и как-то разобраться в ситуации с Робертой.
– Разобраться по-мужски?
– В пределах разумного.
– Вызвать Ласло на дуэль? Как Пушкин?
– Думаешь, в отличие от Пушкина, тебе повезет? Думаешь, сумеешь, выхватив пистолет, хладнокровно застрелить этого татарина, а?
– Влад, ты хочешь быть моим секундантом? Ужасно благородно с твоей стороны. Идем, пора убить этого гада.
– Пафф! – усмехнулся Владимир. – Не желаю принимать участие в безумии. Кроме того, ты обещал, что мы будем пить всю ночь. Обещал сгубить мою печень до срока.
– Владимир, твой друг просит тебя о помощи. – Баобаб нахлобучил на голову утратившую форму «федору».
– Я бесполезен в конфликтах. Я только все испорчу. Знаешь… – Он смолк, когда Баобаб, отвесив низкий поклон, двинулся к выходу, – в мятой шляпе и саперных сапогах вид у него был исключительно придурковатый. Бедняга! – Обещай, что не пустишь в ход кулаки! – крикнул Владимир вслед.
Баобаб послал ему воздушный поцелуй и сгинул. И лишь спустя минуту Владимир осознал: его бросили, оставили без собутыльника в хмельную воскресную ночь.
Но и без собутыльника Владимир продолжал пить. Он помнил много русских песен о пьянстве в одиночестве, однако трагикомический смысл этих баллад не укоротил вереницу стаканов с бурбоном и единственного, неведомо как затесавшегося среди них мартини с джином – три твердые оливки мерцали в изящном бокале. Так выпьем сегодня, а завтра… начнется долгий период трезвости, когда Владимир будет просыпаться с ясной головой и ловко управляться с иммигрантами. С этими удивительными людьми! Многим ли из его ровесников посчастливилось познакомиться с таким человеком, как мистер Рыбаков по прозвищу Вентиляторный? И многим ли удалось заслужить его доверие?
Вывод: Владимир – классный парень. На пятом бурбоне он провозгласил тост за себя и показал ламинированные зубы официантке, которая в ответ даже слегка улыбнулась, во всяком случае приоткрыла рот.
– З-з… – начал Владимир (в итоге должно было получиться «значит»), но официантка уже понесла поднос с выпивкой аспирантам у бильярдного стола. Они лакали жуткие фруктовые напитки, эти школяры.
Спустя полчаса Владимира окончательно развезло. И нам нечего сказать в его оправдание. В бутылке мартини на соседнем столике отражался настоящий русский алкаш, смурной обормот с редеющими, слипшимися от пота волосами и в рубашке, расстегнутой больше, чем следовало. Даже ламинированные зубы – гордость семейства Гиршкиных – каким-то образом запачкались в нижнем ряду.
Аспиранты по-прежнему стучали киями. Не помахать ли им? Этакое панибратское приветствие, вполне допустимое, когда ты пьян. Владимир умеет быть эксцентричным…
Он залпом опрокинул виски. За столиком не больше пепельницы в ряду таких же столиков, тянувшемся к двери, сидела девушка. И давно она там сидит? В ее внешности тоже было нечто алкашное – голова набок, словно шейные мускулы устали ее держать, спутанные ломкие темные волосы, широко открытый рот. Мутный взор Владимира пополз по девушке (сверху вниз, медленно и методично), отмечая бледность лица, черные глаза, серый свитер без надписей, еще более бледные руки и книгу. Она читала. И пила. Если бы только Баобаб оставил ему одну из своих книг! Но зачем? Чтобы читать друг другу вслух на весь бар?
Владимир закурил. Сигарета возбудила в нем тягу к опасностям, навеяла мысль о пробежке по Центральному парку в этот поздний час, о спринте под пение городских цикад, о бросках зигзагами вправо-влево, как на футбольном поле, в попытке одурачить смерть, притаившуюся в тени между парковыми фонарями.
Отличная идея.
Он встал, чтобы уйти, девушка подняла на него глаза. Пока он шел к двери с намерением обыграть смерть в парке, девушка по-прежнему смотрела на него. Он уже поравнялся с ней, а она все смотрела.
Вдруг он оказался сидящим напротив нее. Наверное, споткнулся или его качнуло, и он, сам не зная как, рухнул на теплое пластиковое сиденье. Девушке на вид было около двадцати, на лбу пролегла магистраль первых горестных морщин.
– Не понимаю, почему я сел здесь, – подал голос Владимир. – Сейчас встану.
– Вы напугали меня. – Голос у девушки был ниже, чем у Владимира.
