Текст книги "Против течения (сборник рассказов)"
Автор книги: Федор Гришанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
И последнее. Поскольку упоминание о Катеньке уже не вызывает в постаревшей душе Сергея Васильевича былого чувственного ажиотажа, да, к тому же, он не знает в лучшую или худшую сторону изменилась она за эти мимопролетевшие годы, поэтому он не чувствует себя в состоянии направить ей прощальное поэтическое послание, а поручает это сделать своему старинному приятелю, некоему Гийому Апполинеру:
«Я в памяти, средь ералаша,
Нашёл каштановую прядь,
«Тебе о странных судьбах наших
Случается ли вспоминать?»
И прядь шепнула: «Всё я помню –
Монмартр шумливый и Отёй,
Бульвар де ла Шапель и тёмный
Подъезд, куда вошла с тобой».
Но снова канула, как осень,
Ты прядь воспоминаний, в тень,
И наши две судьбы уносит
Катящийся к закату день».
Прощай, Катенька!).
07.07.2016 г.
Медальный звон
«Мне запах школы ненавистен:
Не выветрится, хоть умри!
Обоями ходячих истин
Оклеен череп изнутри».
(Итак, дорогие читатели... Кстати, вы прочитали эпиграф в правом верхнем углу? – Нет ещё? Тогда прочитайте его внимательно. Конечно, он возмутит дремлющее сознание глубоко уважаемого профессорско– преподавательского сообщества. Но вопреки их высокому Мнению мы считаем, что это четверостишие – лучшее, что было сказано о нашей так называемой образовательной системе. И сочинено оно человеком весьма большого таланта... Кавычки видели? – Увы, мы тоже можем только позавидовать белой завистью автору этих гениальных строк. Вообще–то как– то туговато обстоит дело в нашей литературе с гениальными строчками. Вот, например, знаете ли вы, какие строчки у гениального Александра Сергеевича Пушкина самые гениальные?
«Деревня, где скучал Евгений...»?
«Мой дядя самых честных правил...»?
«.. .И мальчики кровавые в глазах...»?
«Не мысля гордый свет забавить...»?
Нет, и ещё раз нет. Мы считаем (конечно, у вас может быть и другое мнение) самым великим четверостишием Александра Сергеевича следующее:
«Паситесь, мирные народы,
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы,
Их надо резать или стричь».
...Это он о нас, своих соотечественниках, так нелестно думал и сказал с такой безысходной горечью почти два столетия назад. И разве мы изменились с тех пор? Разве мы вспомнили, наконец, что являемся прямыми потомками гордых и непобедимых Русо–ариев? Почему мы по–прежнему пьём из чужих помоек и питаемся дерьмом из чужих навозных куч? Почему мы блюём от этого дерьма, но продолжаем метаться от одной кучи идеологического дерьма к другой? Почему наши так называемые лидеры называют американских псак и европейских пяшек своими коллегами и партнёрами и вылизывают их зловонные задницы? Почему «мирные народы» ничего не видят вокруг и ничего не понимают? Или эти «народы» действительно может вразумить только беспощадный карающий бич? Да, дорогие соотечественники, поймите хотя бы только одно: если там, наверху, сидят безмозглые бараны, это не значит, что вы сами не должны думать своими собственными башками.
...Мы не знаем, уважаемые читатели, имя автора этого четверостишия. ...А, возможно, и никто его не знает.
