Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)
18
Галиуллин на парткоме сказал короткое слово в защиту Шестакова. Тот уже достаточно наказан, все осознал, сделал необходимые для себя выводы, у него намного повысилось чувство ответственности, он заново проштудировал правила безопасности, и его смело можно вернуть в бригадиры.
Один только Пасечник услышал иронические нотки в словах Галиуллина. Но поскольку все понимали, что сняли Шестакова напрасно, Валерий Фомич попросту погорячился, – разговор, затеянный Галиуллиным, попал на благодатную почву.
Никто из начальства не узнал, что Шестаков напился после выговора. Галиуллин рано утром отправил его с площадки домой, пусть отоспится. Шестаков по своим убеждениям трезвенник, ничего, кроме раскаяния и стыда, водка ему тогда не принесла.
Выдать прогул за отгул было нетрудно – переработанных смен у Шестакова в избытке. Все шито-крыто, и показатели соревнования не испорчены, и репутация Шестакова не подмочена.
Встретили Шестакова в бригаде тепло. Предотвратив аварию, он завоевал авторитет, какого у него не было, пока работа шла гладко.
И Михеич появился на площадке, хотя его еще подводит здоровье – за день заглотал полпатрончика валидола.
Сердце не позволяет Михеичу подниматься на верхотуру, поэтому рассудили так: Шестаков будет пореже спускаться с монтажных высот, а Михеич будет готовить на земле конструкции для монтажа.
Перед тем как восстановить Шестакова в бригадирах, Пасечник поговорил с Михеичем. Обоих беспокоило головокружение, тошнотный приступ слабости, настигшие Шестакова на верхушке крана во время чепе.
Казалось бы, Шестаков физически неплохо подготовлен для работы на высоте. Он еще подростком неуклюже, но прилежно прыгал с трамплина в воду; мог пройти с десяток шагов на руках; умел с грехом пополам сделать сальто; упражнялся, еще будучи старшеклассником, в равновесии на девчоночьем бревне – мальчишки на этот гимнастический снаряд залезать стеснялись; в армии не бегал от турника...
Но мало лазать по верхотуре. Нужно делать это технически грамотно и учить этому других.
Да, высотная подготовка Шестакова с изъянами, и его следует исподволь, когда позволит обстановка на площадке, потренировать.
– Со временем из тебя, Шестаков, верхолаз получится, – сказал Михеич. – Ну а пока ты – ни с чем пирожок. Это тебе минус.
Михеич задерживался после смены и до ранних сумерек тренировал Шестакова на стоявшем в стороне бездействующем кране. Он запретил Шестакову пользоваться лестницами – ступать только по уголкам, прогонам, скобам. Уйти на открытые конструкции от огороженных площадок, от перил! Едва с тесной площадки убраны перила, поведение человека резко меняется.
Михеич считал неверным, что в наших петэу не обучают специально работе на высоте. В училищах нет башен, мачт для тренировки.
Недавно Михеич в очередной раз завел в общежитии разговор на эту тему. Погодаев настойчиво советовал написать прямо министру.
Михеич уточнил – вопрос касается не только их министра. Так же плохо обучают антенщиков, электролинейщиков, трубокладов, мостовиков, кровельщиков, сварщиков домен.
– Значит, дело ума не одного министра, а нескольких, – сделал вывод Погодаев, – значит, нужно написать в Совет Министров. Пусть министры соберутся и посоветуются.
Михеич испуганно отмахнулся и от Погодаева, и от этого вопроса:
– У меня на такое писание и рука не подымется: каждый сверчок знай свой шесток.
– Это на печи сверчки верещат, им больше делать нечего, – сказал Погодаев, смягчая улыбкой свое несогласие. – Вот когда уйдете на пенсию, заберетесь на полати, будете греть старые кости – тогда и обживайте свой шесток...
Петэушников запрещено пускать на высоту выше трех метров, если у них нет третьего разряда. А как научить трем разрядам? Все равно что научить летать без полетов. Хотим, чтобы парень стал верхолазом, но при этом не ходил в учениках у верхолаза!
