Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
33
Уже не только крыша, а почти весь дом Алевтины, до резных наличников на окнах, стал виден весной за поленницей; дров сильно поубавилось.
Погодаев проводил товарищей, которые закончили и работы на ЛЭП-220, в Приангарск и попросил Мартироса передать письмо Пасечнику. Письмо невнятно объясняло, почему Погодаев нарушил устную договоренность и, не возвращается с бригадой.
Он давно хотел поработать на гидрометеостанции, а тут неожиданно представилась такая возможность. Хочет выяснить для себя несколько важных вопросов, связанных с охраной окружающей среды в Братске; в частности, его волнует судьба речки Вихоревки. Конечно, Вихоревка – не Байкал, но все же...
Он с детства помнит эту благословенную речку с прозрачной водой, в ней кишмя кишела рыба. По преданию первым по ней проплыл казак по имени Вихор. Когда-то Гена был уверен, что это про их Вихоревку поэт написал «где гнутся над омутом лозы» и про стрекозы...
В отделе кадров местной обсерватории Погодаева допросили с пристрастием. Трудовая книжка у него вроде адресной. Северных не получает, – значит, скитается с места на место. Непонятно, почему добровольно идет на снижение заработка.
Но чем нужнее работник, тем менее придирчив отдел кадров. Простили Погодаеву многолетнее гастролерство, закрыли глаза и на то, что он без десятого класса, написали: «образование среднее».
Будущая должность его – наблюдатель гидрологического поста первого разряда в деревне Топляково Братского района, оклад 90 рублей и всего тридцать процентов территориальных.
Пока в отделе кадров оформляли бумаги, пока заводили личное дело на нового сотрудника, пока дозванивались в Топляково насчет жилья, Погодаев слонялся по узкому коридору гидрометеостанции и от нечего делать глазел на стенгазету, на объявления-извещения. Попались на глаза и соцобязательства метеорологов.
«...добиться оправдываемости шестичасовых прогнозов погоды по аэродрому не ниже 97 процентов... добиться оправдываемости краткосрочных прогнозов по району не ниже 92 процентов... добиться степени предупрежденности опасных явлений заблаговременностью три часа и более не ниже 65 процентов...»
Пасечник не раз говорил, что статистика приносит не только огромную пользу, но в холодных руках может нанести и огромный вред. Ну как подсчитывать «оправдываемость» прогнозов? Можно, предсказывая температуру воздуха, ошибиться на плюс-минус три градуса, а можно и на тринадцать, можно угадать грибной дождик и прозевать надвигающийся ураган.
Чтобы добиться «оправдываемости», внимательно следят за радиосводками, за показаниями приборов.
Метеопункт находится позади здания станции и живет своей жизнью. Флюгер указывает направление ветра; пропеллер – силу ветра; гелиограф прожигает стеклянным шариком бумажную голубую ленту и свидетельствует, когда было солнечно, а когда пасмурно; прибор, спрятанный в ящик, измеряет высоту облачности; маленький бассейн определяет, каково испарение воды, можно узнать влажность воздуха. И все эти приборы, хитрые и бесхитростные, делают свое извечное дело и будут его делать сегодня, завтра, послезавтра, независимо от того – примут Погодаева в штат метеостанции или не примут...
Итак, с ближайшего понедельника Погодаев Г. П. – наблюдатель метеопоста. Его обязанность – измерять уровень и расход воды в Вихоревке, брать пробы дважды в сутки и делать так называемые анализы первого дня: содержание в воде кислорода, двуокиси углерода, какая у воды реакция – щелочная, нейтральная или кислотная, и так далее. Раз в пятидневку делать более сложные анализы; для этого нужно законсервировать воду в канистре и отправить в лабораторию в Братск.
«Брать пробы тухлой воды из Вихоревки – не такая уж хитрая и тяжкая обязанность, – подбодрял себя Погодаев. – Не уйдет же на это все мое время. Смогу посидеть за книжками, не отвлекаясь».
До Погодаеве в наблюдателях поста ходил местный учитель. Утреннюю пробу он брал до первого урока, а вечернюю после школьных занятий.
