Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
22
Леонид Белых встретился в Братске и с Михеичем, давним знакомым. Тот не преминул поворчать на свой Востсибстальмонтаж – никак не научатся планировать работу. Разве это планирование? На одной заплате сто дырок. Его ребята уже месяц не вылезают из котлованов, как бы им не пришлось зимой барахтаться в сугробах.
Леонид Белых слышал от братьев, что в Братске нужда в опытных высотниках на линии электропередачи, которую зимой протянут через Ангару.
Михеич привел вечером Леонида Емельяновича в общежитие – пусть расскажет ребятам про ЛЭП-220; монтаж ее и в техническом отношении представляет большой интерес. Если бы в Приангарске дали «добро», две их бригады могли бы за зиму, вместе с тамошними электролинейщиками, сделать всю работу. А с первым теплом, когда лед истончится, ослабнет, – вернутся в Приангарск и закончат монтаж горнообогатительной фабрики; все равно конструкции раньше не прибудут.
В конце разговора Леонид Емельянович, как бы между прочим, напомнил, что в Братске принят коэффициент 1,3; другими словами – заработок на тридцать процентов выше.
– Чего стесняться? – сразу оживился Кириченков. – Слово «заработок», оно – от слова «работа». С этого коэффициента и надо было начинать разговор. Я лично – за!
Кириченков напомнил, что на строителей Братскгэсстроя распространяются все льготы, предусмотренные для местностей, приравненных к районам Крайнего Севера. Тут и дополнительный льготный отпуск в двенадцать рабочих дней, а если туда перебраться насовсем, то один раз в три года оплачивается проезд к месту отпуска и обратно.
Шестаков попросил зайти в общежитие и Ромашко. Оказалось, Ромашко хорошо осведомлен о технической стороне ЛЭП-220 через Ангару. Ромашко привык разговаривать на технические темы с карандашом в руке, попутно делая расчеты и наброски. При сооружении перехода будут применены не обыкновенные, или, как их называют специалисты, торговые, а высокопрочные болты из специальной стали. Обычный болт работает, как выражаются монтажники, «на срез». Болты на опорах линии через Ангару будут работать на растяжение, на сжатие, на изгиб, а поверхности, стянутые болтами, – на трение. Конструкции тщательно очищают от грязи, ржавчины, окалины, шлифуют металл.
Ромашко исчертил лежащий перед ним листок, нарисовал и решетчатые опоры, которые станут на обоих берегах Ангары.
Погодаев и Галиуллин слушали с полным пониманием. Шестакову же и Маркарову не все технические тонкости были понятны.
– Вам все ясно? – спросил Ромашко, отрываясь от чертежа и набросков.
– Немного меньше половины, – признался Нистратов.
Короткую сердитую речь произнес Михеич: до каких пор они будут мелочиться и нырять по котлованам, как разнорабочие? Рыба ищет где глубже, а монтажник – где выше.
Конечно, бывают критические моменты, когда мобилизуют всех без разбора. Вспомним Великую Отечественную войну, когда в смертельной опасности оказался Ленинград. Там в народное ополчение записывались и пожилые профессора, и всевозможные доктора-кандидаты, и писатели-музыканты, хотя большинство из них никогда не держали винтовки в руках. В мирное время в крайнем случае можно в колхоз послать на картошку лаборантов-аспирантов.
– Но где такой закон-правило, чтобы специалисты не работали по специальности? Сам министр не волен содержать разнорабочих пятого разряда.
Маркаров не вступал в разговор по поводу отъезда, полностью доверялся Погодаеву. Он лишь спросил у крановщика Белых, хорошая ли в Братске библиотека и есть ли телефонная связь с Свердловском и Москвой. Получив утвердительный ответ, весь вечер шуршал свежим номером «Литературной газеты», которую выписывал.
– А в Братске отдел кадров не слишком пугливый? – неуверенно спросил Чернега. – Вдруг побрезгует моей анкетой.
– Самому пора забыть об анкете, – строго сказал Шестаков.