Медицинская комиссия не отвечает на вопрос – показана парню работа на высоте или противопоказана. Одни новички держатся робко, другие самоуверенно. Но наземная самоуверенность гроша медного не стоит! А вот уверенность высотная – совсем другой пробы.
Немалую роль играет координация движений. Скорее станет верхолазом подросток, который занимается гимнастикой, акробатикой, лазает на кедры за шишками, прыгает в воду. Зря из наших парков убрали парашютные вышки.
Хорошо бы, медики и ученые сконструировали «измерители страха». Взять да вмонтировать в рукавицы хитрые датчики, чтобы проверить новичка: дрожат руки или не дрожат, трясутся поджилки или не трясутся?
Случается, с корабля на берег вынуждены списать матроса, страдающего морской болезнью: не переносит качки – и все тут. А надо было устроить испытание раньше, до того как парень надел тельняшку, до того как его назвали юнгой.
Точно так же и с высотной болезнью. У иного здоровяка вестибулярный аппарат в полном порядке, а он так и не может преодолеть страха перед высотой. Принуждать его неразумно, даже опасно. Не принимают же в летное училище близоруких!..
Поначалу Михеич подавал Шестакову команды с земли. Но тот забирался все выше, и вскоре Михеич уже не мог до него докричаться.
Довольный тем, что сердце сегодня не хандрит, Михеич стал медленно подниматься по лесенкам крана.
Шестаков пристегнулся монтажной цепью к балке и по приказу Михеича сделал шаг в пустоту.
Пережил мгновенное падение, инстинктивно, судорожно схватился за натянутую цепь и какое-то время бессмысленно держался за самого себя.
Но и оробев, он продолжал послушно выполнять приказания Михеича.
– Осторожнее. Осмотрись. Обхвати колонну правой рукой... – подсказывал Михеич издали. – Думаешь, смелый человек – тот, который ничего не боится? Смелый – тоже осторожный. Но боится только того, чего следует бояться...
В эти минуты Михеич хотел быть поближе к Шестакову и одолел еще несколько лестниц.
«Медицина меня за эти прогулки не похвалит», – успел подумать Михеич, но, как только отдышался, вновь принялся кричать:
– Карабин еще раз проверь... Закон-правило... Где у тебя центр тяжести? А на что у тебя левая нога? То-то же! Теперь постой минутку, не торопись. Прежде чем подняться, подумай о том, как будешь спускаться. Про перила забудь совсем... Не прыгай, как белка! Учти, среди белок тоже глупые попадаются...
Он научил Шестакова доверять цепи своего монтажного пояса. Каждое звено в этой цепи – их выковано сорок четыре – соединяет человека с жизнью.
А сорок пятое звено в монтажной цепи – опыт учителя, секреты профессии...
«Может, и меня Саша Шестаков вспомнит добрым словом, скажет: «У меня наставник был подходящий...»
Вот же монтажник Олег до сих пор пишет Михеичу письма, а уже сколько лет прошло, как их эвакуировали с макушки ленинградской телебашни к ожидавшей их машине скорой помощи.
В одной машине увезли обоих: Олега – в травматологию, а его бригадира – с инфарктом в кардиологию.
Спустя полтора месяца Олег в первый раз наведался к Михеичу на костылях.
Выздоравливающие могли звонить из больницы по телефону-автомату. В палате шла охота за двухкопеечными монетами. Михеич до сих пор помнит, как сосед по палате копил монетки, ни с кем не делился, все боялся, что ему не хватит. Больной этот помер в одночасье от сердечного приступа, а в тумбочке остался лежать кошелек, битком набитый «двушками».
Не дай бог, и опыт Михеича, секреты профессии останутся втуне, не израсходованными по срочной надобности, как «двушки» в том набитом кошельке.
Назавтра Шестаков под присмотром Михеича вновь долго лазал по конструкциям крана-тренажера.
