Текст книги "Охота к перемене мест"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)
Агриппину Филипповну уговаривали не разводить антисанитарию и везти гроб в Кашиму на новое кладбище с закрытой крышкой. Но старуха чересчур упрямая, пусть честной народ видит, за каким красавцем она была замужем!
Во второй раз хоронила она мужа, двадцатишестилетнего, с любовно причесанными темно-каштановыми кудрями, не дожившего до первого седого волоса, в шелковой косоворотке, каких уже полвека не носят, в шевиотовом пиджаке, со сложенными на груди сильными руками.
А Агриппина Филипповна ковыляла за гробом молодого мужа, седая, с трудом переступая ногами, сутулясь больше обычного, шамкая себе под нос молитву. Незнакомый местным ребятишкам запах ладана витал над процессией. За гробом шли преимущественно старики, старухи, пожилые односельчане и лишь несколько молодых людей.
Погодаев тоже шагал в этой процессии, он с тремя местными мужичками и опустил старый гроб в могилу, мелко вырытую в болотистой земле...
– Я тебе, Гена, навсегда благодарна за помощь, – сказала Варежка взволнованно. – У нас в семье и фотокарточки деда Афанасия не было, отродясь не видела.
Дедушка, как Варя слышала еще в детстве, умер совсем молодым – переходил Ангару по тонкому льду и провалился в полынью. Рыбаки вытащили его, цеплявшегося за острый край льдины, но он умер от переохлаждения...
Председатель поселкового Совета принял Варежку за какое-то начальство, посматривал с опаской на красно-синий квадратный значок депутата. А Варежка лукаво не называла место своей работы и должность: пусть побаивается, вдруг она – народный контроль? И когда Варежка попросила дать ей газик, чтобы съездить в Кашиму, председатель не отказал.
Погодаев отправился с ней, ему тоже интересно посмотреть, чем Кашима встречает пострадальцев, так называет односельчан Агриппина Филипповна.
За околицей Подъеланки работало несколько бригад лесорубов, они сводили лес перед затоплением. Но этим занимались не леспромхозы, а бригады, сколоченные из бичей, шабашников, которые бродяжничают в поисках временной, выгодной работы.
Погодаеву и Варежке стало ясно, что свести лес и очистить в этом регионе дно морское от деревьев ни сил, ни времени не хватит...
Строители знают от геодезистов, где пройдет конечная граница будущего моря, можно определить линию берега с точностью до десятка метров. По дороге Погодаев увидел на сухопутье сколоченные, свежеотесанные причалы, пристани, сооруженные впрок. Следовательно, проехали завтрашний берег моря, сюда будут причаливать паромы, катера, баржи, буксиры.
– Почему же поселок Кашиму так далеко отбросили от будущего берега? – возмущался Погодаев. – Жители затопляемых деревень сызмальства связаны с Ангарой, это речники, рыбаки. Зачем же их отваживать от воды, лишать старых привязанностей? Не случайно дома в прибрежных деревнях строились вдоль Ангары в один порядок, и на каком берегу ни ставили дом, он был обращен окнами к реке...
По ухабистому проселку в Кашиму проехал с неделю назад грузовик, и какой-то растяпа по недосмотру рассыпал в пути гвозди, наверно привез пустой ящик. А теперь не было дня, чтобы растяпу не проклинали водители, у которых гвоздями пропороло камеры. Председательский газик обогнал такого неудачника при въезде в Кашиму.
Варежка и Погодаев разгуливали по скученной, тесно застроенной Кашиме. Домики поставлены чересчур близко один к другому. Где привычный сибирский простор? И почему дома стоят на пустыре, открытом всем ветрам, да так, что слишком много окон смотрят на север?
Новый поселок назван Кашима по имени речки, которая и протекает-то не близко. Может, было бы разумнее сохранить за новым поселком название Подъеланка? Ушли на дно морское деревни – и названия их, иногда поэтичные и своеобычные, тоже канули в Лету. Почему бы, например, вместо затопленной деревни Зятья, откуда родом Варежка, не назвать так поселок, где живут потомки тех, кто когда-то ходил в зятьях, кто окрестил так свою деревеньку на берегу Илима?