Алевтина, которую Погодаев посмеиваясь звал «Погода на завтра», словами Гену не укорила, только досадовала на себя. Не следовало рассказывать Гене, что наблюдатель гидропоста в Топлякове сломал ногу и ему срочно ищут замену. Разве Алевтина могла предвидеть, что Гена вдруг загорится желанием взяться за эдакую работенку и заберется в эдакую глушь!
Он достал школьные учебники по биологии, зоологии, химии, книгу про лесное дело, попробует поступить в лесной техникум. Конечно, интереснее было бы угодить в техникум, где учат беречь окружающую среду, охранять природу. Но такой техникум ни в одном справочнике для поступления не значится.
Алевтина, незваная, приехала в субботу утром в Топляково не то автобусом, не то попутной машиной. Она привезла белье, которое не успела выгладить до отъезда Гены, но это был лишь повод. Привезла сытный обед на несколько дней, бутылку.
Уехала в понедельник на рассвете, пришив отлетевшие пуговицы, захватив пустой бидон и сверток с грязным бельем. Приедет в пятницу.
Он быстро обжился в новой комнате. К стене прикрепил географическую карту, вырванную из старого атласа. Речка Вихоревка там не значилась, зато тянулся вдоль Арктики Северный морской путь. Уже и полуглухой хозяин был наслышан о рабочих колесах для турбин, их доставляют в Усть-Илимск по морям-океанам.
Дважды в сутки, ровно в 8 утра и в 8 вечера, он обязан быть на Вихоревке. Что значит – дважды брать зимой пробы?
Топать туда при любой погоде. Гидрометеослужба выходных дней или актированных из-за мороза не имеет. Могут уволить за одно пропущенное наблюдение, и профсоюз не заступится.
До Вихоревки нужно перейти по мостикам через два ручья – Бумбей и Лиходей; когда-то во втором ручье утонула корова, отсюда и название.
Идешь с фонарем, потому что зимой, и в 8 утра и в 8 вечера, темно. В снегопад, в метель тропку или лыжню, проложенную Погодаевым, за половину суток заносило, и приходилось прокладывать ее через сугробы заново.
Тугоухий старик, у которого метеослужба снимала комнату для Погодаева, печалился:
– Была бы у меня лошадка, я бы тебя каждое, утро-вечер на Вихоревку доставлял. Давно бы санный путь протоптали... Плохо в Сибири без лошади, особенно в распутицу, когда ни одна машина не продерется. А верховому человеку распутица не страшна. У меня и конюшня стоит теплая, пустая с довоенной поры. Среднеазиатам, например, при коллективизации оставляли скот в домашнем пользовании, колхозный устав разрешал. А мужику в Сибири на все версты хотя бы одну лошадь оставить! Мало ли какие случаи у нас случаются! А если внуков навестить? В зимовье припасы завезти для охоты? Дровишки доставить из лесу? Грешным делом, за бутылочкой съездить? Или к доктору за таблетками? Пристрожили нас с лошадьми, говорят – кормить нечем. Трудно заготовить корм для лошади, когда лошади нет. А если лошадь в упряжке – всегда сытно перезимует. Зимний паек – три с половиной тонны сена да мешка три овса. Все равно у нас кругом заливные лужки стоят безработные. А довольствие свое конь возвращает хозяину навозом для огорода. Что ни скажи, а с лошадкой жить в Сибири веселее.
– А ты, дед, еще не разучился запрягать лошадь?
– Я-то не разучился. А вот вы, молодежь сибирская, сможете отличить шлею от подпруги?
Погодаев подумал, что никто в их бригаде запрячь лошадь не сумел бы, а сам он в последней раз взнуздал и оседлал лошадь года два назад в геологической партии.
– Ты вот объясни мне, добрый человек, почему это одну лошадиную силу колхознику нельзя держать, а автомобиль – семьдесят пять лошадиных сил – колхозный устав разрешает? Да еще находятся труженики села – пашут, боронят на своем приусадебном участке. Припаяют крюк к заду автомобиля, прицепят плуг или борону и – будьте здоровы, живите богато. Можно урожай на тех же лошадиных силах свезти в Братск на рынок или еще куда подале...