– Глаза у тебя боятся, – одобрил его Михеич с наблюдательного пункта, – а руки делают. Это тебе плюс.
Михеич расхрабрился и залез еще выше, чем вчера, чтобы, следя за Шестаковым, не приходилось круто задирать голову и придерживать рукой свой старый картуз.
В минуту передышки Михеич сказал Шестакову с неожиданной теплотой:
– А у меня ведь такой внук, как ты, мог вырасти. И характером на меня чем-то похожий.
– Это мне плюс или минус? – рассмеялся Шестаков.
После многих дней наземного существования Михеич наслаждался тем, что обозревает всю строительную площадку сверху и снова может назвать себя высотником.
Михеич уселся, свесив ноги, на самой верхней площадке, отдышался, и ему вспомнилось «ласточкино гнездо». Так они называли открытую площадку перед буфетом на тридцатом этаже варшавского Дворца дружбы.
Рабочий лифт еще не ходил, и, чтобы спуститься на землю в столовую, а затем вновь подняться, нужно было потратить уйму времени и сил.
Подъемный кран играючи поднял железный домик, похожий на гараж для легковой машины, и поставил на две параллельные фермы. Обычно в таком домике находится энергохозяйство сварщиков. На этот раз туда загрузили шкаф, буфетную стойку, столик, табуретки, даже холодильник.
Каждое утро к здоровенному крюку прицепляли контейнер и отправляли наверх кефир, термосы с кофе, бутерброды с ветчиной и сыром, свежие булочки, крутые яйца, оранжад. Других напитков не было и в помине. Даже слабенькое темное пиво, смахивающее на русский квас, верхолазам не разрешено.
Туда же, на тридцатый этаж, кран поднял крупногабаритную стальную плиту и уложил ее на фермы перед буфетом – чем не балкон? Можно закусить на свежем воздухе. Правда, балкон без перил, но верхолазы в них редко нуждаются.
А вот буфетчице в буфет не забраться. Не подымать же и опускать молоденькую пани каждый день в контейнере, заодно с провизией! Такие пассажирские рейсы строго запрещены.
Ну что же, перешли на самообслуживание. Верхолаз выбирал себе завтрак или обед по вкусу, сверялся с ценником, висевшим на стене, и оставлял на стойке пенёндзы. За все месяцы, пока работал буфет, – ни злотого, ни гроша недостачи.
Чтобы в буфет не тащились посторонние, никаких лестниц, переходных мостков к буфету не установили, Свои пройдут и по узким балочкам.
Среди своих числилось и несколько поляков. Михеич заприязнил со сварщиком, беглым монахом. Тот объяснял, смеясь, свое бегство из монастыря на высотную стройку: чем выше, тем ближе к богу.
Такая благодать! Посидеть в минуты отдыха, свесив ноги, на «балконе», поглазеть с птичьего полета на воскресающую Варшаву. «Тут росне дом, там росне дом, а в доле Висла плыне...»
Рядом с ним сидел, так же свесив ноги над пропастью, бригадир Пантюхин. Поляки относились к нему с особым уважением: это был единственный человек на стройке, которого русские, вопреки своему обыкновению, называли паном – «пан Тюхин».
Именно там, в Варшаве, к Михеичу пришло не знаемое никогда прежде ощущение большой, покоренной им высоты: в те дни забрались на иглицу, в переводе с польского – на шпиль.
Темно-серым пологом под ним висели тяжелые тучи. А над головой верхолазов сияло солнце, голубело небо, иглица слепила позолотой.
Той осенью уже ходил скоростной лифт. И когда Михеич сквозь плотные тучи спустился на тридцатый этаж, чтобы пообедать в «ласточкином гнезде», – он увидел, что все балки и плита-балкон лоснятся черным блеском.