Возвращались из Кашимы встревоженные и огорченные.
– Какой здесь откроется ландшафт, если деревья в прибрежной воде не вырубят? – удрученно вопрошал Погодаев, сойдя с газика и стоя на обочине дороги у колышка, установленного геодезистами. – Не ландшафт, а стыдобушка!.. Одни деревья останутся на сухопутье, другие будут вечно мокнуть. Зарастет тиховодье ряской, не услышишь плеска волны, даже ее легкого шороха. Будут застить горизонт деревья-утопленники. И вдаль не поглядишь, никакого тебе ландшафта...
Погодаеву очень нравилось слово «ландшафт», которое он впервые услышал от Княжича.
38
Еще день ожидания.
Еще один восемьдесят второй подошел к Хвойной, грохоча затормозил, и по вагонам пробежала дрожь.
Окна в вагонах открыты, и Шестаков услышал, как поездное радио сообщило пассажирам:
– Поезд стоит четыре минуты.
Из окон доносилась «Ямайка» в исполнении Робертино Лоретти, и эта заезжая песенка звучала невыразимо грустно на пустынной платформе, к которой вплотную подступал дремучий хвойный лес.
Кроме Шестакова и охотника с лайкой поезда ждали два таежных отшельника-бородача в плащах.
– Без «Столичной» на прииск не вернусь! – торжественно обещал бородач богатырского телосложения.
Он приветственно махнул рукой водителю, третьему бородачу, который сидел на тягаче и ждал.
Бородачи опередили Шестакова и первыми шумно ввалились в ресторан. Шестаков, войдя за ними, услышал, как ресторатор отказывал:
– ...вам продать не могу!
– Поймите, на прииске – праздник! Надо отметить рождение нового месторождения! А у нас почти все москвичи.
– Мало ли что! «Столичная» для пассажиров. Если всех, кто выйдет из тайги, да еще в таком виде, снабжать... И медведи из берлог сюда припрутся, – ресторатор самодовольно рассмеялся, опухших глаз его совсем не стало видно.
– Немедленно отпустите товарищам все, что они просят. Пока стоит поезд. Под мою ответственность! – властным тоном распорядился пассажир в синем френче, сидевший за ближним столиком.
Ресторатор покосился на строгого пассажира и взял деньги, которые совал ему в руки верзила, заросший по самые глаза.
Шестаков подошел и спросил про официантку Мартынову.
Ресторатор небрежно выслушал Шестакова и сказал, что да, Мартынова у него в бригаде, сейчас придет, ушла в соседний вагон, собирает посуду.
Шестаков тревожно поглядывал в окно. Поезд вот-вот тронется. Он сбивчиво объяснил директору вагона-ресторана, откуда, зачем приехал, как долго ждет, и попросил:
– Только один перегон!
– Прятать безбилетника? Не собираюсь!
– Я же не знал, на какой поезд потребуется билет, – оправдывался Шестаков. – И рюкзак свой на Хвойной бросил...
– Пусть едет, я поговорю с начальником поезда, – распорядился пассажир в синем френче, он слышал весь разговор.
Кто он – генерал в отставке? Управляющий строительством? Секретарь обкома?
Уж больно тон у него начальственный. Привык распоряжаться и принимать как должное, когда ему беспрекословно подчиняются.
Бородачи осторожно спрыгивали на ходу, в руках – бутылки, карманы плащей оттопырены.
Шестаков глядел в окно. Поезд шел, набирая ход, мимо станционного поселка. В окне мелькнул дом, где Шестаков нашел приют. Он увидел мальчика, играющего с собакой в палисаднике, огороженном черными дощечками. По дому шастали тени вагонов, не отставая от поезда и не опережая его.