– И я за вами, как топорище за топором, – заявил Нистратов. – Мне сидеть в котловане, в сырости, здоровье не позволит. Еще потянусь к бутылке, чтобы согреться. А после...
– А этого мы тебе не позволим, – перебил его Шестаков. – Будем держать на тормозе.
– Вот поэтому мне из вашей компании увольняться никак... Поскольку компания непьющая.
С неделю назад Нистратову пришло извещение из Госавтоинспекции: он может получить свои водительские права. Ему напомнили, что годовое наказание окончилось. А он и думать забыл об этом сроке, так далек был теперь от гаража, от насиженного шоферского места за баранкой, отвык смотреть на жизнь сквозь ветровое стекло.
– А-ну, предъяви права, Лишенец! – строго потребовал Садырин у Нистратова, вернувшегося из ГАИ.
– Я больше не Лишенец. Кличка устарела. Вот они, мои водительские права.
Один Михеич помнил, что лишенцами некогда называли чуждые элементы, которых лишали избирательных и других гражданских прав. Остальные же в бригаде, включая самого Нистратова, в этом прозвище ничего особенно обидного не слышали.
Садырин обрадовался предлогу – воскресшие права и спрыснуть не грех.
– Еще чего недоставало, – одернул его Шестаков. – Из-за этих стопарей у Нистратова и случилась годовая неприятность...
Только Чернега в последние дни позабыл, что он верхолаз, и потихоньку согревался винцом.
Он лишь на той неделе вернулся из Иркутска, о поездке помалкивал: на экзаменах провалился, что тут распространяться? Но Шестакову, как будущему студенту, рассказал о своей неудаче подробнее.
Чернега поступал на заочное отделение Иркутского политехнического института. Неприятности начались уже на второй день. Провалился по русскому – и по устному, и по письменному.
Сперва преподаватель с чувством продекламировал ему вступление к поэме «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...» «А что такое лукоморье?» – спросил он. Чернега пожал плечами. «Скажите хотя бы – суша это или водная поверхность?» Чернега бодро ответил «вода», а оказалось – морской берег, изогнутый наподобие лука.
Неудача подкараулила еще раз, когда выбрал для сочинения тему «Кровавое воскресенье». Готовясь к экзамену, он прочел очерк Горького, и ему запомнились события, разыгравшиеся 9 января возле Зимнего дворца, где занимал квартиру царь-кровопийца Николай. Рабочие шли под пули солдат, городовых с пением молитв, несли иконы и «херугви».
– Если бы у меня в сочинении эти самые «херугви» упоминались один раз – было бы полбеды: дескать, описка, по рассеянности. А то манифестация шла долго, слово я все время склонял, а писать, оказывается, надо «хоругви», это такое полотнище на длинном древке с изображением Христа.
А еще попутал епископ Гаттон, читал про этого невозможного скрягу в каком-то стихотворении, чуть ли не в балладе у поэта Жуковского. Сперва епископ сжег живьем голодный люд, а потом его самого загрызли в подземелье мыши. Баллада кончается нравоучением: «так был наказан епископ Гаттон». Только не совсем ясно было, как этот епископ оказался 9 января 1905 года во главе рабочей колонны на Дворцовой площади?! Выяснилось: рабочих вел, задурманив им головы, не Гаттон, а Гапон, и не епископ он был по званию, а рядовой священник, хотя вреда трудовому пролетариату этот священник-стукач принес не меньше, чем другой епископ.
И не нужно было писать, что эта манифестация была в Ленинграде, – есть старорежимное название Петербург...
Чернега попросил хохотавшего Шестакова о провале никому не рассказывать, а прежде всего Варежке, и обещал совладать с плохим настроением без помощи стопочек.
Увы, Михеич все пронюхал своим сверхъестественным чутьем, и Чернега получил взбучку.
На следующий день Чернега, чтобы задобрить Михеича, решил механизировать работу в том углу котлована, куда не могли добраться механизмы. Он привез длинные бревна, устроил ворот наподобие тех, какие сооружались на Руси, какими пользовались ушкуйники в Новгороде или монахи Троице-Сергиевой лавры, когда строили крепостные стены или перетаскивали церковные колокола. Ворот Чернеги помог подтащить к месту и уложить куда следовало железобетонные панели для фундаментов.