...Мы списали его когда–то давненько из столичного журнала «Нева»... Итак, постоянные авторы журнала «Нева» (Ботвинники, Шефнеры и прочие Уринсоны) проводят в городе Ленинграде вечер поэзии. Здесь же, на страницах этого журнала, представлены убогие образцы их «поэтического творчества» (сплошная галиматья и многословная дурь). В конце вечера ведущий предлагает публике – любителям поэзии – почитать и свои стихи, если таковые имеются... И вот на сцену (всё это в журнале описано) поднимается какой–то парень в рабочей одежде и сапогах и читает своё великолепное стихотворение (автор статьи запомнил, увы, только одно вышепомещённое четверостишие), потом он соскакивает со сцены и уходит. Они, – Ботвинники, Шефнеры и прочие Уринсоны – якобы хотели удержать его, но не успели и не смогли... Врут, словоблуды окаянные! Да если бы они удержали его, то в журнале «Нева» пришлось бы печатать произведения этого рабочего парня (возможно даже и не подозревающего о величине своего таланта), а им, Ботвинникам, Шефнерам и прочим Уринсонам, пришлось бы устраиваться на работу дворниками... а где вы у нас видели, чтобы Ботвинники, Шефнеры и прочие Уринсоны подметали наши дворы? Нет, все они с важностью китайских бонз восседают в редакционных кабинетах и продолжают успешно душить беззащитную и дохлую русскую литературу...
...А рабочий парень так и ушёл в своих сапогах от зачумлённой громкими эстрадными завываниями советской поэзии... А, возможно. Именно ему и повезло.
«Рабы застывших формул осмыслить жизнь хотят,
Их споры мертвечиной и плесенью разят.
Ты пей вино, оставь им незрелый виноград,
Оскомину суждений, сухой изюм цитат!»
А это нам уже бескорыстный Омар Хайям подарил. Они, великие, оказывается, видят нас, ничтожных, насквозь!).
Увы, закончился тёплый и солнечный август. Наступил сумрачный дождливый, насыщенный промозглой слякотью сентябрь. Пришла пора залечивать душевные раны повседневной и однообразной школьной рутиной. Зачислили нашего Серёжу в первую миасскую школу. Это в старом городе, недалеко от напилочного завода. Теперь придётся ему после школы добираться на автобусе до станции, а уже оттуда знакомым маршрутом топать через тайгу до дома. Теперь этот путь будет занимать не менее четырёх часов. Даже если от станции до дому бежать, всё равно получится около двух с половиной часов. Тяжеловато придётся нашему герою. Облегчит ему стоическое существование только то, что он, по своему обыкновению, уже загодя проштудировал все учебники за девятый класс (Ничего, не унывай, Серёжа! Жизнь – долгая. Попотеть ещё немало придётся. К тому же ты так любишь преодолевать трудности!).
Первого сентября автобус из посёлка в город не пошёл, и Серёжа с некоторой долей удовлетворения остался дома наслаждаться творчеством своего любимого немецкоязычного поэта – Генриха Гейне (и вам, читатель, тоже настоятельно рекомендуем. Ведь именно и так должны душить вас настоящие потрясатели обывательских устоев – ни одного лишнего слова!).
На следующий день автобус был, но Серёжа всё равно опоздал на первый урок своего 9–го «А» класса. Предупредительно стукнув три раза в дверь, он зашёл в свой новый класс. Шёл урок химии. Учительница, писавшая мелом на доске какие–то замысловатые химические формулы, оглянулась и спросила:
– Тебе чего, мальчик?
– Я такой–то, новый ученик. Опоздал на урок, потому что далеко живу.
Учительница посмотрела список учеников по журналу и сказала:
– Да, есть такой. Проходи. Садись вот за эту парту рядом со Светой. А где твоя сумка?
Серёжа показал ей и классу небольшой свёрток с несколькими тетрадями. Некоторые интеллектуалы насмешливо зафыркали. Учительница неодобрительно покачала головой в адрес этих «интеллектуалов». Серёжа прошёл и сел рядом со скромной шатеночкой с очками на изящном носике. Урок продолжился. Начались унылые серые школьные будни. Учительница очень профессионально и толково объясняла новый материал, но Серёжа–то уже знал всё это. И ему сразу стало скучно (Это сейчас можно прийти в учебное заведение и экстерном сдать все экзамены за весь курс обучения, а тогда Серёжа об этом даже и не догадывался. Приходилось сидеть и слушать давно ему уже известное). Он огляделся вокруг. В классе почему–то было несколько деловитого вида еврейчиков. Через две парты от него с гордым и независимым выражением своего холодного и красивого лица восседала Наташа Баскова. Она оказалась единственной из 22–й школы, кто перешёл учиться в 1–ю школу. Все остальные, видимо, совсем бросили учёбу: кто–то пошёл в ФЗУ, а кто–то сразу работать. О судьбе Маши Зыбиной он не стал спрашивать у этой невыносимой гордячки Басковой. Да и вообще избегал общения с ней: знала бы эта гусыня, что из–за безумной любви к ней погиб нормальный рабочий парень! (Но глупые гусыни органически не способны понимать что–либо за пределами своих корыт. И не пожалела бы и не погрустила о нём, а ещё больше бы нос задрала).