Он сел за столик, не спуская глаз с двери, в которой должна появиться Мариша.
Войдя, она тотчас же увидела Шестакова и так удивилась, что поднос с тарелками задрожал в ее руках. Она поставила поднос на столик, и оба одновременно произнесли:
– Ты.
Он не отрывал взгляда от ее крахмальной наколки, от ее аккуратного передничка. Из-за мальчишеской стрижки наколка держалась не крепко. Передник, при ее тонкой талии, казался завязанным слишком туго. Складненькая. Кофточка тесновата на груди.
– Я теперь сфера обслуживания, – она чуть смутилась.
– А как ты сюда попала? – он кивнул на буфетную стойку и ресторатора, стоящего возле.
– К нам отец вернулся. Теперь в комнате четверо. Не хочу стеснять родителей. А ты едешь нашим поездом?
– Пока я тебя нашел!
– Ты вырос! Вроде и руки стали больше.
– Не больше, а сильнее. Приходится частенько двигать своей мозолистой рукой. Не верь, когда в газетах пишут, что научно-техническая революция отменила физический труд.
– Ты и в плечах вроде раздался.
– Полюбил свою работу. Ловкость нужна, координация движений, быстрая сообразительность...
– Координация движений, конечно, вещь хорошая, – перебила его Мариша. – Но еще нужен житейский опыт.
– Мне уже говорили об этом, – Шестаков послушно кивнул. – Сибирскими ветрами обдуло меня на верхотуре.
Донесся сердитый хриплый голос:
– Ну сколько можно ждать, гражданочка? Еще пару жигулевского!
Мариша заторопилась к буфету, отнесла пиво, откупорила бутылки, вернулась к Шестакову, усадила его и села напротив, подперев подбородок обеими руками.
– Как же ты меня нашел? На тебя даже не похоже. Совсем не в твоем характере, – сказала она так, будто беседа их не прерывалась.
– Значит, характер у меня за этот год изменился.
– В какую же сторону?
– Лучше стал или испортился – не знаю. Но изменился.
– С чего бы это?
– Закалка! Моя койка стоит на самой границе вечной мерзлоты. А ты сильно мерзла зимой? Когда мороженым торговала?
– Я тоже стала морозоустойчивая... И знаешь, кто мне помог укрепить характер? Моя мама. Она и не подозревает об этом. Я с детства смотрела на маму с болью. У нее характер: извините, что я живу.
Не улыбаясь, она испытующе глядела на Шестакова.
– А если без шуток... Понимаешь, Мариша... Хлопотать бригадиром на монтаже... Какая тут, к черту, нерешительность! Все равно что сказать про командира: «В бою он застенчив»... Хочешь не хочешь, боишься не боишься, а приходится принимать быстрые решения. Верхолазу нужна расторопность, уверенность в себе. Вроде держишь палец на взведенном курке...
У него было такое ощущение, будто он застал Маришу врасплох. Застал врасплох не только своим внезапным появлением на станции Хвойная. Мариша не знала, как вести себя с ним.
Ему очень захотелось спросить о загадочной фразе в открытке, но не решался, а спросил:
– Что ты на меня так смотришь?
– Давно не видела. – Мариша засмеялась тихим смехом, но тут же испуганно всплеснула руками: – Ты голоден! Сейчас принесу борщ.
Их объяснение происходило в страдную ресторанную пору, ей так некогда, разговор шел урывками.
Вокруг гремели посудой, чавкали, перекрикивали друг друга. Стучали колеса. Хлопнула пробка шампанского. По радио пела Шульженко.
На столике, за который она усадила Шестакова, лежала мелочь на тарелке. Мариша смутилась, но деньги взяла, не пряча глаз.
– А мне как расплачиваться? Тоже с чаевыми?
– Это уж на твое усмотрение, – сказала она с вызовом.
Свидание их шло на виду и на слуху у всего вагона-ресторана. Маришу рвали на части, то и дело слышалось:
– Девушка, получите с меня!