Больше всех суетился возле ворота и усерднее всех таскал бревна Садырин.
– Важно иметь не высшее образование, а высшее соображение, – польстил Садырин.
– При этом соображать нужно не только на троих, но и решая сложные технические вопросы, – вставил Маркаров.
– Сообразиловка у Чернеги работает, ничего не скажешь, – подхалимничал Садырин. – Такой умник – негде пробы ставить.
Он подошел к Чернеге и, держа что-то в кулаке, сунул руку в карман его брезентовой куртки.
– Тут пять рэ старого долгу и еще два шестьдесят за «Дворянское гнездо».
Садырину хотелось примириться, но Чернега демонстративно отошел.
Садырин услышал о желании группы монтажников уехать в Братск и жалел, что теперь – отрезанный ломоть. Уж он не стал бы сомневаться, как некоторые, – ехать или не ехать...
На следующий день Галиуллин отправился в управление к Пасечнику и рассказал о спорах в общежитии. Бригады хотят подать заявление с просьбой откомандировать их временно в Братск.
Пасечник позвонил в отдел технического снабжения: новости неутешительные. Позавчера вернулся из командировки на заводы один толкач, вчера – другой. Раньше весны нужных конструкций не получим.
– Ну что же... – Пасечник глубоко задумался. – Только без излишнего в этом случае коллективизма. – Он встал, чтобы прикрыть и без того плотно закрытую массивную дверь, офанерованную под дуб. Вообще-то секретничать не любил, не в его характере. И вряд ли опасался, что кто-то может его подслушать; скорее всего, хотел тем самым подчеркнуть важность разговора и степень своего доверия Галиуллину. – Так вот, пусть каждый, кто хочет уволиться, подаст Рыбасову единоличное заявление. Причины отъезда укажите, кому какие заблагорассудится. Ты сам укажи в заявлении, что надоел Зине своей охотой к перемене мест и она тебя выгнала.
– Не смейся, Николай Павлович. Первый раз разъезжаемся. За все годы! Зина сама рассудила. Время к зиме. Галине Галимзяновне всего три месяца. Однокомнатная квартира, в которой Варежка жила, – со всеми удобствами. В общежитии горячая вода только два раза в неделю. А пеленки у нас мокрые ежедневно. Обещал Зине один-два раза в месяц прилетать. Чтобы дочка и Мансур меня не забыли.
Вслед за Галиуллиным к управляющему пришел Ромашко, тоже решил уехать на зимние месяцы.
– Думаете, у меня за бригаду сердце не болит? – для убедительности Пасечник приложил руку к сердцу. – А за вас, Ромашко, особенно переживаю. Вместо того чтобы ехать со всеми в Братск, возьмите лучше отпуск. По моим сведениям, путевку вам уже приготовили.
– Вот почему я, Николай Павлович, отказался стать прорабом, – покачал головой Ромашко; когда он волновался, в его речи слышался легкий украинский выговор. – Вам все время приходится ловчить, кривить душой, заниматься дипломатией. Вы меня премировали путевкой в Болгарию. «Солнечный берег» в ноябре. Я отказываюсь от этой путевки. Мне утвержден отпуск летом, обещал детям вместе провести каникулы. Или вы хотите спровадить меня в Болгарию с умыслом – третий год подряд лишить летнего отпуска? Вам это, конечно, выгодно. Ну признайтесь, Николай Павлович, посетила вас такая задняя мыслишка?
Пасечник мрачно промолчал.
Вслед за Ромашко в этом кабинете побывал и Шестаков, вызванный Пасечником.
Ожидая в приемной, Шестаков вспомнил недавний разговор с Варежкой и Леонидом Емельяновичем на слете крановщиков. Шестаков уже не раз мысленно возвращался к пресловутой психологии взведенного курка.
«Пожалуй, человек заурядный, недалекий вообще не может стать хорошим летчиком, хирургом, ограниченность просто противопоказана людям этих профессий.