У них в Топлякове частные автомобили не водятся. Но нашелся хитрован, приспособил к мотоциклу «Урал» однолемешный плуг и вспахивает своим агрегатом огороды – целковый за сотку, за бензин платить отдельно, да еще накормить пахаря с сыном.
Старик говорил громко, как все, кто сам плохо слышит.
«Доживем до того, что лошадь у нас превратится в вымирающее животное, – вздохнул Погодаев. – Вместо хорошего отношения к лошадям – черная неблагодарность. Если так дальше пойдет, сын Алевтины увидит живых коней только на скачках или в цирке. А нашу сивку-савраску занесут в Красную книгу...»
Погодаев хлопотал зимой у проруби, но жители Топлякова не принимали его за любителя подлёдного лова.
Только однажды Погодаев померз у лунки и вернулся с уловом. Дед от рыбы отказался. Погодаев все же попробовал хариуса, но это было в первый и последний раз.
Рыбу в Вихоревке не ловили. На дне речки, куда химия проникала не так быстро, рыба еще водилась. Но какая радость поймать хариуса, который наглотался ядовитой дряни?
Темная тухлая вода, но ивы с бережка доверчиво окунают ветви в воду так же, как они это делали, когда Вихоревка славилась водой родниковой чистоты и сюда на нерест спешил хариус.
Погодаев еще в Байкальске слышал про отраву, пущенную в воду целлюлозным заводом, – меркаптаны и лигнины. Меркаптаны – органические сернистые соединения, процесс их распада длится месяца полтора-два. А лигнины – органические вещества, сами по себе не ядовитые, но токсичны, и продукты распада их стойки; это лигнины перекрасили воды Вихоревки в коричневый цвет.
От рыбы несет душком, его можно почуять и в молоке, если корова пьет воду из Вихоревки,
– Теперь наши хозяйки надаивают кефир, – услышал Погодаев от своего тугоухого хозяина. – Отравиться таким молоком нельзя, а подавиться можно.
Направляясь к Вихоревке, Погодаев проходил деревенскую улицу из конца в конец, шел мимо скотных дворов. С помощью автокрана из крупных панелей собирали коровник. И такая на стройке была бестолковщина и безалаберщина, что Погодаев, такелажник пятого разряда, не мог без раздражения смотреть в ту сторону.
Он не выдержал, пошел к местному начальству, а кончилось тем, что согласился работать в совхозе по совместительству. И денег стало побольше, птицы перелетные не получают северной надбавки. Конечно, не в деньгах счастье, но эту поговорку сочинили те, у кого денег хватало, а не те, кто находился в нужде.
Учебники пришлось отложить в сторону, – значит, и будущей осенью поступить в лесной техникум не удастся.
Каждое утро и, если нужно было наведаться на Вихоревку, среди бела дня совхоз, чтобы сэкономить время Погодаева, давал ему снегоход «Буран». Тому не страшны никакие сугробы – прет по белой целине, оставляя за собой буран.
В середине апреля, как только с Вихоревки сошел грязный лед, в Топляково вернулся учитель. Костыли он бросил, ходил с палкой, слегка прихрамывая.
Погодаев сдал ему дела, написал отчет о своих наблюдениях за Вихоревкой.
Из отчета было ясно, что в Братске, на лесопромышленном комбинате, нужно как можно скорее устроить пруды аэрации и отстойники.
Копии своего отчета Погодаев послал в Иркутск и в Москву в самые высокие государственные инстанции. Как позже выразился Маркаров, – хотел вывести на чистую воду погубителей Вихоревки.
Погодаев заторопился в Приангарск, но пробудет там не больше месяца. Ранним летом вниз по Ангаре отправится экспедиция Общества по охране памятников русского зодчества. Он встретится со старыми знакомыми по экспедиции 71-го года в Илимск. Тогда они очень торопились, так как место ссылки Радищева должно было скрыться под водой.
Штаты у этого Общества – раз, два и обчелся, набрать рабочих в экспедицию трудно – слишком ставки низкие. Вот Погодаев и решил отправиться с археологами, с историками в приангарские деревни, обреченные на затопление.