– Еще пару жигулевского!
– Только скажите повару – без подливки!..
– Понимаешь, Мариша, – продолжал Шестаков, пользуясь ее очередной передышкой. – В какой-то момент нужно забыть все слова, кроме двух... Бывают такие случаи на стройке. Только два слова остаются в моем распоряжении для определения – человек я или не человек. Эти два слова – «да» и «нет». А все слова-половинки умирают... Знаешь, Мариша, – он перешел на шепот, – я научился ссориться, даже скандалить... Прежде я без разбора хорошо относился к слишком большому числу людей... А это мешало относиться по-настоящему хорошо к тем, кто мне дорог.
– Я это испытала на себе, – сказала Мариша. – Разве у тебя, Саша, вместо слов «да» и «нет» не бывали в ходу слова-половинки? – спросила она с оттенком горечи и тут же торопливо встала.
Она направилась к командирской жене, которая весь обед привередничала и сейчас снова возвысила голос:
– Ну сколько можно ждать? Нашла время любезничать! Передайте там, на кухню. Не омлет, а глазунью. Не два, а три яйца. И чтобы на сливочном масле!..
Муж ее еще был капитан, и это тем более бросалось в глаза рядом с супругой, которая уже давно созрела для полковницы – и аппетитом, и властным голосом, и высокомерием, с каким она смотрела на торопливо подошедшую к ней Маришу.
– Ты что, не хотишь исполнять порядок? – вдруг зашипела она на своего капитана. – Шваркнул окурок мимо пепельницы...
На супруга она смотрела почти презрительно, будто говорила при этом: «Что же ты, Петр Тимофеевич, так сплоховал? Отстаешь, муженек, отстаешь... Я-то выходила замуж за будущего полковника. А ты, похоже, на всю жизнь засидишься в капитанах, хотя супруга твоя давно перешла в старший комсостав...»
Шестаков уставился в окно, так легче было скрыть волнение, вызванное встречей, а еще в большей степени – разговором с Маришей.
Независимый ее тон удивил, даже встревожил. Это не только приобретенная свобода манер, жестов, бойкость, которой Мариша могла набраться, торгуя мороженым или мотаясь в этом ресторане. Чувствовал – Мариша в чем-то изменилась, но не мог уловить, в чем именно.
Упрек тем огорчительней, что он ощущал ее правоту. Если быть честным, надо признать – он время от времени оставлял ее на произвол судьбы. Нетрудно догадаться, сколько пережила она до того, как согласилась на эту ресторанную кочевую жизнь. Наверно, стесняется говорить одноклассникам, что работает официанткой. Прежде она была замкнутой.
– Ты все еще считаешь меня школьницей, – она присела за столик напротив него. – Ждешь, что я пришлю тебе очередную шпаргалку. А я уже перешла не то в тринадцатый, не то в четырнадцатый класс... Что изменилось в наших отношениях после школы? Может, ты хотел проверить свое или мое чувство? Но если чувства проверять слишком долго... Они сами могут измениться за три года... Моя жизнь была сплошным ожиданием. Ждала, когда поезд уйдет в очередной рейс и когда он вернется. Поезд стоял на узловой станции, ждала вместе с ним. Ждала заодно с пассажиром, пока поджарят бифштекс. Весной ждала твоих писем. Или вызова к телефону на переговорный пункт. Вот Светлану каждое воскресенье ее Витя вызывал из Мурманска на междугородную... «Один поворот телефонного диска – и город далекий становится близким», – продекламировала она стихи рекламного плаката. – Все мы стоим в очередях – в столовой, в магазине, в парикмахерской, где угодно. У меня ощущение – все время стою в очереди, причем стою самая последняя. Ко мне подходят, спрашивают: «Девушка, вы крайняя? Я за вами». Но странно – если другие, те, кто подошел, становились мне в затылок, почему с этим вопросом по-прежнему адресовались ко мне? Как была последняя, так могла и остаться.