А может ли вообще преуспеть в какой-нибудь деятельности человек ограниченный? Да, может, но лишь в тех областях, где недостаток ума возмещается хитростью, предприимчивостью, пронырливостью, умением использовать подчиненных, которые умнее тебя, пустить в дело знакомства или острые локти, если нужно – мобилизовать лесть, самоуверенность, апломб...
А само понимание того, что, например, Антидюринг умнее меня – разве не признак ума? Наверное, глупцы не делают себе таких признаний. Это признак трезвой самооценки, но не более того...
Кого у нас в бригаде следует по справедливости назвать самым умным? Антидюринга или Погодаева?
Достоин сожаления тот, кто никогда не ощутил наслаждения быть умным! Впрочем, такой человек сам не испытывает огорчения от своего неума, потому что ему не дано понять, чего он лишен от природы.
В этом смысле его можно уподобить глухонемому. От рождения у глухонемого поврежден только слух. Почему же он не говорит связно, если отдельные звуки произносит? Не слышит того, что сам произносит, хотя угадывает звуки на чужих губах и быстро собирает из них слова...»
Секретарша сказала Шестакову «проходите». Настал момент, когда он должен сказать Пасечнику о своем бесповоротном решении уехать в Братск, и он скажет это...
Через два дня Валерий Фомич зашел в кабинет к Пасечнику и сказал недовольным тоном:
– У меня только что был Рыбасов. Месячный план у него, как вам известно, горит. Долго оправдывался, канючил, что не хватает людей.
– Людей чаще всего не хватает тем прорабам, кто не умеет организовать работу. Рыбасов, к сожалению, из их числа. Пришлите ему китайцев, всех китайцев, – все равно будет жаловаться, что людей ему не хватает.
Валерий Фомич продолжал озабоченно:
– Монтажники забросали Рыбасова заявлениями, хотят увольняться. Как с этим можно мириться? Кстати, у них там и партийная прослойка солидная. Михеич, Галиуллин, Номоконов, Маркаров, Шестаков, еще кто-то. Вы в курсе дела?
– Да, знаю. Ко мне приходили Галиуллин и Михеич.
– Где у вас гарантия, что бригады вернутся в начале весны? А если не успеют подвесить высоковольтную линию?
– Вся технология, весь график рассчитаны только на зимние месяцы. Кабель-то, перед тем как его подвесить, будут расстилать по льду. Иначе он в первой же полынье утонет.
– Не спокойнее ли оставить всех здесь на другом объекте?
– Верхолаз ищет где выше. Я верю бригадирам на слово.
– Две бригады сматываются из Приангарска, заслуженные бригады! Как в этом свете выглядит Востсибстальмонтаж? Подумали о репутации треста? Ваши кочевники испакостят мне показатели работы всего главка.
– Для вашего отдела кадров отъезд верхолазов – сигнал обратной связи. Сигнал о текучести. Не создали бытовых условий и прочая петрушка. На самом же деле никакой это не сигнал и красная лампочка зажглась по ошибке. А всему виной производственное планирование через пень-колоду...
– Смотреть умеем, а вот предусматривать...
– Мы, Валерий Фомич, обязаны заботиться не только о сегодняшнем и завтрашнем хлебе. Мы не имеем права забывать о перспективе. А перспектива терпелива, она привыкла ждать, и у недальновидного руководителя перспектива всегда выскальзывает из рук и ставит его в тупик. В чем наша беда? Смотрим на всю работу только сточки зрения этого месяца, этого квартала. Рапортуем: план по физическим объемам выполнен! План в денежном выражении выполнен! Ох, опасная, злокозненная штука наша арифметика. Цифра, она ехидная, умеет не только что-то напоказ выставить, умеет так хитро спрятать, что и гамма-лучами не найдешь. – Пасечник сделал паузу, не возразит ли Валерий Фомич. Но тот молчал. – Запоздалый проект и запоздавшие конструкции – расплата за то, что позабыли о хлебе на послезавтра. Мы с вами, Валерий Фомич, временщики.