Он написал Мартиросу и просил, чтобы тот в осторожной форме загодя сообщил Михеичу о том, что Погодаев вернется только на месяц. Хотя возглавлял бригаду Шестаков, вопросы, связанные с увольнением или приемом новичков на высотную работу, негласно оставались в ведении Михеича.
Мартирос ответил, что Михеич не сердится и даже неожиданно одобрил решение Погодаева – старину надо уважать. Но чтобы после экспедиции заявился в бригаду немедля.
Апрельским утром Погодаев прощально наведался на Вихоревку, он явственно ощутил нездоровое дыхание речки; зимой этот тлетворный запах не так чувствуется.
В день отъезда Погодаева над деревенской улицей уже курилось облачко пыли и стлался первый прогорклый дымок – жгли ботву на огородах.
Когда он уезжал в Приангарск, Алевтина напросилась его проводить. Поехала на правый берег в Осиновку, там вокзал.
Она уже несколько раз поглядела на воротничок Гениной рубашки, белой-белой, с мелкими синими цветочками.
– Рубашки меняй чаще, не занашивай. Кто постирает в следующий раз?
– Найдется кто-нибудь, – ответил Погодаев подчеркнуто беззаботно. – В крайнем случае сам.
Алевтина вздохнула тяжелее, чем если бы только ее беспокоила стирка рубашки.
Погодаев смутился; вот так же в свежевыстиранных рубашках уезжал он от заботливых рук из Байкальска, из других мест. Правда, таких красивых рубашек, как эта японская, у него тогда не было.
– Главное, не занашивай. Можешь и сам простирнуть в теплой мыльной воде. Крутого кипятка эта рубашка боится. Гладить не нужно. Встряхни после стирки и повесь сушить на плечики. Я в твою сумку положила.
Алевтина вновь глянула на белоснежные крылышки воротничка, видневшегося из-под пиджака.
Не оставляло горькое предчувствие, что она расстается с Геной навсегда.
34
После долгого перерыва Шестаков получил открытку от Мариши. Он сидел с учебником и время от времени задумчиво вертел в руках открытку.
«Может, никогда больше не увидимся», – прочитал Шестаков.
– Адрес отправителя, – сказал он, – станция Хвойная. Поезд номер восемьдесят два. Проездом. Пишет, в самых первых числах июня снова проедет мимо. Пассажиры сказали ей, что от станции Хвойная ближе всего к нашей стройке.
– Прошлой весной так и было, – напомнил Михеич. – Тогда мы с тобой жили и работали в «почтовом ящике», близ железной дороги. А сейчас до этой самой Хвойной ехать да ехать, плыть да плыть.
– Если номер поезда четный – из Москвы идет, – разъяснил Погодаев; все, что касалось железной дороги, он знал лучше всех в бригаде.
– А ведь ты можешь на Хвойной встретить свою зазнобу! – осенило Михеича.
Погодаев деловито прикинул:
– Тысчонка километров на юго-восток. Не так далеко.
– Я для такого случая и отпуск могу выпросить, – приободрился Шестаков. – Восемнадцать лишних смен отработал. Доберусь!
Шестаков по-прежнему держал открытым учебник новой истории.
– Шоссе туда через тайгу пробивают, мост через Оку давно навели, – неуверенно добавил Михеич, слегка испуганный тем, что его совет так быстро принят к исполнению.
Михеича даже в пот бросило от мысли, что отныне он в какой-то мере несет ответственность за успех путешествия.
Он стащил с головы свой старенький картуз с лакированным, в мелких трещинах, козырьком и озабоченно вытер голову платком.
Картуз сменил ондатровую шапку и появился весной. Погодаев не был уверен, что одна ласточка может сделать в Восточной Сибири весну, но многострадальный картуз Михеича был надежной приметой.
Когда Михеич впервые после холодов надел картуз и пришел в столовую, Садырин решил подшутить над стариком, снял его картуз с вешалки и спрятал, сказав при этом Кириченкову:
– Хватит мелочиться! Я не жмот, как ты. Пойду в универмаг, в отдел «Головные уборы», и куплю Михеичу кепку. Портить марку всей бригады из-за головного убора!