(Используя неограниченную возможность загонять в свой романа всё, что ни вздумается, мы позволим себе немного порассуждать и о гордыне человеческой, с недавних пор буквально обуявшей наше, в общем–то, мелкотравчатое население. Сейчас у нас каждый червяк буквально лопается от гордости, высокомерно демонстрируя окружающим свои модные штиблеты, свой заграничный галстук, свою навороченную иномарку, свою модельную секретаршу, свои роскошные апартаменты, по которым он ползает, оставаясь всё таким же ничтожным червяком. Те, у кого на каждом пальце только по одному кольцу, завидуют тем, у кого на каждом пальце их по три. Мерилом человеческого успеха является материальный успех. Иногда доходит до совсем уж смешного. Какой-нибудь самый захудалый мелкий лавочник, известный только тем, что сбывает простодушному населению подгнившую картошку и лежалые помидоры, садясь в свою машину, смотрит на окружающих так, словно он ожидает, что сейчас все станут по стойке «смирно» и хором прокричат ему: «Гюн айдын, Ахмат Насырович!». А больше всего в нашей стране гордятся собственной глупостью, а вот умом, за отсутствием такового, никто не гордится. И все дружно преклоняются и завидуют Америке. Ещё бы! Там же на каждой пальме сидят Бараки Обамы и жрут свои звёздно–полосатые бананы!).
Педагогический коллектив первой миасской школы состоял в основном из высококвалифицированных и опытных учителей, закалённых многолетней малоуспешной борьбой со школьными шалопаями и лоботрясами. Было несколько и молодых учительниц, перенимающих драгоценный опыт своих старших коллег и не потерявших ещё наивной надежды из местной зареченской шантрапы воспитать «будущих строителей коммунистического общества». Сама школа состояла из двух отдельно стоящих бревенчатых зданий преклонного, трухлявого возраста. Но была довольно обширная спортивная площадка, на которой впоследствии начали строить новое школьное здание (где нашему герою уже не пришлось учиться).
Конечно, абсурдно было предъявлять какие–либо претензии учителям физики и химии за их попытки объяснять «на пальцах» то, что надо было демонстрировать в хорошо оборудованных лабораториях. Не их виной было то, что страна наша оказалась буквально измотана и разорена длительной и кровопролитной войной. Всем иногда приходилось жить по скромным средствам, да ещё и рассчитываться с ненасытными, распухшими от жира за время войны, американскими псаками чистокровным русским золотом (А наши острова и Аляску этим мировым захребетникам всё равно придётся вернуть нашим потомкам).
Учительницей математики в их классе была Надежда Владимировна, симпатичная, стройная блондинка, только в этом году закончившая Челябинский пединститут и, таким образом, впервые вступившая на мучительно–героическое педагогическое поприще. Серёжа иногда даже казалось, что она почти стесняется перед учениками своей непедагогичной молодости. Если бы в те годы ученицы не носили строгих коричневых платьев и чёрных передничков, то распознать в Надежде Владимировне педагога среди бойких и весёлых школьниц было бы практически невозможно. Но она быстро осваивалась на своём первом рабочем месте, всё увереннее чувствуя себя у классной доски.
Немалую роль в её становлении как прекрасного преподавателя сыграл, вероятнее всего, и Андрей Иванович, преподававший математику в других, параллельных классах (В десятом классе именно он будет вводить нашего героя в бесконечный мир «астрономии»).