Взглянул вниз – батюшки! Блестит асфальт, черные лужи, от автомобилей, бесшумных с высоты тридцати этажей, летят брызги, пешеходы пережидают дождь под навесами, козырьками подъездов. Регулировщица на перекрестке Маршалковской и Свентокшишской в лакированном плаще, капюшон поднят. Может, сегодня дирижирует та самая элегантная белокурая пани, на которую подолгу глазеют зеваки – стоят и любуются, как она лихо повертывается на каблучках, изящно машет жезлом. Может, она мечтала стать балериной, а торчит на пятачке между трамваями, автомобилями, потоками пешеходов.
В костеле кончилась служба, все, кто оттуда выходят, – в черном. Торопливо раскрывают зонтики, у каждого своя маленькая цветная крыша над головой, – пестрая живая мозаика.
Михеич подумал, что еще ни разу в жизни не пользовался зонтиком и вряд ли это когда-нибудь случится. У них в Ленинграде и льет, и моросит, и накрапывает. Когда-то он получил по ордеру плащ, затем купил в Гостином дворе макинтош, на фронте ходил в плащ-палатке, дожил до седых волос, а так ни разу и не держал зонтика в руках...
Посмотрел на приангарское небо – облачка. Если зарядит мокросей, придется занятие прервать.
Именно в эту предвечернюю пасмурную минуту на обезлюдевшую стройплощадку заехал Пасечник.
Увидев знакомые грязно-синие «Жигули», Михеич поднялся на ноги и торопливо зашагал по узкой балке к противоположному краю башенной площадки, авось начальство не заметит.
Но Пасечник еще через ветровое стекло увидел Шестакова, висящего на монтажной цепи, увидел и Михеича, семенящего по узкой балке, выскочил из машины, погрозил Михеичу кулаком и приказал немедленно спускаться.
Пасечник учинил ему разнос – да не втихомолку, щадя авторитет Михеича в глазах Шестакова, – а во всю глотку.
– Тоже нашелся циркач-трюкач! – орал Пасечник. – Открыл аттракцион и работает без привязи. Эх ты, удаль молодецкая! Выгоню со стройки! Старый человек, а ведет себя, как мальчишка!
Самое удивительное – Михеич не обиделся. Они стояли рядком, хлопали друг друга по плечам и хохотали.
Отсмеявшись, вытерев слезы, Михеич поклялся: не помнит сегодня, в какой стороне груди у него сердце. Он небрежно достал из кармана и сунул обратно патрончик с валидолом.
– Ну как Шестаков? – посерьезнел Пасечник.
– Пора повысить разряд.
– Да, высотному делу надо учить смолоду. Здесь ловкость не всегда приходит с возрастом.
– Зато с возрастом всегда приходит старость, – невесело усмехнулся Михеич. – И приходит, окаянная, обязательно...
Пасечник зашел в безлюдную «третьяковку», снял со стены чей-то комбинезон, монтажный пояс, каску.
– Давненько пояса в руки не брал. Что-то оконторился, прозаседался.
Пасечник и Михеич, наперебой подсказывая друг другу полузабытые подробности, вспоминали давнишнее происшествие на стройке Дворца дружбы.
Тогда в Варшаве гостила советская партийно-правительственная делегация. Вместе с президентом Берутом и премьер-министром Циранкевичем делегация приехала на стройку. Объяснения давал начальник строительства, мужик дельный, но грубиян и ругатель.
Вдруг на виду у высоких гостей на немыслимой высоте по балке побежал человек, балансируя руками, как канатоходец в цирке. Кто-то из гостей ахнул, кто-то отвернулся: страшно смотреть.
– Разглядел, кто там лихачит? – спросил начальник у Михеича.
– Солнце в глаза.
– Щелкните его, – повернулся начальник к польскому фоторепортеру, стоявшему рядом. – И пришлите снимок. Строго накажу голубчика.
Едва начальник проводил высоких гостей, он обрушился на Михеича:
– Распустил своих ухарей! Не видишь – озорничает, как мальчишка? Эх ты, удаль молодецкая! Выгоню со стройки этого циркача-трюкача. Аттракцион открыл. Ославил сразу на два правительства!