Никто не мог предположить, что Михеич, обнаружив пропажу, так разволнуется. Монтажники увидели, что он плачет, и растерялись.
Садырин быстро вынул измятый картуз из-за пазухи и протянул Михеичу:
– Была бы голова, а шапка найдется.
Вечером Михеич рассказал Шестакову, что картуз – последняя покупка, которую сделала ему жена, погибшая в блокаду...
Погодаев разложил на обеденно-письменном столе, стоящем посередине комнаты, карту Иркутской области, попросил у Маркарова атлас, навел кое-какие справки у плотников с третьего этажа общежития и добросовестно, долго уточнял маршрут, который предстоял Шестакову.
– Когда отец был жив и ездил товарным кондуктором, станция Хвойная долго была у него на «плече», – сказал Погодаев задумчиво.
При благоприятной погоде, если в пути не догонят обложные дожди и не раскиснет лесовозная дорога, Саша доберется до Хвойной за трое суток.
С нежностью, с потаенной болью вспомнил Погодаев своего отца. Вот кто должен благодарить науку, что на смену паровозам пришли могучие тепловозы, электровозы, – так это машинисты, кочегары, кондукторы товарных поездов!
Погодаев с волшебной ясностью за расстеленной картой увидел отца, входящего в их прогретую солнцем, душную, тесную комнату. Наперекор лету, отец в валенках, в длиннополом овчинном тулупе, в треу́хе. Меховые рукавицы шил сам; горе, если кто возьмется голой рукой за поручень вагона – сойдет кожа с ладони.
В руке у отца железный сундучок с путевым инструментом и флажками; свой сундучок кондуктор называет шарманкой. Через плечо висят два фонаря; эти фонари, тусклые за промерзшими стеклами, должны освещать хвост поезда. Как отец страдал в лютые морозы на своей тормозной площадке в хвосте обмерзшего, заледеневшего состава, едва видимого в белой мгле! За поездом, не отставая от него, крутился свой вихрь, пропахший смолой, дымом и подгоревшим маслом. А хлопотать в смазчиках разве было легче? Отец начинал обход – масло разогрето до кипения, а доберется до хвостовых вагонов с полупустой масленкой – масло замерзло. Помощник машиниста обходил паровоз, проверял бандажи, в руке факел – паклю окунали в мазут. У паровозной топки всегда согреешься, а каково кондуктору на тормозной площадке?.. Вот отец и продрог, схватил воспаление легких на перегоне возле Хвойной, когда паровоз полночи не мог осилить подъем. Тогда машинисты учились водить тяжеловесные составы. Но товарный поезд – не рекордная штанга, которую берет на грудь, а потом выжимает тяжелоатлет. Нашлись показушники, которые сильно перебрали в обязательствах, нахвастались на всю Восточно-Сибирскую дорогу. А паровоз устаревшей серии, с сердечной недостаточностью на подъемах... Отец, окоченевший, с трудом прошел той ночью вдоль состава до паровоза. Ледяной ветер как наждаком драл щеки, нос, подбородок, забивал рот. Снежная круговерть, не видать соседнего вагона. С еще большим трудом он поднялся по трем ступенечкам, чтобы погреться рядом с кочегаром у топки. Но поздно добрался он до тепла, простудился насмерть, не отогрелся для дальнейшей жизни...
В ту суровую зиму Погодаев нанялся в Байкальский заповедник и подкармливал там оголодавших лосей. Телеграмма о смерти отца добрела с опозданием, на похороны он не успел, и навсегда осталось жить чувство вины перед отцом.
Погодаев свернул карту, отрешенно поглядел на Шестакова, сидящего все в той же позе с раскрытым учебником. Шестаков о чем-то спросил его, Погодаев не услышал...
По-прежнему Погодаев-отец был рядом с сыном, сын ясно слышал простуженный, ласково-ворчливый голос отца. Гена никак не мог осилить школьные экзамены, и отец подсмеивался над ним:
– Пыхтишь, сынок, на подъеме? Ну-ну, поднатужься. Главное – не расходуй пар по-пустому. И тогда вытащишь этот состав, я хотел сказать – экзамен.