Андрей Иванович был уже человеком немолодым высокого роста и нехилого телосложения. Был весьма известным по области математиком: организовывал и проводил так популярные тогда математические конкурсы и олимпиады. С таким замечательным наставником и наша Надежда Владимировна быстро становилась опытной «математичкой».
Но в самом начале её жертвенной педагогической стези были у Надежды Владимировны несколько маленьких срывов, вернее даже, просто заминок.
Как-то в самом начале учебного года объясняя задачу у доски, Надежда Владимировна вдруг умолкла и призадумалась... Надо было выручать молодую учительницу. Серёжа соскочил со своего места и верноподданически воскликнул:
– Надежда Владимировна! А можно я попробую?
На что учительница, получившая вдруг неожиданную помощь и передышку, сразу согласилась:
– Ну, иди, Серёжа, к доске, «попробуй».
Серёжа вышел к доске, взял в руки мел и чётко и ясно объяснил своему классу и своей учительнице суть поставленной задачи и способы её решения. Когда он возвращался к своей парте, девочки просто млели от восторга, Света посмотрела на него широко раскрытыми изумлёнными глазами... и учительница была довольна. Такую незаметную «помощь» оказывал наш герой «математичке» ещё два раза... А потом... (Да, прекрасным педагогом смогла стать молодая выпускница ВУЗа! Может быть, и с отеческим наставничеством Андрея Ивановича). А потом при объяснении самого сложного материала никаких заминок у Надежды Владимировны больше не было. Она только иногда во время объяснения скептически–насмешливо посматривала на Серёжу и, казалось, спрашивала его: «Ну что, съел, Математик?».
Впоследствии Серёжа обратил внимание на то, что их «математичка» ставит ему в журнал «пятёрки», даже и не вызывая его к доске.
Одним словом, у Серёжи сложились прекрасные отношения с преподавателями «точных» наук, тех самых, которые только и необходимы людям в их дальнейшей практической деятельности.
А вот с так называемыми «гуманитариями», забивающими школярские головы всякой пустопорожней ерундой, дружбы у нашего самолюбимого героя не получилось.
«Англичанка» Татьяна Леонидовна была замечательным педагогом, язык знала досконально. Сергей Васильевич до сих пор благодарит её в душе, что она выправила его далеко не оксфордское произношение и приучила плотно работать со словарями (не только иностранными, но и с «Ожеговым» и «Далем» – действительно, главная беда наших переводчиков и филолухов – стойкое, хроническое незнание неизмеримых глубин самого богатого и выразительного языка на земле: русского языка). К сожалению, Татьяна Леонидовна была болезненной женщиной, и тогда её заменяла учительница литературы Александра Семёновна, о которой речь пойдёт немного попозже.
Но в школе ещё – в других классах – преподавали и немецкий язык. «Немку», высокую сухопарую пожилую женщину звали Софья Ниловна. Однажды на перемене Серёжа набрался наглости, подошёл к ней, заговорил по–немецки. Софья Ниловна оказалась очень любезной женщиной и фактически сама вызвалась снабжать нашего начинающего полиглота классической немецкой литературой (Ну вы, конечно, понимаете, кого мы здесь имеем ввиду). Это очень помогло нашему герою и в общем развитии (Вы спросите, как и где находил время наш герой и на чтение при таких–то ежедневных многокилометровых переходах? – всё очень просто: поставленный обстоятельствами жизни в экстремальные условия, Серёжа с самого раннего детства просто... мало спал. И пока вы спокойно дрыхли в своих уютных постельках, он вёл многочасовые беседы с Гёте и Шиллером, Гейне и Гегелем, Байроном и Блейком, Шекспиром и Диккенсом, не забывая также Лермонтова и Клюева, Чехова и Достоевского... А потом оказалось, что он просто учился у них жить не так, как все вы продолжаете жить и сейчас. Там, где вас сносило общим потоком в ближайшее болото, он всегда упрямо плыл против течения и выбирался на свой каменистый берег).