– Не пугай меня, Пасечник. От слова «временщик» попахивает эпохой царицы Екатерины.
– А может быть, выгоднее было платить сверхурочные чертежникам в проектном институте, чем сейчас незаконно платить «высотные»?..
– И все-таки отпустить столько монтажников сразу... Вы уверены, что это их единодушное мнение? В таких случаях нужно искать зачинщика, чтобы обезвредить весь замысел.
– Зачинщик – министерство, которое непростительно долго мусолило, согласовывало и утверждало проект.
Валерий Фомич притворился, что не слышал задиристой реплики, и продолжал:
– Человек быстро, очень быстро привыкает к повышенной зарплате. И отказаться от дополнительных трех десятых не каждый захочет. Да и с жильем в Братске получше. Полагаю, что смогу убедить вашу публику. У меня для этого хватит педагогических способностей. Не пожалею и времени. Поговорим по душам. Приму каждого, кто хочет уехать...
Как только Михеич узнал о жесткой позиции Валерия Фомича, он заколебался, уклонился от участия в шумном обсуждении, которое продолжалось в общежитии, стал нервничать и ссылаться на плохое самочувствие:
– У старой телеги все колеса скрипят.
При таком коллективном решении, неугодном начальству, всегда ищут зачинщика. Кто привел Белых в общежитие? Выходит, он, Михеич, и есть зачинщик.
Он уже решил не подавать заявления об увольнении на зимний сезон. Весь день таскал заявление в кармане, а к вечеру порвал.
После долгих вздохов и кряхтения Михеич произнес:
– Вы, ребята, как хотите, а я остаюсь. Зачем лезть на рожон? Начальству виднее.
Маркаров сказал Погодаеву вполголоса:
– Михеич разделил мнение начальства, а себе ничего не оставил.
– Уехать всей бригадой... – Михеич достал валидол. – Как это назвать? Самоволка! А я своевольничать с молодости не приучен. Дисциплина прежде всего.
– Иногда за словом «дисциплина» прячется наша робость, – возразил Маркаров.
– А ордена, медали мне за трусость повесили? – Михеич разволновался.
– Ордена-медали у вас за храбрость на войне. А вот с начальством поспорить, когда это необходимо...
– У меня с отцом такая же беда, – сказал Шестаков. – Как он только на фронте батареей командовал? До сих пор не разучился составлять расчетные таблицы огня. А вот характер потерял. Боится начальства, боится моей мачехи.
Увидев в тот вечер в общежитии Варежку, Михеич выразил и ей свое неудовольствие:
– Ну и заварил кашу твой деверь! Эту кашу теперь в семь ложек не расхлебаем...
23
– Да что вы все, сговорились, что ли? – Валерий Фомич усмехнулся и предложил Шестакову сесть. – И ты «по семейным обстоятельствам». Что-то тематика заявления у вас однообразная. Фантазии маловато. Галиуллин явился за расчетом по «семейным обстоятельствам». За ним Кириченков. Этот хоть без дипломатии. Тут же проговорился. Его северная надбавка взволновала... Еще передали мне заявление Погодаева. Я вызвал его для разговора, но до этого заглянул в его трудовую книжку. В нее уже и вкладыш вклеен, вся исписана.
Шестакова покоробила следовательская интонация.
– И разговаривать с ним не стал, – продолжал Валерий Фомич. – Погодаев уже давно заражен журавлиными настроениями. Непонятно только, почему он пользуется у вас таким авторитетом. А теперь, извольте радоваться, и ты явился... Красиво написано! – он дочитал заявление Шестакова. – Ишь ты, «рукотворные моря и горы»... Тебе бы только речи писать вашему председателю горсовета, форменный писатель!.. Если ты обиделся, что мы тебя тогда с бригады сняли... Так вы с Галиуллиным меня все равно вокруг пальца обвели. Принялись друг друга на буксир брать.
– Для пользы дела.
– Сказать откровенно, – он небрежно скользнул взглядом по заявлению, – Александр Иннокентьевич... Силой теперь никого держать нельзя, не та эпоха. Сколько ты с выговором в рядовых монтажниках проходил?