– Получите с нас, гражданка, наконец! – донесся возмущенный голос несостоявшейся полковницы. – А то встанем и уйдем, не платимши. Ищи ветра в поле!
Она изобразила девичью игривость и заливисто засмеялась. Но смех не сделал ее моложе – можно было пересчитать золотые коронки во рту. Кроме того, смех молодит лишь тех, кто смеется от души.
– Ей тоже надоело ждать, – Мариша усмехнулась и побежала к дальнему столику.
Шестаков сидел и наблюдал за Маришей, бегающей на кухню, в буфет и обратно к обедающим. Какая расторопная, хорошенькая официантка!
Не так легко вести эту тряскую, шатающуюся из стороны в сторону, гремящую, вечно дергающуюся жизнь на колесах; с утра и до позднего вечера сновать в табачном дыму и кухонном чаду между столиками, проглатывая мелкие обиды, фамильярности, осаживая захмелевших пассажиров, отбояриваясь от приставаний. Вот не думал, что она окажется такой жизнестойкой!..
– Я же говорил – водки определенно не хватит...
– Курите себе на здоровье...
– Милочка, одну вашу улыбку бесплатно и две пачки «Шипки» за наличный расчет.
– Человек я или не человек?
– Имеешь право...
– Подайте ломтик черного хлебушка, Христа ради!..
– Где пьют, там и льют. Все равно это не скатерть, а портянка...
Мариша выслушала полупьяные любезности еще одного пассажира и рассчиталась с ним, получив чаевые: это было ясно по тому, как она взглянула в сторону Шестакова.
«Мариша заговорила о недостатке у меня житейского опыта... Пасечник тоже считает, что нынче без житейского опыта не станешь хорошим бригадиром... Что же это такое – житейский опыт? Все, что сам пережил? Значит, у наших чувств, у наших мыслей есть свой возраст? Или достаточно наблюдать за жизнью тех, кто вокруг тебя? Наблюдать – мало, главное – следить за своим поведением, делать для себя выводы на будущее, не потворствовать слабостям своего характера... Может, набраться чужого ума, почитать философов, как Антидюринг? Когда же я научусь жить, если так можно выразиться, безошибочнее?..»
Шестаков сидел у окна и вглядывался в скользящую темноту, подсвеченную на редких разъездах тусклыми огнями. Давно же он не ездил поездом, сибиряки не любят проматывать отпускные дни в дальних поездах. Когда он последний раз трясся в вагоне? И его ударил в уши давний окрик проводницы: «До отхода поезда пять минут, граждане провожающие, прошу покинуть вагон!» И сварливое эхо с перрона сквозь опущенную оконную раму: «Иннокентий, ты тоже решил уехать? Немедленно из вагона!»
Давно хотел поговорить с отцом насчет мачехи, но когда после армии жил в Москве – не решался, выглядело бы так: жалуется отцу на ее черствое отношение к нему, пасынку. А Шестаков хотел поговорить о ее отношении к отцу. «Поговорю перед самым отъездом», – решил про себя и не решился в последние минуты. Написать из Приангарска было еще труднее. Мачеха обязательно письмо вскроет – вроде бы беспокоится о Саше и ей не терпится узнать новости о нем. Поднабраться житейского опыта – не так-то просто. Вот отец третий раз женат. Мать мою похоронил, со второй, крашеной балаболкой, развелся, хоть и с опозданием, – казалось бы, по горло хлебнул житейского опыта. А вот угораздило его, поплелся в загс за третьей жадной и сварливой бабой. Где же отцов житейский опыт?
39
– А ты стала бойчее, – сказал Шестаков, едва Мариша освободилась.
– Мне надоело быть тихоней. Вроде моей мамы.
– Рад, что нашел тебя.
Он снова хотел спросить, что значат ее слова в открытке «может, никогда не увидимся», и снова не спросил.