Учительницей литературы в их классе была Александра Семёновна. Это была замечательная женщина такого, ахматовского типа. Величественная, почти барственная осанка, пронзительный взгляд строгих, но добрых глаз. Неторопливая, царственная походка и стопроцентная уверенность в своей непогрешимости (Когда у Сергея Васильевича умерла мама, он почему–то сразу вспомнил Александру Семёновну и подумал: «Всё, больше таких женщин в нашей бедной и постоянно духовно нищающей стране не осталось!»).
По уровню образования и объёму духовного знания наш самонадеянный герой был по сравнению с Александрой Семёновной просто жалким пигмеем. Как замечательно проводила она свои уроки! С каким почтительным упоением говорила о великой русской литературе! Она и сама– то была пронзительно–печальным олицетворением той, далеко опрокинутой дворянской эпохи! Иногда на уроках она рассказывала с невыразимой грустью и даже со слезинками на глазах о своей столичной, давно прошедшей молодости. Много интересного и познавательного вспоминала она в этих своих повествованиях. С особым чувством давно прошедшего восторга рассказывала она о том, как она и другие студентки ходили на вечера Вл.Вл. Маяковского!..
Ну, и чего бы не дружить нашему дурню Серёжке с такой милой и высокообразованной старушкой! Увы, именно Владимир Владимирович Маяковский и перессорил их буквально насмерть.
Как-то на очередном уроке литературы Александра Семёновна с особым трепетом и восторгом рассказывала о творчестве поэта Маяковского и его так печально завершившейся судьбе.
Закончив свой рассказ, Александра Семёновна, совершенно неожиданно для класса (в котором было немало «кандидатов на медали») спросила:
– Серёжа, а что ты думаешь о творчестве нашего великого поэта Вл.Вл.Маяковского?
Серёжа встал из–за парты и совершенно неожиданно, в свойственной только ему манере, брякнул:
– Александра Семёновна! Если бы я выступил в качестве рекламного агента и написал: «радуюсь я: сыры не засижены» или же такие совершенно холуйские и мерзкие строки, как «моя милиция меня бережёт», я бы не оттягивал решение проблем на несколько лет, а тут же, у письменного стола, немедленно бы от такого позора пустил себе пулю в лоб.
Над классом повисла зловещая, мёртвая тишина. Бедная Александра Семёновна немного покачнулась и чуть не упала со своего стула. Два ближних еврейчика бросились было поддержать её, но она быстро оправилась, замахала на них руками, мужественно и решительно поднялась со стула, подошла ближе к Серёжкиной парте со Светкиной стороны. Она была бледна, как чистое газетное полотно! (Эх, Серёга, Серёга! Что ты наболтал? Ведь Владимир–то Владимирович всю жизнь был для неё высочайшим предметом искреннего и восторженного поклонения! А тут какой–то «Сапожник» встал и пренебрежительно плюнул в его святую для Александры Семёновны память!).
– Ты, ты... Да Владимир Владимирович покончил с собой из–за душевных переживаний, от личной неустроенности. Он мог ещё так много написать!
– А зачем, Александра Семёновна? – никак не мог угомониться задетый за живое девятиклассник. – Да, у Маяковского много сложных и вычурных рифм, непревзойдённый стиль стихосложения, но внутри этой яркой оболочки – пустота. Вот у великих поэтов – Блейка, Гейне, Лермонтова – нет никаких особенно изысканных форм и рифм. Зато каждое их слово наполнено глубоким чувством и смыслом, а у вашего любимого Маяковского – одна словесная требуха.
И поскольку Александра Семёновна только бледнела всё больше и молчала, бессердечный интернатский бандюган посчитал возможным для себя окончательно добить эту милую старосветскую старушку.
– Имеются также и официальные милицейские протоколы. Когда эта аристократичка, жена Михаила Яншина, спустилась со второго этажа, она подошла к сидящим на скамейке женщинам и сказанула им буквально следующее: «Женщины! Там, наверху, Владимир Владимирович застрелился. Вы, пожалуйста, вызовите милицию, а то я спешу: у меня репетиция» (Ну, хотя бы «спектакль», а то – просто репетиция, которую всегда можно и пропустить). Всё это в протоколах есть. Так, Александра Семёновна, великие поэты не погибают.