– Месяц.
– Тебя вернули в бригаду по ходатайству Пасечника. А не поторопился ли он? Вижу, честь нашей стройки тебе не дорога.
– Мы эту честь поддержим под Братском.
– Ну что же, бери обходной лист. Тебя бы подольше в штрафниках подержать... Кто следующий? – спросил он у секретарши, не прощаясь с Шестаковым.
Валерий Фомич встретил Маркарова с неприветливым любопытством.
В беседах с подчиненными Валерий Фомич пользовался двумя тональностями. В одном случае, например разговаривая с Кириченковым или Шестаковым, хотел выглядеть властным, подчеркивал свой непререкаемый авторитет и этим держал собеседника в напряжении. Но иногда разумнее снять волнение у подчиненного, позволить ему расслабиться в разговоре, пошутить демократично, расположить собеседника к себе.
А что, если с этим Маркаровым придерживаться именно такого тона?
– Как тебя в бригаде кличут? Кажется, Антифилософ?
– Я такого прозвища за собой не знаю. Кстати, англичанин, тот даже своей собаке говорит «вы».
– Я вдвое старше.
– Это объяснение я готов принять. Но если вы тыкаете всем, кто ниже вас по должности... Сначала условимся, как мне вас называть – Валерий Фомич или товарищ заместитель министра?
– Оставьте министерство в покое.
– Тогда разрешите разговаривать, не придерживаясь субординации. Разговор на паритетных началах. А то разница в нашем служебном положении слишком велика. И не будем обижаться друг на друга за откровенность.
– Принимаю ваши условия. – Валерий Фомич понял, что вызвать доверие такого собеседника совсем не просто и дежурные начальнические шутки не выручат.
– Когда вы отстранили от работы нашего бригадира Шестакова, то говорили в конторке громче всех. С моего рабочего места все было слышно. Не соразмерили свой зычный голос с кубатурой «третьяковки». Повышать голос, перебивать других даже заместителю министра не следует. Самая трудная задача оратора – перекрывать просторы человеческого сознания.
Валерий Фомич сидел, вытянув руки вперед и соединив пальцы обеих рук. Но неподвижный кулак этот был скорее показателем настороженности, нежели спокойствия. Руки сцеплены, а большие пальцы живут своей суетливой жизнью, шевелятся, дергаются.
Он был достаточно умен для того, чтобы поддерживать разговор, следуя принятым правилам игры, и не раздражаться или хотя бы не показывать раздражения.
Вообще-то говоря, он любил поспорить, но в Приангарске спорить, кроме задиристого Пасечника, не с кем.
Да и в министерстве мало кто отваживался спорить с Валерием Фомичом. С годами он все больше привыкал к беспрекословному тону, даже при обсуждении весьма спорных проблем. Избыток почтительности у иных подчиненных приводил к недостатку у них контраргументов.
– Законно ли пять недель держать наши бригады в котловане и выплачивать при этом «высотные»? Представьте на минуту, что монтаж ЛЭП-220 под Братском ведет ваше министерство. И конфликта бы не возникло! Вы возражаете против отъезда бригад только потому, что там другой хозяин – Братскгэсстрой.
– Да, это не наше министерство. И совсем другой экономический район.
– Но власть-то там, кажется, наша, советская. А вы рассуждаете, как удельный князь. Поддерживаете местничество, которое внедряли совнархозы. Зачем же нам отступать перед завоеваниями накопленного опыта и человеческого ума? Это какой-то парадокс! Выходит, у Погодаева или у Шестакова более широкий государственный кругозор?
Маркаров подождал, как бы предоставляя слово Валерию Фомичу, но тот не отвечал.
– Вы – заместитель министра по должности. Значит, предполагается, что вы отвечаете за все министерство. А не только за Приангарск.
– Вам об этом трудно судить в полной мере.