– Уже встаю. – Он положил руку на стол. Книга называлась «Манхэттенский трансфер»[9]9
«Манхэттенский трансфер» – роман известного американского поэта и писателя Джона Дос Пассоса (1896–1970).
[Закрыть]. – Замечательная книга. Ухожу. Я и не думал присаживаться.
Он опять стоял на ногах, вокруг все казалось зыбким. Увидел, как на него надвигается дверная ручка, и вытянул вперед жаждущую схватиться за нее ладонь. За его спиной раздался смешок.
– Вы похожи на Троцкого.
«Господи боже, – подумал Владимир, – у меня начинается новый роман».
Во рту он ощущал вкус бурбона, влажной пеленой окутавшего язык. Владимир дернул себя за бороду, поправил очки в черепаховой оправе и повернулся кругом. Он направился обратно к ней, старательно выворачивая ступни внутрь, чтобы не шлепать ими по-еврейски, твердо вжимая подошвы в американскую почву («Припечатывай ногой землю, словно она твоя!» – учила его мать).
– Только когда я пьян, – сказал он, нарочно растягивая последнее слово для наглядности. – Я похожу на Троцкого, только когда пьян. – Ради первого знакомства можно было придумать фразу и получше.
Владимир повалился на стул.
– Я могу встать и уйти. Вы ведь читаете хорошую книгу.
Девушка заложила салфеткой страницу и закрыла книгу.
– Откуда вы, Троцкий? – спросила она.
– Меня зовут Владимир, – представился он таким тоном, что захотелось добавить: «И бреду я по белу свету от самой матушки-России». Но он удержался.
– Русский еврей, – догадалась девушка. – Что вы пьете?
– Больше ничего. Я уже набрался и пропил все деньги.
– И вы скучаете по своей стране. – Девушка старалась говорить так же грустно, как Владимир. – Два виски с лимоном, – обратилась она к проходившей мимо официантке.
– Вы очень добры, – поблагодарил Владимир. – Вы, должно быть, не местная. Учитесь в Нью-Йоркском университете, а сами родом из Кедрового Источника. Ваши родители трудятся на земле. И у вас три собаки.
– Университет Колумбийский, – уточнила девушка. – Уроженка Манхэттена, родители – профессора в Городском колледже. Одна кошка.
– Лучше не бывает. Если вы любите Чехова и социал-демократию, мы сможем стать друзьями.
Девушка протянула ему длинную, костлявую ладонь, оказавшуюся на удивление теплой.
– Франческа. Значит, вы ходите в бар один?
– Я был с другом, но он ушел. – И, учитывая ее имя и внешность, добавил: – Мой друг — итальянец.
– Я польщена, – ответила Франческа.
Затем она вполне невинным жестом зачесала выбившуюся прядь волос за ухо, обнажив полоску белой кожи, до которой летнее солнце не сумело добраться. И от вида этой кожи пьяного восторженного Владимира подбросило вверх и перекинуло через хлипкий забор, за которым, как в загоне для молодняка, содержатся слепые увлечения, питающиеся соками сердца. Какая тонкая прозрачная мембрана, этот кусочек кожи! И разве она способна уберечь мозг от летней духоты? Не говоря уж о падающих предметах, птицах на деревьях и зловредных людях. Владимиру показалось, что он сейчас заплачет: все было так… Но он с детства твердо помнил наказ отца: не реветь! Он прищурился, чтобы унять слезы.
– Что случилось? – спросила Франческа. – У вас взволнованный вид. – Из ниоткуда возникла вторая порция виски с лимоном. Владимир протянул дрожащую руку к бокалу, на дне которого мигала мараскиновая вишенка, будто огонек на посадочной полосе.
А потом спустилась уютная тьма и дружеская рука взяла его под локоть… Они стояли на тротуаре; в окружающей мути Владимир разглядел такси, проплывшее мимо бледной щеки Франчески.
– Такси, – промямлил Владимир, стараясь удержаться на получивших второе крещение ногах.
– Точно, парень, – подхватила Франческа. – Такси.
– Спать, – произнес Владимир.
– И где Троцкому постелено?
– Троцкому нигде не постелено. Троцкий – безродный космополит.
– Ладно, сегодня твой день, Лео. Я приготовила тебе отличный диван на углу Амстердамской и Семьдесят второй.
– Обольстительница… – шепнул Владимир себе под нос.
Вскоре они сидели в такси, направляясь к окраине мимо знакомого ресторанчика, где Владимир однажды что-то съел – ростбиф из коровы, – но так и не переварил. Когда он снова выглянул в окно, машина неслась по скоростной полосе Вест-сайдского шоссе, все дальше от центра города.
«И зачем?» – успел подумать Владимир, прежде чем кануть в Страну Снов.