Александра Семёновна постояла немного, держась за Светкину парту, развернулась и вышла из класса.
Что тут началось!
Со всех сторон на голову нашего героя посыпались возмущенные упрёки и негодующие возгласы активистов развороченного как пчелиный улей класса.
– Как тебе не стыдно!
– Совесть надо иметь!
– Поговорим с тобой на комсомольском собрании!
– Приходят тут всякие из интернатов!
– Скоро ещё из Атляна отпетых к нам приведут!
– А ты, Светка, что молчишь? Что ты думаешь?
И тут же ехидный еврейский голосок:
– Она не думает, она – чувствует!
Бедная Света, вообще ни к чему этому не причастная, почему–то густо покраснела, а Серёжа приговорил обладателя еврейского голоска: «Ну, всё. В первой же драке тебе–то уж я точно челюсть на 180° разверну». И на всякий случай пощупал по голенищу: верный друг был на месте и всегда был готов прийти на помощь своему хозяину.
Но это же были не интернатские, а домашние подростки. Они ещё полаяли немного и заткнулись. Напрасно Серёжа ждал нападения. Оно не состоялось, но отношения с учительницей литературы он, по своей неопытности и горячности, испортил навсегда.
А стойкая Александра Семёновна по–прежнему осталась преданной почитательницей Маяковского, и всегда ставила именно его в пример другим советским поэтам. А Серёжа думал при этом: «Ну и везёт же этим Владимирам Владимировичам: какую только ахинею они не несут, а их всё равно уважают и почитают восторженные поклонники!.. И всё равно Лермонтов выше Маяковского на две гималайских горы!».
Когда прозвенел звонок к уроку Истории, в класс вошёл мужчина средних лет в защитного цвета одежде, френче военного образца, стройный и подтянутый, явно с военной выправкой. Один рукав у него был заправлен в карман френча. Это был директор школы Иван Михайлович. Участник Великой Отечественной войны. Руку ему оторвало на фронте. Указку, классный журнал и карту ему приходилось держать одной рукой.
Сразу стало понятно, почему все так уважали и любили его.
Иван Михайлович провёл перекличку. Серёжкину фамилию он повторил почему–то дважды и даже почесал свой нахмурившийся лоб, но потом продолжил перекличку. Он спросил двух «старых» учеников, а затем неожиданно вызвал к доске и Серёжу. Тема была для нашего «новичка» знакома: он только что прочёл по ней в одной из подаренных Семёном Семёнычем книг.
Никогда ещё Серёжа не говорил так и не пылал таким вдохновением! Иногда он видел перед собой изумлённые лица и открытые глаза и рты своих одноклассников, иногда смотрел в заинтересованное лицо Ивана Михайловича... Его никто так и не прервал до звонка об окончании урока. Серёжа сразу прекратил своё «выступление» и обратился к Ивану Михайловичу:
– Вот и всё! Можно садиться?
Серёжа прошёл и уселся за свою парту.
– Серёжа! Это ты из какой книги рассказывал? – спросил его директор.
Серёжа назвал автора пересказанной им книги.
– Так. Молодец. – И вот тут Иван Михайлович обратился ко всему классу:
– Ребята! Теперь, если мне куда–нибудь придётся отлучиться по директорским и хозяйственным делам, уроки истории не будут больше заменяться другими предметами и отменяться. Я назначаю своим заместителем Серёжу (и по фамилии). Он будет вам рассказывать о прочитанных им исторических книгах. Но спрашивать и ставить оценки по истории буду вам по–прежнему только я. Теперь я буду спокойно уходить в Гороно и другие организации. Серёжа так интересно рассказывает, что я думаю: вы не будете мешать ему проводить уроки. Всё. Урок окончен.