Она передернула плечами:
– Три месяца ты не подавал признаков жизни... Мало ли что со мной за это время могло случиться! Заболела, нанялась в стюардессы, улетела в Арктику, на зимовку, вышла замуж... Недавно один пассажир уговаривал убежать с ним на край света! Ты был твердо уверен, что я тебя жду?..
Последние ее слова, а еще больше интонация, с которой она говорила, озадачили Шестакова и насторожили.
– Я где-то прочла, а может, это из какого-то фильма: нежность, не высказанная вовремя, может стать жестокостью... Разве ты из армии не посылал мне письма-половинки? Да и нет не говорите, белого и черного не покупайте. Твои четыре красноармейских письма без марок, – она рассмеялась, – можно было принять, самое большое, за два... Когда мои подружки охотно и так складно пели «вы служите, мы вас подождем», мне нужно было петь вместе с ними?..
Он молчал, твердо сжав губы.
Обеденное время кончилось, столики пустели, и только за одним куражился сильно выпивший военный, которого квалифицированно выпроваживала официантка Скуратова:
– ...а то на первой же станции вызову комендантский патруль, и тебя, голубчика, снимут с поезда. Пойдешь по шпалам с установленной скоростью – пять километров в час.
Пообедав, собрался уходить и тот влиятельный пассажир в синем френче. Перед тем как уйти, он, как старого знакомого, подозвал Шестакова, чтобы вместе обсудить, где тому лучше сойти.
– Дайте-ка расписание, – потребовал он у ресторатора. – Ну вот... Зачем вам сходить на ближайшей остановке? Как вы выберетесь из этого медвежьего угла? Вам, молодой человек, – синий френч повысил голос и повернулся к ресторатору, чтобы тот слышал совет, произнесенный тоном приказа, – следует проехать еще два перегона. До Иркутска.
Зато оттуда Шестаков вернется к себе с комфортом. Самолет ЯК-40 до Братска, а там пересадка в Приангарск. Если в Иркутске повезет с авиарасписанием, можно оказаться дома часа через три-четыре.
Шестакову, после изнурительного маршрута, который он проделал пять дней назад, трудно было поверить в эдакое сказочное чудо...
– В марте заезжала в твой институт, – на ходу бросила Мариша, пронося грязную посуду. – Или передумал? Забыл бином Ньютона? Раззнакомился с Чацким? Забыл, какой месяц термидор? Растерял конспекты?
– Уже послал документы, – сказал он без всякого воодушевления.
– Ожидается большой наплыв, – Мариша на минуту подсела. – Там в вестибюле, при входе, устроена витрина «Забытые вещи». Висят платки, сумочки, лежат книги. А больше всего перчаток. Все разрозненные, разноцветные. И такой у них жалкий, потерянный вид. Показалось, я похожа на такую вот, потерянную перчатку. Да еще с левой руки...
– Я тоже иногда чувствовал себя потерянным... А теперь, ты считаешь, правая перчатка нашлась?
– Ей найтись бы зимой, когда у меня душа и руки мерзли, – она вздохнула. – Сейчас-то перчатки не совсем к сезону.
Улыбка сошла с его лица. Слова Мариши, ее короткий вздох встревожили.
Мариша вскочила, привлеченная зовом нетерпеливого ресторатора и, как Шестакову показалось, довольная тем, что разговор оборвался.
– Когда у тебя первый экзамен? – она подсела вновь,
Он встрепенулся:
– Ровно через два месяца. Хотя не представляю себе, как оставлю бригаду. И готовлюсь через пень-колоду. Авралы, погоня за планом...
– Я тебе уже писала, что хотела стать железнодорожницей.
– Ну что же, железнодорожница... Если станешь колесить мимо нашей стройки – одобряю.
– Ты сам – птица перелетная! Улетишь на другую стройку. А там, может, и железной дороги нет, и вообще ничего нет, кроме вечной мерзлоты... Ты не ответил на мой вопрос: как нашел меня?
– Ты не указала в открытке – на восток или на запад проедешь в начале месяца. Пришлось ловить поезда в обоих направлениях.