– Только не становитесь, пожалуйста, на такую точку зрения: это оппоненту, то есть мне, положено знать, а это не положено. Багаж знаний любого из нас, не всегда соответствует должности. Во всяком случае, между этими двумя категориями нет прямой пропорции. Я не берусь судить о технических проблемах, я для этого недостаточно образован. Но ведь в Приангарске вы играли роль высокопоставленного толкача.
– А знаете, молодой человек, я ведь могу на вас и обидеться...
– Не обидитесь.
– Откуда такая уверенность?
– Не обидитесь, потому что вы человек умный. Я пришел к выводу, Валерий Фомич: ни в чем так не виден ум человека, как в том, на что он обижается и на что не обижается... И поскольку мы условились говорить откровенно...
– Я помню наше условие.
– Не слишком надейтесь на свои педагогические способности и свою наблюдательность. В тот день, когда у нас в бригаде едва не случилось чепе и когда вы несправедливо наказали молодого бригадира Шестакова, вы были неправы. Недостаток наблюдательности нельзя подменять недоверием к людям. Вот местное начальство недавно катало вас на прогулочном катере, угощало ухой на лоне природы. От вас ведь скрыли, что еще до отплытия катера на него погрузили уже пойманного, выпотрошенного тайменя, который якобы попал в браконьерскую сеть при вас, так сказать, под вашим непосредственным руководством. Рыбу припасают заранее, поскольку нет уверенности, что начальство сможет поймать ее самолично. А то будете долго, утомительно ловить, ни черта не поймаете и только раздражитесь...
Валерий Фомич уже не раз подавлял в себе желание оборвать Маркарова. Далеко не со всем, что выслушал, мог согласиться, но беседовать с этим недоучившимся студентом ему интересно. За долгие годы никто с ним, во всяком случае в его служебной сфере, не говорил с такой свободой.
Маркаров, в свою очередь, оценил выдержку, с какой Валерий Фомич выслушивал нелицеприятную критику. Маркаров чувствовал, что у Валерия Фомича, хотя разговор основательно затянулся, не иссякло любопытство к тому, что он слышит, а неприветливость испарилась.
Большие пальцы крепко сцепленных рук уже не дергались, веснушчатые руки спокойно лежали на столе.
– Ваше двухмесячное пребывание принесло пользу и вред. Польза в том, что ваши заявки, требования, просьбы, адресованные в министерство, выполнял аппарат быстрее и аккуратнее, чем если бы заявки поступали от местных товарищей. А вред в том, что вы своей командировкой, не отдавая себе в том отчета, подрывали авторитет и репутацию хорошего управляющего Пасечника. Теперь в моде глагол «курировать». Вот вы, Валерий Фомич, курируете Востсибстальмонтаж. Если сказать откровенно, вы специалист по штурмовщине. Обладаете искусством руководить при авралах, в таких условиях вы просто незаменимы. Не у каждого хватит характера командовать штурмом. Вы для этого человек достаточно жесткий. Когда штурм проходит успешно, вы возвращаетесь в министерство с лаврами победителя: вывели из прорыва отстающую стройку. За это и новеньким орденом наградить не грех. Но сейчас нас держат за руки опоздавшие проекты. Рабочие говорят, что проект пять лет мариновался в чернильнице. Если бы вы спросили меня, монтажника Маркарова, где полезнее возглавить штурм, как нужно вытаскивать застрявший воз, – я бы отсоветовал вам лететь в Приангарск, а послал бы вас в Ленинград, в проектный институт, который зашился с проектом и со всеми чертежами.
– Может, вы и правы, товарищ Маркаров. Но я со своей командировкой в ленинградский институт уже опоздал на те самые пять лет, пока готовили чернильный маринад.
– Кажется, ваш министр решил последовать совету Цицерона, который однажды сказал, что иногда лучшее решение – не принимать никакого решения. Но история с этим проектом – не тот редкий случай, какой имел в виду Цицерон...