Это было, когда Гена принялся чинить, конопатить старую лодку и так увлекся, что совсем забыл – на носу экзамены за восемь классов. Пришлось каждый вечер сидеть допоздна.
Погодаев-отец успел помытариться товарным кондуктором и на дороге Абакан – Тайшет. Когда началась эксплуатация, туда мобилизовали самых опытных.
В память об отце Погодаев проехал по этой дороге из конца в конец, все 647 километров 98 метров. Отец знал тут каждый подъем и спуск, сотни раз промерил он каждый перегон.
Гена выходил на станциях Кошурниково, Стофато, Журавлево; видел потускневшую надпись «Зина» на виадуке; побывал в музеях Абакана и Минусинска. В музейном покое пребывают там лопата и кайло первой бригады Наседкина. В экспонаты попал и серебряный костыль, тот самый, который скрепил последний рельс с последней шпалой. Костыль стальной, посеребрен символической краской. Если бы костыль в самом деле был из серебра – не устоял бы под ударами кувалды, согнулся.
В зрительной памяти Погодаева сохранилась предсмертная записка Кошурникова, старшего группы изыскателей. В фронтовой год, полный лишений, отправились три изыскателя будущей трассы в таежные чащобы Саян. Уже коченеющей, слабеющей рукой, с трудом держащей карандаш, Кошурников написал на самый последний в своей жизни напоследок: «Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно сегодня замерзну». У Кошурникова еще хватило сил проставить запятые после слов «голодный» и «мокрый», а трагическое «вероятно» навсегда осталось жить без запятой...
Шестаков снова спросил Погодаева о чем-то, но тот снова не ответил...
Ожидание на аэродроме и перелет в Братск заняли часа три, не больше. Дальше дело пошло медленно. На старом Тулунском тракте Шестаков попросился в кузов попутного грузовика. Дотащился до берега полноводной реки. Внезапным паводком после ливней снесло мост через Оку, о котором упоминал Михеич. После трудной переправы заночевал в поселке Заваль.
«Вот где нужно название сменить... – успел подумать измученный Шестаков, перед тем как заснул. – Прожить жизнь в поселке Заваль! «Вы откуда родом?» – «Из Завали»...»
Утром Шестаков очутился на плоту, который то едва плыл, тычась в берега на поворотах, то его мчало сильным течением...
Шестаков плыл по дремучей восточносибирской Оке, а вспоминалась ее тезка – густо настоянная на истории Руси, тихая, величавая Ока, омывающая калужские земли.
Два года протопал он в кирзовых сапогах, меряя большими шагами те земли. Сколько раз их инженерно-понтонный батальон наводил мосты, соединяя берега рек. Гулко стучали над водой саперные топоры, распугивая окрест рыб и птиц. Именно тогда новоиспеченного сержанта и командира отделения впервые потянуло стать строителем.
Шестаков вооружался рулеткой, шнуром, брал с собой в резиновую лодку ватерпас, лот и гидроспидометр. Нужно было вымерить ширину реки, определить скорость течения, уточнить крутизну берега. Чтобы узнать характер дна, выемка лота с тыльной стороны смазывается жиром. К лоту, опущенному на дно, прилипают частицы грунта – песчинки, мелкие камешки или тина. Лишь при глинистом дне лот остается чистым. Мост, наведенный ротой Шестакова, мог бы выдержать и переход самых тяжелых танков. Но на учениях «Двина» их мост танкам не пригодился. Вооруженные воздухопитающими трубами, герметически задраенные, танки лихо форсировали реку по дну.
С увольнительной в кармане Шестаков не раз гулял по улицам приветливой, работящей Калуги. А ну-ка, дай жизни, Калуга!.. Город насквозь пророс буйной зеленью, купола церквей, колокольни наполовину скрыты купами тополей и лип. Несколько раз наведывался он в домик Циолковского. Хорошо сказал Лев Кассиль, которого Саша любил в детстве: «Путь человечества к звездам лежит через Калугу». Был случай, командование премировало отличников боевой и политической подготовки экскурсией на Полотняный завод, в бывшее имение Гончаровых. Экскурсовод водила саперов по помещичьему парку, с увлечением рассказывала историю сватовства Пушкина к красавице Натали.