Как ни бушевал, как ни матерился начальник, нарушитель техники безопасности остался неопознанным. Верхолазы дружно сыграли в молчанку, не нашлось ни одного дырявого рта. Фотограф, благородный пан, не захотел быть доносчиком. Фотоулику не прислал, соврал, что пленка засвечена. Начальник строительства покричал-покричал и угомонился.
А нарушителем техники безопасности был не кто иной, как молодой прораб Пасечник.
Это случилось вскоре после похорон Кати. Пасечник позволял себе тогда и крепко выпивать, и прыгал по балкам, как бесшабашный ухарь. Начальник грозился отправить его обратно в Запорожье, и еще бы один цирковой аттракцион – привел бы угрозу в исполнение.
– Забыл, что у тебя девчоночка на руках осталась? – отругал его тогда Михеич. – Забыл, что скоро ее из родильного дома в ясли переведут, а оттуда – в детский сад, а оттуда... Или хочешь ее круглой сироткой оставить?..
Спустя месяца два Пасечник отвез девчоночку к сестре в Запорожье. Ему помогала в пути молодая женщина, лежавшая с Катей в одной палате родильного дома. Она уезжала на родину с сынишкой на руках и стала кормилицей маленькой Кате.
А на обратном пути Пасечник купил в Москве в Столешниковом переулке часы новой марки «Победа» и привез их в подарок фоторепортеру, засветившему пленку...
Обо всем этом вспоминали они, пока Пасечник переодевался за прикрытой дверью в «третьяковке».
Комбинезон оказался Пасечнику впору, он отобрал у Михеича рукавицы, надел чужую каску, и под ней скрылась начальственная «изморозь».
Теперь Пасечник выглядел моложе своих лет – подтянутый, ладный. Рост служебного и общественного веса не сопровождался у него увеличением личного веса. Как носил смолоду рубашки воротник номер сорок, так и носит, как покупал в былые годы костюм номер пятьдесят, третий рост, так и сейчас купил, будучи в Москве в командировке.
Зачем Пасечник неожиданно для Михеича и самого себя облачился в монтажные доспехи и полез наверх?
Соскучился по верхотуре?
Или им двигало чувство вины перед Шестаковым?
– Обозвал меня мальчишкой, а сам... – крикнул вдогонку Михеич, притворяясь обиженным. – А еще управляющий...
19
Садырин увидел в столовой Варежку, бросил очередь к буфету и уселся за ее столик. Он работал теперь в другом конце строительной площадки, в столовой монтажного управления давно не появлялся. И одет не так, как все вокруг, – без каски, без монтажного пояса.
– Садырин! – окликнул его Маркаров. – Откуда ты? Как в водку канул.
– У меня здоровье и самочувствие со знаком качества. – Садырин обрадовался, что встретил своих, лицо его расплылось в улыбке. – Держи корягу! – он протянул руку, но Варежка не спешила с рукопожатием.
– Руки перед едой полагается мыть... Где же твои чеки? Если нету на обед – дам взаймы.
– Я не министр финансов Гарбузов и в займах не нуждаюсь.
– Значит, с верхотуры демобилизовали. И не скучно тебе в каменюшниках?
– Гипертония у меня, – вяло соврал Садырин.
– Кто бы мог подумать! А работал так, словно у тебя пониженное давление.
– И нервная система не позволяет мне работать на высоте.
– Может, тебе теперь молоко полагается за вредность? – Варежка притворилась озабоченной, налила Садырину молока из бутылки. – Молоко – изумительная пища, приготовленная самой природой.
– Охотно принимает пищу из рук человека! – напоказ удивился Маркаров, сидевший за соседним столиком с Погодаевым. – Если не считать Садырина, людям уже удалось приручить сорок видов животных.
– Да пошел ты... – Садырин вскочил и трахнул стулом о бетонный пол.
– Конечно, Александр Филиппович Македонский – герой. Но зачем же стулья ломать?.. Ты и жизнь начал с того, что наговорил грубостей повивальной бабке.
Антидюринга не переспоришь, он всегда выставит тебя на посмешище, лучше не связываться...