– Единственную возможность сократить сейчас отставание в сроках надо искать здесь, в Приангарске. Кстати, отъезд такой сильной группы монтажников, как ваша, может ударить по стройке... Вы подумали о том, что ваш сговор, вызванный «семейными обстоятельствами», выглядит не таким уж безобидным? Мне не хочется произносить вслух слово, которое и с ложкой меда не проглотишь... Вы человек хотя и молодой, но, по-видимому, знакомы с основами экономики. Сегодня многие тянутся на ударные северные стройки. Тридцатипроцентная надбавка к зарплате и другие материальные поощрения. Вы уверены, что товарищи вернутся весной обратно, отказавшись от таких благ?
– Подозрению нельзя придавать такого же веса, как очевидности... Галиуллин работает с Пасечником шестнадцать лет, Матвей Михеевич – четверть века. Какие у вас основания считать, что товарищи не сдержат слова?
– Вы думаете, я знаю этих товарищей меньше? В Запорожье я был мастером участка, когда Пасечник стал бригадиром. В Индии, в Бхилаи был прорабом, Пасечник – мастером, а Михеич – бригадиром. Галиуллины работали у меня в Асуане. В Москве на Останкинской телебашне я был главным инженером управления, Пасечник – прорабом, а Михеич – по-прежнему бригадиром... Выходит, и мне полагается верить им на слово! Вот ведь, Фомич неверующий... – Он засмеялся.
– Разве что Кириченков... – сказал Маркаров неуверенно. – Отличный сварщик, но стяжатель. Ему надбавки, хоть северные, хоть южные, спать не дают. Из хорошо информированных источников известно, что первое слово, с которым младенец Кириченков обратился к повивальной бабке, было «почем?». А его любимая фраза в жизни: «напишите эту сумму прописью»... – Маркаров подождал, пока Валерий Фомич отсмеется. – За Кириченкова я не поручусь, а за всех других, включая себя, – ручаюсь. Кириченкову и липовые «высотные» по душе. А у нас есть верхолазы, для которых это оскорбительно. Вы хотите вывести гибрид белки с кротом. Занимательная зоология!
– Вашему брату лучше на язык не попадаться. Придумают тоже! – Валерий Фомич смачно рассмеялся. – Гибрид белки с кротом...
На лице его до шестидесяти лет сохранились симпатичные мальчишеские веснушки. Их высвечивало каждую весну солнце на разных широтах, их не могли стереть ни ветра всех новостроек министерства, ни табачный дым кабинетов.
Валерий Фомич глядел на собеседника приветливо. Это было Маркарову тем более приятно, что весь разговор с ним мог бы Валерия Фомича ожесточить, рассердить, враждебно настроить.
– Вам нравится работа на высоте?
– Очень, – горячо выдохнул Маркаров.
– Чем же?
– У высотника своя психология. Ему нельзя забывать о законе земного притяжения. О неустойчивом равновесии полезно помнить и тем, кто никогда не подымался на верхотуру и балансирует, шагая по земле, иногда – даже сидя в кресле.
– Бывает, бывает...
– Люблю профессию монтажника-верхолаза и за то, что она вырабатывает привычку к непривычному.
– С какого курса института вам пришлось уйти?
– Пришлось? Сам ушел. С философского факультета Тбилисского университета. И не из-за плохой успеваемости. Разговор откровенный, и потому похвастаю – был отличником. А ушел потому... Без практики теория мертва. В те годы на гуманитарный факультет не принимали без производственного стажа. Еще до университета отправился за стажем на стройку. Потом все три курса скучал по своей стройке, по высоте. Кто знает, может, это у меня наследственное.
– Отец высотник?
– Не угадали. – Маркаров поцокал языком в знак отрицания. – Отец работал в Зангезуре в шахте. У меня мать высотница... Не удивляйтесь. Отец из Армении, а мать аварка, родом из аула Бухты в Дагестане. Это еще выше аула Чох. А Чох выше аула Гуниб. Когда-то в Бухты вела только узкая вьючная тропа над краем пропасти. Не у всех народностей Дагестана есть в языке слово «колесо». Вы не слышали про аул Цовкра? Если даже по прямой – далеко от нашего аула, а вообще-то – за крутыми перевалами и за ущельями, там лакцы живут. Оттуда родом циркачи-канатоходцы. Не слыхали о них?