Сейчас он уличил себя в том, что не слишком сильно, будучи в армии, тосковал по Марише и не страдал в казарме от смертельной тоски, как это полагается всем добропорядочным влюбленным.
«Может, никогда больше не увидимся...» Какая-то загадка, хорошо, если за ней не таится беда.
Однако нельзя безмятежно сидеть на непросыхающих бревнах, прикрыв глаза, и мысленно плыть по тиховодью той Оки, когда тебя мчат бурные воды этой Оки, вспученной и напористой после затяжных ливней-проливней раннего лета...
Плот вынесло из-за поворота, и только тогда плотовщики и Шестаков увидели, что в реку обрушилась рослая ель с размытого берега. Ель лежала над поверхностью воды почти горизонтально. Плот стремительно приближался. Плотовщик, стоявший на носу, крикнул «бойся!» и, показывая пример Шестакову, ловко перепрыгнул через ствол, едва видимый за хвоей. Плотовщики удержались на ногах, а Шестаков упал на скользкие бревна, но поднялся невредимый.
Он обернулся и проводил взглядом опасную ель. Хвоя слилась с темной водой, но причудливое корневище у берега виднелось долго.
Утром Шестаков пересел на трактор, потом на лесовоз. Дорога круто повернула к югу, пересекая отрог хребта.
Водитель нет-нет да и высовывался из кабины и опасливо поглядывал на тяжелые тучи.
Только бы не развезло дорогу, она в этом захолустье не столько соединяет таежные поселки между собой, сколько их разъединяет. Самые скверные отрезки дороги водители называли «Первый тещин язык», «Второй тещин язык», «Третий тещин язык». Из последних сил продирались машины по глубокой колее – красная глина злая, цепкая.
Хорошо, что низкие тучи не обернулись в тот день дождем... Эх, на месяц бы позже оказаться здесь, дорога бы подсохла...
Перед вечером Шестаков спрыгнул с лесовоза и двинулся прямиком к Хвойной, его рюкзак за плечом изрядно отощал.
Он еще долго слышал надсадные звуки моторов на таежной дороге, у себя за спиной, как вдруг моторы заглушил слабый гудок тепловоза впереди.
Нужно промаяться почти четверо суток в дороге а в бездорожье, чтобы этот гудок прозвучал таким трубным гласом.
Уставший, помятый, небритый, в глине выше колен, заспешил он к бревенчатому вокзальному зданьицу с вывеской «Хвойная».
– Когда поезд на Дальний Восток? Восемьдесят второй, – спросил Шестаков дежурного в красной фуражке.
– В четырнадцать десять дня, – ответил дежурный. – Сегодня прошел без опоздания.
– А восемьдесят первый?
– Это, паренек, в обратную сторону. В Европу. – Знаю. А в какое время суток?
– Вечером. В девятнадцать тридцать три.
– Годится. Чтобы мне ночью персонал не будить.
– Да вам куда нужно ехать?
– Поезд встречаю.
– Из Москвы или с Дальнего Востока?
– Сам не знаю откуда. Придется встречать и тот и другой, – вздохнул Шестаков.
Жаль, Мариша не указала в открытке, в какую сторону проедет – на восток или на запад.
Дежурный посмотрел на парня с нескрываемым удивлением.
Шестаков дождался поезда № 81. Подбежал к вагону-ресторану и спросил у повара, стоявшего в тамбуре:
– У вас работает Марина Мартынова? Официантка.
– Таких нету.
– А не знаете, в чьей она бригаде?
Повар пожал плечами, крикнул что-то в глубину тамбура, подождал ответа и сказал сочувственно:
– Ни одна кухонная душа не знает.
Шестаков грустно посмотрел вслед ушедшему поезду.
Кто знает, сколько суток придется проторчать на этой Хвойной. Надо поискать себе крышу, а крыш этих в пристанционном поселке всего с десяток.
Хорошо – ночи короткие, темнеет поздно, успеет обойти поселок засветло.