– Я же думать не думала, что ты явишься на Хвойную! Намаялся по дороге из своего «почтового ящика»?
– Ты хотела сказать – из Приангарска? – он рассмеялся.
– ?
– Не успел написать, что нас перебросили туда. Срочный монтаж.
– Издалека пришлось добираться?
– Тысчонка километров, не так далеко, – сказал Шестаков, подражая Погодаеву.
– Я и не знала, что ты способен на такой подвиг!!!
Мариша вскочила и чмокнула его в щеку.
В этом блицпоцелуе выразилась ее благодарность, но нежности он не почувствовал.
«Плата за подвиг?» – он улыбнулся про себя..
– Я еще помню, Мариша, выпускные экзамены в школе. Может, и в самом деле сдам, – сказал он без всякого энтузиазма.
«А нужно ли было выпрашивать у Пасечника отпуск на две недели? – подумал он с неожиданной растерянностью. – Отправиться в путь, который Мариша назвала подвигом? Нежность, если она проявилась с опозданием, может, по словам Мариши, стать жестокой. Вот так же и подвиг, если он несвоевременный, может стать бессмысленным...»
Его овевал холодок, исходивший от Мариши, а он все мчался безбилетником сквозь непроглядный сибирский вечер в стремительных окнах, сквозь последний год, прожитый на стройках...
Согласный перестук колес, ресторанный гомон, звон посуды: звякает ложечка в стакане, позванивают бутылки на буфетной полке.
За окном пролетел еще один перегон, кажется третий по счету.
Вагон-ресторан опустел, посуду после обеда убрали, скатерти перевернули другой стороной, выбросили окурки из пепельниц, нарезали хлеб и пополнили хлебницы.
Скоро кончится перерыв, и пассажиров начнут кормить ужином.
Начало смеркаться, зажгли на столиках лампочки, наступило время, когда в стекле причудливо смешиваются отраженное нутро вагона и мимолетные пейзажи.
Ресторатор время от времени косился заплывшими глазами на безбилетного Шестакова, но обошлось без новых угроз, – видимо, не хотел ссориться с Мартыновой.
В Иркутске Шестаков сошел с поезда. Из-за того, что у него не было багажа, даже кепки на голове, он выглядел пассажиром, который вышел лишь слегка размяться, прогуляться по перрону.
Директор вагона-ресторана стоял в тамбуре. Он лениво ответил на прощальный кивок Шестакова, равнодушно посмотрел вслед уходящему безбилетнику.
– Ты, Мартынова, из регламента не выходи. Проводы короткие. Пассажиров за ужином полно. Разорвут Скуратову на части...
Вдруг заплывшие глаза его округлились, он отвернулся от Мартыновой и забыл о ней.
Из соседнего вагона вышел пассажир, который привык распоряжаться. На спине у него помятый рюкзак, в одной руке дерматиновый чемодан, в другой суковатая палка.
– Пассажир-то из жесткого вагона! – вознегодовал ресторатор, ища сочувствия у стоявшего рядом повара. – Вот тебе и секретарь обкома! Наверно, пенсионер районного значения. Рассиживал по часу за стаканом холодного чая, место занимал, выхватывал у официантки гривенники сдачи... А еще командует, старый хмырь!
Пассажир в синем френче неторопливо, с выправкой, которая выдавала бывшего военного, прошел по перрону и так же неторопливо исчез возле светящейся таблички «Выход в город».
Шестаков решил, что разумнее не искать ночлега на вокзале, а уехать на аэродром и там переночевать.
– До свидания через два месяца! – Она так поспешно его обняла и поцеловала, словно боясь, что стоянку поезда сократили и ей придется прыгать в вагон на ходу.
Мариша посмотрела Саше вслед – он шел обычным крупным, уверенным шагом.
Саша оглянулся: Мариша нерешительно махнула ему рукой, как бы не столько прощаясь, сколько отбрасывая нечто от себя.