(Вот так, оказывается, можно быстро из ученика превратиться в «преподавателя». А вы, читатели, почему–то называете те времена «застойными». Не знаем, какие там были времена, но люди, особенно участники войны, явно были лучше нас!).
И как раз на следующий день после такого триумфа опять приключился с нашим героем очередной казус.
Серёжа иногда пропускал занятия в школе, частенько опаздывал. Вот и на этот раз, автобус несколько раз «садился в грязь». Все выходили выталкивать его из очередной ямы, потом опять залезали в автобус потом... одним словом, Серёжа добрался до школы усталым, измождённым и злым как заёрзанный бессмысленной суетой чёрт. А в коридоре как раз была линейка. Хорошо, что хоть Серёжа успел сапоги вымыть в соседней луже. Он сразу отправился в свой класс. А там стояли на «линейке» дисциплинированные десятиклассники. Один верзила, видимо местный коновод, преградил ему дорогу и властно пригрозил:
– Эй, ты! Тебя что, линейка не касается? Иди в строй!
– Я устал. Отойди в сторону. – спокойно попросил Серёжа.
Но, видимо привыкший властвовать в этом коридоре верзила воскликнул: «Что?» и замахнулся на Серёжу. Дальше заработали уже интернатские, а может быть древние инстинкты далёких предков: Серёжа пригнулся от предполагаемого удара и изо всей силы долбанул правой в область печени, верзила стал медленно оседать на пол, а Серёжа не сдержался и саданул его вдогонку ребром левой ладони по затылку. Миролюбивые десятиклассники сразу расступились. Серёжа прошёл в класс, сел за свою парту и обречённо подумал: «Ну, всё. Сейчас начнётся!». И действительно, началось.
Сначала в класс вбежала растроенная Света и, умоляюще посмотрев на интернатского бойца, только и промолвила:
– Серёжа! Ну, разве так можно!
– А–а! – махнул рукой Серёжа. Он уже запоздало раскаивался в содеянном.
...Наверное, вся школа сбежалась поглазеть на то, как вели по коридору «интернатского хулигана» Серёжу под строгим учительским конвоем на суд в кабинет директора. Этот эпизод замечательно описан одним малоизвестным поэтом:
«За руки белые меня
берут, как хулигана.
Две гимнастёрки, два ремня,
два вежливых нагана.
На все четыре сапога
подкована свобода.
Я сразу вырос во врага
перед лицом народа.
Меня сгибают пополам,
пихают в чёрный «ворон».
А вся Россия по углам
за нищим разговором.
Толкует про житьё–бытьё,
пьёт горькую со скуки,
пока мне именем её
выламывают руки».
В скромном кабинете Ивана Михайловича собрался весь педагогический коллектив, тут же была и завуч Галина Андреевна. Были и совершенно незнакомые Серёже учителя. Всем было интересно посмотреть на «таёжного разбойника». Здесь же, в углу стоял и «пострадавший» верзила, обиженно вытирая сопли своим увесистым кулачищем.
– Серёжа! – начал следствие по делу об избиении верзилы– десятиклассника бывший фронтовик Иван Михайлович. – Толик нам уже всё рассказал. А как ты можешь объяснить свой хулиганский поступок нам, твоим педагогам?
Поскольку никто не захотел быть Серёжкиным адвокатом, ему самому пришлось выступить с речью в свою защиту.
– Иван Михайлович! У нас в заповеднике очень плохие дороги. Выезжать в город приходится очень рано. Сегодня автобус шесть раз застревал в непролазной грязи. Нам приходилось вылезать и толкать его из этой липкой и вонючей болотной жижи.
– Серёжа! – прервала его выступление Галина Андреевна, – ты говори по существу и ближе к делу!
– Говорю по существу. Я очень устал и хотел пройти в свой класс, а Толик не пускал меня и замахнулся!...
– Я только хотел попугать его. – слезливо, явно давя на жалость и сочувствие, пробурчал «пострадавший».
– Серёжа! А почему ты его ударил? – Ивану Михайловичу заметно не доставляло удовольствия это «расследование», и он просто хотел отдохнуть от назойливого возмущения своих подчинённых.