– Какая же теперь у тебя должность, Садырин? – спросила Варежка.
– Самая высокая.
– Ну а все-таки?
– Разнорабочий я.
– Ты трудяга известный. За год мешок семечек сгрызаешь.
– Но в первую очередь – я человек! – Варежка заинтересованно посмотрела на Садырина. – У Горького написано. Самая высокая должность – быть на земле Человеком. Это звучит гордо! Человек с большой буквы.
– Да ты стань хотя бы человеком с маленькой буквы! И то было бы неплохо. Ты ведь только с виду...
– ...исполняешь обязанности человека, – уточнил Маркаров. – А приглядишься – так и тянет спросить: ну, какой тебе был смысл на задние ноги становиться? Ходил бы себе на четвереньках. Труд сделал человека из обезьяны. Так неужели из тебя человек не образуется? К твоему сведению, наше поколение – восьмисотое поколение человечества.
– Да иди ты, Антидюринг...
– Иду, иду, – Маркаров направился к буфету.
– А ты можешь выразить свою мысль на боле-мене цензурном языке? Не слыхал, что в Дубне случилось? – Варежка перешла на шепот, словно собралась сообщить нечто сверхсекретное. – Там один атом ругался матом. А его за это из молекулы исключили... Лучше скажи: ты когда-нибудь приносил людям пользу? Мне сдается, ты ее, эту пользу, только уносил от людей.
– Опять ты в прокурорши записалась. А если пристально подумать – чем я тебе не пара? – он пригладил свои вьющиеся волосы.
– Жених-то ты жених, но сильно потрепанный. Ты же самого себя не любишь. Как же тебя могут любить другие?
– Эх, жалко мне тебя! Проходишь мимо своего счастья. Вот если бы ты, да я, да мы с тобой... Сила!
– Если бы да кабы... Если бы у твоей тети росли усы, она была бы твоим дядей... Ну какая в тебе, Садырин, сила? Весу в тебе много, а не силы.
– Вот увидишь, я еще отличусь! Заткну за пояс этого самого Шестакова.
Погодаев до сей поры не проронил ни слова. Он дружелюбно подозвал Садырина и пододвинул ему стул Маркарова, тот маячил в очереди у буфетной стойки.
– Федя, – сказал Погодаев с подчеркнутым миролюбием, – ты же добрый парень. Не кривись, я знаю... Всегда в поездках помогаешь Галиуллиным таскать вещи, с татарчатами возишься. Зачем же ты всем говоришь, делаешь назло? Вынуждаешь сердиться на тебя. Можно подумать – тебе скучно с самим собой.
– ...продолжаем концерт по заявкам строителей, – донеслось из репродуктора. – По просьбе знатного монтажника Федора Федоровича Садырина, строительство Приангарского горнообогатительного комбината, исполняем Четвертую рапсодию Листа...
Не ответив Погодаеву, Садырин снова подсел к Варежке. Он самодовольно ухмыльнулся, услышав свою фамилию.
– Ты, может, сватаешься ко мне ради комнаты? Тогда не надейся. Вчера отдала ключи Галиуллиным.
– А сама? – У Садырина сделалось такое выражение лица, будто ему в рот попал комар и он этого комара проглотил.
– В общежитие. Галимзян перенес чемодан – и вся недолга!
– С тобой не соскучишься, – протянул Садырин.
– Знала, что будешь разочарован. Вот видишь, и сватался зря...
Садырин налил себе еще стакан молока и сказал:
– Тебя только в молоко класть, чтоб не скисло. Лед, а не женщина!..
Он выпил залпом молоко, шумно оттолкнул ногой стул и направился к выходу, не кивнув Варежке на прощанье.
– Куда же ты? С большой буквы! Хоть бы дослушал свою заявку, знатный монтажник. Все-таки Четвертая рапсодия Листа!..
Садырин остановился, повернулся, быстрым шагом подошел к Погодаеву, молча пожал ему руку и вышел.