– Иван Михайлович! – решительно пошёл в контратаку «обвиняемый». – Я думал, что он меня ударит. Вон, посмотрите, у него каждый кулак – по пуду, а у нас, в интернате, если замахиваются, то обязательно бьют. Вот я и увернулся, чтобы нанести ответный удар. Извини меня, Толик, что я так среагировал. В следующий раз я лучше подставлю свою голову под твой пудовый кулачище...
В чопорной учительской толпе раздались весёлые смешки. Иван Михайлович сразу постановил прекратить этот любительский спектакль.
– Ты, Толик, больше не размахивай своими кулаками, а ты, Серёжа, забудь своё интернатское прошлое и больше ни с кем не дерись. У нас самые боевые ребята доучиваются в детской колонии. А там жизнь не сахар. Всё. Чтобы таких историй у нас в школе больше не было. Оба свободны. Щите.
«Истец» и «обвиняемый» вышли в коридор, переглянулись и разошлись по своим классам. Оба остались довольны решением высокого суда (будьте осторожны, ребята, Атлян–то рядом и с нетерпением ждёт своих пустоголовых клиентов!).
– Ну? – сразу спросила, очевидно, сопереживающая Серёжке соседка по парте.
– Не выгнали, – лаконично ответил Серёжа. Света облегчённо вздохнула: «Этот Толик тоже гусь хороший. Всё время норовит кого–нибудь исподтишка ткнуть своим кулаком, а тут представился обиженным»...
– Света! А почему ты мне это раньше не рассказала? Я бы ему ещё немного по загривку добавил.
Праведница Света Быкова искренне возмутилась Серёжиным легкомыслием:
– Ну, Серёжа, не завидую я твоим родителям. И твоей будущей жене я тоже не завидую.
– Почему?
– Потому что она – дура! – так добрая Света определила умственные способности будущей Серёжкиной супруги... и поправила ворот его рубашки. (Это Светочка будет делать все два года их совместного обучения).
В конце последнего урока со своего места поднялась отличница и активистка Марина Севастьянова и громко объявила:
– Сегодня – после этого урока будет комсомольское собрание!
Когда прозвенел долгожданный звонок, Серёжа положил три своих тетради в Светин портфель (он всегда так делал) и направился к выходу из класса. Его пытались остановить возмущённые возгласы комсомольских активистов:
– Ты куда уходишь?
– Вопрос будет касаться твоего поведения!
– Серёжа! Мы же с тобой разговариваем!
Серёжа обернулся к негодующему классу и утешил его:
– Спешу домой. Надо сено из тайги вывезти, а то скоро все тропинки заметёт. Счастливо позаседать!
Когда Серёжа закрыл за собой дверь, в классе сразу начались громкие разговоры, споры (раньше это всё называлось высокопарно «комсомольским собранием»).
На следующий день «обиженная» Севастьянова на уроке географии, которую вела у них завуч, решила ей пожаловаться:
– Галина Андреевна! У нас вчера случилось ЧП! Серёжа ...ов ушёл с комсомольского собрания!
Галина Андреевна вынуждена была отреагировать на истеричную жалобу комсомольской вожачки.
– Серёжа! Почему ты ушёл с собрания?
– Галина Андреевна! Да я же – не комсомолец!
– Тебя исключили?
– Нет, я вообще никогда не был ни пионером, ни комсомольцем.
В классе наступила тишина (В те далёкие времена чести остаться беспартийным удостаивались только заядлые двоечники и второгодники.
Всех остальных «нормальных» детей как стадо безмозглых животных загоняли в пионерские, комсомольские, а потом и в партийные стойла).
Галина Андреевна подумала немного, улыбнулась и спросила у виновника комсомольского переполоха:
– Серёжа! А в октябрятах ты был?
– Нет, Галина Андреевна. Отказался.
– Почему?
– Потому что октябрята ходят строем и поют песни, а я люблю ходить один, молчать и думать.
